Это был сын конюха Гору, семнадцатилетний мальчишка, который несколько раз помогал Сокджину садиться в седло и счастливым смущением отвечал на его благодарную улыбку. Сейчас в глазах Тома... да... его звали Тома... В его глазах остановилось небо. А из затылка у него торчала стрела. Он недалеко сумел уйти из замка. Возможно, он бежал от страха, а может, по поручению за помощью — это было уже неважно. Длинная тонкая смерть с самым простым белым оперением остановила его. Об его тело и запнулась Лёна, встав на дыбы и сбросив Сокджина.
Он приземлился относительно удачно, не затылком об землю, как в прошлый раз. И только нога противно подвернулась да сильный удар в локоть брызнул адскими искрами бете в глаза. А когда он всё же смог открыть их, увидел мёртвое небо в последнем взгляде Тома. И закричал от ужаса. То есть ему казалось, что он кричит, а на самом деле он лишь захрипел своим сорванным из-за гона мужа голосом, стал отползать от трупа задом, не в силах отвести от него глаза. Совсем мальчишка... что... что происходит в замке?
Уён! Там же Уён! Сокджина как будто ураганом подхватило, он вскочил и снова упал от острой боли, что пронзила его ногу от лодыжки до бедра. Лёна ускакала, ему придётся идти так. Сжав зубы, он застонал, но снова поднялся и заковылял к замку, тяжело хромая и не сводя глаз с открытых настежь ворот.
Вообще Версвальт всегда охраняли, откровенно говоря, плохо. Но он находился в центре страны, был окружён только дружественными соседями, крестьяне никогда здесь не бунтовали, а с таким хозяином, как Сокджин, и не собирались, поэтому особой нужды в усиленной охране никогда и не было.
Массивные тяжёлые ворота всегда казались непобедимыми, они запирались на тяжёлый засов и вполне себе были надёжными. Они всегда пропускали только тех, кого знали обитатели замка или по отдельному приказу господина.
Из самой охраны был небольшой отряд из молодых альф-крестьян, которых обучал нанятый ещё отцом Сокджина старый вояка, когда-то служивший в гвардии самого герцога Кима, а теперь ушедший на заслуженный отдых. Он гонял молодых и, откровенно говоря, неумелых и неловких парней, которые к сохе и вожжам были больше приспособлены, чем к пике или мечу. Но кое-кто кое-чему всё же научился у старика Михуна, и когда захватчики проникли в замок — непонятно было пока, как именно и почему открыли им ворота охранники, — во дворе, перед главным входом, завязался отчаянный бой. Однако, судя по оружию и обмундированию, на Версвальт напали хорошо вооружённые и бывалые воины-наёмники. И двор был усеян трупами, среди которых в основном и были бедные защитники Версвальта. Хотя нескольких — по крайне мере семерых — нападавших они забрали с собой.
Когда Сокджин зашёл в ворота, его вывернуло от кровавой картины, что он увидел. Он стоял на коленях и пытался прийти в себя, извергая из себя вместе с содержимым желудка ужас и боль, не сдерживая рыданий от настоящего горя, которое он увидел здесь — бесстыдно выставленным напоказ. Мирные стражники, которых Сокджин почти всех знал и лично, и по именам, нашли свою смерть в бою — безжалостном и отчаянном, как видно. У высокого крыльца с мечом в груди сидел, привалившись к каменным ступеням, сам Михун. Сокджин на коленях подполз к нему и в ужасе заглянул в его лицо, боясь снова увидеть чёрное небо, но старик ещё был жив. Он открыл мутные от предсмертной муки глаза и, поймав взглядом Сокджина, узнал его. Лекарем бета был посредственным, но и он понял сразу, что старик обречён, поэтому лишь взял чуть дрожащую руку Михуна и поднёс к свои губам, заливаясь слезами.
— Эт... Чон... джин... — выговорил вдруг Михун чётко. — Парни... не... вино... ваты... Думали... свои... открыли... Они...
Он зажмурился, пытаясь собрать остатки сил, и слабо пожал руку Сокджину, который при имени своего свёкра замер в ужасе, как громом поражённый: он был уверен, что тот уже мёртв...
А Михун снова открыл запёкшийся кровью рот и в последнем выдохе произнёс:
— Напали... со спины... не... защитили... Только Чонхо... не он... всех бы... положили...
— Чонхо? — растерянно ухватился за знакомое Сокджин, у которого кружилась голова и всё путалось в сознании, но он сделал усилие и, встряхнувшись, всё же спросил: — Михун... мой сын? Где он?
— Чон… хо... — Старик медленно поднял глаза и показал ими на нижнюю стену.
Сокджин проследил его взгляд: там, на стене, невысокий мужчина в цветах Версвальта бился с тремя дюжими воинами — и побеждал их. Пока Сокджин в растерянности несколько секунд смотрел на них, его добрейший и такой скромный управляющий ловко пробил защиту явно бывалого наёмника в доспехах, ударив мечом между защитными накладками лат, а потом со страшной силой протянул его на своём мече до стены — и выкинул с неё ударом ноги в грудь. Сокджин с трудом оторвал взгляд от этой картины, которая никак не могла уложиться у него в голове, и снова посмотрел на Михуна. Но увидел лишь то самое остановившееся небо, которым на него до этого посмотрел милый мальчик Тома. Дрожащим пальцами он закрыл глаза старику и схватился за своё горло и грудь, требуя от себя остановить рыдания, которым было не место и не время.
Он понимал, что должен бежать, лететь, что должен спешить, потому что там, в замке, был его сын, его малыш, но... но ноги не шли. Он не мог заставить себя двигаться так быстро, как должен был. Потому что, если он сейчас увидит такую же пустоту в тех глазах, которые стали путеводными звёздами для него, он не просто умрёт. Он рассеется чёрным ветром неизбывной боли, которой не будет ни прощения, ни искупления: он никогда в жизни не простит себе того, что, пока он ублажал мужа на гонном ложе, его сына... его мальчика... Нет, нет, разве такое может быть? Сокджин рвался плачущей кровавыми слезами душой, раздирающей ему грудь туда, в комнату, где оставил Уёна, а тело в который раз предавало его, не давая сил и всё время норовя свалиться в утешительную тьму неосознанности.
Снова дурно Сокджину стало на лестнице крыльца, и он чуть не упал с неё. Опершись на перила, он несколько раз тяжело вдохнул, но это плохо помогло: воздух был напоен запахом крови и смерти. Он стиснул зубы и навалился всем телом на тяжелую дверь.
Небольшой, красиво отделанный холл Версвальта, который так любил Сокджин, был разгромлен. И здесь тоже явно дрались насмерть. На лестнице, ведущей на второй этаж, к комнатам, куда рвалась душа Сокджина, лежало двое наёмников. И ещё один сидел, тяжело привалившись к пикам перил, покачиваясь, живой, но явно не в себе. В Сокджине внезапно поднялась дикая, чёрной метелью схватившая его ненависть. Он быстро пошёл вверх, ещё не до конца веря в то, что собирается сделать. Но сделал. И от его удара сапогом в загривок альфа покатился по лестнице вниз головой и замер у подножия в неестественной позе. А Сокджин чуть не рухнул от окатившей его кипятком боли: нога, на которую он опёрся, пиная захватчика, напомнила о себе, но он удержался, не упал, хотя и покрылся ледяным потом и прокусил до крови губу.
Хромая, он поднялся дальше, умоляя Уёна подать голос, заплакать, закричать, дать знак о том, что жив, что ждёт своего папочку, что, пусть и ранен, не заберёт с собой жизнь Сокджина. Он хотел идти быстро, но не давала нога и тот ужас, который всё сильнее овладевал им с каждым новым шагом в жуткую молчащую безнадёжность. Не из одной комнаты не раздавалось ни звука. Он доковылял до своих дверей и, положив руку на ручку двери, остановился, окидывая взглядом этаж. Невдалеке он увидел два тела. Один воин был облачён в цвета Версвальта, а другой — в презренное серое, наёмничье. Сокджин пошёл к ним и склонился над парнем в сине-сером. Версвальтец дышал, он нашёл глазами полные слёз глаза беты и улыбнулся ему сухой окровавленной улыбкой.
— Со мной хорошо... господин... не ходите туда... там... дьявол...
— Я знаю, — одними губами ответил ему Сокджин и выдернул из груди наёмника, валявшегося рядом, короткий меч. — Я знаю.
Он развернулся, чтобы уйти, но тут Хико (да, так его зовут, Сокджин вспомнил) вдруг торопливо окликнул его:
— Господин! Ваш сын...
Сокджин замер, его сердце подпрыгнуло, он стремительно развернулся. На лице воина была написана мука, ему было очень больно, но он всё же смог сказать, прежде чем потерять сознание:
— Он с Гону и омега... ми... В подвалах... Прячутся... А дьявол там с... со...
Воздух у парня кончался, глаза закатывались, Сокджин кинулся к нему и зашептал:
— Чш... чш... не надо, береги силы... тебе помогут, Хико...
— Дья... вол... там со стар... с Сохё... пытает его... Хочет знать, где... маленький госп... ди... Мы успели... В чёрном... винном... под...
И юноша потерял сознание. Сокджин осторожно уложил его так, чтобы на него нельзя было наткнуться случайно. Сердце беты стучало мучительно сильно, зло рвало какие-то внутренние оковы, теснило грудь. Он не мог не почувствовать огромное облегчение: чёрный винный подвал был самой дальней нижней комнатой, туда можно было проникнуть, только если знать, куда идти, иначе подземные коридоры Версвальта запутывали и выводили в тупики. Для этого и был предназначен чёрный винный подвал: чтобы прятать обитателей замка вот в такие минуты. Значит, Уён в безопасности.
Но там, в комнате с монстром, был старый Сохён. Наверняка он был с Гону у Уёна, когда на замок напали. И они с Хико, который, возможно, дежурил по этому крылу, собрали омег, бывших поблизости, отдали мальчика Гону и дали им возможность уйти в безопасное место, а сами, прикрывая их, остались — и защитили своего молодого господина.
Сокджин выпрямился и решительно, хотя и тяжело прихрамывая, пошёл к двери в свои покои и толкнул её.
Первое, что он увидел, когда вошёл, пойдя через полностью перевёрнутую с разрубленной мебелью и разбитыми стёклами комнатушку Гону, — это лежащего на полу Сохёна, в плече которого торчала рукоятка охотничьего ножа. Он еле дышал, его одежда была разорвана, лицо и седые волосы в крови, глаза мучительно закатывались, а запекшиеся губы что-то шептали — невнятное и от этого ещё более страшное. А над ним стоял, скрестив руки, Чон Чонджин. В одежде наёмника, лишь алый шёлковый плащ, небрежно накинутый поверх тонкого серого дублета, да украшенная золотом гарда меча указывали на то, что это был не простой наёмник, а дворянин.
Сокджин не видел Чонджина чуть больше трёх месяцев, а такое ощущение было, что с их последней встречи прошло несколько лет. Вместо высокого, сильного, с иссиня-чёрными волосами и вызывающе красивым лицом с наглым взглядом, на Сокджина смотрел мрачный, злобно сверкавший совершенно чёрными глазами наполовину седой старик, который был чуть ли не возраста того же Сохёна, что лежал сейчас у его ног. Лицо Чонджина обострилось, от этого стало диким, хитрым — и невероятно неприятным, страшным. Сокджин невольно отступил, когда охватил взглядом лицо и фигуру альфы. А на губах Чонджина зажглась хищная, торжествующая, почти счастливая улыбка.
— Дитя моё... — прокаркал он хриплым голосом, — неужели? А вот и вы! Я уж было подумал, что вы так и не примете своего отца в доме своём!
— Вы мне не отец, — севшим от страха голосом ответил Сокджин.
Он был ко многому готов, наверно, но вот такое жуткое преображение альфы, его дикий взгляд, в котором сквозило чистое безумие, его длинные когтистые пальцы, которые он невольно протянул к Сокджину, — всё это скрипнуло по натянутым нервам Сокджина как камень по стеклу. Он растерялся, сжался и медленно стал отступать, а когда нащупал спиной захлопнувшуюся дверь, почувствовал себя мышью, которая сама себя загнала в ловушку. Чонджин между тем не двигался и за попыткой Сокджина убежать наблюдал с явной жесткой усмешкой.
— Уже уходить надумал, зятёк? — злобно прищурившись, спросил он. — И не накормишь, не напоишь своего любимого папочку? И сам негостеприимный, и слуги твои как один — мерзавцы без понятия о почтении и послушании! — И он, несильно размахнувшись, пнул старика Сохёна в плечо, из которого торчал нож.
Сохён громко и хрипло вскрикнул и, содрогнувшись всем телом, потерял сознание. Сокджину алая пелена бросившейся в голову от ненависти крови затмила свет, и он кинулся к проклятому альфе, замахиваясь мечом. Но его нога, будто обожжённая огнём, подвернулась, и он тяжело рухнул на пол, выронив меч и почти теряя сознание от дикой, всё тело прошившей боли. Яростно вскрикнув, он стиснул зубы, чтобы не стонать, и попытался встать, поднялся на руках, потряхивая головой в попытках отогнать марево мутно-чёрного тумана. А потом увидел перед лицом нестерпимо блеснувшее в лучах солнца, беспечно бьющего в окно, острие кривого кинжала. Чонджин одним махом обогнул его, присев за его спиной, и приставил оружие к его горлу.
— Вставай, детка, — почти пропел он невыносимо довольным, торжествующим низким голосом, а потом совершенно бесстыже склонился к шее Сокджина и начал тяжело дышать, но тут же недовольно и брезгливо зафыркал и отпрянул. — Фу, мерзость... От тебя несёт этим проклятым бастардом... Что ж ты перед встречей со своим папочкой не выкупался, мой сладкий, не смыл с себя этот отвратительный запах! Он тебя покрыл всего, да? Ты подставил ему всё, что смог, тварь?!
Чонджин в бешенстве прижал лезвие к коже, слегка повёл — и Сокджин почувствовал противную жгучую боль, а после ощутил, как потекла по его шее кровь. Он зажмурился, готовясь к смерти, но Чонджин быстро вытер кинжал о воротник его робы и снова прислонил лезвие к шее.
— Вставай, мой сладкий бета, — прошипел он, поднимаясь, и потянул Сокджина за воротник, пытаясь его поднять. — Мы прогуляемся. Ты ведь не думаешь, что так просто умрёшь? Ну же! — прикрикнул он, с нетерпением глядя на Сокджина, который собирался с силами, чтобы снова опереться на вывихнутую ногу, а потом пнул его коленом в спину. — Я не буду больше с тобой церемониться! Ты сегодня сдохнешь, но сначала... ты мне кое в чём поможешь.
Сокджин, скрипнув зубами от яростной боли, что колола ногу огромной ядовитой иглой, встал, пошатываясь, и тяжело опёрся на стену. Чонджин смотрел на него, прищурившись, и поигрывал кинжалом, на котором поблёскивали следы крови. Потом он усмехнулся и развернулся, окидывая взглядом комнату. Глаза его остановились на неподвижно лежащем Сохёне, и он негромко и зло сказал:
— Проклятый старик! Всю душу мне вымотал. Всё пытался к совести воззвать, старый мерзавец... А сам спрятал Чонгукова щенка...
— Зачем тебе Уён? — хрипло спросил Сокджин.
Он, зажмурившись, боролся с накатывающей на него дурнотой, но понимал, что мерзавца надо отвлечь от беспомощного Сохёна, который явно вызывал у альфы злобу и желание отомстить.
— Этот ублюдок сдохнет, – спокойно ответил Чонджин. — Как и его папаша, он сдохнет от моей руки. Как и ты, кстати. — Альфа сумасшедше хихикнул и снова провёл пальцем по лезвию своего кинжала, а потом, чуть нагнувшись, заглянул Сокджину в лицо и задушевно продолжил: – Я резал его этим кинжалом, знаешь? Проклятого омегу, который дал моему блядскому братцу наследника. Но я не позволю, нет! От моего наследия не осталось ничего, мой поганый сын ложится под альф и опозорил меня перед Королём! Всё, всё, над чем я трудился столько лет, он пустил по ветру парой своих слов, как будто не мог держать свой поганый рот на замке! Но и у этого мерзкого бастарда никого не будет! Я уничтожу всех, кто может напомнить о нём! И убью его самого!
Сокджин снова зажмурился, потому что тошнота накатила на него с новой силой, но Чонджин вдруг грубо встряхнул его за плечо.
— Смотри на меня! — крикнул он. — Когда я с тобой говорю, смотри только на меня! Иначе я не удержусь и убью тебя прямо сейчас!
— Убей, — хрипло шепнул Сокджин. — Мерзавец трусливый... Убей. Чтобы мне не нужно больше было смотреть на твою мерзкую рожу.
Он сжал кулаки, готовясь принять смертельный удар, но Чонджин вдруг радостно присвистнул и расхохотался.
— Вот это да, вот это я понимаю, — сквозь это жуткое карканье прохрипел он, — это мой сладкий беточка... Мой славный мальчик, в которого я влюбился и который... сломал мою жизнь! – снова яростно перешёл на крик Чонджин, и удар тяжёлой перчаткой по лицу отправил Сокджина в блаженную черноту забытья.
В первые секунды, когда он очнулся, то подумал, что всё это — ужасный сон. Но возящееся на нём тяжёлое тело, наглые руки, которые нетерпеливо расстёгивали его дублет, оглаживая попутно его грудь и шею, недвусмысленная твёрдость, которая проезжалась по его паху, а главное — острая боль в ноге и мерзкий запах разгорячённого кровью и потом зверя, не дали этой блаженной надежде долго прожить. Он закричал, хрипло, с ненавистью, выговаривая только одно: "Нет, нет, нет!" Преодолевая дикую боль, он заёрзал под распалённым альфой, явно не ожидавшим такого яростного сопротивления, и смог столкнуть его с себя. Но встать или бежать даже не попытался, понимая, что не сможет и шагом пойти из-за ноги.
Чонджин же снова навалился на него и, поднявшись на руках, заглянул ему в лицо.
– Ты воняешь хуже выгребной ямы, — пристально глядя ему в глаза, выговорил он. — Ты выглядишь отвратительно — со следами от зубов этой твари по телу, как шлюха портовая, что развлекает по десятку альф за ночь. Так почему, скажи мне, чёртов бета, почему ты всё ещё так манишь меня?! Почему?! — заорал он и вцепился ладонью в горло Сокджина, начиная его сдавливать. — Ты встал у меня на пути, как тень — ни объехать, ни обойти! Я спятил, когда решил, что могу завладеть тобой, отдав тебе сына! Ты забрал его! Поглотил, перемолол и выплюнул послушным щенком, трущимся у твоих ног и готовым по первому твоему желанию лизать тебе руки!
Сокджин почувствовал, как последний воздух уходит из его груди, он судорожно вцепился руками в кисть альфы, пытаясь скинуть её, но тот лишь усмехнулся и сдавил сильнее:
— Кто ты, а? Кто? Признайся, ты чёртов колдун, который меня опоил чем-то, привязал и забрал у меня всё! Всё, что я имел, я был готов бросить к твоим ногам, но ты меня отверг!
У Сокджина закатились глаза, и свет в них померк, но Чонджин быстро убрал руку с его горла — и тут же грудь беты разодрал тяжёлый кашель, Сокджин сотрясался, стараясь не слушать, но слышал всё равно, как ядовито шипел ему альфа:
— Ненавижу тебя! Ненавижу, проклятье! Ты моё проклятье! Почему даже таким — мерзким, вонючим, чужим — ты нужен мне?! Я убью тебя сегодня, я так решил, потому что ты сосёшь из меня жизнь, самим существованием своим! Я больше возненавидел блядского Чонгука не за то, что он мне напоминает об измене мужа — и хер с ним! Никогда не любил этого высокомерного зануду. Я возненавидел его всерьёз, когда понял, что ты ему даёшь себя трогать и трахать, когда понял, что ты сосёшь ему, задницу свою подставляешь, а моим не будешь никогда! Чем я хуже? Я бы дал тебе всё, я бы мир тебе отдал, а ты предпочёл сопливого, воняющего пыльным деревом щенка, бастарда, от которого любой бы отвернулся с презрением: он ведь никто! Младший сын! Заложник! А ты! Поганый, ненормальный бета! Ты должен был возненавидеть его и прийти ко мне! Ты должен был отдаться мне и стать моим! Ты должен был уничтожить его этим, отомстив за меня, за моё поруганное имя! Он должен был спиться в этой глуши от тоски, рогатый и забытый всеми! Я так хотел! Я столько сделал для этого! А что сделал ты?!
Он смотрел на Сокджина с бешенством, а тот не мог от ужаса двинуться, слушая эти отчаянные откровения. Чонджин был не просто безумен. Чонджин сошёл с ума давно. Ненависть, страсть, чёрная зависть, боль униженного самолюбия — всё это смешалось в его крови в отвратительный ядовитый коктейль и травило его столько времени, что теперь Сокджин видел перед собой лишь подобие, но не самого человека. Чонджин же снова размахнулся и ударил его по щеке, хлёстко, болезненно, но не до потери сознания.
— Не смей на меня так смотреть! —крикнул он. — Мерзкий, безвкусный, убогий бета! Это я тебя презираю, а не ты меня! Это ты мне должен быть противен, а не я тебе!
На его лице вдруг появилась дьявольская усмешка, и он снова склонился к тут же зажмурившемуся Сокджину.
— Ты сдохнешь сегодня, — почти доверительно сказал он. — Но я передумал. Хотел просто выпустить твои кишки перед твоим муженьком, чтобы эта картина была последней, что он увидит в своей убогой жизни. Но нет... Пусть он лучше увидит другое.
Альфа вцепился в подбородок Сокджина костлявыми жёсткими пальцами, дёрнул его голову вверх, обнажая шею, и впился в неё зубами, прокусывая, разрывая клыками — ставя метку.
Двойная метка — это смертный приговор. Два разных секрета в одной крови — это мучительная, хотя и довольно быстрая смерть. Сокджин читал об этом, да, читал. И не знал, что его это ждёт. Он даже не стал сопротивляться, когда понял, что сделал Чонджин. Потому что это было бесполезно. Секрет альфы жгучим ядом проник под его кожу, как только его зубы её прокусили. Он читал, что дальше кровь, уже напоенная одним альфой, начнёт гореть от того, что второй секрет будет пытаться завоевать себе место. И вместе с охватывающим всё тело медленным адовым огнём от боли сгорает и омега. Ну, в его случае — бета.
Сокджин закрыл глаза и, весь сжимаясь от отвращения, ждал, пока Чонджин закончит с ним. А тот страстно стонал, вылизывая место метки. Даже поставленная вот так, без спаривания, меточная вязь была чистым наслаждением для альфы, это Сокджин тоже знал. Читал. Очень начитанным был бета Чон Сокджин. Жаль, что это помогло ему в жизни лишь в одном: благодаря этому, он точно знал, как и с какой мукой умрёт, доставив огромное наслаждение своему убийце.
Напившись крови, Чонджин, наконец, оторвался от его шеи, жадно урча и облизываясь. Он вытер рукавом рот, не сводя пьяных глаз со смертельного следа на шее жертвы.
— Мой, — глухо прорычал он. — Теперь не так воняешь. Умрёшь с благородным запахом на себе, да, детка? Папочка позаботился о своём малыше, ты ведь благодарен?
— Будь проклят, — тихо выговорил Сокджин и отвернул голову к стене, зажмуриваясь, чтобы не заплакать. Он был весь в напряжении, тело звенело струной в ожидании той самой дикой боли, что так вдохновенно обещали книги.
— О, я уже, — отвратительно захихикал Чонджин, с любопытством оглядывая его и пытаясь заглянуть в глаза. — Но, детка, я понимаю, что сейчас тебе будет очень больно, однако не могу оставить тебя подыхать в покое, ты не заслужил от меня этой милости, ведь был так неласков с папочкой. Боюсь, что твоего муженька скоро сюда приволокут, а я хочу встретить его достойно. И без тебя мне этого никак не сделать. Поэтому ты сейчас мирно, не сопротивляясь, встанешь и пойдёшь со мной.
— Нет, — ответил Сокджин устало.
Он чувствовал, как на него медленно начинает накатывать какая-то ленивая мгла. Тело подрагивало само собой, по нему скользили какие-то странные холодные волны, но было не больно — было всё труднее собрать сознание и двигаться.
— Никуда я не пойду, — сказал он тихо. — Можешь убить меня. Прямо здесь. С места не...
— Тебя я не буду убивать, детка, — перебил его, ласково улыбаясь, Чонджин, — ты и так сдохнешь. Но если ты немедленно не поднимешь свою охеренную задницу и не пойдёшь со мной, я убью старика, который тебе, кажется, дорог.
Мог ли Сокджин ненавидеть этого альфу ещё сильнее? Думал до этого момента, что не мог. Ошибся. Он сжал зубы, чтобы ни словом, ни звуком не выдать боль и страх, которые горячим окатывали ему сердце, с трудом, но он поднялся и пошёл за Чонджином, который снова стал поигрывать своим кинжалом. Настроение у него явно было прекрасным, на Сокджина, который еле шёл за ним, тяжело опираясь на стены, он не оглядывался даже, уверенный, что никуда бета от него не денется. Не смотрел он и на трупы, что его волей были уложены то тут, то там. Не смотрел на раненых, которые стонали и пытались встать на ноги, уйти с его дороги, но он просто пинал их или перешагивал через них — своих ли наёмников, защитников ли Версвальта — он не разбирал. Замок был повержен, но и от завоевателей, как ни странно, мало что осталось.
— Проклятые наёмники, – пошипел Чонджин, оглядывая очередной труп с разрубленным надвое лицом. — С одним сопляком не смогли справиться! Надеюсь, что он всё же сдох, иначе я стрясу то, что заплатил им, и с их трупов!
Он вдруг остановился перед винтовой лестницей, ведущей на нижнюю стену замка, и с сомнением посмотрел на еле дышащего Сокджина.
— Сам поднимешься, детка? — приторно улыбаясь, спросил он. — Или пойдёшь к папочке в руки?
Сокджина передёрнуло от омерзения, и он буркнул:
— Сам.
— Детка такой самостоятельный, — прокаркал Чонджин и расхохотался. — Ну, тогда пойдём.
На этой стене Сокджину стало плохо в третий раз, потому что там было настоящее побоище. Оно закончилось недавно, запах смерти кружил над залитыми алым трупами наёмников — было их около десятка, они валялись на самой стене, чей благородный камень был залит их чёрной кровью, двое свисали с зубчатого парапета. А у входа в противоположный бастион, тяжело опираясь спиной о стену, сидел Чонхо. Рядом с ним лежал его меч, весь покрытый кровью. Ею же была обильно залита и его одежда, и его лицо, и руки. В его плече зияла рана, бок был также растерзан. Одна рука свисала бессильно, штаны были, в крови и порезах. Он пострадал очень сильно, но был пока жив.
Увидев их, мужчина попытался встать, но не смог, лишь сглотнул мучительно и пристально стал следить взглядом за подходящим к нему Чонджином. А тот шёл целенаправленно, перехватив поудобнее кинжал, и что будет дальше, было сразу понятно.
— Граф! — судорожно глотнув, прохрипел Сокджин. — Отец!
Альфа остановился и в изумлении повернулся к тяжело опирающемуся на камень парапета Сокджину. А тот, старательно собирая силы, чтобы не упасть, продолжил:
— Оставьте ему жизнь, и я исполню любое ваше желание. Прошу вас...
— Любое моё... — начал было, жадно блеснув глазами, Чонджин.
Но его перебил негромкий, но отлично слышимый в тишине, что охватила замерший от ужаса Версвальт, голос Чонхо:
— Не стоит, господин герцог... Этот человек никогда не держит своих обещаний. И он всё равно убьёт меня, потому что всё, что он может, — это убивать тех, кто не может дать отпор.
— Заткнись! — взвился Чонджин.
Он подлетел к альфе и ударил его носком сапога в бок, туда, где алело на одежде особенно тёмное пятно. Чонхо коротко всхрипнул, его лицо исказилось мукой, он чёрно выругался, но сознания не потерял, лишь уставился мрачными глазами прямо на Чонджина. А того повело от бешенства, и он, склонившись над ним, схватил его за волосы и дёрнул назад, крепко прикладывая затылком об стену.
— Разбойник! Мерзавец! Только такая сволочь, грязно отродье дьявола, как Пак Чимин, этот извращенец, эта мразь, мог нанять тебя! Не удивлён, что именно с тобой они договорились! Грязный убийца! Преступник! Ты будешь говорить мне о чести? Ты, Чхве Чонхо?! Сколько там уже тебя ищут по всей Империи? Сколько ты душ невинных загубил? Представь моё удивление, когда мои разведчики сказали, что именно ты теперь за альфу в этом чёртовом замке! Я давно слышал, что поганый маркиз кого-то прислал, но не думал, что мне настолько повезёт и я ещё и смогу убить государственного преступника, а заодно окажу услугу своему другу!
Сокджина всё-таки вывернуло. От слабости, от ужаса, от того, что он услышал. И от безнадёжности. Эта тварь сейчас убьёт альфу, который встал на защиту его замка. Сильного и мужественного альфу, который, скорее всего, и выиграл время для того, чтобы Сохён и Хико помогли Гону собрать и увести омег и спасти Уёна... И он, Сокджин, ничего не сможет сделать для него — для человека, который грудью прикрыл его дом и сейчас умирал здесь, на его глазах. Сокджина затрясло, он сжал руки в белый крепкий замок и попытался сосредоточиться на голосах. У него не сразу это получилось, поэтому ответ Чонхо он услышал не сначала.
— ... прекрасно знаешь, трус. — Голос альфы был негромким, но звучным и чистым, полным ненависти, и было очевидно, что ему уже ничего не страшно, потому что он понимал: что бы он ни сказал — исход будет один. Так что он усмехнулся и продолжил: — Твой дружок меня подставил, а его племянник оказался благородным человеком, но тебе этого не понять, потому что ты благородным никогда не был. А я воин. Просто воин, который защищал то, что ему поручено было защищать. От тебя защищать и от тех уродов, которые и драться-то толком не могли от жажды грабить и насиловать. Сам мразь — таких и нашёл себе в подручные, да, твоё сиятельство?
— Ты сдохнешь, — с ненавистью выдохнул ему в лицо Чонджин и замахнулся кинжалом.
— Отец! — хрипло, срывая голос, крикнул Сокджин. — Умоляю вас! Отец! Не надо! Не делайте... этого... — Дыхание у него кончилось, и он, кашляя и держась за грудь, снова склонился к земле, не желая видеть, как вонзится кинжал в беззащитное горло смелого альфы.
Но Чонджин снова остановился. Он развернулся к Сокджину и истерически расхохотался.
— А почему ты его защищаешь? — прокаркал он. — Эй, а может, ты и с ним спал?! А, бета? Может, и он тебя завалил? Тогда прими мои поздравления: господина герцога Кима, благородного бету дома Ким отымел государственный преступник, который убил маркиза Ги! В пьяной драке убил, с особой жестокостью! А потом ещё и двух стражников зарубил, которые его арестовали и вели с допроса в камеру! И сбежал! И объявлен в розыск! Враг Империи Чхве Чонхо! И знаешь что? Твой дружок, маркиз Пак Чимин, прекрасно знал, кого он посылает к тебе! Он давно хлопотал о пересмотре его дела, да только мы с его дядей не давали хода делу! Эта тварь должен сидеть в тюрьме, потому что перешёл дорогу дворянину! Хотя вот так убить его будет даже лучше! Маркиз Пак-старший будет мне даже должен! А раз уж он трахнул моего зятя, так мне и сам бог велел! Он всегда был охоч до благородных, за то и пострадал! Так что с этим своим любовником можешь попрощаться! Я...
Сокджин слышал его плохо. А последних его слов и вовсе не расслышал: он смотрел не на него, а на того, кто медленной серой тенью появился за его спиной в проёме двери бастиона, около которого сидел Чонхо. Тёмный лицом, в странно рваной одежде наёмника, с развевающими чёрными волосами и огненным взглядом, полным ненависти, — Чон Чонгук был прекрасен. И меч в его руке зазвенел стальной песней, когда он отбил им удар, который попытался нанести с размаху Чонхо Чонджин. Чонгук сделал лёгкое движение кистью — и старший Чон, злобно вскрикнув от изумления и неожиданности, не удержал кинжал, и тот, отлетелев, упал рядом с парапетом.
— Сыночек пожаловал, — прошипел Чонджин и вдруг сорвался в сторону Сокджина, который, приподнявшись было, с потемневшим взором медленно опустился на каменный пол стены.
Увидев мужа, Сокджин почувствовал дикую, накатившую белой удушливой волной слабость. Перед его глазами всё кружилось, он дрожащими пальцами рванул ворот робы, пытаясь глотнуть воздуха. "Боли нет, — подумал он как-то отстранённо, с удивлением, — а должна быть... боль... Она всегда есть..." Но даже нога сейчас у него как будто и не чувствовалась совсем. Просто огромная слабость.
Потерявшись в этом своём состоянии на несколько секунд, он не уловил момента, когда серая фигура Чонджина оказалась за его спиной. Жёсткие пальцы впились в его плечо, а над ухом он услышал полный дикой злобы шёпот:
— Вставай, бета, вставай, твой час пришёл. Давай покажем твоему муженьку, как мы его ждали!
Сокджин едва дышал, и как ни дёргал его Чонджин, встать он не смог. Фигуру мужа он потерял в чёрно-золотых бликах солнца, но зато почувствовал холодные пальцы у себя на затылке, когда Чонджин сгрёб его волосы и дёрнул его голову вверх, от чего он на мгновенье снова потерял сознание. А пришёл в себя о дикого хохота Чонджина.
— ...метка! Мы с тобой братья, Чон Чонгук, — заливался он глумливым смехом, — и бету твоего поделили честно. Ты его трахал, я его убил — по-моему, равноценно! А ты как думаешь?
Смех Чонджина разрывал тишину — и ни звука не было ему в ответ. "Только не сорвись, — думал Сокджин, ловя последние искры сознания и силясь держать глаза открытыми, чтобы Чонгук видел, что он жив. Пока жив... — Только не сорвись, милый, прошу... Подумай, всё взвесь... Прошу тебя, любимый, прошу... Не слушай его... сделай всё правильно!"
— Отпусти его и возьми меч, Чон Чонджин, — громко и властно сказал Чонгук. — И попробуй дать мне отпор. Потому что я собираюсь убить тебя независимо от того, что ты сделаешь сейчас. Ты не заслуживаешь благородной смерти, но в память о своей семье я дам тебе возможность защищаться.
"О, мой хороший, мой самый умный, самый лучший, — плакала душа Сокджина, ликуя и из последних сил стараясь оставаться на поверхности серой мути, которая, как болото, всё глубже засасывала её. — Держись... прошу!"
— Как ты... как ты успел сюда?! — крикнул, задыхаясь от бешенства, Чонджин и сжал волосы Сокджина сильнее, невольно дёргая его голову назад, из-за чего бета стал задыхаться. — Где охрана, что я послал за тобой в дом этого проклятого старика?!
— Спасибо, что послал их. — Голос Чонгука звучал холодно и отстранённо, но Сокджин был уверен, что альфа не сводит взгляда с него, своего беты. — А то бы мне не во что было одеться и я, возможно, опоздал бы. А так — они накормят червей, а я убью тебя.
— Ты... Тебе совсем не жаль своего муженька? — Чонджин был явно удивлён и взбешён тем, что Чонгук никак не отвечает на то, что Сокджин был в руках старшего альфы. Очевидно, он надеялся, что Сокджин станет его большим козырем в этой битве, но Чонгук ничем не выдавал своей заинтересованности в спасении мужа.
— Мой муж ни при чём, — равнодушно ответил младший Чон. — И если ты не последний подлый трус — хотя я и уверен, что это именно так, — ты перестанешь прятаться за его спиной и возьмёшь меч, чтобы честно сдохнуть от моей руки.
— Я? Я сдохну? — Голос Чонджина наполнился ядом.
Он отпустил волосы Сокджина, тряхнув его напоследок так, что голова беты, мотнувшись, с силой ударилась о камень стены.
— Нет, Чон Чонгук, сдохнешь сегодня ты! Но сначала...
В воздухе раздался странный свист — и вопль Чонджина разорвал воздух, заставив Джина вздрогнуть от неожиданности. Ругаясь чёрными словами, граф Чон коротко застонал, и рядом с Сокджином, который едва смог приоткрыть мутным глаза, упал окровавленный нож. Он узнал: это был нож Чонгука, Сокджин несколько раз видел его на поясе у мужа.
— Мерзавец! И ты обвиняешь меня в бесчестье! — завопил Чонджин.
— Ещё раз попробуешь тронуть его — и нож окажется у тебя в горле.
В это раз голос Чонгука дрогнул. "Нет, нет, только не бойся за меня, — взмолился Сокджин, — не отвлекайся, милый, нет... Мне не помочь, но у тебя есть сын... Только живи!"
— Хорошо же! — крикнул истерично Чонджин. — Я хотел, чтобы ты увидел его смерть, но если ты так хочешь, пусть он перед своей смертью увидит, как я тебя убью! — Голос внезапно приблизился, и Чонджин прошипел прямо на ухо Сокджину: — Смотри, смотри, бета! Постарайся не терять сознание! Смерть своего мужа надо увидеть, детка! Давай, подними голову!
И Сокджин поднял. Он понимал, что это последние минуты его жизни, но он должен был увидеть, как падёт его враг, тот, что убил его. Странно — но боли всё ещё не было. Была смертельная усталость, дикая слабость, которая просто тянула его к земле. Но он сосредоточил все силы на том чтобы держать голову прямо — и смотреть.
Он видел, как налетел на Чонгука Чонджин, яростно атакуя, кружа вокруг него, хищным зверем припадая к нему, а потом отскакивая. Чонгук двигался мало, но каждое его движение было молниеносным: меч сверкал в воздухе, прокручивался — и снова замирал, насторожённо следуя за Чонджином.
Сокджин видел, как появилась на плече Чонгука первая рана — тогда, когда Чонджин открыл ему обзор на него, на Джина, и Чонгук не выдержал — и прикипел на несколько секунд взглядом к своему бете. И в этом взгляде... Он будет греть Джина на небесах — этот взгляд, стоивший его мужу обагрившегося кровью плеча. Больше Чонгук таких ошибок не совершал. Он не просто отбивался дальше. Как будто обозлившись на рану, он стал двигаться резче, быстрее, обходя и уворачиваясь от меча брата, он постоянно наносил свистящие удары.
И некоторые из них попадали в цель. Сокджин просто не сразу это увидел, так как следил лишь за одной фигурой. Но когда он затуманенный свой взор обратил на Чонджина, то увидел, что обе его ноги в крови и грудь тоже окрашена в алый. И на лице — на ненавистном Сокджину лице — больше нет ехидной улыбки. Только злоба — чёрная, бешеная, неистовая злоба. Мечи глухо и яростно сталкивались, отравляя воздух звуками битвы не на жизнь, а на смерть, удары один за другим ложились то на парапет, то на стены, а то на тела, обагряя одежды. Сокджин, старался следить за битвой, мотая головой, чтобы отряхнуть пот, который начал заливать ему глаза от страшного усилия и слабости.
Тот самый выпад Чонджина он пропустил, не увидел, потому что в это время Чонгук заслонил от него своего противника, но в памяти Сокджина хорошо отложилось, что сначала его муж уклонился вправо, а Чонджин подался вперёд. Потом меч свистнул — и раздался дикий, яростный вопль. Кровь, хлынувшая из обрубка руки Чонджина, хлестнула по камню крепостной стены и немного попало на лицо Сокджина, так как Чонгук чуть отступил, отводя после удара меч в сторону. Бета увидел чёрное от боли лицо свёкра, его распяленный в крике рот. Альфа пытался зажать рану, но кровь было не унять. Сокджин невольно опустил глаза: отрубленная рука с мечом валялась рядом с ногой Чонгука.
— Мразь! — ещё услышал Сокджин.
Как и слова своего мужа:
— Ты пытался убить его этой рукой, она заплатила за это первой. Что же. Твоя очередь.
— Я убил его! — яростно закричал в ответ Чонджин. — Он сдохнет! Сдохнет! Твой бета сдохнет в муках — и ты ничего! Ничего не сможешь сделать, проклятый, мерзкий баст...
Свист стрелы, которая оборвала жизнь Чон Чонджина, впившись ему в затылок, Сокджин уже не услышал.
Он не увидел, как в ярости зарычал Чонгук: "Нет! Нет! Мой! Я должен!..." — а потом замер, глядя на опускающего арбалет Мин Сонги, который стоял в распахнутых дверях бастиона, откуда совсем недавно вышел сам Чонгук.
Он не увидел, как на несколько секунд склонил голову Чонгук, признавая право этого альфы на месть.
И умоляющего: "Нет, нет, нет... Джинни, нет, нет! Не бросай меня, любовь моя, умоляю! Нет, не оставляй меня, любимый, нет! Держись, нет, нет, нет!!" — он тоже, к сожалению, не услышал, потому что мутная мгла, которой он так долго сопротивлялся, наконец, восторжествовала и утянула его на дно, с которого не было возврата.
***
"Протяни мне свою руку и спаси меня..."
"Джин, Джинни, услышь меня, умоляю... "
"Проснись, слышишь? Я ненавижу твои сны..."
"Джинни, я так много должен сказать тебе..."
"Ты — лучшее, что есть у меня, спаси меня!.."
"Джинни... Джинни, не бросай, не поступай так со мной..."
Он не слышал этого — это звенело у него в крови. Той самой, по которой он плыл. Плыл, плыл, плыл... И не было конца этому пути.
"Ты подарил мне крылья, так не ломай их, не надо..."
"Джин, Джин... послушай, сегодня так ярко светит луна... очнись, пойдём на стену Версвальта, как мы хотели... Джин, прошу тебя, любимый... Я с ума без тебя схожу..."
Он не слышал этого — это сладкими волнами отдавалось в воздухе, которым он дышал. Том самом, что наполнил его, как ветер наполняет паруса, — и он попробовал шевелиться, чтобы плыть быстрее.
"Спаси меня, разбуди снова своим смехом, своим дыханием, собой..."
"Джинни, Уён ждёт тебя, слышишь? Вернись к нам, любимый!.."
"Протяни мне руку, умоляю, подари снова свою любовь, я умираю без неё..."
"Я люблю тебя... Я люблю тебя, слышишь?.. Я люблю тебя!.."
Он не слышал этого — это просто оказалось у него в груди вместе с ароматом, его любимым ароматом. Тем, который повёл его за собой, показал конец пути и помог ему, обессиленному, обескровленному, безумному — выбраться на берег.
***
Осенний рассвет над Версвальтом окрасил розовым пышущий разноцветьем лес. Солнце ещё не показалось, но его золотистый свет уже напитал воздух сиянием, так что деревья стояли, словно окружённые нимбом. Синие полосы облаков быстро таяли в этом мареве, истончаясь и оставляя после себя лишь туман, который стекал на землю и растворял её.
— Ты опять здесь... Мне надоело просыпаться в одиночестве. Мой глупый бета, я ведь просил. Ты замёрзнешь, ты простудишься. Сколько раз повторять, что тебе нельзя пока вставать? Я что, зря тебя лечил? Собой, между прочим, лечил! Мет... мхм… проклятую рану твою лечил собой! Вылизывал, обихаживал… А теперь ты меня совсем не слушаешься!
— Не ворчи. Согрей меня лучше... Вот так... Я и так слишком много рассветов и закатов пропустил.
— Полтора месяца. И я не хочу, чтобы это повторилось. Я не переживу снова, понимаешь?
— Я же бессмертный, чего бояться? Эй, не смейся! Сохён сказал, что раз я смог пережить такое, то я могу пережить всё. И точно не умру от какой-то там глупой простуды. Тем более, когда рядом такой горячий альфа... Ммм... Нет, нет, нельзя, не лезь.
— Ну, и не дразни тогда. Такой сладкий... Эй-й... Ладно, ладно. И кстати, Сохён ничего не говорил о соплях и кашле. И если ты помнишь, он сказал, что ты пережил это не потому что бессмертный, а потому что бета, а в крови у тебя были секреты двух альф-родственников, кровных, поэтому...
— Нет, нет... не хочу вспоминать об этом, не надо. Прижмись и обними. Здесь, на этой стене, ты всегда такой тёплый... Нет, я не хочу плащ, я хочу в твой. Обнимай, а не лапай, я же сказал...
Над лесом поднялась стая перелётных птиц и с тоскливым криком потянулась куда-то вправо, растворяясь в золоте поднимающегося солнца. Налетел ветер, и золотая, румяно-розовая и алая листва Версвальтского леса зашелестела, приветствуя новый день.
— Хороший день для свадьбы, да?
— Для Гону любой день подошёл бы. После того как Чонхо очнулся, у него каждый день — счастливый.
— Ты что-то слышал о Тони?
— Пора уже перестать вспоминать о нём каждый раз, когда мы говорим о Гону. Омеге Тони рожать скоро, так что... пора его простить. Гону же простил.
— Я не Гону. И я не прощаю измен. Кстати...
— Не кстати, не начинай. Ты знаешь, что я не смогу тебе изменить никогда. Просто потому, что лучше тебя никого на свете нет. А изменять с тем, кто хуже, — себя не уважать.
— Ммм... что-то есть странное и неправильное в твоём утверждении, но я пока не понял, что именно. Так что живи. Ты заказал Уёну новую кровать?
— Да, но давай договоримся, что ты всё же больше не будешь переползать к нему в кровать, даже если он будет плакать. В конце концов, это становится неприличным! Ты дворянин, твоего сына вообще от и до должны воспитывать няни и папки, да и он тоже должен отвыкать каждый раз цепляться за тебя, он же альфа! Я его учу, учу, а потом пара твоих одобрительных взглядов — и всё насмарку. Так что вам обоим...
— Что, вот прямо так сильно ревнуешь?
— Я? Да с чего бы? Ещё чего... Тоже мне... А если и так! И что? Он и мой сын! Поэтому новая кровать будет вмещать всех! Я больше не позволю вам оставлять меня в одиночестве! Это нечестно! Это...
Эхо свежих, чистых, весёлых голосов летит над крепостной стеной, отражается от резного парапета бастионов, кружит над высокой дозорной башней — и исчезает где-то позади, в долине, спрятанной утренним туманом.
Версвальт на закате — это замок таинственный и прекрасный, полный мирного очарования повседневности. Версвальт на рассвете — это рвущийся вперёд флагман, который уплывает в новый путь, отринув все печали прошлых дней, стряхнувший со своих парусов боль, кровь и обиды, преобразившийся, чтобы дать покой и надежду всем, кто достоин.
Здесь нет места чудовищам из прошлого. Здесь остаются только те, кто умеет дарить счастье, любовь и надежду, только те, кто по-настоящему красив душой.
