Македонский: грех и грешок

От прыжка Македонского разлетелись птицы. Он метнулся взглядом к Дому, оптимистично надеясь, что звуки оттуда. Но было тихо. Только уборщица где-то в его глубине стучала ведром и со вздохом шлепала тряпкой об пол. — Потерял меня, Отрок? — шепнули в левое ухо. С этой стороны находился высокий металлический забор, за которым пустота. Но ведь Македонский — ему не показалось, нет, — боковым зрением видел…силуэт призрака Волка. Он виделся не полностью, а обрывками, как при попытке посмотреть на белую лампочку после выключения света. Стоило посмотреть на футболку, она пропадала, но появлялись голова и ноги. Стоило кинуть взгляд на штаны, как футболка становилась ярко-красной. Стоило посмотреть на седую прядь чёлки, показывалось бледное лицо. А что творилось с руками…распухшие проколы от обезболивающих останутся навсегда. Мак, Волк, Стервятник могли часами сидеть в Гнездовище в попытках приготовить новый дельный вид наркотиков. Один смешивал одно с другим, другой штудировал учебники, третий пробовал. — Эй, я тут, — шепнул Волк в правое ухо, потом щелкнул пальцами у левого, потом замолчал. Исчез. На целую минуту исчез, а потом продолжил донимать. Македонский в ужасе обхватил голову руками. Хотелось проткнуть глаза ветками, засыпать снега в уши, чтобы просто не слышать и не видеть его. А Волк всё продолжал с ним играть. Ведь это развлечение: оказываться перед Маком, пугать и отлетать в сторону, хлопать ладонями над его головой и взлетать на пару метров вверх. А Мак кружился вокруг, искал его, чувствуя ужасное ощущение ловушки. — Отойди хоть ненамного, пожалуйста! — Куда? Мы не можем быть дальше чем на три метра, забыл? Младшая сестра Македонского любила смотреть мультфильмы. Про Русалочку, которая дружила с жёлто-синей рыбкой, про арабского юношу с обезьянкой на плече. Волк чем-то был на них похож, хотя о дружбе не могло идти и речи. Он был мёртв, но хотел жить. Сохранять в себе тот язычок пламени, чтобы не начать жалеть, тосковать, и, что самое главное — бояться. В первые ночи он кричал, ругался и звал всех живых, искал призраков и умолял Дом оживить его. Потом успокоился. Присаживался на кровать Македонского и будил долгими разговорами ни о чём. Ведь он всегда себя так вёл. Ведь он всё ещё живой. Когда взгляды встретились, Македонского будто ошпарили кипятком. — Уходи! — вопль как у раненой пташки. — Это ты мне указывать будешь? При таких словах верхняя губа Волка всегда презрительно дёргалась. — Волк, я тебя месяц не слышал и не видел. Где ты был? Фантом зубастой улыбки: — Тут. И там. И даже немножечко в Лесу. Мак отшагнул назад и уперся спиной в забор. Да не было его в лесу, опять эта его патологическая ложь. Волк выдавил смешок: — Я просто не хотел болтать с тобой, легче уж в одиночестве пожить. Ты слишком эмоционален. Мак уронил варежку, которую раньше теребил. Волк воспринял это по-своему: — Перчатка вызова брошена, да? А ведь раньше мы дружили. За то время, что они молчали, небо посветлело до дымчато-синего. Окна Дома загорелись разными цветами. Глухие женские стоны оттуда явно предназначались не Габи. Иногда хотелось искренне спросить: ну и что? Ну и что, что они дружили и занимались сексом в старом сарае? Македонский не перестал побаиваться его, не сделал его по-настоящему близким себе человеком. А их весёлые разговоры, крики свободны на крыше и знакомство с фетишами друг друга — просто красивые описания. Но как жаль, что он понял это только после его смерти. — М… — вдруг весь шарм из Волка испарился. Он действительно замолчал, опустил голову и отошёл на максимальное расстояние. «Это манипуляции», — напомнил себе Македонский. — «Иначе такое бы произошло с ним через месяц или два, а уже прошло достаточно времени». Он посмотрел вперед, а всё внимание сконцентрировал на боковом зрении, рассматривая призрака и дрожа от мук совести. «Прости меня!» Раньше бы Волк обратил внимание на малейший хруст веток или пение птиц, сравнил эти звуки с костями покойников и оплакиванием их прекрасных дам. Придумал бы новое название дереву, набросал пару аккордов на запястье и поскакал сочинять балладу про Тайну Кровавого Сада. А зрелище убитого и замершего на месте парня…может быть, они оба действительно превращались в безумцев? Волк смотрел на него, прожигая насквозь. Македонский рассматривал снег. Паника внутри всё нарастала. Защищаться? От чего именно, рядом с ним непредсказуемый человек! Убегать некуда… Но нужно ли это делать, может, он скоро уйдёт? В голове уже строился правдоподобный диалог: «Я не жертва, Волк, ты тоже в этом виноват!» «Да? Я говорил тебе, что мне не нужно кого-то убивать, чтобы стать вожаком. Твоё дохлое тело мне нахрен не сдалось» «Отправить в Наружность — это уже убийство» «То есть, ты придерживаешься законов Дома, который принадлежит Слепому. Всё это время ты жил по его правилам, но водился со мной. Ты же понимаешь, что это всё из-за тебя, из-за твоей недалёкости, из-за твоего неумения выбирать себе партнёров» «Но ты призрак. Ты никому ничего не докажешь!» «А ты человек, который будет гореть в аду. И на Изнанку ты тоже не попадёшь: ты и меня предал, и дом, скотина» А раньше это не казалось таким смешным. Неужели Мак стал немного смелее? Носки, свистнутые у Лорда, бесшумно проскользили по снегу. Волк остановился рядом и покачался на пятках. — Возродишь меня? — Ты же помнишь, что это не получилось. — Ты не сын и не крестник мне, раз бегаешь от моей давней просьбы. Глаза у тебя мышиные и жить тебе только в подполье*. Отрок, Индеец, Рыцарь — всё не то. Как же мне тебя называть? «На размышление даётся две секунды», — правило их общения. Македонский знал: слово Волка — закон, и уже почти ответил, но вовремя остановился, ведь один вопрос повлёк бы за собой целый диалог. И держал паузу пять секунд, тридцать, минуту… Волк вдруг сменил вопрос: — Здесь холодно? А вот этого Македонский не ожидал. Где настойчивое повторение вопроса, где повышение голоса…почему этого нет? И тема взята, которую сам Волк называл «стадией обезьяны». Не к добру это. — Да, — не удержался. — Как в Новый год. — Начало февраля, Оруженосец, чего ты ожидал? Вопрос, полный искреннего удивления, запутал Македонского. Он непроизвольно напрягся, чувствуя себя неосторожным зайцем, чьи органы скоро будут раскусаны острыми зубами. Волче повернул голову и сказал: — Слушай, сбегай-ка ещё раз к Птичкам. Я так и не понял, что они добавляют в самокрутку из зелёного чая, и почему с неё так развозит. Валет, гитара с двумя струнами и эта дрянь…так рождаются хиты. — Я не могу, — от воспоминания о Гнездовище Мака затошнило. — мне нужно быть здесь. — В Доме тебе нужно быть. Кстати, там этот Художник карандаш в глаз воткнул, и крови там… — Что? Он рванулся к окнам и даже встал на носочки, чтобы получше слышать. Но негромкая музыка из транзистора была очень даже приятной, и подпевающие голоса не кричали о помощи. «Опять лжёт?» — Предатели, променяли меня на терпилу-Курильщика. И что вы в нём нашли? — Курильщик очень… — не продолжай. Рывком Волк переместился к нему вплотную и прислонился неощущаемым лбом к виску. Его глаза словно прожигали в черепе болезненные дыры, и привычная легкая тревожность Мака стала сильнее. Сначала скромность, потом Курильщик, какая ещё мелочь разозлит Волка до закипания? — Договаривай! Какой он? Лучше, чем я, да? Фазан лучше, чем тот, с кого ты начал свою третью жизнь? — Нет! — выпалил Македонский. — Я отношусь к нему, как ко всем, и ты это знаешь! — О тебе я многого не знал, как оказалось. Не мои проблемы, что ты истеричнее любой девчонки. Возроди меня. — Ты же знаешь, что это невозможно. — Но призраки тоже невозможны! — Волк сорвался на крик. — Сука, я не собираюсь терпеть твоё бессилие. Я не могу общаться, играть на гитаре и жить уже полгода. Это хуже самой мучительной, блядь, смерти! И вообще, — он перешёл на шепот, от которого у Мака задрожали руки. — тебе же самому надоело это терпеть. Я знаю по твоим способностям, что ты можешь и не такое. Да и вообще, у кого получается с первого раза? Давай ещё раз, Македонский, нужно просто постараться. Ты подумай над этим. — Я не… — Нет, ты подумаешь над моим предложением. …Перед глазами Мака поплыли коробки из-под сока, к окоченевшим рукам прилипли крупицы зерна, а в ушах звенела песня. Волчья. Немножечко радостная. Это были щелчки, хлопки, встряхивание одежды. Но голос становился всё слабее и тише с каждой минутой, а затем стал тихим мычанием. Волк изнывал от безуспешных попыток создать музыку. От отсутствия зрителей. Вдохновения. — Не понимаю, — он…он всё ещё мог плакать? — Как его тонкие пальцы не пустили на создание струн. В глазах Македонского ожил Слепой, обхватившие гриф гитары чужие руки и «Это ты во всём виноват, ты!» — то, что и хотел передать Волк. Это стало последней каплей. Страх и переживания просочились наружу, как вода в корабль. Голова, руки, ноги — он весь будто покрылся горячими иголочками. Встряхнуть с себя эту дрянь, встряхнуть! Не получалось… Слова извинения из Мака рвались тошнотой. Что-то подобное было с Лордом после его возвращения. Он тоже тёр лицо, кричал, что у него вот-вот остановится сердце и постоянно переползал с одного места на другое. Но рядом с ним были спасательные шлюпки: Сфинкс, Табаки с настойками и ласковая рука Горбача… Колющая боль в груди уронила на колени. Нет, нет, нет, только не сейчас, всё же было хорошо, он не мо… — Э, нет, так дело не пойдёт, — прервался Волк. — внизу ты уже смотрел. Взгляд выше! Македонскому на миг стало не до чего, но время поджимало: ещё минута, и паническая атака не отпустит. Опираясь о дерево, он поднялся и аккуратно посмотрел повыше. Волк улыбнулся: — Тепло. Мак посмотрел правее. Перед глазами темнели разводы. — Горячо! Протянул руку… — Прохладно. Нужно бежать. Искать утешение! Просить о помощи! Юноша обречённо упал спиной в снег. Нужно успокоиться, дыша глубоко, не обращая внимания на сипы. Грудная клетка…лёгкие…жутко болели и пускали всё меньше кислорода, меньше, скоро совсем закроются, и его смерть будет мучительной, а, может, и правильной. «Но я же не закончил!» — отчаялся Мак, но сил это не придало. — Помоги! — наконец крикнул он, уже не понимая, к кому обращался: к Богу, Волку? — Пожалуйста! На снегу лежать холодно, надо куда-нибудь переползти, убежать в Дом, запереться на чердаке, начать убираться в спальне, что угодно. Перед глазами мелькали мушки, но какие-то обрывки Волка были видны. Он навис сверху. — Что, опять плохо? Ну что ты, а, — вздохнул он. — Вон, как побледнел. Так хотелось прогнать его, швырнуть призрачное тело в сторону и кричать, падать в ноги… Мак зажмурился и слышал сквозь своё громкое дыхание: — Слушай, вот когда я день за днём наблюдал твои истерики, то терпел. Когда ты ту истеричку к себе прижимал, я корежился от отвращения, но терпел. А сейчас как это терпеть? Мой состайник падает в обморок от страха? Потрясающе. Как же ты прав, Волк, вся сущность Македонского — омерзительное, истощённое голодом тело, валяющееся на снегу и неспособное пережить грех. Надо перебороть это, перебороть…как?! — Она не истеричка… — просипел он и закашлялся. Снег не помог смочить сухое горло. — А помнишь, как раньше всё было просто? — продолжал Волк так повседневно, будто сказку рассказывал. — гуляли по крыше, будто дворовые оборванные коты, прыгали с Дома на сарай и изучали друг друга в этом сарае. Может быть, попробуем вернуться к этому? Кулаки разжались.