То, что убежать он уже не сможет, Сокджин понял сразу. Но он всё же дёрнулся в этой безнадёжной попытке. Как и ожидалось, Чонгук пальцев не разжал и даже как будто не почувствовал его сопротивления. Он пристально смотрел в растерянное лицо беты, явно пытаясь понять, не призрак ли перед ним, и судорожно сжатая кисть в его ладони, кажется, его ни в чём не убеждала.
Сокджин снова попытался вырвать руку с хриплым и жалобным "Пусти!", но Чонгук в ответ нахмурился, губы разжались, и Сокджин услышал бархатный, грозный и абсолютно звериный рык. Альфа был недоволен. Альфа поймал добычу. Альфа не собирался никуда её отпускать.
Только вот альфа почему-то медлил. Резко умолкнув, Чонгук продолжал смотреть, почти не мигая, на Джина. А потом быстро и жадно облизал сухие губы, прикрыл глаза и потянул кисть беты к носу. Джин замер. Он понял, что должно последовать дальше. Альфа ищет омегу для гона. Он ищет запах, ищет своего истинного, того, кто сможет своим запахом ответить на его призыв и разделить с ним его гон — достойный удовольствия и заботы. А вот запах Сокджина иссяк, как ему сказал Сохён. И теперь Чонгука он ничем не сможет привл... Гук?..
Альфа, закрыв глаза, с явным наслаждением мягко провёл горячим языком по тонкой, чувствительной коже его запястья. Снова лизнул, ещё раз и... ещё. Потом припал к нему губами, целуя ласково и мокро. Он не открывал глаз, не пытался схватить Сокджина ещё как-то, удержать сильнее — нет.
— Джинни... — шепнул Чонгук, и из глаз его по вискам потекли светлые струйки. — Это ведь ты?.. Пришёл опять... Пришёл ко мне, любимый мой... Бета мой... Любимый... Ты снова снишься мне... Жалеешь меня, да? Хотя бы во сне жалеешь...
Губы его снова и снова касались руки застывшего в совершенной растерянности Сокджина, он целовал пальцы бете, несколько раз жадно лизнул его ладонь, а потом прижал руку мужа к своему лицу, к носу, и задышал — поверхностно, жаром опаляя не только кисть Джина — всё его сердце, всю его душу.
— Гуки, — тихо и хрипло смог, наконец, произнести Джин, пытаясь справиться с той огромной волной противоречивых и странных чувств — страх, непонимание, ревнивая обида, жалость... нежность... возбуждение, — всего того, что топило его сейчас, не давая глубоко вдохнуть. — Гуки... Ты болен?
Чонгук помотал головой, но руку его от лица своего не убрал. Тяжело вдохнув и выдохнув с хриплым смешком, он тихо произнёс, по-прежнему не открывая глаз:
— Я болен тобой, Джинни... Только тобой. Ты меня осчастливил... и погубил. Но я не потревожу тебя больше, нет... Знаю, я уже обещал тебе это вчера... и раньше... Но теперь это правда... Побудь со мной напоследок, хотя бы пока я сплю... Я вряд ли смогу пережить это снова... Так что не позову больше, не потревожу. Но я просил... просил уже тебя... Там, на стене, на ветру... Не стой больше. Простудишься...
— Что ты мелешь... — внезапно севшим от ужаса голосом прохрипел Джин. — Что с тобой?
Он сильным движением вырвал ладонь из внезапно ослабевших пальцев альфы и схватил его обеими руками за плечи, склоняясь над ним.
— Чон Чонгук! — срывающимся голосом крикнул он, не помня себя от страха. — Не смей! Что с тобой?! Очнись!
Глаза альфы распахнулись, а на лице отразилось дикое изумление, граничащее с безумием. Взгляд заметался по лицу Джина, который продолжал требовательно осматривать его в ответ. Чонгук открыл рот, попытался что-то сказать, но вместо этого из его рта вырвался хриплый рык.
И Сокджин, который совсем перестал понимать, что происходит, ещё раз тряхнул его, сорванно зашептав срывающимся от паники голосом:
— Ты куда собрался? Ты... прощаешься? Думаешь, можешь уйти куда-то? Теперь, когда я нашёл тебя? Не пущу! Не пущу, слышишь! Сохён поможет, я всё сделаю! Скажи только... скажи мне, что у тебя бо...
— Джин, — прохрипел Чонгук, прерывая его. Он схватился руками за одеяло, пытаясь натянуть его на себя. — Джинни, так ты... — Его глаза вдруг блеснули невыносимым счастьем — и тут же угасли от матовой тьмы, а губы задушенно шепнули: — Малыш... Беги. Беги! Скорее!
Альфу начало потряхивать, он не сводил полубезумного, медленно зажигающегося алым огнём взора с лица мужа, рот его искривился, приоткрываясь, и Сокджин впервые в жизни увидел, как у альфы увеличиваются клыки. Лицо Чонгука исказила гримаса муки, и он не сказал — прорычал почти нечеловеческим голосом, грубым, глухим:
— Беги, беги, глупый бета! Беги от меня... Гон! Я тебя... я сожру тебя... беги!
Последнее слово он провыл уже в полный голос, под его пальцами жалобно скрипнула ткань одеяла, раздираемого в приступе сдерживаемой судороги, такой сильной, такой мучительной, что все сомнения, что были у Сокджина, отпали сами собой. Он почувствовал, как его наполняет бешенство. Самое настоящее. Чистое. Огромное, как море, которое топит корабли и острова, в глубине которого — чудовища и сундуки с золотом. Которое — целый мир.
И центром этого мира сейчас был обнажённый альфа с залитыми тьмой звериными глазами, что смотрели на него так жадно, с такой животной страстью, что это море внутри поднялось единой огромной волной и накинулось на него, поглощая и стремясь утянуть к себе на дно.
— Это я тебя сожру... — прошипел он, силой вдавился в плечи Чонгука, прижимая его к ложу, и впился губами прямо в оскаленную пасть альфы, больно обдирая тонкую кожу о клыки, которые Чонгук тут же сомкнул на его нижней губе.
Мир перевернулся, Джин жалобно ахнул, под его спиной оказалось смятое ложе, а огромная чёрная бездна глянула на него сверху.
— Бета... — дохнула бездна огненным жаром и задышала густо и горячо где-то то ли над ухом, то ли у шеи: — Мой... Мой глупый малыш... Не отдам больше, Джинни!.. Не вырвешься! Глупый мой, нежный, такой нежный... Ммм... Мой, снова — мой! Чувствуешь меня? — Тяжёлое и твёрдое настойчиво ткнулось в пах Джина, а потом начало мерно толкаться, проезжаясь по его уже возбуждённому под одеждой естеству и рождая в животе густую вязь дикого желания. Альфа между тем почти стонал: — Чувствуешь? Не убежишь теперь, нет, нет, нет! Не дам, поздно! Не пущу теперь! Мой! Мой... Мой... Бета... Покрою тебя, покрою, как течную суку, покрою... — Чонгук задыхался, явно теряя себя, но продолжал хрипло шептать в каком-то варварском упоении, налегая на Джина, толкаясь в него настырнее и чаще и не умолкая: — Бета, бета... Невыносимо сладок... Возьму тебя, как хочу! Ты будешь кричать, ты стонать будешь подо мной, ты мой, мой, мой! Я наполню тебя собой, я... завтра... мхм... о, сладкий, да! — И он вцепился зубами в шею рядом с меткой, от чего Джин вздрогнул, вскрикнул и застонал, отчаянно цепляясь за плечи мужа. А тот уже горячо охаживал языком метку, снова вышептывая: — Измучил меня, душу вынул... Во снах приходил, целовал, в руки давался... томил, а потом исчезал... отомщу тебе... О, как я тебя сейчас... мхм... О, мой сладкий бета... Только моё счастье...
Улетая куда-то в сладкое забытье, Джин вслушивался в этот шёпот, ловя его своим слухом, тревожимым треском ткани, которую раздирали в клочья жадные пальцы. Он цеплялся за эти слова своим сознанием, одурманенным тяжёлым и убийственно горячим запахом растревоженного гонного альфы: пот, густой, тёплый запах альфьего семени, которым были пропитаны смятые простыни ложа, терпко пахнущая влага, которую источало естество альфы и которую он с наслаждением растирал по животу Сокджина, скользя волнительной твёрдостью по коже, вдавливаясь в неё всем телом. Эти слова дарили Джину счастье, качали его, пока пальцы Чонгука жадно тискали его уже обнажённые плечи и бёдра, а губы и зубы украшали шею и грудь россыпью рубинов. И всё же он не понимал их — эти слова... Они просто были — и на каждое из них хотелось громко и непристойно, той самой течной сукой стонать "Да! Да! Да!"
Распалясь, Джин попытался обнять альфу, сжать его, чтобы почувствовать горячее тело под пальцами, но Чонгук, вдруг злобно рыкнув, с силой отвёл его руки и заставил поднять их вверх, над головой, надавил на них, требуя прогнуться, подставиться ближе под его губы и язык. Он стал с отчаянно-хриплым стоном ещё теснее тереться о тело Джина, проезжая горячим естеством по его бёдрам, жаждущему паху, всё ещё прикрытому приспущенными исподниками — единственным, что оставалось на Джине. О судьбе остальной одежды Джин сразу решил не думать, так как не о чем там больше было думать.
Чонгук всё отчаяннее кусал его, яростно присосался к одному, а потом и второму соску, и Джин закричал в голос от восторга, вцепился в волосы альфе и силой прижал его к себе за затылок. Чонгук на это своевольничание прикусил ему сосок очень болезненно и, грозно взревев, уже с настоящей злобой откинул руки Сокджина вверх.
— Больно! — крикнул со слезами Джин, которого эта грубость вырвала из бурливой сладкой пены удовольствия, и он был готов за это убить злобного зверя, замершего над ним с плывущим взором. — Ты больно дела... аешь.. мне... — завсхлипывал он, впиваясь в руку альфы ногтями.
Чонгук встряхнулся раз, другой и вдруг жалостливо, тонко... заскулил. Склонив голову, он боднул Джинов подбородок и стал мелко и нежно-нежно вылизывать соски бете, от чего тот, спустя пару секунд обиженного сжимания зубов, не выдержал и высоко и жалобно заахал. А потом, ощутив мгновенный прилив острого наслаждения, дёрнулся, вжался пахом в пах альфы — и кончил прямо в исподники, не прикоснувшись к себе.
Очнувшись, он понял, что альфа и не думал останавливаться: он продолжал ласкать Джина, самозабвенно толкаясь в его бёдра, обтираясь о его тело, щупая, вылизывая ему ключицы и шею. Это было так восхитительно, что Джин снова почувствовал, что возбуждён, очень скоро. Не стесняясь, он снова застонал в голос, изгибаясь, подставляясь — и не смея больше опускать на голову альфе руку, хотя хотелось безумно.
Чонгук снова сосал ему грудь так, как будто она источала медовую сладость, а альфа насыщался ею в последний раз. Даже если это и было не так, возбудило это Чонгука безумно, потому что он в какой-то момент стал потираться о Джина сильнее, резко сгрёб его под собой в объятия, уткнулся лбом в его висок, ускорив движения бёдрами, заурчал — громко, страстно — и вжался с силой в пах отвечавшего ему стонами Джина, кончая.
Чонгук не дал Джину прийти в себя. Через несколько секунд он уже снова требовательно и жадно обнюхивал его, припадая то там, то тут к истомлённому и подрагивающему в его руках телу мужа. Он снова облизал бете шею, почти вгрызся зубами в ключицы, заставив Джина снова возмущённо и жалобно вскрикнуть, но... не так громко. Потому что было странно-приятно чувствовать, как урчит, прикусывая нежную кожу, этот дикий зверь, а пальцы его между тем судорожно оглаживают, мнут талию Джина, как будто удерживая его, чтобы не дать ему уйти, исчезнуть.
Только куда Джину деться от него? От этого безумия его языка на своём животе, когда альфа совершенно бесстыже слизывает семя с него, в ярости рванув в разные стороны ни в чём не повинные исподники? От жара наглого рта на своём естестве? Ведь альфа насаживается до основания, глубоко, двигается тягуче-медленно, вылизывая, оглаживая, обласкивая так, что у Джина внутри всё сгорает, а потом ещё и стонет от слишком явного наслаждения прямо с членом беты во рту, от чего того словно колет сотнями сладких иголочек внизу живота и ниже. Они расходятся горячими волнами мёда по телу, когда Джин, не выдержав, выгибается и с протяжным "Гу-у-уки-и-и..." кончает в рот своему мужу.
А тому и впрямь понравилось всё так, что он поднялся над обессиленным бетой, схватил его руку и ею стал ласкать себя — быстро, резко, истово, чтобы через несколько секунд с яростным рыком выплеснуться Джину на грудь и живот. И потом, пользуясь беспомощностью тяжело дышащего мужа, Чонгук, не сводя с него пристального тёмного взгляда, стал медленно и нарочито вжимаясь в кожу беты размазывать ладонью своё семя по его телу. Джин возмущенно захрипел, но Чонгук снова грозно рыкнул на него.
— Мой. Теперь ты точно мой, бета, — выговорил он низким, бархатным, счастливым голосом, жадно оглядывая покрытое
им полностью тело мужа. — Ты снова пахнешь правильно. Ты снова — только мой. Теперь я могу взять тебя... теперь ты правильный, ты только мой... мой... мой... мой... — заурчал он уже совершенно по-звериному и снова медленно опустился на Сокджина, укрывая его собой и начиная новый виток своего гона. — Дай мне взять тебя... дай познать мне... тебя... мой бета... мой любимый... муж мой...
Сокджин задыхался, вот только не мог понять, отчего. Он не помнил, как, снова заласкав поцелуями и языком, Чонгук перевернул его на живот и заставил встать на четвереньки, когда именно острое, влажное и горячее наслаждение от языка мужа на своём входе утопило и расплавило его. Он просто задыхался, пытаясь удержаться на локтях, но не мог — и со стоном ткнулся лицом и грудью в скомканное одеяло, отставляя задницу сильнее и тут же получая отклик от проникшего уже внутрь бесстыдного языка, который то мазал широко, захватывая всё внизу, то ввинчивался и погружался чёрт знает на какую глубину...
До Джина не сразу дошло, что это не только язык: муж начал его растягивать, всё ещё вылизывая его там. "Масло.... масло нужно... — заметалась испуганная мысль, под влиянием которой вожделение немного отступило. — Порвёт... не... та-а-ахаа-а-ммм-мм" Он отпрянул от тут же обиженно уркнувшего альфы, выпрямился, испуганно поводя глазами по маленькой комнатке в поисках хоть чего-то, что могло бы им помочь. Но Чонгук, игриво рыкнув, снова навалился на него сзади, требуя покориться и смирно лечь обратно.
— Гуки, Гуки... нам надо... масло нам бы... — забормотал Сокджин, пытаясь выпростаться из-под тяжёлого возящегося на нём тела.
Но Чонгук только снова глухо заворчал и снова проник пальцами в нутро выгнувшегося от не очень приятного ощущения Сокджина. "Он сделает мне больно! — с ужасом подумал Сокджин, начиная вырываться активнее. — Он же ничего не соображает... Стану сопротивляться по-настоящему — он меня порвёт... Проклятый гон! Чёртов Сохён, хоть бы предупредил!"
У Сокджина выступили слёзы на глазах, так как Чонгук нетерпеливо потираясь о его бёдра горячим и влажным естеством, настырно толкался в него уже двумя пальцами, а бета понимал, что и один-то... с трудом...
Сохён. Сохён... Сохён... Сокджин быстро поднял голову и пристально всмотрелся в полумрак. У самой стены, притиснутая к ней ложем, стояла небольшая, немного неуклюжая, но добротная этажерочка, а на ней... не показалось: тот самый сундучок, деревянный, с птичками. Поддаваясь какому-то наитию, Джин сделал большое усилие и выкрутился из-под мужа, который уже более грозно заворчал:
— Вернись, вернись, бета... вернись! Иди ко мне... на спину, живо! Мой! Не... не пущу!..
— Подожди, подожди, Гуки, — ласково забормотал Джин, добираясь до сундучка и притягивая его к себе.
Он торопливо открыл крышку: в сундучке стояло две одинаковые бутыли с какой-то странной прозрачной жидкостью. Молясь, чтобы жидкость была хоть немного маслянистой, он быстро дёрнул пробку и вдохнул... Масло! Приятный древесный запах... терпковатый, с призвуком странной острой свежести... Как будто чистое бельё только что принесли с мороза — и ты проваливаешься в него на деревянной постели... или в окружении высоких стройных деревьев... Запах легкой бабочкой закружил около Джина, а потом чуть ударил в нос мягкой влажной струёй... Приятно... Боже, как приятно... Чонгук склонился над его плечом, видимо, заинтересовавшись тем, что делает бета, а потом Джин услышал, как муж тихо и восторженно застонал.
— Мой бета ... это... мы... — забормотал он на ухо томно прикрывшему глаза и покрывшемуся мурашками Джину. — Мы... мы с тобой... мой бета и я... вместе...
Он вдруг отстранился и замер на несколько секунд, пока Джин сладострастно вдыхал божественно манящий запах, который постепенно начал туманить ему голову, мягко отдаваясь сладкой болью в паху... во внезапно напрягшихся сосках... в дрогнувших от жажды прикосновения пальцах... Джина слегка качнуло и безумно захотелось опрокинуться на спину, сладко потянуться и... почувствовать на себе тяжесть сильного упругого тела — ласкающего... целующего... горячего и желанного... Сокджин снова поднёс бутыль к носу и вдохнул полной грудью. Он сразу ощутил, как что-то томно стукнуло в затылок, плеснуло острой сладостью в низ живота и...
И поэтому голос Чонгука — именно Чонгука, не его зверя, почти напугал его:
— Джин... Джинни... Это ведь... ты?..
Бета медленно повёл головой по кругу, как будто разминая шею и чувствуя, как мягко и приятно заныла метка. Но Чонгук снова спросил, вытягивая бету из этой желанной истомы своим робким и странно смиренным тоном:
— Джинни... Ты здесь... ты ведь знаешь, видишь: у меня гон. Я боюсь, что могу тебя... я...
— О, Гуки, — лениво засмеявшись и не поднимая потяжелевших вдруг век, ответил Джин. — Мой милый Гуки... Ты уже меня... и не раз.
— Я что... — В голосе Чонгука послышалась паника. — Я тебя с-си... — у него перехватило дыхание. — Я с-силой? Джин... Джинни? — Альфа придвинулся к покачивающемуся с блаженной улыбкой на устах мужу. — Я сделал тебе больно? — И он осторожно положил руки на плечи Джина.
От этого немудрящего движения бету вдруг как будто овеяло сладким весенним ветром и качнуло назад. Он в бессилии опустил руку с бутылью, и она дрогнула в его ослабевших пальцах, а голова беспомощно легла на такое широкое, такое сильное, такое правильное плечо мужа... Мужа... Альфы... Чудесного. Такого крепкого, приятного на ощупь. Такого желанного альфы. Подумав об этом, Сокджин тихо и нежно застонал, пытаясь привлечь внимание как будто застывшего в задумчивости Чонгука. Тот быстро подхватил из его рук бутыль и снова поднёс её к носу, тревожно внюхиваясь, а Джин, снова почувствовав небесный аромат у лица, застонал уже откровеннее и громче. Отведя одну руку назад, он нашёл бедро Чонгука и впился в него пальцами, пытаясь прижать его к себе теснее, а второй прихватил за щёку лицо мужа и прижал к своей голове. Ему хотелось... так хотелось, чтобы Чонгук снова... снова так же приник к его сладко ноющему входу и стал нежно ласкать его, а потом взял... наполнил собой, двигался всё грубее, резче... как он всегда любил... как обожал сам Джин.
— Это то самое масло, — откуда-то как будто издалека донёсся до него тихий голос Чонгука. — Сохён... Он говорил, что готовит кое-кому подарочек... и смеялся... хитрый старик...
— Гуки, — прошептал Джин, повернул голову на плече мужа и стал лизать ему челюсть— почему-то показалось, что если он этого немедленно не сделает, то умрёт.
Чонгук замер, а потом, выдохнув, одной рукой прижал Джина к себе, перехватив через грудь, и негромко промурчал, чуть отклонив голову и подставляясь под ласку горячего языка беты:
— Я собираюсь взять тебя, Джинни... Ты позволишь мне тебя... подготовить?
— О, сделай уже хоть что-нибудь, альфа, — прошептал, едва найдя слова в тумане всё теснее охватывающего его желания, Джин.
Чонгук заворчал угрожающе, резко повернул Джина снова лицом к изголовью ложа и повалил на живот, раздвинул ему ноги, а потом быстро подложил под него скомканные покрывала и подушку, заставив выпятить задницу, открыв мужа для себя полностью. Джин и понимал, что лежит сейчас перед альфой в крайне откровенной и смущающей позе — но мог лишь постанывать от того, как глубоко и жадно загоняет в него свой язык Чонгук. Снова... и снова, и снова, трахая его им, нализывая, заставляя расслабиться и сойти с ума от удовольствия.
Запах божественного масла стал чуть сильнее, Джин застонал от наслаждения — и выгнулся, так как Чонгук заменил язык на скользкие юркие пальцы. Муж брал его ими недолго, так как его явно начало снова вести, он стал порыкивать, несколько раз начинал облизывать и прикусывать, иногда даже болезненно, подрагивающие половинки Джина. Альфа оттягивал зубами нежную кожу и рычал. А Джин стонал, не прерываясь, и единственное, чего ему хотелось, — чтобы Чонгук искусал его всего, а потом трахнул. Пожёстче, поярче, чтобы забыть о том одиночестве, которое было, чтобы только он — и больше никаких страшных ночей. Джин и сам не заметил, как слёзы потекли у него из глаз, он лишь стал яростнее подаваться на пальцы мужа, громче выстанывая: "Гук... Гук... да.. о, возьми... возьми же... хочу тебя... хочу... давай... о, Гуки... Гуки..."
— Меня снова накрывает, Джинни, — услышал он над ухом рвущийся сквозь тяжёлое дыхание голос и попытался сосредоточиться на нём. — Но пока нет, хочу, чтобы ты услышал это: я люблю тебя, Чон Сокджин. Больше жизни своей глупой и нелепой люблю, слышишь? Прошу: прости меня. Прошу: не бросай больше, не гони, прими меня... Потому что больше я не уйду, как бы ты ни гнал. Не смогу без тебя, никак не смогу. Пробовал, понял: умираю. От тоски. От желания видеть тебя, дышать тобой. Не пущу больше никуда, слышишь? Слышишь меня? Дерзкий мой... прекрасный мой... нежный мой... светлый мой, принц мой снежный... Малыш... Бета... мой нежный бета... О... мхр... сладкий... о, мой... люби... мой... мой... мой... мой...
Голос его упал куда-то вниз и снова превратился в глухой рокот. Руки на бёдрах Джина стали цепкими, ухватили, притянули — и он почувствовал, как Чонгук входит в него, медленно заполняет собой, раздвигает внутри преграды — и проникает... вторгается... присваивает. С хриплым рычанием альфа начал двигаться, даже не дав ему привыкнуть, потому что сдерживать себя уже, видимо, не мог. Он быстро сорвался на скорость, вбиваясь в мужа со звонкими шлепками, его руки тискали нежную кожу с откровенно зверским удовольствием.
И только теперь Джин оценил то, насколько осторожен был с ним муж до этого. Сейчас Чонгук невольно отпустил себя, трахал Джина очень грубо, не думая ни о чём, вольно используя тело мужа, чтобы удовлетвориться, накормить им зверя внутри. Он то жёстко перехватывал бёдра и талию беты, приподнимая его тело и насаживая на себя, то валил его и, с упоением рыча, вдавливал его плечи или поясницу в ложе, входя почти сверху и с огромной силой, как будто жаждал пронзить супруга, исходящего стонами, насквозь. А тот, расплавленный наслаждением, растерзанный альфьей страстью, не успевал вдохнуть и чувствовал, как сыплются из его глаз то ли искры, то ли звёзды.
Вдруг Чонгук замедлился, но не дал Джину даже и глотнуть глубже воздуха — навалился на него всем телом и вошёл немного иначе — так, что бета выгнулся и взвизгнул от острого ощущения восторга, пронизавшего всё его существо. Он открыл рот, пытаясь набрать полную грудь воздуха, но смог, лишь коротко и торопливо, хрипло задышать, так как Чонгук, обхватив его под шеей и под грудью, упёрся ему в затылок лбом и задолбил отчаяннее, яростнее. После он приподнялся на руках, вошёл с рыком до конца несколько раз — и замер, подрагивая бёдрами и тяжело дыша: его свела сладкая судорога, пока он кончал глубоко в сладко стонущем Джине.
Излившись и догнавшись несколькими движениями, он придавил Джина сильнее. И бета понял, что Чонгук собирается его снова повязать. Бета задышал чаще, постарался расслабиться и ощутил, как вдавливает его снова в постель большой надёжный и такой желанный узел. Джин выстонал нежное "Гуки, да!" и замер, покоряясь. Чонгук протолкнулся и тоже замер, пощипывая, как будто в забытье, нежный сосочек мужа. Джин в ответ на это завозился, пытаясь вырваться, но Чонгук и не подумал его отпускать. Наоборот, он снова склонился к бете и впился губами Джину в затылок, пытаясь усмирить его. И тот перестал дёргаться, покорно прикрыл глаза и лишь подрагивал от острых игл продёргивающего всё его тело наслаждения.
— Чей ты, бета? — вдруг глухо проурчал альфа, поняв, что овладел мужем полностью. — Отвечай!
— Твой, мой альфа, — выговорил Джин.— Только твой.
— Кто я тебе, бета? — снова рыкнул Чонгук и чуть двинул бёдрами, заставляя Джина изогнуться от остроты и сладости боли.
— Мой альфа, — с готовностью выстонал он. — Мой альфа.
— Кто я тебе? — настойчиво повторил Чонгук и снова дёрнул бёдрами, заставив Джина содрогнуться от почти болезненного удовольствия.
— Нет... — умоляюще выдохнул Джин. — Ты альфа мой... мужчина мой.... мой...
— Кто?! — ещё злее рыкнул Чонгук.
— Муж! — выкрикнул Сокджин, изгибаясь от того, что его обожгло огнём встревоженное наслаждением нутро. — Муж мой! Единственный мой, муж, муж!
— Хороший бета, — заурчал ему на ухо Чонгук и притянул его поближе к себе. — Любимый бета... малыш мой... Послушный мой, хороший... мой бета...
***
Чонгук ласкал его на своём гонном ложе три дня. Мучил и возносил на вершины неизведанного ранее наслаждения. Ему надо было постоянно, он не выпускал мужа из-под себя буквально ни на минуту. Не особо желал разнообразия, редко поворачивал на спину — больше пользовал сзади, по-звериному, вгрызаясь зубами в плечи и с дикой скоростью вбиваясь в послушную мягкую задницу. Иногда просто наваливался на бессильно распластанного на ложе мужа, входил быстро и без предупреждения и жёстко втрахивал в смятые покрывала, почти душа, дурея от того, что упругое тело под ним столь покорно его воле. Рычал постоянно, заливал семенем внутри и снаружи, метил самозабвенно и ничего не стесняясь.
Джин и сам не понимал, как выдерживает всё то, что творит с ним, совершенно поддавшись своей животной натуре, Чонгук. Но он выдерживал. Более того, он не хотел, чтобы это кончалось: невыносимо сладкое ощущение принадлежности этому с ума над ним сходящему альфе, который единственное, что произносил внятно, рычал, стонал — это имя своего беты, — ему, тому самому — делало всё это время Джина по-настоящему счастливым.
К концу третьего дня гон стал немного спадать, и они уснули спокойнее. И дальше Чонгук стал медленно, но верно приходить в себя. Правда, понял это Сокджин странным и очень смущающим способом, когда проснулся от того, что в его губы тыкалось естество мужа, который стоял на коленях рядом с его подушкой и просто, откинув голову и сладко постанывая, водил им по расслабленным во сне губам Джина. Не пытался толкнуться, не пытался насиловать рот, нет – просто трогал собой, самым чувствительным сейчас местом. Увидев изумлённый и возмущённый взгляд Джина снизу, Чонгук смущённо прорычал что-то невразумительное и попытался отползти.
Но Джин-то видел, что альфа возбуждён, просто не посмел тронуть его спящего, хотя до этого Чонгука не смущало то, что муж спит: Джин несколько раз просыпался от того, что в него кончали или были близки к пику.
А вот сейчас Чонгук смутился и отступил. И тогда Сокджин, ведомый сладко тронувшей его сердце нежностью, сам напал на него — впервые за всё это время. Повалил робко моргающего альфу на спину, гордо повернулся к нему задницей и перекинул ногу через его торс, как бы седлая его, только задом наперёд. Он взял в рот без разгона, так как альфа уже от того, что над ним замаячили Джиновы половинки, напрягся так, что чуть без помощи беты не кончил. А уж когда Джин начал сперва осторожно, а потом и более раскованно сосать, Чонгук просто положил руки на его задницу, сжал, несколько раз протяжно и громко застонал — и кончил. В этот раз ему не пришлось заставлять. Сокджин всё принял до капли. И хотел было уже слезть, но Чонгук, конечно, не дал. И так отходил языком его вход, так вылизал его булочки, покусывая и оставляя на них свои следы, что Джин кончил, прямо не слезая с его лица, ему на грудь.
Именно после этого они впервые вспомнили о том, что хотят есть. Кажется, тогда они впервые поняли, что уже три дня в пустом домике Сохёна они забавляются, забыв обо всём. И, к своему ужасу, только тогда впервые Сокджин вспомнил, что его ждёт в замке Уён. Правда, последнее не очень тревожило: с мальчиком был верный Гону, Сохён, так что всё должно было быть с ним в порядке.
Еду они нашли на кухне: полная кастрюля рагу в леднике и много хлеба в резной старенькой хлебнице. Съели почти всё почти за раз. А потом просто молча лежали, согревая друг друга и питаясь нежностью, что ощущал каждый из них по отношению к другому.
Сокджин очнулся от этого волшебства первым, встал и начал молча одеваться в одежду Чонгука. Альфа тут же приподнялся на локтях и подозрительно рыкнул:
— Куда?
— Меня ждёт сын, — негромко ответил Джин. — Он с Гону и Сохёном... Но я нужен ему.
— Ты мне нужен, — тихо сказал Чонгук. — Очень нужен, как никто.
— Ты не слышал? – устало покачал головой Джин. — У меня есть сын! Я и...
— У нас сын, — всё так же тихо, но твёрдо сказал Чонгук. — Слышишь?
— Неужели? —Джин сжал губы и скосил глаза на Чонгука. — Ты уверен?
Тот обжёг его в ответ тяжёлым взглядом, но сдержался, лишь откинулся на подушку и, глядя в потолок, ответил:
— Я уверен лишь в том, что не выживу без тебя. Больше, как это ни грустно, ни в чём я не уверен. — У Джина в груди всё стеснилось от скрытых в этих словах силы и боли, а Чонгук продолжил: — Я никогда не любил этого ребёнка. Даже не пробовал полюбить. Был уверен, что не смогу обидеть его и его папу, но не любил ни одного, ни другого. Я за всю жизнь, наверно, ни одного омегу и не любил. — Он воровато кинул взгляд на мужа и тревожно облизнулся. — Думал, вообще полюбить не смогу, а оказалось, что просто обречён любить одного единственного. Который не омега.
Джин слушал его, замирая сердцем и душой, в голосе Чонгука он пытался поймать ложь, игру, флирт, в конце концов. Но там были только светлая печаль и искреннее восхищение.
— И ты по-прежнему жалеешь об этом? — спросил он, опуская глаза, в которых внезапно что-то щипнуло.
— Никогда не жалел, — ни секунды не сомневаясь, ответил альфа, а на досадливое цоканье Джина сел на ложе и нахмурился. — Я правду говорю. Мне сначала вообще было плевать, кто ты. Детей я никогда не хотел, наследство и наследие меня никогда не волновало. Я просто ненавидел саму мысль о том, что меня кому-то отдадут. Как вещь. Да к тому же я знал, что отдадут бете, разумному холодному бете, который выше меня по статусу, по положению, да ещё и...
Остановился он вовремя, потому что слова о возрасте Джин ему, конечно, долго бы вспоминал. Но гон немного отступил, а мозги заработали, так что он смущённо хмыкнул и, скомканно пробурчав что-то, продолжил, подняв на Джина страстный взгляд:
— А когда увидел тебя, там, в окне Версвальта, стало вообще на всё наплевать, понимаешь? Был только ты. Остался только ты. Одного боялся: что всерьёз не воспримешь. Что недостойным себя мальчонкой посчитаешь. Что... — Он прикрыл глаза и сквозь зубы, с трудом, но продолжил: – Что даже возможности не дашь из-за ненависти хотя бы попробовать доказать тебе, что я достоин... хоть чего-то.
Он умолк, и Джин, забывший, как дышать, тонущий в сладкой неге его слов, омывающей его раны целительным отваром, нашёл в себе силы, лишь чтобы подойти к альфе близко... Так близко, чтобы муж мог схватить его за талию, притянуть к себе и, уткнувшись горячим лбом ему в живот, снова заговорить, глуше, горячее, отчаяннее:
— Вру, вру, Джинни, вру... Больше всего боялся, что изменять будешь. Что я, рогатый, и не учую на тебе ничего. С такой неземной своей, такой невероятной красой — разве мог ты не быть кому-то нужен? Дорог?
И столько отчаяния, столько криком кричащей боли было в этих словах, что Джин не смог удержаться, прижал голову альфы к себе теснее и стал ласково гладить своего глупого мальчишку... Самого любимого на свете мальчишку. А тот, сначала замерев под его рукой, стал осторожно потираться о Джинов живот, как котенок, носом, подбородком, щеками, лбом — подставляя ему всё, отдавая всего себя, и всё так же сжимал руками его бёдра, вышёптывая:
— Прости, прости меня и за это. Я ведь быстро понял, что ты не станешь, что лучше несчастным со мной останешься, чем осквернишь наш дом предательством или грязной изменой. Чистый мой... Милый мой... Я и сам боялся испачкать тебя, унизить своей злобой, этой... ненавистью, чернотой, которую почуял, понял в себе рядом с тобой. Мой светлый... Мой нежный... Хрупкий такой... Цветок мой снежный, я так боялся тебя сломать. Сначала боялся. Но ты... Ты снова меня изумил. Такой сильный, такой откровенный... Ты так открылся мне, сам пришёл, сам признал меня. Я никогда не смогу расплатиться с тобой за то решение, за то счастье и гордость, что я испытал, когда увидел тебя в своей комнате — не силой ко мне приведённого, а пришедшего по своей воле — ко мне, к своему мужу, к своему альфе!
Он говорил мне, постоянно твердил, что ты никогда не станешь только моим, что найдёшь себе и лучше, и опытнее, и сильнее! Что ты всё равно не станешь тем, кто признает мою силу и власть, что мне тебя не сломать, не прогнуть под себя, что я никогда и альфой-то не почувствую себя рядом с тобой... И я испугался! Я так боялся этого! О, Джинни! Прости меня! Я впрямь стал сомневаться в своих силах рядом с тобой...
Чонгук задыхался от чувств, и Джин всем своим сердцем ощущал его боль. Он прекрасно понял, о ком говорит его альфа, и отлично понимал его. Так что он нежнее и настойчивее стал оглаживать голову и плечи мужа, спускался прохладными пальцами на его виски и шею, проводил по горячим колючим щекам, ведь знал: это Чонгука успокаивает, дарит ему умиротворение.
Но в этот раз альфа не успокаивался, лишь стал не так рвано дышать, однако голос его по-прежнему был низким, сильным, полным страсти, когда он снова заговорил:
— Впрочем, что же...
Он был прав: ты мне не покорился, не стал послушной игрушкой для альфы, не уступил моей силе и моей жажде властвовать над тобой, с которой я не могу бороться, не могу никак справиться: она внутри. Она — это я. А у тебя есть своя сила. И её мне не победить. Я могу злиться, могу винить тебя, могу выпороть и заставить стонать моё имя, могу поставить тебя на колени и заставить ублажать меня. Но ты никогда не покоришься. И не потому, что ты не омега! Нет! Омега...
Видимо, Чонгук почувствовал, как дрогнул Джин в ответ на последние слова. Он поднял лицо к бете и криво усмехнулся, сжал руки сильнее, как будто боясь, что тот попробует вырваться, уйти. Глядя в глаза страдательно нахмурившемуся мужу, он продолжил:
— Смирился ли я, что ты не омега? Да не надо было мне мириться! Но ребёнок привязал бы тебя ко мне накрепко! Я думал, что даже запах тебе дать свой не могу, что любой может подойти, оказаться умнее, сильнее, надёжнее меня — и я сделать ничего не смогу! Изменять ты не станешь, нет, но и счастья со мной не найдёшь! А я безумно хочу, чтобы ты был со мной самым счастливым! Только мне показалось, что ты не веришь в то, что ты можешь быть счастливым, раз ты бета! И я не чувствовал в себе сил сделать тебя таким счастливым, как ты заслуживаешь. И поэтому я безумно обрадовался, когда понял, что чую на тебе этот запах! Свой дурацкий второй запах... — Увидев блеснувшее во взоре Джина изумление, он горько усмехнулся и пояснил: — Мне Сохён всё сказал. А тебе... тебе рассказал Тэхён? Да? Истинный... почувствовал, да? — Джин отвёл глаза и кивнул. Чонгук вздохнул и покаянно заглянул ему в лицо: — Прости меня... Прости, а? Да не мне это нужно было... Я хотел, чтобы это было у тебя... думал, что ты... Просто ты... Я уверен и тогда был, что ты будешь самым лучшим папой на свете... Но я снова недооценил тебя...
Руки Чонгука вдруг разжались и поползли по бёдрам Джина, голос снова стал ниже, мягче, завлекательнее, а в глазах зажглось неприкрытое восхищение:
— Мне и в голову не могло прийти, что ты вот так... так сможешь принять Уёна. Джинни... Мой Джинни... Ты поистине божественно прекрасен, ты ангел... Даже сейчас... Ты пахнешь мной так одуряюще, я чую себя на тебе везде, но ты так чист... как будто только что спустился с неба... или пришёл ко мне с мороза...
Чонгук стал притираться к Джину теснее, его руки вдруг сомкнулись на половинках мужа, и только это привело бету, заворожённого его словами, его низким бархатным голосом, в себя. Он вздрогнул, торопливо попытался снять с себя руки альфы, но тот внезапно силой прижал его к себе и опустился лицом на его пах, начиная тереться о естество, которое тут же предательски начало отвечать, даже под исподниками и охотничьими штанами Чонгука, которые Джин уже успел натянуть на себя.
А почуявший сопротивление мужа Чонгук снова стал урчать, бессовестно обволакивая его своим голосом:
— О, мой бета... Это ты властвуешь надо мной. Это я весь твой, а ты... Я лишь прошу, чтобы ты был рядом со мной, мой бета. Разве я многого прошу? Я сделаю всё, что ты захочешь. Я признаю Уёна, я сделаю его своим наследником, отдам ему всё. Я постараюсь полюбить его, раз ты его любишь. Я даже дом купил в Столице по случаю. Подрастёт он, и мы, если захочешь, сможем выезжать туда, как все семьи, на осень и зиму, чтобы Уён мог учиться там той жизни, что подобает ему как сыну нашего Дома. Скажи, просто скажи, чего ты хочешь, — и я дам тебе это. Ведь я сильный, я много всего могу! Просто дай ещё одну возможность всё исправить, доказать тебе... Бета мой... мой... мфх-х...
Он стал тереться сильнее, руки его мяли половинки мужа всё настойчивей, а Джин чувствовал, что сгорает, что не может, даже полностью измученный им, противостоять его зову. Внизу всё было твёрдо и сладостно томилось в предвкушении, а спина невольно прогибалась, подставляясь под жадные губы альфы. И Джин расслабился, покоряясь. Чонгук учуял это мгновенно, он быстро потянул с мужа штаны вместе с исподниками, встал перед ним, полуобнажённым, медленно трепещущим ресницами, и приник к его губам, быстро развязывая робу. Сняв всё, он приподнял Джина и, развернув, мягко завалил на постель.
Его горячие губы заскользили по вытягивающемуся под ним телу беты, который, повинуясь его движениям, поднял руки, откидывая их за голову, и подставил всего себя под жар его безумия. Чонгук выцеловывал его так нежно, будто по коже порхали невесомые бабочки. Он прикусывал так мягко, так влажно, что Джин не мог не постанывать, чутко отзываясь на эту топящую его ласку всем своим существом. Альфа не тело его ласкал — он оглаживал его боязливую и недоверчивую душу, он обещал сладкие минуты, он клялся не делать душе больно, не обижать.
Чонгук зацеловал его плечи, вылизал шею и грудь, истомил лёгкими мокрыми касаниями соски и место под пупком так, что Джин весь извёлся, извиваясь и потягиваясь под альфой. Он стонал то высоко и нежно, то срывался на хриплые тихие вздохи, когда Чонгук начинал посасывать его словно огоньками покрытую от прикосновений мужа кожу. Альфа понимал, конечно, что после трёх дней готовить Джина особо не надо, но он всё же изнежил его языком, уложив его ноги себе на плечи и продолжая выглаживать и мять его грудь жадными пальцами.
Когда он входил — медленно, плавно, без резких толчков, одним слитным движением — он не отрывал горящих глаз от лица своего беты, смущая его, так как пристальный взгляд доставал до самого сердца Джина. Бета приоткрыл рот и изогнулся, как всегда, закатывая глаза, но Чонгук умоляюще прошептал:
— Прошу... смотри на меня... малыш... смотри на меня... ты так прекрасен! Ты... совершенство...
Джин старался, но у него не очень получалось, потому что там, в горячем нутре, он чувствовал настойчиво толкающееся в него животное желание, которое удовлетворялось его телом и обжигало его, а глаза... Глаза Чонгука молили о чём-то светлом, о нежности, о... Альфа следил за лицом Джина с придыханием, толкался размеренно, не торопился, входя так глубоко, как, казалось, и не было ни разу, даже при вязке. И Джин прикрывал глаза, смотрел на мужа сквозь ресницы, пытаясь сосредоточиться на звёздах, что сияли в его взоре, но не мог, потому что внутри было сладко... жарко... жарко... так жарко.... томительно и терпко...
И хорошо, что Чонгука надолго не хватило. Лицо его, поддаваясь зверю, постепенно утратило выражение нежности, на нём проступили страсть и жадность, он опёрся на руки у плечей Джина, склонился лбом к его лбу и задвигался быстрее, яростнее, вбиваясь в любимое тело, снова завоёвывая его, делая его своим... в очередной раз доказывая самому себе, что всё это — его, только его... Глупый мальчик... Неужели Джин недостаточно ему об этом... ммм... мхм... О, боже, да... да! Да! Да-аа-а...
И — шёпотом по венам:
— Всего себя отдам тебе... Просто прими, скажи, что нужен, и не гони больше... обещай, что не прогонишь больше... Джинни, прошу, малыш мой... люби меня... я так хочу... чтобы ты любил меня и был... счастлив...
***
Ему надо было быть очень тихим, чтобы не разбудить Чонгука. Потому что он подозревал, что ненасытный альфа, если увидит, что он собирается, снова уложит его под себя. Всё-таки до конца гона ещё по идее дня два. Джин вернётся к нему, очень скоро обязательно вернётся! Но ему надо увидеть Уёна, ему надо поблагодарить Сохёна, напомнить Гону о том, что Уёну нельзя вишню в сиропе, хотя он её страшно любит. Кроме того, надо привезти своему альфе еды и вина, чтобы он подкрепился, а то с такими заходами, как у них, от Чонгука ничего и не останется к концу гона.
Сокджин сладко потянулся, подставляя солнцу, скользящему между деревьями, лицо. Лёна — умница Лёна, которая смогла оборвать поводья, пока её бессовестный господин, обо всём забыв, развлекал мужа в гон, и смиренно пастись неподалёку — недовольно фыркнула, напоминая Сокджину о его вине. И он снова смущённо похлопал её по шее, приник к холке и прошептал:
— Прости, родная... Клянусь, не повторится больше...
Лошадь шла ходко, вокруг шумел Версвальтский лес — знакомый, добрый и такой родной... И было так хорошо на душе, что Сокджин запел. Негромко, мягко... Песню, которую когда-то пел ему Юнги в Тропоке. Давно... в детстве. Хорошая песня. О том, что в любых трудностях надо оставаться чистым и драгоценным, как золото, тогда твой принц найдёт тебя, прижмёт к сердцу и подарит счастье. Слова были, может, и не самыми весёлыми, но мелодия всегда очень нравилась Джину: прихотливая, но ласковая и нежная, она прекрасно ложилась на слух и хорошо пелась, особенно тогда, когда было светло и хорошо на душе, как сейчас. Юнги сказал, что где-то слышал её, а Сокджин был уверен, что он сам сочинил её.
Так, напевая и улыбаясь, он и выехал на опушку, с которой виден был замок, озарённый дневным солнцем, сверкающий на нём своим светлым кирпичом... Он был прекрасен — Версвальт. Небольшой, с острыми шпилями трёх главных башен и резными краями стен — он выглядел величественно и изящно. И принадлежал им с Чонгуком. Разве может быть что-то плохое в таком замке? В таком-то замке?! Да этот красавец любых чудовищ выгонит, с любыми справится, преодолеет всё на...
Человек, падающий с нижней стены замка, яростно вскрикнул, перевернулся в воздухе и исчез в зелени, что росла под стеной. И только тогда закричавший от ужаса Сокджин, который еле удерживался в седле поднявшейся на дыбы Лёны, увидел, что ворота Версвальта распахнуты настежь, хотя рядом с ними никого нет.
