***
Уён очень рано вытянулся, возмужал как-то быстро и резко, рано в его голосе зазвучали альфьи интонации, в голове появились отнюдь не детские мечты, а тело повело от совсем не детских желаний. Не то чтобы на него жаловались, но Чонгук и сам не раз ловил сына зажимающим в уголке молоденьких омежек-крестьян, что приходили в замок по торговым делам, и от Джина слышал, что Уён, как неуёмный мартовский кот, охотится на всё, что движется. Да, ему семнадцать, да самый возраст, но... Но что мы будем делать с последствиями, если что, Чонгук? М? И раньше это были именно крестьянские пареньки, для которых внимание молодого господина действительно было в радость. Да и Уён — в этом Чонгук был уверен, так как беседы нужные провёл, всё подробно рассказал, вогнав сына в краску по самое не балуй, — мальчишка должен был быть осторожен. Вооруженный, так сказать, необходимыми отеческими наставлениями. Однако той зимой они выехали, как и всегда на сезон в Столицу, и Уён стал поближе присматриваться к себе подобным. Раньше это всё были игры и развлечения, детство и так далее, а вот теперь... На официальном представлении ко двору настоял дед Чонгука, который хотел издали присмотреться к Уёну, этому своему странному внуку, которым внезапно заинтересовался после смерти сына Чон Банджо от чёрной лихорадки в прошлом году. Увы, молодая элита Большого королевского двора, к которому его представили как альфу дома Чон, Уёна не просто не привлекла, но совершенно отвратила от себя. Он умело сохранял благожелательную улыбку, изящно кланялся (всё-таки учителей они ему наняли лучших), великолепно танцевал, и язык у него был подвешен чертовски хорошо. Но когда Чонгук спросил, нравится ли ему при дворе, он честно сказал, что его тошнит от этих напыщенных и воняющих сильными духами омег, которые высокомерны, насквозь лживы и развращены до состояния пользованных по кругу шлюх. Оторопевший от уровня откровенности сына Чонгук растерялся и промямлил, что он не совсем об этом спросил. Уён немного смутился и скомканно ответил, что нет, не нравится. Хотя друзей среди альф он себе нашёл. Вернее, не себе, а на свою голову. И пару раз они втянули его в дело: он удачно помахал шпагой за честь каких-то там слишком чувствительных омег, принадлежащих именно молодым придворным альфам. Оба раза — как секундант в двойной дуэли. Их оба раза кто-то сдавал королевской гвардии, так что мальчишек ловили, но наказание из-за их малолетства оставили на усмотрение родителей. Джин оба раза смущённо отказался принимать участие в воспитательном процессе и оставлял сына с Чонгуком. Так как в первый раз на Уёне не было ни царапины, Чонгук ограничился чтением ему эдикта о запрете дуэлей и красочным рассказом о королевских темницах. Уён побледнел, прикусил губу и пообещал больше не встревать. Встрял через неделю, и в этот раз у него была царапина на руке, которую он попытался скрыть. Но когда отец ухватил его, чтобы повести с собой в комнату, побелел и потерял сознание. А на Чонгука накатило. Он вспомнил свою такую же рану на руке... Вспомнил, как он её получил, и вообще — всё-всё-всё... Вздохнув, он просто рассказал сыну о том, что будет с ними, с его семьёй, если кто-то официально заявит в охрану, что они, представленные ко двору молодые люди, убили кого-то на дуэли. Рассказал о том, что будет с папой. О том, что будет, скорее всего, чувствовать он сам как отец... Уён разревелся, как ребёнок, и клятвенно пообещал впредь думать, и только потом пытаться кому-то что-то доказать. И всё же молодой, красивый, с отличными манерами, в меру грамотный, Чон Уён, несмотря на своё странное положение с родителями, не мог не стать одним из самых желанных гостей при дворе. Однако в конце этой зимы наотрез отказался идти на службу к принцу Аранскому, который заприметил его и позвал Чонгука к себе на разговор с просьбой отдать мальчика ему в пажи. Уён сказал, что рожа принца Аранского, покрытая сотней слоёв пудры, выглядит хуже старых стен Версвальта, которым тоже бы нужен был ремонт. И он ни за что не сможет сдержаться, чтобы не нагрубить ему, если тот ещё раз протянет к нему свои руки и попробует полапать. Учитывая то, что принц был альфой, Чонгук ещё хорошо держался во время разговора с сыном. Только до крови впился ногтями себе в кисть и растерзал губу, а потом, когда Уён ушёл, швырнул в стену поднос с серебряным прибором для умывания, пытаясь унять в себе страстное желание убивать. На приём к принцу с нижайшей просьбой о прощении и отказом пошёл Сокджин. Его пощадили и подробностей о презренных поползновениях принца не сообщили, просто сказали, что Уён пока не готов проститься с Версвальтом и любимым папой надолго. Так что растрогавшийся до слёз Джин, выдохнув с облегчением, крепко обнял сына и легко согласился быть послом к Его высочеству. Пока он там был, Намджун и Юнги отпаивали мечущегося в бешенстве и беспокойстве за своего бету Чонгука дорогим Арским вином и убеждали, что принц к Сокджину полезть не посмеет. Слава богу, всё обошлось. И о приглашении принца забыли, как о страшном сне. Отвращение к придворной молодёжи было настолько сильным, что Уён в Королевском дворце даже перестал "охотиться". Потому что привлекали его такие омеги, которых при дворе было совсем мало, потому что они там не выживали. Привлекали его такие резкие и весёлые, как старший сын Намджуна и Тэхёна Ким Хонджун, вызывающе красивый, с дьявольски обаятельной улыбкой и звонким светлым голосом. Знакомы они с Уёном были, естественно, чуть не с детства, много было у них общих и не самых положительных, но смешных воспоминаний. О том, например, как однажды они с Уёном на пару до утра орали песни в саду Версвальта, когда родители сговорились и не пустили их в наказание за что-то там в деревню на праздник Весны. Орали-то они орали, но заслушивался их песнями, их юными свежими голосами весь Версвальт, и не спал замок в ту ночь с трепетным удовольствием. Ким Хонджун с Чон Уёном, насколько понял по обрывочным смущённым рассказам сына Чонгук, стали особенно крепкими друзьями после того, как второй силой поцеловал первого, а потом ходил полтора месяца со сломанной рукой и вывихнутой лодыжкой, гордо не говоря родным, перепуганным воспитателям и слугам, откуда побои. Хонджун же, быстро залечив прокушенную губу, приехал через две недели ухаживать за братцем. Их примирительный разговор по душам и передал Сокджину его вездесущий слуга Сохи, пришедший на смену Гону, когда тот забеременел и они с Чонхо переехали в небольшое имение, которое им подарил за спасение Версвальта и его наследника Ким Бомгю. Парни помирились, и в эту зиму по залам Большого королевского дворца Уён частенько гулял вместе в Хонджуном. Он отгонял от братца особо жадных до молоденьких омежек придворных альф, которых, к сожалению, было слишком много. Хонджун бы и не совался к Большому двору, но у него не было выбора: как сын Первого Советника Его Величества, Первого в роде, герцога Ким Намджуна, он должен был быть при дворе, а дальше должен будет войти в свиту Королевского Супруга. И неизбежность этой судьбы была самым большим несчастьем в жизни гордого и дерзкого омеги Ким Хонджуна. Уён рассказывал об этом родителям как-то милым семейным вечером в Столичном доме, печально ощипывая свой любимый виноград с огромной кисти. — Ну, не переживай, Ённи, — сказал тогда Сокджин, поглаживая мягкие, как шёлк, волосы сына. — Может, он встретит альфу, которого сочтёт достойным себя. А замужнего, его можно увезти и спрятать от двора. — Как его спрячешь, пап? — печально спросил Уён и мечтательно вздохнул. — Он же такой красивый! — Ну, прячет же как-то его отец его папу, — не удержался Чонгук и ловко увернулся от пинка в ляжку от тут же сделавшего страшные глаза Сокджина. — Так у его папы четверо детей, кроме Хонджуна, — наивно пожал плечами Уён, и Сокджин беззвучно выговорил "Убью!", кинув упреждающий взгляд на открывшего было рот и насмешливо улыбнувшегося Чонгука. — Ему не до двора. Я вчера там у них был... — Уён печально посмотрел на родителей и жалобно сказал:— Я хочу братишку. Мне всё равно кого — альфу, омегу или бету... Я хочу милашку, как Чонин, их младшенький... Такая сладкая лисичка — вы бы видели, как он вчера хохотал над моими историями! Или такого серьёзного альфочку, как Сынмин. Он столько читает! Он читает, отец! — повторил он Чонгуку, и тот уязвлённо покраснел в ответ на злорадный взгляд Сокджина. — И ему это нравится! А ему только одиннадцать! — Да, читающие люди — радость в семье, — ехидно сказал Сокджин. — Тебе бы тоже вот наконец-то по-настоящему взяться. И за языки, и за литературу. — Я умею всё: что надо — прочту! — отмахнулся Уён и досадливо цокнул, перекидываясь с отцом выразительными взглядами. Тема грамотности была болезненной: ни Уёну, ни Чонгуку она особо не давалась, что было предметом в одном случае укоризненных взглядов, а в другом — злорадного подтрунивания со стороны Сокджина. — Я имел в виду, что мне жаль Хонджуна, — вернул Уён тему в безопасное русло. — Он слишком гордый, чтобы безболезненно прогнуться под какого-нибудь высокомерного похотливого мерзавца, который потребует его себе у его отца. Дядя, конечно, его обожает, но уже сейчас и даже самому Хонджуну понятно, что однажды его отца могут просто вынудить отступить от своих принципов и отдать сына в договорной брак. Он со своей огромной семьёй очень зависит от Двора и милости Короля. Да и для любого омеги при дворе, как я понял, договорной брак — это как раз норма. Только я этого не понимаю. — Уён тяжело вздохнул и потёрся макушкой о замершую над ним руку Сокджина. — Разве может быть что-то ужаснее? Чонгук и Джин переглянулись и невольно грустно улыбнулись. Сыну тогда они так ничего и не смогли ответить. А Уёну, кроме таких, как Хонджун, нравились и другие: чистые, нежные, невинные и искренние. Светлые. Как младший сын-омега Юнги и Хёнджина Есан, которому сейчас было четырнадцать. И знакомы они с Уёном были тоже с самого детства. Есан не имел ничего общего со своим братом, сильным и бестрепетным альфой Чаном, который как родился, так, кажется, и решил, что будет воином, как отец, и постоянно пропадал с Юнги на сборах его полка, интересовался только и исключительно оружием и техникой боя. Он был младше Уёна, но тот в обществе Чана чувствовал себя младшим и глуповатым, хотя Чан был всегда безукоризненно вежлив и снисходителен к слабостям своего старшего братца. Общего у них было мало, так что они как-то совершенно не сошлись. А вот Есан... Уён влюбился в него окончательно и насмерть той зимой. Он был к нему неравнодушен и раньше. Всегда, когда они встречались на семейных праздниках, альфа старался и сесть поближе к милому омежке, и притащить ему что послаще и поярче. Но Есан был всегда в своём мире. Красивый утончённой, воздушной красотой, он привлекал многих, так что Уёну не раз приходилось защищать его и от крикливых малышей на детских праздниках, и от хищных юнцов на юношеских балах. Сын не раз говорил Чонгуку, когда они ездили в пристоличные леса на охоту или сидели у камина, пока папа читал в библиотеке или помогал Тэхёну с близняшками Джуни и Джини, что Есан — самый прекрасный омега из всех, кого он знал, но он, Уён, не представляет, как сможет тот выжить при дворе, поэтому хочет умолять дядю Хёнджина не отдавать своего воздушного ангела в это логово порока. Говорил Уён как-то раз, расчувствовавшись после чашки пунша, и о том, что любовь-любовью, но... Есан никогда не проявлял никакого интереса к прямодушному, непоседливому, очень весёлому и простоватому Уёну. И тот мог лишь смотреть и вздыхать издалека. Но если бы Есан хоть раз обратил на него взор чудесных своих светло-карих глаз, Уён, как он выразился, умер бы от счастья. Джин тоже знал о влюблённости их сына в двоюродного брата, но его больше тревожил вопрос, что будет, если об этом узнает Юнги, который относился к своему маленькому омежке, как к величайшей ценности, хрусталю в золотой оправе, дышать на него и сам боялся, и другим не велел. А о том, чтобы к нему приблизился кто-то типа Уёна, которого Юнги, конечно, любил, но иначе, чем кобелём, не называл, и думать не стоило. Джин как-то обиделся на Юнги и сказал, что и сам альфа не был невинным барашком в возрасте Уёна. Сказал прямо при Хёнджине, который в ответ на эти слова заинтересованно поднял голову от мольберта, за которым писал портрет мужа. И так как Юнги позировал, сразу сбежать из комнаты он не смог, так что старательно замял эту тему, кинув на Джина обиженный и сердитый взгляд. Но спустил это брату, потому что понимал, что тот заступался за своего драгоценного сына, за которого мог и порвать — это в семье все знали. Не так жёстко, как Чонгук, но тоже ощутимо. Но факт оставался фактом: Юнги пришибёт Уёна одной левой, если узнает, что юноша, как он сам выражается, "целует воздух, которым дышит Есан". — Почему бы тебе не посмотреть на омег вне круга своей семьи? — спросил тогда Уёна Чонгук. — Ты только и говоришь о своих братьях... Может, здесь, в Столице, стоило бы искать симпатии не только в нашей семье? — Может, — покладисто, как всегда, ответил Уён. — Только я их не встречал. Я был на взрослом балу у деда, когда он меня позвал без вас в Тропоке. Я был на двух королевских балах, бесчисленных детских и юношеских балах. Я был в домах многих, и многие омеги красивы, очень красивы. Но... ни один не сравнится ни с моим верным, смелым, как тысяча чертей, и весёлым Хонджуном. Ни уж, конечно, с моим небесным Есаном. Что мне делать, отец, если лучше их нет? Ну, я пока не встретил. — Встретишь — расскажешь? — улыбнулся Чонгук. — Конечно, — улыбнулся ему в ответ Уён. Чонгуку всегда было хорошо рядом с сыном. Несмотря на то, что тот постоянно во что-то встревал, попадался разгневанным его наглостью отцам своих омег, а в последнее время вообще повадился возвращаться откуда-то из деревни чуть не под утро. При этом он умудрялся приходить на их тренировки по фехтованию и стрельбе из арбалета и лука вовремя и в нормальном состоянии, мило и невинно улыбаться Сокджину и не портить отношения со слугами в замке, что было для всех них очень важно. Именно поэтому, наверно, несмотря ни на что, Чонгук чувствовал, что они с Сокджином воспитали хорошего сына. И правильного альфу. Он отгуляет своё, перебесится, натрахается, в следующем году отправится служить года на три-четыре в гвардейский полк под начало дяди Юнги, а потом станет сильным, добрым и честным мужем, отцом, дворянином-помещиком, владельцем Версвальта, наследием Чонгука этому миру. Они с Сокджином найдут ему достойного омегу, которого Уён полюбит и сможет завоевать, и они все будут счастливы. Именно об этом Чонгук говорил встревоженному поведением сына Сокджину, пытаясь его успокоить. Именно этим успокаивал он и себя, когда видел, встречая на стене Версвальта рассвет, как ловкая фигура, вынырнувшая из утреннего тумана у дороги, ведущей в деревню, скользит вдоль кустов, что растут у крепостного вала, и старается остаться не замеченной стоящими наверху родителями. И Чонгук вздыхает и старательно отворачивает себе в плечо голову о чём-то задумавшегося Сокджина, чтобы тот не увидел чёртова мальчишку, который снова возвращается под утро. Он целует губы мужа, заставляя его закрыть свои чудесные глаза, чтобы случайная тень не привлекла его внимание и не встревожила. Он мягко оглаживает поясницу беты и спускается руками на упругие половинки, заставляя Джина зашипеть возмущённо и полностью обратить всё внимание на расшалившегося супруга. — Не здесь же, — томно постанывает Джин, вытягиваясь под его укусами в шею. — Гу-уу-ук... — Да, сладкий, — отвечает Чонгук, проводив юного альфу взглядом до незаметной калитки, что ведёт в крытую часть перехода к большим замковым воротам. Старший альфа сам ему её показал, смирившись с его страстями, и отдал тайный приказ страже впускать гулёну в любое время суток. — Но ты помнишь: я всё ещё хочу как-нибудь попробовать именно здесь... Как в том твоём сне, да? Сокджин краснеет, бьёт его по плечу и прикусывает губы. Он по-прежнему прекрасен — его супруг. Наивен, добр и горд. Чонгук не может на него налюбоваться — по-прежнему. Он ревнует его ко всем и вся, но держит своих демонов при себе — по-прежнему. Он слишком близко был к тому миру, в котором он остаётся один, без Джина, чтобы рисковать им или его здоровьем — душевным или телесным. В том мире Чонгук не выживет, поэтому натягивает плащ мужу поплотнее на плечи, а Сокджин уже сам тянется к его губам. И Чонгук, проваливаясь в сладкий плен, снова отмечает для себя, что целуется его муж теперь гораздо лучше, так, что у альфы встаёт как по команде от первых же прикосновений языка Джина к его губам. И стонет теперь Джин как-то ниже, глуше... слаще... Им уже незачем прятать голоса в постели: Уёна давно нет рядом с ними в спальне. Но привычка у Джина осталась, и это, как ни странно, очень возбуждает альфу, а в гон просто сносит ему башню напрочь. Так что Джин иногда умоляет его затыкать ему рот, потому что сам себя контролировать не может, а темп и страсть Чонгука выдерживает не всегда, хотя волшебные отвары по рецептуре старика Сохёна определённо очень ему помогают на гонном ложе Чонгука. Самого Сохёна давно с ними нет, но его добро они вспоминают и по сей день.***
Впрочем, залюбливает Чонгук Сокджина далеко не только в гон, и вот не всегда в нужном месте и в нужное время... мхм... да. Однако надо было вернуться к Уёну — слишком далеко в своих мыслях улетел Чонгук, невольно остановившись взглядом на фигуре всё ещё покорно ждущей его решения сына. Ёнбок, значит, да? Это плохо, Чон Уён. Это жуть как плохо. Чонгук не мог отрицать, что всё поведение Уёна предупреждало их всех о том, что сын не смог остаться равнодушным к прекрасному омежке, сыну маркиза Пак Чимина и его неофициального и непризнанного супруга графа Чон Хосока. Вот уже три недели Уён никуда не уходил по ночам, а днём не отходил от Пак Ёнбока. И это было неудивительно: этот тринадцатилетний омега запал в душу совершенно всем обитателям Версвальта, а у слуг создался просто культ этого светловолосого, медовоглазого хрупкого мальчонки с невероятно очаровательными веснушками на носике и щёчках, ласкового как щенок, доверчивого, как зайка, и, на первый взгляд, нежного, как... как сама нежность. Джин, если бы мог, не спускал бы его со своих рук. Особенно после того, как Хосок и Чимин, вернувшиеся впервые за всё это время в страну, чтобы осесть, наконец, на своих огромных землях в Ликави, и заехавшие в Версвальт в гости, рассказали им его историю. Они купили Ёнбока на одном невольничьем рынке на Капори, что был восточным соседом Империи. Омеге тогда было десять, он выглядел, как истерзанный котёнок, и по нему было видно, что жизнь у тех, кто его продавал, для Ёнбока сладкой не была. Но даже избитым и измученным, он был настолько привлекателен, что за него спорили два богатых торговца, которые собирались отдать его в один из специальных Домов воспитания, где держали будущих омег для развлечений и делали из них умелых шлюх, а потом продавали очень дорого богатым клиентам, которые предпочитали иметь дело с совсем юными омежками. С его невероятной экзотической внешностью: блондин, с тёмно-медовыми глазами, пухлыми губками и совершенной, удивительной для той жизни и судьбы, что у него была, невинностью во всём облике, он бы долго не прожил в таком месте. Его бы сломали и уничтожили в первые же месяцы жизни там. Подробно Чимин с Хосоком всю историю не рассказывали, как они оказались на том невольничьем рынке, не пояснили. Но глаза этого малыша-омеги, как сказал Чимин, не дали бы ему спокойно спать, если бы они не вывернули свои кошели и не выложили бы за него целое состояние. — И ни секунды об этом не жалеем, — уверенно сказал Хосок, отпивая из хрустального бокала своё любимое Белое Арское. — Лучше сына мне было бы и не найти. — Нам не найти, — уязвлённо сказал Чимин. Хосок прикусил виновато губу и нахмурился, а маркиз, ядовито улыбнувшись, продолжил: — И вообще, он записан именно как мой сын и мою фамилию носит. Так что не очень-то тут... — Он меня любит, а тебя боится, — не остался в долгу Хосок. На это Чимин громко фыркнул и покачал головой: — Просто ты перед ним таешь постоянно и ни в чём ему не можешь отказать. И если бы не я, избаловал бы ты мне мальчишку донельзя. — А ты попробуй ему отказать, — обидчиво протянул Хосок, — когда он смотрит этими своими глазищами, а на носу эти веснушки чёртовы светятся! Чимин блаженно улыбнулся — и на этом они оба сошлись, закончив перепалку. Джин и Чонгук перекинулись понимающими взглядами и мысленно поздравили парочку с тем, что их дом теперь возглавляет очаровательный тринадцатилетний омега, который, очевидно, вертит ими обоими, как хочет. Однако потом они и сами убедились в том, что Пак Ёнбок — именно сама невинность и очарование. Послушный, милый, добродушный сластёна, он проявил огромный интерес в первую очередь к книгам в огромной библиотеке Версвальта, и Джин с восторгом рассказывал Чонгуку через несколько дней после прибытия этого странного семейства в замок, как застал мальчика в библиотеке, где юный омега, открыв рот и задрав голову, смотрел на высокие стеллажи с книгами и тихо восторженно ахал. — Хочешь что-то почитать, Ёнбоки? — мягко улыбнулся ему Джин. — Я умею совсем немного, — смутился ребёнок. — Меня отец учил. Хосок. А тут, наверно, сложно написано... И с этого момента в принципе омега очень много времени проводил с тихо млеющим от его внимания Джином, оставляя бету только ради Уёна. С юным альфой они занимались фехтованием и верховой ездой, а также гуляли по саду и подвалам Версвальта, по Версвальтскому лесу и всем хозяйственным постройкам, которые Уён показывал своему новому другу с завидным рвением. Но как только прогулка заканчивалась, Ёнбок мило улыбался альфе и снова шёл искать Джина, чтобы читать. Так что в конце концов Чимин предъявил Чонгуку претензию и пригрозил, что если он не уберёт своего мужа от их сына, то они с Хосоком в Ликави заберут и Джина вместе с собой. — Мы своему омеге ни в чём не отказываем, — поиграв бровями, предупредил Чимин. — Потребует твоего мужа — мы его у вас с Уёном похитим и заберём себе. — Ну, зачем же оставлять Ёнбока сиротой в таком возрасте, — огрызнулся Чонгук и пошёл искать Джина, чтобы провести с ним разъяснительную беседу. И вот выяснилось, что беседовать надо не только с мужем, но и с сыном. А ведь Чонгук был уверен, что прыти у Уёна поубавилось, после того как Ёнбок на их первом совместном уроке фехтования взял в руки шпагу и попросил Чона-младшего разделить с ним учебный бой, а потом пятнадцать минут гонял бедного альфу по двору, как мокрую курицу, и в конце концов выбил из рук Уёна шпагу, тут же отступил, изящнейшим образом поклонился и звонко поблагодарил за науку. Чимин, наблюдавший за этим с высокого крыльца вместе с Чонгуком, горделиво усмехнулся и, задрав нос, пошёл к себе. Чонгук тогда испытал смешанные чувства. Шпага никогда не была оружием Уёна, он предпочитал арбалет, да и из лука стрелял почти без промаха, но всё же было обидно, что какой-то там малыш-омежка победил его бойца. Однако, как ни странно, Уён не выглядел ни униженным, ни обиженным. Он с восхищением поклонился Ёнбоку и потом восторженно пересказал этот бой Сокджину, в очередной раз удивляя Чонгука тем, насколько же интересным был взгляд на мир у его сына. Ни злобы, ни зависти, ни желания завоёвывать и покорять во что бы то ни стало и идя по головам... Иногда Чонгуку на самом деле казалось, что Уён — сын именно Сокджина, а не его. И лишь неуёмная тяга юноши к омегам немного отрезвляла его и даже успокаивала в чем-то. — Так в чём, собственно, дело? — спросил он у сына, который, казалось, тоже о чём-то задумался. — Ну... Я подарил ему цветы, а он... Он меня это... поцеловал, — чуть тише ответил Уён, а потом, выдохнув, опустил глаза и добавил совсем тихо: — А я... что же.. я его обнял, подхватил и чуть приподнял, чтобы ему удобнее было. И что теперь? Убивать меня за это? — Тринадцать лет, — скорбно сказал Чонгук. – Он сам, — обиженно ответил Уён. — Я и не думал. Он привстал на цыпочки. В щёку, ничего такого. И я не понимаю, почему его отец так взбеленился... — О, ч-чёрт... — выдохнул от неожиданности Чонгук, а потом с замирающим сердцем спросил: — Хосок? Уён обречённо покачал головой — и Чонгук тяжело выдохнул. Мысль о том, что теперь им с Сокджином проще завести нового сына, чем спасти этого, была ужасно неправильной — но неплохо отражала положение. — Погуляй-ка ты в деревне сегодня, — тихо сказал он. Уён поднял на него глаза, удивлённо поморгал и пожал плечами. — Хорошо... Только я не понимаю... Всё так серьезно? Он же на самом деле всего лишь ребёнок. — Он омега у двух совершенно ненормальных папаш-альф, — едва сдерживаясь, чтобы не взвыть, ответил Чонгук. — Ты это... Погуляй там. Кстати, сегодня вечером приедут Гону и Чонхо со старшим сыном, так что ты можешь их встретить у Большой дороги. И проводишь в замок. А до этого здесь не появляйся. Уён тяжело вздохнул. — Ладно. Я побуду в трактире у старика Сонги. Он меня всегда привечает. Он меня любит, там все меня любят, — обидчиво и чуть громче добавил он. — А вот некоторые даже защитить от собственного брата не могут. — Проваливай, — коротко ответил Чонгук, тяжело вздыхая. По своей воле и в обычных обстоятельствах он никогда не отправил бы сына в трактир его кровного деда, о котором они юноше ничего не рассказывали. Но там на самом деле для Уёна было самое безопасное место. Может, конечно, Чонгук и преувеличивал масштаб опасности, но когда речь шла о Пак Чимине, надо было быть крайне осторожным.***
Когда за Уёном закрылась массивная дверь, тяжёлые портьеры зашевелились и из-за них вышел Джин, стягивающий на груди слегка порванную робу. С задумчивым выражением на лице он приблизился к замершему в кресле Чонгуку, изящно развернулся, скрестил руки на груди и присел на край стола. Он посмотрел прямо в глаза настороженно глянувшему на него мужу и с чувством произнёс: — Кобель! — Вообще-то это ты ко мне пришёл, — цокнув, огрызнулся Чонгук. — Я с бумагами собирался работать. Хотя я не жалуюсь, — добавил он и, воровато окинув своего бету жадным взглядом, протянул руку и мягко опустил её на его округлое колено, обтянутое бархатом. — Я не о тебе, — приподнял бровь Джин. — Я о твоём сыне. — Он окинул взглядом лукавую ухмылку, появившуюся на лице альфы, и опустил глаза на его пальцы, настойчиво оглаживающие уже его бедро. — Хотя, конечно, яблочко от яблони... — Именно, — горячо выдохнул ему в ухо Чонгук, который, поднявшись одним движением, уже стоял между его ног и притягивал его, слегка сопротивляющегося, к себе за талию. — На чём там мы остановились? — Ты с ума сошёл? — недовольно фыркнул Джин, упираясь ему руками в грудь и пытаясь отвернуть от его настойчивых губ лицо. — Маркиз Пак угрожает жизни нашего сына, а у тебя на уме моя задница? — Твоя задница именно у меня на уме, а я хочу, чтобы она оказалась на... — Дальше Чонгук продолжать не стал, прикусил мгновенно вспыхнувшее ушко супруга, и потянул концы разорванной им до этого в порыве страсти робы в стороны... — Нет... Ну, нет же... — постанывал ему в ответ Джин, пытаясь слабыми руками оттолкнуть его голову, которая уже склонилась к его выгнувшейся груди. — Ай... Чонгук, глу... Ахм-м... Глупый, ну, не здесь же... Ахм-м... Однако губы Чонгука уже пленили его твёрдый розовый сосок, а рука начала мерное движение по естеству, лаская его через ткань. Альфа заставил мужа откинуться со слабым стоном на локти. На несколько секунд Чонгук оторвался от сладкого вылизывания его груди и торса и окинул туго дрожащее перед ним от возбуждения тело хищным взглядом. Он по-прежнему был прекрасен везде — его бета. Чонгук не считал, сколько раз в жизни он признавался Джину в любви. В разном состоянии: охваченный животной жаждой обладания, разморенный насыщением, счастливый его счастьем, восхищённый его характером или поступком — Чонгук чувствовал, что, сколько бы ни сказал, всё будет мало, чтобы выразить её, эту свою любовь. Любовь к тому, кто, не зная его, разделил с ним страх и обиду. Кто робко поверил ему и позволил поверить себе и в себя. Кто ни разу не предал его. Кто подарил ему себя как целый мир и принёс в его мир смысл и солнце. Чонгук поднял растерянно постанывающего, слегка встрёпанного, в бесстыдно обнажающей его подтянутое тело разорванной робе Джина за руки и сжал в объятиях, уткнулся в любимую длинную шею, уже покрытую его следами, провел языком по тонкому шраму, который напоминал о самом страшном дне в их жизни, широко лизнул недавно обновлённую метку, заставив мужа содрогнуться от удовольствия, и прошептал: — Хороший мой, Джинни мой... Люблю, люблю тебя, сладкий мой малыш, морозный мой... Джин, мой бета... Я люблю тебя, безумно люблю... Джин прижался к нему, скользнул горячими губами по его щеке и приник к метке на его шее, всасываясь в кожу и заставив альфу судорожно ахнуть. — Гук... Любимый... Я... Конечно, именно в это время в коридоре послышался сердитый голос, и через пару секунд в дверь кабинетной комнаты крепко и яростно постучали. Чонгук уже снова сидел в кресле, а Джин, который, естественно, не мог показаться гостю в разорванной одежде и с мощно стоящим естеством, которое ничего не могло скрыть, снова едва переводил дух за портьерой, быстро взобравшись на глубокий подоконник. Он тихо выругался, но Чонгук на него шикнул и крикнул громко и немного прерывисто: — Во... Войдите! Пак Чимин был мрачен, глаза его метали молнии, а пухлые губы он постоянно зло прикусывал, как будто сдерживая брань. Чонгук выпрямил спину, собираясь давать сдачи и защищать сына до последнего. Чимин молча без приглашения прошёл к высокому массивному креслу, не глядя, отшвырнув с него дублет Сокджина и сел. Чонгук, сжав зубы, проследил путь дублета, приземлившегося на стуле у стены, и мысленно выругался. — Ты знаешь, почему я здесь, — сердито сказал Чимин. — Скажи своему щенку держать свои лапы подальше от моего сына. Иначе я их ему оторву. — Имей совесть, маркиз, — уязвлённо усмехнулся Чонгук. — При всём уважении к красоте твоего сына, ему всего лишь тринадцать. Моего Уёна, конечно, интересуют омеги, и очень — но точно постарше. — Я видел, что видел, — угрюмо ответил Чимин. Он явно не в настроении был шутить и пикироваться. — Он его лапал, его рука на заднице Ёнбока до сих пор у меня перед глазами. Чонгук мысленно простонал и выругался. "Убью щенка!" — в бессильной злобе подумал он, но вслух хладнокровно сказал: — Послушай, Чимин, ты же альфа. Подумай сам: за каким хреном моему парню может понадобиться ребёнок? У тебя просто пунктик по поводу того, что... — Чонгук запнулся об острый взгляд мгновенно побледневшего Чимина и добавил тише: — Но ведь не все такие, как те... к кому бы мог попасть... Понимаешь? Ну, поверь! Это были просто объятия, не более. Уён — хороший парень, он поклялся мне, он бы не стал... — Мне рассказали, что он был два месяца активным посетителем одного небольшого трактирчика в деревне, — сверля Чонгука недобрым взглядом, процедил Чимин. — А как мы приехали — так и дорогу забыл, как говорят... — Он пережил там свой первый гон, — покачал головой Чонгук, мысленно проклиная службу быстрой доставки сплетен Версвальта. — Сам понимаешь: его не могло не тянуть туда, вспомни себя в его возрасте! Но... Ему и впрямь понравился твой Ёнбок, как и всем нам. Он не может не нравиться — твой сын, маркиз, тебе придётся к этому привыкнуть. Но для Уёна он только милое дитя, предмет большой заботы, не более. — Он принёс ему цветы, обнеся клумбу твоего мужа, — упрямо нахмурился Чимин. — Хочешь сказать, что он своей шкурой рискнул ради моего сына из чистой дружбы? — Эээ.. — Чонгук снова про себя чертыхнулся, но постарался ответить твёрдо и уверенно: — Сокджин сказал ему, что этот ребёнок заслуживает лучшего. А у Уёна, хотя он и кобель, — видишь, я признаю это! — добрая и трепетная душа. Вот он и... — Вот и скажи ему, — внушительно сказал Чимин, пристукнув по подлокотнику кресла кулаком, — что если он ещё раз "и", я из него эту душу и выну. Вместе с... со всем, чем он там хвастается перед местными своими обожателями. — Хватит угрожать моему сыну в моём доме, — холодно отрезал Чонгук, которому всё это стало надоедать. — Ты делаешь из мухи слона, маркиз. Я понимаю, что ты трепетно относишься к ребёнку, которого слишком сильно обижали в детстве... — Ты даже не представляешь, насколько сильно, граф, — вдруг с огромной горечью в голосе сказал Чимин. — Ты... и представить себе такого не можешь! Он такой открытый и доверчивый, он ластится и пытается завоевать всех вокруг лишь для того, чтобы его не били, понимаешь? Он до сих пор просыпается с криками по ночам, и то, что он кричит... — Чимин слегка побледнел и закусил набело губу, а вслед за ним и Чонгук почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Он замер, болезненно сжав руки в кулаки, А Чимин между тем продолжил горько: — Остальные зажимаются, находят спасение в ненависти, в настороженности, а этот... Он всё пытается показать, что он хороший, он всё ищет тех, кто его защитит в случае чего. Поэтому и заигрывает, поэтому и... — Чимин болезненно усмехнулся и закончил тише: — ...пытается применить то, чему эти твари всё-таки смогли его научить. И сколько мы ни пытаемся его отучить от этого, объяснить, что так себя нельзя вести в том мире, куда мы его привезли, он... не понимает. Просто не понимает нас. И улыбается всем, а сам... в ужасе от того, что новые люди, все, кто попадается ему на пути, могут ему причинить боль. У нас у самих... — Он быстро отвёл взгляд и закончил совсем тихо: — ...много чего было, пока он... привык к нам. — Он не производит такого впечатления, — тихо сказал Чонгук. — Кажется, он вполне искренен, на самом деле просто открытый и доверчивый. — А он и доверчивый! Просто дрожит весь внутри каждый раз, перед каждым новым человеком. И как только видит хоть какое-то добро и внимание к себе, пытается сделать себе нового защитника. — Послушай... Чонгуку ужасно странно и даже страшно было видеть маркиза Пак Чимина, дьявола во плоти, таким разбитым и боящимся за кого-то. Это было непривычно и неправильно. Это был как будто и не он вовсе. Чонгук нахмурился, с силой сглотнул горькую слюну и сказал твёрдо: — Ты уже научил его многому! Он смелый. С отличными манерами, владеет шпагой гораздо лучше, чем любой из нас, наверно, владел в его возрасте... — Ты бы видел, как он цеплялся за шпагу сначала! — почти выкрикнул Чимин. — Ты бы видел, как он смотрел на неё! Он же омега, ему цветы и кошки должны нравиться, а он цеплялся за шпагу, требовал учить его по нескольку часов без перерыва, пока не падал полумёртвым от усталости! Он и спал с ней, боясь выпустить, боясь, что мы заберём у него то, что может его защитить! Потому что боялся, что снова придёт этот урод, его от... и... — Чимин, — твёрдо сказал Чонгук и поставил кулаки на столешницу, подтверждая свои слова. — Послушай, я клянусь тебе, я слово даю: мой сын никогда не причинит боли твоему Ёнбоку. Скажешь — он больше не подойдёт к нему. Скажешь — он и не посмотрит в его сторону. Скажешь — извинится и больше... — Не надо, — устало и тихо сказал Чимин. — Не надо извиняться. И не подходить не надо... Ёнбок даже ведь и не понял, что Уён сделал не так. И что сделал он сам не так — тоже не понял. Мы с Хосоком... Мы далеко не всё можем ему рассказать. Он омега, а мы... что мы знаем о воспитании омег? Он слишком смелый, слишком откровенный и открытый, понимаешь? Мы... мы так боимся его погубить! Чимин опустил глаза и прикрыл лицо рукой. Какое-то время они молчали, и Чонгук растерянно пытался придумать, что бы такого сказать ему, чем помочь. — Ну... — выдавил он, наконец, — попроси поговорить с ним своего папу... Маркиз Пак Сонхва — образец, идеальный омега, и всегда им был, в том числе и для омег самого высокого ранга. И он твой папа... Насколько знаю, вы с ним не ругались... — Не ругались, — тяжело вздохнул Чимин. — Но он не слеп. И нашу с Хоби... Наши отношения сделали ему больно. Он пишет мне письма — вежливые, благожелательные, а я за каждым словом вижу его боль. Он ведь хотел внуков, омегу хотел в дом мне в пару... А я... — А ты привёз ему внука, перед которым ни одна крепость не устоит, — хмурясь, резко ответил Чонгук. — Ты не стыдишься его, значит, и твой папа всё поймёт. Он же понял всё с Тэхёном... — Вот именно, — тяжело вздохнул Чимин. — Я доставляю ему одни неприятности. Он и так мне многое простил. Я не уверен, что у него остались силы прощать ещё. — Поговори с ним, — тихо сказал Чонгук. — Если я что и понял за свою жизнь, так это то, что надо уметь разговаривать с людьми. Понимаешь? Не додумывать за них. Не приписывать им то, что ты пережил сам, что перечувствовал сам. Просто — говорить. Так что... Чимин вздохнул и отвёл глаза. Он упрямо хмурился, но Чонгук уже видел, что на лице его отразились сомнения, а значит, он, возможно, прислушается к словам друга. — Ты его поругал? — спросил его Чонгук. — Ённи? — Чимин болезненно улыбнулся. — Я попенял ему. Но он искренне верит, что ничего плохого не случилось с ним. Он яростно вступился за твоего сына. — У тебя прекрасный сын, маркиз, — тихо сказал Чонгук, чувствуя, как невольно улыбается, вспоминая огромные медовые глаза и светлые волосы мальчонки. — Береги его. От двора береги. Ищи для него лучшего. — Он сам найдёт, — проворчал Чимин. — Нам только отгонять придётся. Одно хорошо: он ищет защитника. А изнеженные сопляки Большого дворца да принцевых свит ему вряд ли понравятся. Всё равно придётся его представлять: у него должен быть шанс на любую сторону жизни, какую он захочет. — Защитника ищет? — Чонгук задумчиво потрогал губу. — У Юнги есть старший сын. Чан. Защитник до мозга костей. Может... — Нам рано ещё об этом думать,— ревниво огрызнулся Чимин. Он быстро встал, резко потянулся и кинул хитрый взгляд на Чонгука, а потом перевёл его нарочито медленно на портьеру. — Добрый день, розочка, — чуть громче и очень язвительно сказал он. — Твоего сына и мужа нет, но вот тебя мы всегда будем рады видеть у себя в Ликави. И скрылся с громким хохотом за дверью под яростное рычание Чонгука. Кое-что всё же не меняется. Дверь закрылась, и алый от смущения Джин вынырнул из-за занавески — прямо в объятия мужа, который тут же начал быстро обнюхивать его, коротко касаясь носом и языком и ворча: — Унюхал, мерзавец... И как он всегда так... чует тебя! — Кобель! — сердито сказал Джин, пытаясь оттолкнуть Чонгука, хотя прекрасно понимал уже, что его всё равно сегодня поимеют именно здесь, прямо на столе, так как альфа третьего срыва не выдержит. Гон у него скоро. — Кто? — чуть отстранившись, на всякий случай уточнил Чонгук. — Все! — в сердцах ответил Джин. — Все вы альфы — все до одного!***
Большая дорога плыла в предвечернем тумане. Мягкие октябрьские сумерки забирали её в свой плен, укрывая глухой тишью — без обычного скрипа крестьянских повозок, песен пеших, что направлялись по делам под стены Версвальта или обратно, наторговав или набрав, за чем приходили. Деревья, укрытые золотом прощально красующейся листвы, как будто светились сквозь мягкую пелену дымки. А рядом, предрекая им суровую судьбу, стояли уже почти голые собратья их, что отпустили свои наряды раньше, и печально вздымали в чистое серое небо, постепенно скрадываемое тёмкой, длинные голые ветви. Уён ехал, задумавшись о своём: его томила совесть. Он пытался найти в своей душе ответ на вопрос: был ли он не прав в отношении юного сына маркиза Пака или нет. Пока был в таверне Сонги, ему было не до этого. Добрейший старик, который питал к нему какую-то странную, со слезой слабость, как всегда, выставив на стол всё лучшее, что у него было, угощал юношу, расспрашивал о жизни, они обсудили все новости Версвальта и окрестных деревень. Сонги даже робко попенял ему на его распутную жизнь, хотя напрямую и не высказался. И Уён вроде бы и нахмурился: ему хватало наставлений отца и суровых взглядов папы, ещё он от крестьянина не выслушивал, но... Рассердиться всерьёз Уён не смог. Сонги был добродушным и милым стариком, у них всегда были какие-то странные, очень тёплые отношения, так что юноша лишь насупился и промолчал, не сказав ничего ему в ответ. Потом он немного посоревновался на кулаках с двумя деревенскими парнями, что зашли в таверну и, не узнав его, вздумали задирать Уёна за его голубой дублет. Он взглядом приказал Сонги не вмешиваться и надавал по морде одному наглецу, а второй признал его силу. Потом он их угостил — и они вроде как расстались друзьями. Много ли надо для этого? В семнадцать-то лет? День был насыщенным, но теперь, оставшись в одиночестве, он не мог не начать снова думать о том, из-за чего его сегодня отец прогнал из замка. И сколько бы он ни искал в своей душе чувства вины — не находил. И мучился. Все считали, что он виновен, а он не ощущал этого. Нет, нет. Он всего лишь принёс милому омеге цветов. Без задней мысли. Без надежды на что-то. И поцелуй его для Уёна и впрямь был неожиданным. И сразу по поцелую было видно, что Ёнбок всего лишь благодарит, не более. А то, что он, приподнимая лёгкое тело, скользнул мальчишке по заднице, — это было совершенно нечаянно и вообще ни о чём не говорило. А дядя Чимин всё понял неправильно. Но Уён разберётся с этим. Он не трус и больше прятаться за спину отца не будет. Он подойдёт и извинится и перед Ёнбоком, и перед его отцами. Надо будет — сразится на дуэли с маркизом, надо будет — с обоими альфами. Он не трус. Он ответит, хотя и понимает, что за столько раз — впервые действительно не виноват. Он легче вздохнул, приняв это решение, и огляделся. Здесь, недалеко от реки, что текла рядом с Большой дорогой, он должен был встретить давних родительских знакомых — чету Чхве, которую в Версвальте ждали с особым трепетом. История была мутная, что-то связанное с дедом, который вроде как сошёл с ума и пришёл в их замок, чтобы всех убить. Ни отец, ни папа не желали ему ничего рассказывать, а ему хотелось знать многое. Например, как и при каких обстоятельствах они его усыновили. Вернее, что отец ему родной, он точно знал, потому что видел себя в зеркале, так что ошибиться было трудно. А вот как так получилось, что папа, его обожаемый, самый золотой и любимый на свете человек, так к нему относится, хотя явно ему не родной... Это он хотел бы знать. И где его родной папа тоже. Хотя... Нет, вот последнее, наверно, не хотел бы. Чувствовал: там пропасть, в которую не стоит падать. И заглядывать в которую тоже не стоит. И вот Чхве Чонхо и Чхве Гону как-то были связаны с этой тайной. Но он ещё не решил для себя: будет он пробовать что-то у них узнавать или нет. Ему рассказали всеведущие люди в Версвальте, что Гону был слугой папы и лично спас его, Уёна. А Чонхо был весьма загадочной личностью. Кто говорил, что он просто очень хороший воин, ставший ненадолго управляющим замка, кто-то — что он наёмный убийца, который встал на путь исправления, а кто-то — что вообще беглый преступник. Хотя разве мог беглый преступник получить от Короля дворянство? Нет, конечно. А Чхве Чонхо получил. Недавно, правда, лет семь назад, но получил. Значит, врагом Империи он точно не является. Думая об этом, Уён поднял глаза и нашёл на небе первую загоревшуюся звёздочку. Поздно. Они уже должны были здесь проехать. Что же их задержало? Уён тронул поводья и поехал вперёд. Сколько он так ехал, точно не знал. Но когда очнулся от своих мыслей, на небе сияло уже много звёзд, а тьма вокруг почти съела Версвальтский лес по бокам от дороги. Уён нахмурился, пытаясь понять, что заставило его очнуться. Песня... Прекрасная песня, которая лилась откуда-то справа, где текла медлительная Тисса. Голос, что пел её, был гордым и ясным. Не звонким и резким, как у Хонджуна, а таким... сильным. Прозрачным. Он был ниже, чем у самого Уёна, но всё же явно был молодым. Уён быстро спешился, так как понял, что певун стоит на одном месте, догонять его не надо будет, а пугать не хотелось. Он быстро привязал Скара чуть поодаль от дороги и крадучись пошёл на голос. У реки на камне сидел парень. Иссиня-чёрные волосы его были горделиво зачёсаны назад, а шляпа лежала рядом. Стройная спина и тонкая талия перехваченная широким поясом, видна была с одного бока, так как на другой, на плечо, был небрежно накинут богатый короткий плащ. Юноша откинулся на руках назад и чуть поднял к небу лицо. И даже не видя это лицо, Уён был готов поклясться, что парень был красив. В спину Уёна подул резкий ветер, и альфа спохватился, что сейчас незнакомец учует его и подумает, что он подсматривает за ним, а он не хотел вот так познакомиться с человеком, который так прекрасно поёт. Уён сделал шаг вперёд, когда понял, что ветер уже должен был донести юноше, что он не одинок в этот час у реки, но тот даже и не думал поворачиваться. Продолжал сидеть и петь, иногда делая паузы, чтобы вдохнуть поглубже. Уён слушал затаив дыхание, и чувствовал, как у него в груди рождается какой-то странный восторг. Песня рассказывала о силе воли воина, который ищет во тьме путь домой. Ищет, пробиваясь сквозь мглу ночи, сквозь боль расставаний с теми, кого забирает смерть, сквозь ненависть тех, кто сдался на этом пути. Он идёт — и ищет. Найдёт ли — никто не знает. Но будет искать. — Найдёт, — невольно шепнул Уён. — Точно найдёт. Юноша внезапно умолк, и спина его напряглась. Уён только и успел, что сделать ещё один шаг, чтобы парень его увидел, когда тот резко обернулся, всматриваясь в сгущающуюся мглу. "Красивый! — трепетно вскинулось сердце Уёна. — Какой же... невероятно красивый!" Узкие, по-лисьи вытянутые глаза, острые скулы, высокий чистый лоб, румяные, чётко очерченные твёрдые губы. У Уёна дух захватило. Такого красивого человека он ещё никогда не встречал, наверно. Такого красивого — и... без единой чёрточки омежьей изнеженности, мягкости, сладости... "Неужели альфа?.. — в томной тоске подумал Уён. — Наплевать! Всё равно… всё равно..." — Привет, — сказал ему юноша, хмуря ровные, красивой дугой брови. — Ты зачем там прячешься? — А я подслушивал, — честно ответил Уён. — Песню твою... Она прекрасна. "Как и ты!" — крикнуло его сердце, но Уён всё-таки имел определённые представления о приличиях. Поэтому лишь сделал ещё несколько робких шагов к незнакомцу. И тут юноша просто добил его: он вдруг сморщил нос — и улыбнулся. Открытой, светлой, невозможно милой улыбкой. "Всё-таки омега?" — трепыхнулось глупое сердце надеждой. — Ясно, — кивнул парень, продолжая улыбаться. — А я вот тут сижу. Тебя жду. — Меня? — изумился Уён, задышав чаще от того, как радостно заколотилось вдруг его сердце. Он даже остановился и переспросил с придыханием: — Как это — меня?.. — Ну, ты же слуга из дома Чон? Нас должны были встречать, его сиятельство граф Чон сказал, что пришлёт кого-то, чтобы нас проводили. Только вот мой папа немного занемог, остался на постоялом дворе в Трикси, там, в долине. А меня отец послал, чтобы я предупредил, что мы завтра будем. Только вот я ногу повредил, когда пошёл к речке посмотреть закат. Сижу. Ору погромче — чтобы ты услышал. Ты и услышал. — Я и услышал, — как заворожённый, повторил Уён и, спохватившись, смущённо улыбнулся. — Только я не слуга. Он подошёл поближе, и дал себя рассмотреть чуть сжавшемуся при его приближении юноше. Тот быстро ощупал взглядом фигуру и одежду Уёна и заглянул в лицо альфе. А показалось — в самую душу, замирающую от странных, неведомых доселе ощущений. Уёну стало от этого взгляда и жарко, и холодно, и томно, и терпко, и странно — и хотелось смотреть в эти глаза вечно. — А кто же ты? — наивно хлопнув ресницами, спросил незнакомец и снова чуть улыбнулся. — А я граф Чон Уён, сын владельца Версвальта графа Чон Чонгука, альфа, — представился Уён и, замирая, спросил: — А... ты? Парень смущённо заёрзал и неловко поклонился, однако сидя получилось смешно, и Уён невольно широко улыбнулся в ответ на эту попытку. И замер, глядя на застывшего юношу, который прямо и открыто смотрел на него во все глаза... И столько в них было чистого и искреннего восхищения, что Уён медленно покраснел и облизнул пересохшие тут же губы. — Как тебя зовут? — напомнил он несмело. Парень встрепенулся и кивнул: — Прости... Просто ты улыбаешься... Мхм.. Я... Меня зовут Чхве Сан, я сын дворянина Чхве Чонхо, владельца имения в землях Атии. И я... бета.