***
Они шли до часовни все вместе — омеги и Сокджин с Уёном на руках и почти дошли, когда их остановил чопорным поклоном Хусан, который попросил Сокджина отойти с ним. Бета беспомощно оглянулся, ища глазами Гону, чтобы отдать ему вертящегося Уёна, которого очень интересовали красивые наряды омег вокруг, кружева на сорочке папы, пролетевшая мимо белая бабочка и пышная шевелюра Хусана, к которой он тут же потянулся мокрой от слюны ручонкой. Но Гону не было рядом, так как он распоряжался в Большом зале и должен был прийти к самой церемонии, ведь Сокджин очень переживал за ужин, а Гону он посылал именно в такие вот ответственные места. Только вот куда теперь Уёна... — Давай мне, — тихо сказал Бомгю и протянул руки. — Давай... я могу подержать, если ты... доверяешь... Сокджин невольно чуть сильнее прижал Уёна к себе, но малыш, который было надул губки, косясь на руки Бомгю, вдруг очень заинтересовался красиво блеснувшим на солнце сапфиром на пальце омеги и, загулив громче, потянулся ручками к нему. И Сокджин, нерешительно прикусив губу, отдал сына папе. Бомгю принял малыша осторожно, чуть повёл носом над его шейкой — и мягко улыбнулся, отдавая во власть мокрых пальчиков своё кольцо, которое стоило урожая с полей одной деревни. Сокджин быстро выдохнул и сказал Тэхёну, который наблюдал за этим с лёгким флёром слёз на глазах: — Идите, я постараюсь не опоздать. — Он повернулся к Хусану и, нахмурившись, спросил: — Куда? И что случилось? — Вниз, господин герцог, вас ожидают в большом холле господа Кимы и господа Пак и Чон. "Отличная компания, — скрипнул зубами Сокджин. — Все альфы в сборе, а это всегда не к добру". Хусан же между тем продолжил: — Недавно прискакал гонец. В цветах дома Ким. Первого. Он потребовал встречи с господином герцогом Ким Намджуном. Господин герцог был как раз со всеми остальными альфами. Так и получилось, что то, что говорил гонец, услышали все они. — И что же сказал гонец? — с замиранием сердца спросил Сокджин. Хусан посмотрел на него с высокомерным возмущением. — Простите, господин? — приподняв бровь, сказал он. — Вы же не думаете, что я подслушивал их разговор? Выругавшись про себя, Сокджин кинул на Хусана виноватый взгляд и молча покачал головой: — Нет, нет, конечно. Прости, Хусан. — И при этом почему-то тепло вспомнил Гону. Достаточно было взглянуть на лицо Намджуна — бледное, злое, решительное, со сжатыми в узкую полоску губами, чтобы сказать, что не вовремя гонец прискакал. Ох, не вовремя. Теперь Намджун точно был не в свадебном настроении, а ведь через несколько минут он должен был приносить клятвы верности брату Сокджина. Не менее встревоженными и какими-то пристыженным выглядел и Юнги, который хмурился и, поймав непонимающий взгляд Сокджина, отвернулся, и Хосок, который, стоял, опираясь на стену, и смотрел перед собой, явно о чём-то напряжённо думая. И даже маркиз, обычно такой легкомысленно-насмешливый, выглядел растерянным и как-то виновато потирал свою шею, избегая смотреть на Сокджина. Поэтому бета обозлился сразу и сказал довольно резко: — Что здесь происходит, господа? И почему омеги вынуждены ждать вас? Намджун решительно подошёл к нему и протянул письмо. Сокджин опустил взгляд и нахмурился ещё сильнее: — Что это? Вы... предлагаете мне прочитать чужое письмо? — Оно касается нас с вашим братом, — сквозь зубы процедил Намджун. — Так что... Сокджин взял тонкий лист с изящно бегущими по нему аккуратными строчками и большой красной печатью внизу. Герцог Ким Минджун звал сына домой. Требовал, чтобы он немедленно возвращался в Столицу. Он холодно сообщал, что собирается отказаться от сына своего нового мужа, так как не считает его более своим, а значит, титул Первого в роде и все причитающиеся к этому блага и права достаются Ким Намджуну, старшему в основной ветви Ким. Признанному сыну. Теперь официально признанному, что было закреплено грамотой. Отец обещал Намджуну документом закрепить его непреложное право на этот титул. Он писал, что уже ходил с покаянной просьбой на аудиенцию к Его Величеству, и тот, милостивейший из монархов, прислушался и обещал вернуть Ким Намджуну все его привилегии, дать место при своём дворе — пусть и не Советника, но это пока. Отец в качестве жеста доброй воли прилагал к письму дарственную на земли под Столицей — дорогой подарок. Ценный. И было лишь одно условие: Намджун должен был вернуться один. Потому что у отца его теперь была договорённость с почтенным семейством Ким третьей ветви на брак Ким Намджуна с омегой их первой семьи — Ким Ёнджуном. Сокджин помнил этого омегу. Красавцем тот был просто чудесным: резкие, хищные черты лица, дерзкая улыбка, острый на язык... Правда, Сокджин думал, что Ёнджун помолвлен давно, если не замужем, так как претендентов на него всегда было очень много... Бета перевёл взгляд на Намджуна и вопросительно приподнял бровь. — И... что? — Я хочу, чтобы вы это знали, Сокджин, — твёрдо ответил Намджун. — Именно вы. Раз уж знают все остальные здесь присутствующие. — И... что? — повторил Сокджин. — А то, — зло ответил Юнги, поворачиваясь, — что это подлость! И оскорбление! Потому что это должно всё поменять! Почтенный герцог считает, что это может всё поменять в планах сына! И чёрт дери, это так и есть! Потому что такими возможностями не разбрасываются! Потому что... — То есть вы хотите бросить Тэхёна? — перебил его Сокджин, напряжённо глядя только на Намджуна. И то выражение, что мгновенно появилось на его лице, стало причиной того, что Сокджин снова влюбился в этого альфу. Чистой братской любовью влюбился. Потому что лицо Намджуна исказилось таким бешенством и обиженной какой-то злобой, что Чимин, который тоже смотрел на него, мгновенно оказался перед Сокджином и, выставив руку вперёд, быстро заговорил, стараясь тоном утихомирить друга: — Тихо, тихо, тихо, альфа... ну же! Наш милый Сокджин вовсе не это хотел сказать, не так ли? Он всего лишь хочет уточнить, что ты собираешься делать, да? — Его взгляд, кинутый на Сокджина, был таким выразительным, что бета быстро закивал головой. — Вот, вот. Видишь? Скажи нам, Джуни, что ты... хочешь ответить своему... отцу? — Уже ответил! — зло рыкнул Намджун. — Как это? — растерянно пролепетал Сокджин. — Гонец уже уехал, — пояснил ему Хосок со своего места. — Вот только мы теперь боимся, что этот поспешный и... ммм... весьма резкий ответ нашего драгоценного Намджуна лишит его совсем уже всего, что он имеет. И непонятно, как примет милый Тэхён весть о том, что выходит замуж за... — За нищего, — твёрдо сказал Намджун. В большом просторном холле повисла тишина, разбивающаяся где-то вверху, под сводами высокого потолка, об отзвуки со стороны часовни. Этот шум напомнил им всем, что вообще-то время не ждёт. Но они молчали. — Надо поговорить с Тэхёном, — сказал Юнги неуверенно. — Он... он должен узнать об этом до... — Что это изменит? — Сокджин почувствовал себя почти оскорблённым. — То есть вы были уверены в альфе, но не уверены в омеге? — А мы и в альфе не были уверены, — огрызнулся Юнги. — Только вы и не были уверены, добрейший герцог, — тут же язвительно откликнулся Чимин. — Только я честно об этом сказал, — рыкнул на него Юнги. — Разве я давал повод во мне усомниться? — зло откликнулся Намджун. — Почему же... — Потому что от таких вещей не отказываются, — отрезал Юнги. — То есть, — язвительно начал Чимин, — вы бы, любезный друг, не отказались, если бы надо было при этом бросить Хён... — Не надо меня сравнивать с собой, — перебил его грубо Юнги. — Для меня, нормального альфы-воина, которому все интриги вашего насквозь прогнившего от лжи и злобы двора постылы, никакие посулы были бы не интересны ни в каком случае. А вот господин герцог... — Он кинул острый взгляд на Намджуна. — ... другое дело. И понятно, что сейчас отказываться — мерзко, но что дальше? И не посчитает ли потом человек, который прожил большую часть жизни при дворе, что мой несчастный брат лишил его всего того, что ему предлагал герцог Ким? И не пострадает ли Тэхён от вашего невнимания и досады, господин Намджун, когда эта свадебная горячка пройдёт? — У меня нет горячки, — сквозь зубы жёстко процедил Намджун, глядя на Юнги почти с ненавистью. — Не помню, чтобы я чем-то обижал... вас... господин герцог. И не знаю, почему вы считаете, что я могу так поступить с моим женихом. — Может, потому, что изменчивость ваших намерений мне немного больше знакома, чем остальным? — ледяным тоном отрезал Юнги. И снова в комнате повисла тишина. И только Сокджин пытался тише дышать, чтобы не так сильно было слышно, как колотится в его груди сердце. Юнги... Он так и не простил Намджуна. Не простил ему страданий Сокджина. И, кажется, история с похищением Тэхёна и отлучением брата от дома, причиной которого стал опять же Намджун, тоже не добавила симпатии в отношение брата к будущему зятю. — Прошу, — придушенно шепнул он. — Я прошу, Юнги... Не надо. Юнги кинул на него мрачный взгляд и отвернулся. — Я клянусь, — тихо и твёрдо сказал бледный от гнева Намджун, истово сжимая кулаки, — что и мысли не допустил, что могу как-то иначе ответить на эти требования моего... господина герцога Кима Минджуна, чем так, как ответил. И я ничего так не желаю, как стать мужем вашего брата, господа Ким. — Он умолк, явно собираясь с силами, и никто не посмел прервать это молчание. — Но я думаю, что Тэхёну надо сказать правду именно сейчас, когда он ещё может отказаться... — Конечно, он же именно в таком положении, чтобы отказаться, — с горечью, тихо, но жёстко сказал Юнги. — Очень вовремя... — Хватит, — прервал его Сокджин. Он быстро подошёл к снова помертвевшему от этого обвинения Намджуну и положил ему руку на плечо. — Вы правы, герцог, надо ему сказать. Только не спрашивайте, как он поступит. Потому что его ответ очевиден любому, кто хоть раз видел вас вместе. — Намджун вскинул на него полный боли и надежды взгляд и жадно заглянул в чистые глаза беты, а тот твёрдо и громче добавил: — Просто скажите ему о том, чем рискуете вы и чем он будет рисковать рядом с вами. И... — Он немного смутился, но всё же закончил: — И не упоминайте о том, что он беременен. Это неважно для него, ведь он так же любит вас, как и вы его. Намджун сжал руки Сокджина и склонился поцеловать их с благоговением. А бета, подняв глаза, поймал пристальный взгляд Чимина, который в ответ склонил голову и медленно отвёл взор. Кажется, Сокджин был уверен, что уж маркиз-то никогда не покажет никому своих слёз? Хмм...***
Тэхён был прекрасен. Там, у алтаря, он стоял, как ангел, с широко открытыми, полными чистой, умиротворённой радости глазами и послушно кивал на каждое слово клятвы, что говорил священник. И не отрывал взора от своего альфы. И верил ему. Каждым взмахом ресниц, каждым вздохом взволнованной груди, каждым едва заметным пожатием дрожащих пальцев — верил в то, что Намджун всегда будет рядом. Что разделит с ним и горе, и радость. Что не оставит в жизненных невзгодах — хорошо зная теперь, что им предстоит этих самых невзгод хлебнуть по полной. Осознавал это — и доверялся альфе полностью. И не потому, что был беременный. На самом деле ведь в свете никто не знал, что он беременный. Семья это тщательно скрывала. Родил ребёнка, отдал на воспитание тому же Сокджину — бета бы не отказался, судя по тому, что приютил бастарда своего мужа — и снова в свет, искать супруга повыгоднее. Мало ли таких было при Дворе? А Намджун бы вернулся в дом отца — послушным, богатым, с блистательным будущим, снова принятым и обласканным. Выбор всегда есть, и не надо говорить, что его нет: это обесценивает трудный выбор. Сокджин с невольными слезами на глазах наблюдал, как принимают Намджун и Тэхён поздравления, как обнимает Намджун Бомгю — бережно, пугливо, как будто ожидая, что папа-свёкор всё же решится на его убийство. Но старший омега на самом деле выглядел довольным и счастливым. Он с удовольствием обнял обоих, преподнёс Тэхёну семейную драгоценность, свою собственную, никак не связанную с отцом: фамильную золотую цепь для пурпуэна с алмазами и рубинами. А Намджуну подарил длинный поясной кинжал в ножнах, украшенных вязью из золотых нитей с зернью. Альфа с огромной тёплой благодарностью принял этот подарок, вынул наполовину кинжал из ножен и припал к лезвию губами, как бы давая клятву защищать им свою семью. А Бомгю, передав молодых в руки друзей, быстро подошёл к Сокджину и робко протянул руки за Уёном, который вертел своей головой в очаровательном, украшенном алыми ленточками чепчике и подпрыгивал в руках Сокджина, а увидев подошедшего омегу, засмеялся и потянул к нему ручки. Сокджин уязвлённо поджал губы, но Бомгю посмотрел на него умоляюще и тихо сказал, виновато сдвинув брови домиком: — Поди, поздравь брата... я постою с Уёном... Сокджин хмыкнул, отдал малыша и пошёл поздравить счастливых альфу и омегу.***
— Я не понимаю, — раздражённо сказал Ким Бомгю, пригубив вина и отерев губы кружевным платочком, — с чего это вдруг любезный братец Ким Минджун решил всё назад отмотать? Все, сидевшие за небольшим, но богато накрытым столом, смущённо переглянулись, однако омега воинственно осмотрелся и повторил: — Один я не понимаю, что ли? — Не думаю, что кто-то знает, папа, — начал было Сокджин, отставляя свой бокал. Но маркиз Пак перебил его, фыркнув: — Да кому это неизвестно? Только что, может, чистым омежьим душам из Первого дворца, таким, как господин Ким. — Он склонился к руке внезапно зардевшегося Бомгю, и Сокджин стрельнул глазами на Хосока, но тот задумчиво смотрел в сторону: флирт Чимина со старшим омегой его совершенно, видимо, не обижал. А Чимин между тем продолжил: — Это, конечно, не выносится на всеобщее обсуждение, так как всё же касается вашего почтенного семейства, драгоценный герцог. — И он снова мягко коснулся губами кончиков пальцев омеги. Сокджин посмотрел на него с любопытством, а Юнги, с увлечением обгладывавший баранью кость, сердито буркнул: — Ну, давай, маркиз, раскрой нам глаза. — Не думаю, что надо кому-то раскрывать на это глаза, — процедил Намджун, кидая на Пака многообещающий взгляд, который, однако, не произвёл на маркиза никакого впечатления, и он лишь усмехнулся и занялся чудесным картофельным рагу, а Намджун, тяжело вздохнув, продолжил: — Мой отчим... не самых строгих правил омега. И многие это знали. А вот теперь, похоже, об этом узнал и мой отец. Бомгю широко распахнул свои ясные глаза и покраснел, а потом торопливо пробормотал: — О, я... я на самом деле не знал, вы... вы простите меня, зять, я... Намджун вдруг порозовел, как летняя зорька, что было просто удивительно и смотрелось на его мужественном лице странно, и смущённо ответил: — Нет, нет, я... понимаю, что вы не хотели гер... госпо... — Папа, — решительно и требовательно сказал Бомгю. — Я не хочу, чтобы осталось недопонимание в отношении меня у вас, любезный мой зять. Я долго думал над всем, что... вы пережили с Тэхёном из-за нас с герцогом Кимом. Не буду скрывать... — Он немного смутился, но всё же продолжил: — ...многое мне подсказал в этом отношении милый наш маркиз. Его способность прощать — она... просто удивительна! Сокджин подавился, так как в это время глотнул вина, но Хёнджин быстро подал ему платок, и костюм беты почти не пострадал, а Чимин торопливо взял руку омеги и умоляюще сказал: — О, прошу вас! Не стоит, добрейший герцог! Я всего лишь... Но Бомгю решительно мотнул головой и твёрдо произнёс: — Нет, нет, маркиз, я назову вещи своими именами! То, что вы выразили желание приехать в сюда, в Версвальт, чтобы пожелать счастья тому, кто сделал своими поступками так больно вам, — это достойно восхищения и урок всем нам! Вы так добры! Так чисты душой! Я не устану восхищаться вами! И Сокджин, который не знал, куда девать глаза — как и Намджун с Тэхёном, которые вдруг заинтересовались манжетами друг друга, судорожно начав поправлять их, — внезапно увидел, как лицо маркиза Пака покрывается болезненным румянцем. Чимин досадливо нахмурился и сжал губы, явно сдерживаясь, чтобы не сказать ничего лишнего. — Прошу вас, дорогой герцог, — негромко сказал Хосок, — вы хотели что-то сказать своему зятю, не так ли? — Да! — встрепенулся Бомгю и снова повернулся к алому от смущения Намджуну. — Не ждите, Ким Намджун, что я буду звать вас сразу сыном. Мне надо как-то различать своё отношение к вам и к моему Тэхёну, перед которым я и так виноват... в достаточной степени... — Он запнулся и сжал губы, не отрывая взгляда от своих пальцев, мнущих тонкое кружево платка. — Перед всеми своими сыновьями виноват... так уж получилось. Но вы, Намджун... вы всегда были мне симпатичны, хотя я и не мог... — Он снова замялся и кинул виноватый взгляд на Сокджина. — ...многого вам простить. Тэхён, который до этого внимательно слушал папу с широко раскрытыми глазами, нахмурился и схватил рукав мужа, воинственно глядя на папу. Но тот уже робко улыбался, ласково оглядывая растерянное лицо Намджуна, и тихо продолжил: — Я просто хочу, чтобы вы называли меня так, как это и положено в семье. И пусть мой упрямый муж не желает этого признавать, вы теперь часть нашей семьи. И что бы ни случилось, что бы ни натворил снова этот неугомонный альфа — ваш батюшка, я всегда помогу вам, клянусь! Вы никогда не останетесь без крова, если у вашего отца хватит совести всё-таки отнять у вас ваше имение, я сразу говорю, что буду ждать вас в своём имении Корни, оно недалеко от нашего Тропоке, моё личное, так что мой муж никоим образом не сможет повлиять на моё решение. И всё же я надеюсь на разумность вашего отца. Раз уж у него хватило ума не ставить во главе Рода чужого сына... — Всё за столом снова смущённо отвели глаза, но Бомгю воинственно сжал руку в кулак и чуть пристукнул им. — ...пусть хватит и ума не противиться тому, что Первый в роде уже нашёл свою пару и создал семью! А я... я никогда не откажусь ни от моего сына, ни от моего внука, ни от... вас. — Да... папа, — тихо и твёрдо, хотя и не без труда, выговорил Намджун. — Я благодарен вам. — Ну, и отлично, — откровенно выдохнул Тэхён. — А скажи, братец, — обратился он к Сокджину, — твой повар... Сани, кажется? Он никогда не думал о переезде куда-нибудь к новым хозяевам? — Это с чего это? — возмутился Сокджин. — Потому что я представления не имею, как буду жить без его курочки! — чуть не со слезами в голосе воскликнул Тэхён. И все засмеялись. Радостно, громко, открыто. Как смеются люди, которым нечего бояться, которые могут откровенно показать свои чувства. Люди, которым хорошо друг рядом с другом. Так смеётся семья. И Сокджин ощутил огромную гордость за то, что именно под крышей его замка эти люди стали вести себя так, как должны были — как настоящая семья. И всё же... Да, он, смеялся вместе со всеми и с нежностью смотрел на то, как прижимает к себе Намджун Тэхёна, подкладывая ему в тарелку самые вкусные кусочки курочки, как ласково шепчет что-то на ухо сердитому Юнги Хёнджин — и у альфы расправляются сведённые на переносице брови и мягкая глупая улыбка расползается по красиво рисованным губам. Как, не глядя, подаёт Чимин Хосоку салфетку, когда тот в задумчивости роняет себе на рукав каплю соуса, хотя сам маркиз в этот момент вроде как о чём-то доверительно разговаривает с Бомгю... Сокджин видел это всё и был очень рад за них всех, но... Но в его сердце не было покоя и умиротворения. Гордость, радость за братьев, умиление от того, как улыбается счастливый Бомгю — да, а вот мира... Наоборот, рядом с их безмятежным счастьем он снова чувствовал себя... одиноким. Остро, жестоко, бессовестно обманутым — и одиноким. Потому что у него было почти всё для счастья: воссоединившаяся семья, прекрасный замок, чудесный сын — а самого счастья не было. Потому что было это самое почти. Жестокое такое почти. С оленьими глазами, заячьей улыбкой и мягким властным голосом. И без этого "почти" не было возможности Ким Сокджину почувствовать себя счастливым. Никак.***
Он снова не мог заснуть. Замок был тих и усмирён тьмой ночи. Сокджин медленно поднялся на свою любимую стену Версвальта и поднял глаза к усеянному звёздами небу. Он глубоко вдохнул напоенный прохладой воздух. Лето началось дождями, так что пахло вокруг просто умопомрачительно, леса отдавали влажному ветру собранное за день тепло — и ветер приносил его Сокджину, раздувая на нём свободную робу, небрежно подпоясанную узким кожаным ремешком, освежая горячий лоб и ласково трепля по волосам. Как и всегда, острая игла тоски, которую носил он в своём сердце постоянно, заласканная этим ветром, перестала ворочаться — и боль немного отступила. Ненадолго, Сокджин это знал — но всё же был благодарен любимому месту и за эту передышку. Он вздохнул ещё глубже и замер, задумавшись.***
Месяц прошёл с того дня, как он проводил последним уезжавшего из Версвальта Хосока. Альфа задержался, так как ждал, пока Чимин решит все свои дела в Столице, чтобы отправиться с ним за границы Империи в долгое путешествие. Они много разговаривали с Хосоком, обо всём на свете. Жаловались друг другу на разные мелочи и не мелочи судьбы, смеялись над всем, что было забавным в жизни. От него Сокджин узнал много нового о Дворе и жизни там и тихо порадовался тому, что не жил в этом средоточии лжи и разврата. И только об одном они не говорили — о Чон Чонгуке. Точнее, Сокджин честно рассказал Хосоку как-то за бутылкой Арского обо всём, а Хосок ничего не ответил, только обнял покрепче и стал баюкать в объятиях. Не утешал. Не сочувствовал. Не осуждал. Просто согрел и немного успокоил. И именно в этот момент, осознав всё это, Сокджин понял, что, кажется, у него впервые в жизни появился настоящий друг. Они страшно напились с ним, когда пришли известия от Чон Банджо о том, что Чон Чонджин сбежал из-под охраны в Сотерли и, видимо, погиб где-то в глухой чаще, куда вели его следы. Тела не нашли, но отпели в местной церкви, как покойного. А потом Сокджин горько плакал — непонятно почему, а альфа снова тихо обнимал его и шептал ласковые слова утешения. Непонятно зачем и в чём утешал — но шептал. И Сокджину снова было легче. А когда пришло письмо от Чимина, Хосок, просияв лицом, что твоё солнышко, торопливо собрался, поцеловал Сокджина в щёку и пообещал, что привезёт ему из Морави дорогое украшение, а из Кирии — шёлковой ткани на самый красивый сюркот в его жизни. Сокджин в ответ пошутил, что всё это да, но лучше — растение какое-нибудь диковинное для сада. Хосок на миг нахмурился и задумался, а Джин не выдержал и расхохотался, назвав альфу слишком серьёзным. На этом и расстались. И Сокджин остался с Уёном один. Нет, ну так нельзя было сказать, конечно. Были ещё деревни и дела крестьян, с которыми ему помогали справляться старосты и новый управляющий, присланный ему в качестве благодарности Пак Чимином. Этот молодой, но очень цепкий и умный альфа, как написал ему маркиз, выучившись в столице, служил достаточно долго у Паков, управляясь с их самым большим замком Корсо и с непростым характером папеньки Пак Чимина — маркиза Пак Сонхва. И, по уверениям Чимина, и с тем, и с другим справлялся просто блистательно. И на самом деле Чхве Чонхо оказался прекрасным управляющим: умным, цепким, очень знающим и умеющим найти подход к любому человеку. Он быстро сошёлся со всеми старостами, его полюбили слуги, и даже чопорный и слегка высокомерный Хусан на удивление быстро признал в нём собрата по разуму. Чонхо разбирался со всякими сложностями, что возникали в Версвальте и рядом легко и с песней. Например, он мастерски успокоил людей в замке, когда до них дошёл слух о том, что в их лесу появился Чёрный всадник. Эта старинная легенда о человеке на чёрной лошади, закутанном во всё черное, встреча с которым сулит смерть, была старой как мир, и её Сокджин слышал ещё в детстве. И вот представьте себе: оказывается, уже достаточно давно, месяца полтора как, слуги в замке и люди в деревнях взбаламучены слухами о том, что именно этого героя страшных легенд стали встречать люди в лесу. Правда, никто из тех, кто с выпученными глазами уверял, что видел его, не умер — но это пока! Говорили, что всадник только пугает тех, кто приходит в хозяйский лес, чтобы воровать дерево, но никого вроде пока не тронул, а одному из мальчишек Шоги, который заблудился, даже дорогу показал. Хотя в это мало кто верил, но паренёк клялся, что это был именно Чёрный всадник, чьё лицо было укрыто маской. И в доказательство показывал шкурку от тушки зайчонка, которую дал ему Всадник, чтобы тот домой не пустой пришёл. Люди обрадовались новому развлечению, и россказни о встречах с Чёрным всадником множились и росли. А потом Чонхо сходил в лес на три дня, пришёл живыми здоровым и сказал, что объездил всё и никого не нашёл, ни днём, ни ночью. Слухи не исчезли, конечно, но Чонхо зауважали ещё больше. Все мелкие поломки в Версвальте, все недоразумения со слугами и споры с соседями — всё это взял бесценный альфа на себя. И в конце концов Сокджин принял волевое решение, и, когда уехал Хосок, он приказал Чонхо — именно приказал, так как на все просьбы альфа отвечал вежливым смущённым отказом — делить с ним, с Сокджином, стол. Всё-таки Чонхо не был совсем таким же слугой, как все остальные. Чонхо не посмел отказать, хотя и счастливым не выглядел. Но Сокджину нужен был собеседник, и потом они успевали многое обсудить за такими вот трапезами, что было очень удобно. И раз за разом Сокджин убеждался в том, что Чонхо был идеальным управляющим. Был у него только один недостаток: он с первого взгляда, быстро и безнадёжно, влюбился в Гону. А Гону... А Гону не мог полюбить его в ответ, потому что его сердце было по-прежнему занято. И увы, как и Сокджин, он ничего не мог с этим поделать. Но Чонхо, видимо, решил ждать и брать омегу измором. Наблюдать за этими двоими Сокджину было и весело, и грустно одновременно. Но так как иных развлечений в замке не так чтобы и было, он, искренне сочувствуя Чонхо, пытался говорить с Гону. Однако тот, обычно такой послушно-разговорчивый, сразу замыкался и не желал делиться ничем, что касалось бы... Тони. И Сокджин, вздохнув, кивал головой, отпускал его и уходил к Уёну. Мальчик стал его единственной настоящей заботой. И Сокджин с наслаждением проводил с ним время. Кормил его, одевал, смотрел, как он ползает по огромному пушистому ковру. Купал в большой лохани, рассказывал, укачивая, сказки. Уён был чудом и благословением. Он был счастьем. Но... Увы — никуда это «но» не девалось. Более того. Сколько ни пытался Сокджин это отрицать, тоска, что начала им овладевать, ещё когда в замке был Тэхён, никуда не делась. Наоборот, она захватывала его всё больше. И в конце концов стала очевидной даже Гону, который несколько раз с тревогой спрашивал, не болит ли что у господина — так горько плакал Сокджин ночью, так стонал во сне, от боли и горя стонал, явно не от... удовольствия. А потом, утомившись получать от Сокджина расплывчатые ответы, Гону пожаловался на своего господина Сохёну. Старик приходил раз в неделю, чтобы осмотреть Уёна и проверить, пьёт ли Сокджин укрепительные отвары. Ругаясь чёрными словами, Сохён приказал Сокджину рассказать всё. Тот юлил и уворачивался, сверкая злобно на Гону многообещающими взглядами, но слуга лишь упорно сжимал губы и хмурил брови. В конце концов, Сокджин потребовал, чтобы Гону вышел, и — признался. Что болит у него внизу живота всё и давно. Что он не может... удовлетворить себя по-настоящему ни... спереди, ни сзади. На этом месте он прикрыл глаза, покраснел до бурого цвета и поклялся про себя, что прибьёт Гону. — Раздевайся, юный Сокджин, — приказал Сохён. — Быстро. И без лишних вопросов. Мне надо тебя осмотреть. — Не надо, — решительно ответил бета и плотнее запахнул на себе домашнюю робу. — Послушай, — устало сказал Сохён и потёр глаза. — Ты — господин, и я знаю, что не смогу тебя заставить. Только вот ведь какая беда. Из того, что я всё же смог от тебя узнать, юный Сокджин, дело серьёзное. Если у тебя застой там, внизу, то это одно. А если воспаление, раз что-то болит, — так это и вовсе другое. Как же мне лечить тебя? Или тебе нравится мучиться? — Не надо, — уже со слезами на глазах попросил Сокджин — Я... мне не так уж и... больно... — Ты молод, Чон Сокджин, — снова тяжело вздохнув, сказал Сохён. — Ты бета и познал альфу, признал его, принял его метку и узел. И твоё тело, познав влечение и желание, наполненное соками и силами для альфьих ласк, потеряло всё это слишком быстро. Не думай, что если ты бета, а не омега и не альфа, то у твоего тела нет своих хотелок. У тебя, может, и нет внутреннего зверя, что требует себе пару, но твоё тело тоже жаждет наслаждения. Телесного, грубого, настоящего. Только вот, видимо, самому тебе нужны ещё и чувства, чтобы испытывать это наслаждение, познавать его разумом. А вот телу этого не нужно. И оно гонит соки свои, независимо от того, есть рядом с тобой тот, с кем ты ляжешь на ложе, или нет. И соки эти, не найдя выхода, горят и томят тебя, и они могут навредить тебе. Или уже вредят, если мы опоздали. Всё это грозит большой бедой. Если всё внутри у тебя застоится, ты можешь просто погибнуть. А у тебя сын! Кому ты его оставишь? Сохён помолчал, давая возможность Сокджину осознать то, что сказал. Сокджин осознал. И, зажмурившись, медленно потянул с себя пояс. Это были самые, наверно, ужасные минуты в его жизни — по крайней мере, так ему казалось, пока он чувствовал на себе крепкие суховатые пальцы альфы. Он уговаривал себя не реветь, убеждал, что это не альфа — это старик Сохён, который видел его малышом, который должен ему помочь… Ничего не действовало. Да к тому же это было дико больно: Сохён мял без жалости его живот, начиная от рёбер, а потом стал ощупывать Сокджиново естество — и бета от смущения и ужаса потерял сознание. Никто никогда не трогал его там. Никто, кроме Чонгука. И он никогда не думал, что это может быть так... отвратительно. Придя в себя, он увидел над собой зарёванного Гону и мрачного Сохёна. — Что со мной? — тихо спросил Сокджин. — Жить будешь, юный Сокджин, — сердито ответил Сохён. — Травами не обойдётся. Я буду приходить и делать тебе разминания. И ты должен принимать ванны с расслабляющими отварами, я сделаю. — А что будет дальше? — Сокджин прикрыл глаза, собирая волю в кулак, чтобы спросить. — Что будет со мной, если у меня... не будет альфы? — Что ты хочешь услышать? — спросил Сохён, тяжело вздохнув. — Я могу лишь помочь с застоем. Но дальше... Дальше тебе нужен будет альфа, юный Сокджин. — Не могу, — зажмурился Сокджин, которого передёрнуло от ужаса от одной мысли о другом альфе, и он неверными губами еле вышептал: — У меня есть муж. — Разве ты не выгнал его? — сурово спросил Сохён. — Разве не отказался от него? — Нет, нет, неправда, — глотая слёзы, ответил бета. — Я... я люблю его... я жду... очень его жду... — Ты лжёшь мне, — покачал головой Сохён. — Не пойму, зачем только. Ты ни разу не сказал о нём. Ни разу не пожаловался, что его нет рядом. Так не ждут, поверь, уж я знаю. Вижу вот это... какое-то время. Да только не у тебя. — Нет. Я не лгу, — прошептал Сокджин, чувствуя, как разваливается на части от боли его душа. — Это не я... Он отказался от меня. Это он не захотел ко мне вернуться. Вернуться к бете. — А ты звал? — всё так же сурово спросил Сохён. — Он альфа. Кто захочет возвращаться туда, где его не хотят видеть? — Да я каждую ночь его зову! — вырвалось у Сокджина, и он закусил от досады губу, удерживая рыдания, а потом горько выговорил: — Ты ничего не знаешь. Ничего! Разве я не хочу? Что ты вообще знаешь обо мне?! О нас с ним? Что?! — Только то, что вы странно связаны. Что твой муж — сильный альфа, который оказался настолько силён, что смог отдать тебе часть своего запаха. А это... Это ведь на сказку похоже, юный Сокджин. — Сказку, — прошептал, глотая слёзы, Сокджин. — Страшную сказку. — Нет, не страшную. Так не бывает. А если бывает — так редко, что люди считают это чудом. Только вы не оценили это чудо, а превратили его в повод для печалей. Ваша связь, данная вам Господом, не связь истинных, но разве не преодолела она и связь между ним и его истинным? — О господи, чего ты хочешь? — Сокджин, разрываемый болью, мучительно сглотнул и отвернулся. — Просто скажи, что тебе нужно? — Я хочу, чтобы ты две недели пил травы, давал мне спокойно разминать твой живот. И если я всё правильно рассчитал... После этого я помогу тебе.***
Этот разговор был две недели назад. Сокджин снова вдохнул до глубины напоенный зеленой свежестью воздух ночи над Версвальтом. И опустил глаза. Он быстро заскользил взглядом по кромке леса. Никого. Показалось. Точно показалось. Вчера. И третьего дня. И... ещё пару недель назад... несколько раз. Он вот так же стоял на стене и дышал ночным воздухом, и ему почудилось, что он видит кого-то вдали, у опушки леса. Тёмная фигура. "Чёрный всадник", — усмехнулся он тогда. Сказка, обретшая воплощение. Не обратил внимания ни первый, ни второй раз. Но потом... ему на самом деле стало казаться, что он видит кого-то. Сокджин выходил на стену в одно и то же время, уложив Уёна и дождавшись первой, самой бархатной тьмы, по которой уже были бы рассыпаны алмазы первых звёзд. Снова и снова ему казалось, что он видит кого-то... А вот сегодня... Сегодня никого там не было. Сокджин горько усмехнулся и решительно мотнул головой. Бред. Игра воспалённого одиночеством воображения. Надо забыть. У него получится. Он справится. Он уже со многим справился и чувствовал себя гораздо лучше. И боли медленно, но верно проходили. Им на смену, правда приходило иное и крайне смущающее. Если раньше он не мог заснуть от мучений и мыслей, то теперь засыпал быстро и спал почти без снов. Однако на утре к нему во сне приходил Чонгук (да, да, он мог теперь хотя бы себе откровенно признаться, что не может забыть мужа). Чонгук во сне ласкал его. Нежно, томно, терпко и сладко — так, как редко ласкал на самом деле. Потому что Чонгуку нравилось жёстко, даже грубо, он любил присваивать, кусать и лапать. И Сокджина это ужасно заводило, будоражило кровь и заставляло с ума сходить. А здесь... Чонгук доводил его до пика медленно и неуверенно, но... но доводил. И теперь Сокджин не должен был утром мучиться в купальне, пытаясь удовлетвориться. Сон делал это за него. И он просыпался позорно мокрый, однако... хотя бы немного, но удовлетворённый. Помогало. Было легче. Он подуспокоился, стал чаще улыбаться. Как сказал ему вчера Гону, он даже похорошел. Сокджин посмотрел вверх и со стоном потянулся, как делал это всегда. Хорошо! Так хорошо! Сохён должен прийти завтра. Он обещал что-то сделать, чтобы помочь ему, вылечить окончательно. И Сокджин ему верит.***
Сохён пришёл раньше, гораздо раньше чем обычно: Сокджин ещё не закончил завтрак, а Уён не доел свою сладкую булочку, которую возил по своему ротику с двумя вылезшими зубиками и совершенно не хотел есть кашу, которую ему пытался скормить Гону. Сокджин смотрел на это без обычного удовольствия. Его пробуждение сегодня утром было тоскливым. Во сне он почему-то попытался сопротивляться Чонгуку и тот... ушёл. Расплылся в тумане, а Сокджин просто лежал на каком-то берегу — и плакал. Горько, безнадёжно. И с этими же слезами на глазах и проснулся. Поэтому Сохёна поприветствовал он вяло. И совсем без радости воспринял его расспросы о том, поменялось ли что-то за эти две недели. До этого старик его ни о чём не спрашивал, кроме как о том, пьёт ли он отвары. Просто приходил, мял низ живота, к чему Сокджин даже как-то привык, они говорили об Уёне, о его успехах, и Сохён уходил. А вот сегодня начал расспросы. Сокджин нехотя отвечал, наотрез отказавшись говорить, почему у него такое настроение. — Но ты едва не ревёшь, юный Сокджин, — хмуро сказал Сохён. — Я же вижу. Что-то случилось? Сокджин посмотрел на него внимательно. Альфа был каким-то... встревоженным. Растрёпанным. И глаза у него бегали как-то не по-хорошему. — Может, это ты мне расскажешь, что случилось, Сохён. Ты на себя не похож. Тебя что-то беспокоит? — Да, — вдруг сказал Сохён, прикрыл глаза и выдохнул, плечи его опустились, и он поднял тревожный взгляд на Сокджина. — Да, беспокоит. Ммм... я могу остаться в Версвальте на... какое-то время? Сокджин приоткрыл рот от изумления и потому ответил не сразу. Но, поняв, что тянет с ответом, отчаянно закивал головой. — Да, да! Конечно, я давно просил... Мне даже спокойней... — Так, я не об этом! — В голосе Сохёна зазвучала привычная сварливость, и Сокджин понял, что, наконец, может выдохнуть спокойнее. — Я сказал — на какое-то время. Только... Ты должен мне помочь. — Глаза альфы — тёмные, с каким-то странным огнём внутри, — впились в лицо приподнявшего брови Сокджина. — Я забыл дома... у себя дома, в комнате своей, небольшой сундучок с травами. Принеси мне его. — Я? — удивился Сокджин. — Я прикажу... — Нет! — нетерпеливо крикнул Сохён. — Никого в дом не пущу! Тогда сам пойду! Но не жди тогда меня... — И он решительно отвернулся. Сокджин, испуганно схватил его за рукав. Он слишком давно просил старика пожить хоть немного в Версвальте, чтобы помочь Уёну с первыми шагами, чтобы вообще бета мог чувствовать себя хоть немного под защитой знающего человека... И теперь вот так упустить?! Нет уж. Он быстро встал с кресла и решительно спросил: — Что за сундучок? Я схожу! Сохён внезапно сжал губы и пристально окинул Сокджина взглядом. Он почему-то молчал, и бете под его взглядом было всё неуютнее, так что он нетерпеливо переспросил: — Так что... — Деревянный, на нём птички. Узор такой. Да ты видел у меня его. Он в... моей спальне. У постели. Только обязательно найди! Найдёшь? — Найду. Чего не найти,— буркнул Сокджин и пошёл переодеться, так как был в домашнем, ведь думал, что альфа снова будет его осматривать или разминать.***
Домик Сохёна и впрямь он мог найти хоть с закрытыми глазами, так что направлял Лёну, почти не думая. Лес встретил его щебетаньем птиц и шумом ветра в прохладной зелени. Сокджин улыбался и думал, что зря не ездил сюда так давно. Обязательно надо было привезти в Версвальтский лес Уёна. Ему понравится. Альфочка очень любил всё новое, исследовал у папы на руках почти все деревья в саду, наелся листиков, наплакался от того, что они невкусные и горькие. И здесь бы нашёл, чем себя занять. Так что, думая о сыне, Сокджин чуть не проехал мимо поворота к дому Сохёна. Спохватился, развернулся и, улыбаясь своей рассеянности, двинул по тропинке. На душе было легко и светло. Сокджин просто чувствовал, как начал снова дышать, как будто что-то томительное и жуткое, что сковывало его, исчезло, дало дорогу воздуху в его грудь. Он запрокинул голову и негромко засмеялся. Да... он счастлив. Наверно, вот так это чувствуется — счастье. Он лихо спешился у ворот перед домиком, привязал Лёну, которая вдруг забеспокоилась, стала коситься на него, тревожно перебирать тонкими изящными ногами. Сокджин удивился: лошадь всегда была смирной и послушной. Он потрепал её по гриве и тихо сказал: — Ну, милая... что такое? Всё же хорошо? Лёна продолжала косить на него глазом, отворачиваясь и пытаясь потянуть обратно к тропинке, с которой они сошли. Сокджин цокнул и, улыбнувшись, снова погладил лошадь по шее. — Я быстро, — пообещал он ей. — Не переживай. Только найду сундучок упрямого старика — и сразу вернусь к тебе. Он зашёл в дом и пошёл по привычке к большой комнате, где был столь любимый им очаг. Здесь всё было так знакомо ему... Он столько раз приезжал сюда в поисках кого-то, кто прогонит его одиночество и печали. Старик ворчал, показно гнал его, но никогда не прогонял. Сокджин, улыбаясь, провёл рукой по невысокой стойке с какими-то коробочками, сосудцами, судочками... Он с удивлением обнаружил на небольшом столике, за которым старик обычно нехитро кормил Сокджина, если у него было чем, букет немного подвявших, но ещё вполне свежих первоцветов. Их стыдливо склонённые вытянутые чашечки с жёлтыми лепесточками на концах издавали нежный медовый аромат. Сокджин подошёл к ним и ласково тронул пальцами шёлковый лепесток, а потом вынул из стакана, в котором они стояли, один цветок, поднёс к лицу и с удовольствием вдохнул... Именно в этот момент он услышал звук. Странный звук. Что-то среднее между мучительным стоном и рычанием. Сокджин крупно вздрогнул, сердце у него ухнуло в желудок и затрепыхалось там подбитой дикой уточкой. Мгновенно задрожавшими пальцами он положил цветок на стол и затравленно осмотрелся. Он точно знал, что медведя быть в этих лесах не должно, да и с чего вдруг ему сюда... Рычание повторилось, а потом... Стон. Это был точно человеческий стон. Мучительно низкий, гулкий, отдающий наверх в конце — жалобно. И шёл он из-за двери в маленькую спальню Сохёна. Как раз там, по его словам и должен был найти Сокджин тот самый сундучок. "Надо бежать! — вопило сознание. — Это... Это стонет и рычит, так что — беги!" Но новый стон — отдававший такой болью, что у Сокджина свело зубы, не дал ему уйти. Он должен был понять, что происходит с тем, кто так стонет. Поэтому на подгибающихся от страха ногах бета подошёл к двери в спальню и заглянул в дверь, в полной готовности сорваться с места и унестись к Лёне... В спальне, где было только одно маленькое, закрытое мутным плохим стеклом окно, царил полумрак. Белый день сюда сочился только из двери, и из-за этого почти не было видно, что происходит в углу, где стояло широкое ложе. Было только ясно, что на этом ложе лежал кто-то большой, завёрнутый в одеяло. Это был человек (а кто же ещё, Сокджин?!). Он снова завозился, застонал, и бету прошиб холодный пот. Он... Этот стон... Он точно был ему знаком. Как и имя, которое выстонал человек на ложе: — Джи-ин-ни-и... Нет. Нет и нет. Нет! Что... что происходит? Сокджин и сам не понял, как оказался рядом с ложем. Тёмные волосы разметались по подушке, сильные пальцы яростно сжимали одеяло, в которое было замотано большое, гибкое, сильное тело... — Джи-ин-ни-и... Малыш... ахм... мой малыш... Сокджин дрожащей рукой потянулся к слипшимся волосам, чтобы убрать их с мокрого лба того, кто звал... его звал. Кожа была бледной, скулы заострились, обмётанные лихорадью губы были искусаны... — Гук... — пошептал Джин, чувствуя, что ноги его не держат. Он тяжело опёрся на подушку рядом с мучительно стонущим во сне Чонгуком и присел на край ложа. Мысли одна страшней другой метались в его голове, он пытался сосредоточиться хоть на чём-то, но лишь обрывками улавливал то, что было вокруг: постель была просто страшно раскурочена, одеяло, в которое было укутано тело мужа... мужа... мужа... да, одеяло местами было продрано, и явно было, что на Чонгуке не было одежды, так как в прорехи был видно обнажённое тело. Сокджин медленно осмотрел комнату, сознание его путалось, почему-то вдруг стало тяжело дышать. Он тряхнул головой, но она всё равно не прояснялась. "Что это... почему он здесь?.. Что с ним?.." — назойливой капелью билось в голове, и Джин, чтобы хоть как-то сосредоточиться, закрыл глаза и попробовал восстановить сбитое, рваное дыхание. Он стал дышать медленнее и попытался поднять руку, которой до этого опирался на подушку у головы мужа, чтобы уткнуться в ладони лицом. Но внезапно его крепко ухватили за запястье. Он вскрикнул от ужаса и распахнул глаза. Чонгук смотрел на него огромными глазами, внутри которых горело неугасимое пламя. От оленьей нежности в них ничего не осталось — только чёрное, с алыми отблесками безумие альфьего гона.