Македонский: грех и грешок

Волков бояться — в лес не ходить.

А раньше всё было проще…когда таял жамкающий снег, они забирались на скользкую крышу и сбрасывали всех остальных оттуда на чердак — это их место! Волк всегда поскальзывался и летел в огромный сугроб, а второй бегал по краю в панике и с воплем прыгал следом. Как они подружились — неизвестно. Ходят слухи, что это ночь Сказок их сблизила. Или же Волк нуждался во втором Кузнечике, а Македонский мечтал о разбитном друге. Они похожи. Маку мешали дышать воспоминания, а Волку — боли в спине. Со временем они научились дышать полной грудью. Они учились бегать. Босиком по утренним коридорам, пересекая квадраты солнечного света на стене. Бетон был холодным, что позволяло быстрее отнимать ноги от него и нестись вперёд…стучали в каждую дверь и заскакивали за угол, и кусали кулаки, чтобы не расхохотаться. Спина Волка похрустывала и болела всё меньше. Он ликовал: наконец-то их обезболивающие работают! В это время Македонский учился пользоваться тональным кремом, чтобы скрыть круги под глазами из-за недосыпа. Руки от чужой боли были красными, облезали. Только растянутые рукава свитера могли скрыть это. Криками с крыши они будили Дом. А что? Пусть все знают! Пропали дедовские цепи на Македонском, заржавели, отвалились! А Волк…ну, просто копировал этот вопль счастья. Потому что так делают нормальные люди, когда им хорошо. И сам он раньше так делал. Оглядываясь назад, понимаешь, что проблемы-то угадываются по мелочам. Только вот их сложно разглядеть. Это была первая зима Македонского в Доме. Утро было тем самым, когда под одеялом тепло и уютно, без него холодно и за окном чернильное небо и крупными хлопьями идёт снег. Македонский и Волк дремали. Остальные бродили где-то между завтраком и обязательным уроком физкультуры (обязательным, потому что за двойку в четверти грозило отчисление и выпинывание за порог Дома). У Волка было освобождение после месяца в Могильнике. Он разлепил глаза: — Отрок, а ты что тут делаешь? Неужто привилегия отдохнуть выпала тебе? В Четвёртой было правило: каждый день кто-то мог прогуливать все-все уроки, и была очередь Македонского. — Сложно назвать это привилегией. Делать нечего… — Разве лежать — это не самое приятное занятие? — Как знаешь. Сон отступил. Мак как раз думал, не приготовить ли кофе, как вдруг коридорный яркий свет ворвался в спальню. Кряхтя, вполз кто-то. Заскрипела дверь, глухой удар о тумбочку, громкая ругань и звуки её отодвигания. Мальчики перегнулись вниз. — Судя по дыханию астматика, кому-то действительно стоит развернуться и пойти заниматься спортом, — сощурился Волк. — Больно надо! — обиделся Табаки. — У меня тоже освобождение! Я закусил щёку до крови в начале урока, а потом начал кашлять ей при Костюме. Ну, он перепугался и отправил меня в медпункт. — А ты? — А я пополз сюда, хе-хе, спать. Если кто зайдёт, то мне плохо, усекли? — Да. А тебя укрыть? — подорвался Македонский. — И ты спи, — махнул лапкой Табаки. — ночлег делать — это не чаи разливать, это интимное занятие. — Кстати, об интимностях…- протянул Волк. И надолго замолчал. Щелчки пальцев и брови, сведённые к переносице. Табаки вскоре потерял к нему интерес, а Македонский, наоборот, уже изнывал от любопытства. Спустя некоторое время Волк тихонько перепрыгнул на верхотуру к мастеру держать секреты, вдохнул побольше воздуха… — Знаешь…а, хотя, неважно. Он зашипел в попытках устроить больную спину поудобнее. Македонский напрягся в попытках вспомнить все социальные навыки, которым учил его Сфинкс. Кажется, когда кто-то пытается что-то сказать, нужно терпеливо ждать. Так и сидели. Комната, подсвеченная несколькими светильниками, будто бы становилась ярче с каждой минутой. Шебуршили простынями, подушки летали в разные стороны: внизу Шакал делал спальное гнёздышко и что-то мурлыкал себе под нос. — Родители! — шёпотом крикнул Волк. Он отчаянно смотрел на свою кровать, будто бы беседовал с ней. — Нет, нет, не то. Давай сначала о предпочтениях. Табаки на секунду застыл сусликом. Теперь настал черёд Македонского ломаться. — Я подумал о них, — он сел в кровати и нервно хмыкнул одеялу. — Мы в этом немного похожи. — Что? Да этого не может быть! Ты и представить себе не можешь, какая это редкость среди домовцев: у всех в основном на стопы, на большие параметры, латекс все у Летунов заказывают…интересно, на что они его натягивают? И на Габи у многих. А я как подумаю о сексе ней, перекреститься хочется. А я ведь, кажется, атеист. — Если кажется — перекрестись! — ляпнул Табаки и в него прилетела лишняя подушка для гнезда. Изо всех сил Мак сжал колени между собой и тихо-тихо произнёс: — Я просто люблю горящие удары во время всего этого. Волку это понравилось, он даже захлебнулся в собственном восторге. — И ещё ты представляешь, как тебя бьют плетьми? Или рукой? Или чем-то ещё, да? — Да. — А кто бьёт? Мак поднял голову и пожал плечами. Волк приложил руку к груди. — Братец. Да ты как я! Только наоборот. И хватит зажиматься, между друзьями не должно быть секретов. В голове тоже внезапно всплыл братец, только другой — десятилетний, розовощёкий, чем-то напоминавший Дадли из «Гарри Поттера». Мак ударил себя кулаком по лбу…нет, Наружность не забыть. Понимание, что такое мастурбация и насколько это секретно, пришло оттуда же, с материнского дома. Как он листал отцовский запретный журнал, а щёки пылали от стыда. И приятно…и стыдно…и надо бы прекратить смотреть на голых женщин. Тогда Македонский захлопнул журнал, попятился назад и случайно ударился мизинцем о тумбочку. Вспышка возбуждения и в то же время боль — дикая смесь. Тело само подсказало, что расстегивать и за что хвататься. Однажды мать спалила его сестру за тем же журналом и устроила пренеприятный скандал. Македонский сидел в пустом зале, прижавшись спиной к батарее и закрыв уши, а в голове стучало: «Заниматься этим нельзя. Рано. Отвратительно. Развратно. Церковь не позволяет. Нельзя. Нельзя!». Македонский жался, но рассказывал. Придвинувшись к Волку почти вплотную, а то вдруг Табаки услышит. Македонский жался, но рассказывал об этом, потому что иначе от него не отстанут. Шепотом, чтобы Табаки уж точно не услышал. Для этого он вплотную придвинулся к Волку. — Видимо, у тебя не родители были, а «так»…это же оттуда всё берётся. А мне нравится наносить удары, — подмигнул он. — Совсем не такие, как в драках. Не сильные, но резкие. Чтобы остался след. Ты какие предметы любишь? Молчишь, значит. А я бы хотел использовать плеть: от неё остаются такие полосы, и через тонкую кожу кровь прорезается маленькими каплями. И мой партнёр уже как бы и помечен. Македонский напрягся, не понимая, к чему он клонит. И клонит ли вообще. Или это та самая сокровенная тема. Может, ляжем спать? А Табаки почему молчит? — Короче, — Волк сделал глубокий вдох и затараторил. — вот у меня это всё по-другому появилось. Я просто много раз видел, как мама с папой долбились сначала шприцом в вену, потом друг с другом в дёсна, а потом на столе, — нервные щелчки пальцами. — Я тогда стоял позади них, а меня никто и не заметил. Это отвратительно было тогда, но потом показалось весьма привлекательно. Ведь это уже не мои родители, а просто взрослые незнакомые люди, нечего стесняться. От представления этой картины у Македонского всё спёрло в груди. Он вспомнил деда. Тварь. И совсем не божья. — Я в Дом попал в пять лет. А раньше жил в хлипкой избе в каком-то захолустье, где с нашей семьёй никто не общался. Только друзья а-ля-отца приходили. От них разило чем-то странным, и я только потом понял, что это алкоголь. Я мало чего помню, но ненавидел их и боялся. Я помню запах блевоты, пота, грязных волос и всё это смешано с запахом солений. Поэтому я Слепого и не люблю — что-то в нём от моей бывшей семьи есть. А маму я не помню, даже не спрашивай. Табаки присвистнул. — А ещё у меня была собака! Большая такая, светлая. Алтай — это был мой друг и первая игрушка: всегда со мной был, часто лизал мне лицо и ложился рядышком. Я мог говорить с ней, как с человеком, а он слушал. Вот бывает ли такое? Однажды наш холодильник был в прямом смысле пуст, и отец не нашёл ничего лучше, чем повесить Алтая на веревке в ванной. Я помню, как зашёл туда, увидел его подвешенное тело и кожу с шерстью на полу. Я прижался к стене и кричал так, будто бы режут меня и прямо сейчас, — Волк сделал странный жест, будто бы хотел закрыть лицо руками, но передумал. — А позже он приготовил макароны и добавил этого мяса туда. «Вот почему он ненавидит любое мясо, а Сфинкс к ним заодно» — догадался Македонский и испуганно посмотрел на него. Нет! Это невозможно! Так бывает только в ящике… — Когда я попал в Дом, то вообще ничего не умел, даже не знал, как чистить зубы. Лось — ну ты понял, кто это, — меня всему учил, по врачам водил, купил мне первые книги. Он думал, что с чтением я забуду про весь тот Наружный ужас. Но, Македонский, разве об этом забывают? Поэтому я и не понимаю правило, запрещающее говорить в Наружности. Это бред! Почему по Дому ходит столько людей с двумя-тремя красными полосками, а? Потому что они держат всё в себе и молчат. Даже если близким об этом скажешь, то тоже побыстрее заткнут и затащат под свои идиотские стандарты. Мы должны говорить о прошлой жизни, и будет нам счастье, — выплюнул Волк. — Я к чему это рассказываю? Мне в кошмарах, блядь, это иногда снится, не могу больше терпеть! Со мной уже что-то не так. — Что с тобой не так? — взмолился Македонский. — Это тяжело объяснить. Но Сфинкс в курсе…чёрт. Зря я это рассказал, — Волк закрыл глаза, а когда открыл их, то от искренности и тепла не осталось и следа. Странный блеск в глазах, расширенные зрачки и приоткрытый рот. Почему это затмило все ночные кошмары Македонского своим ужасом? Воображение дорисовало длинные клыки и острые когти, которые вот-вот разорвут его. Македонский поневоле попятился назад. — Боишься меня, да? Да? В стае воцарилось молчание на несколько секунд, и тут Табаки не выдержал: — В Наружность ни ногой, что бы не происходило! Даже если погорим тут вместе с Домом, переселяться не будем! Ещё чего выдумали: собак есть! Македонский опомнился, когда оказался на полу. Что? Не может быть. Испугаться собственного друга, как трус… Волк этого точно не простит. А он был рядом. Смотрел несколько секунд прямо на него, оттолкнул и в один скачок очутился на своей верхотуре. Они не разговаривали ещё несколько дней, а о личном по собственной воле — никогда.