Македонский: грех и грешок

…Кто нашёл его в саду? Кто принёс и уложил в кровать? Чья-то ладонь трепала ему волосы, другая прикладывала ко лбу холодную тряпку. Ругались, кажется, Горбач и Табаки: один доказывал, что нужно дать Македонскому поспать, второй орал, что нужно снизить голос, чтобы дать поспать. Во сне Македонский тоже лежал в кровати. Тихо. Пусто. И Волк сидел на груди. С закушенной губы струйкой стекала кровь по шее, ноздри раздувались, взгляд блестел от безумия. Личный кошмар капал жгучей слюной на лицо. И тогда Македонский завопил так истошно, что задребезжали стёкла. Слышал это только Волк. Навис. Обхватил за горло. Крепко сжал в руке, не жалея сил. Захрипев, Македонский попытался выпутаться, но собственные движения были размытыми и медленными. — Ещё и ещё! Ты будешь пытаться меня возродить, пока не сможешь, ты понял?! Истеричные нотки, паника! Попытки столкнуть с себя вполне живое тело не увенчались успехом. Дышалось всё сложнее, с каждым толчком перед глазами плыло всё больше чёрных клякс, а тишина сменилась белым шумом…на миг Македонскому показалось, что упасть в обморок во сне — это спасение. Но там то же самое. — Просишь прекратить, да? А я просил убивать меня? Исполни мой приказ ради твоей жизни, ради Слепого, ведь он такой превосходный вожак! — Волк оскалился и покачал головой. — Не забывай, что я призрак: я никогда не устану… Следующая неделя тянулась бесконечно. Она была наполнена муками совести. Та паническая атака в саду расшатала сознание, как ветер старые ворота, и теперь призрак появлялся и во снах, и наяву. Когда в Волке стёрлась тонкая грань между кличкой и сущностью? В одиночестве. Волк не говорил — угрожал. Не смотрел — насквозь прожигал. Волк, Волк, Волк…он вечно здесь, тут, там. С криком Македонский закутывался в одеяло. Так Маку и надо. Трус. Предатель. Убийца. Лечили его одинаково, ведь все поставили разные диагнозы. Это были и «башкой ударился», и «нехватка Лорда в организме», и «закрытие в ментальные блокады. Долгие разговоры, поглаживание Нанетты и котов, распевание любимых песен — всё это ненадолго отвлекало от вечного бормотания Волка. Самое лучшее лекарство Четвёртой — их принцип. «Захочет — сам расскажет, а мы не будем доводить до истерики». Слепой занялся уборкой. Он подвернул ногу, споткнувшись о заснувшего на полу Толстого, за которым не уследил Лери. Горбач случайно вылил на троицу кофе. Курильщик потянулся за тряпкой и шмякнулся рядышком. Сфинкс лишь горько вздыхал и постоянно сидел подле Мака. Четвёртая была стаей, а на наружном языке — семьёй. Это раньше они просто дружили, а теперь это мать и отец, дед, младший брат, какие-то дальние родственники, ушедшая сестра и…шестилапый пёс. И Македонский их предал, оставив в неведении. Просто взял и заставил каждого умереть вновь. Чем бы не грозился Чёрный в пьяном бреду, сколько бы Курильщик не бесился — они так не поступят. Как бы Слепой не бил ножом Помпея, он имел на это вожаческое право. Не прощайте, вы и не обязаны. …В одно утро Македонский понял, что должен действовать. Уходить. Может, легче станет, Волк исчезнет. Но терпеть больше нельзя. Сидя на полу, комкая одеяло и, не мигая, он смотрел вперёд. Перед глазами два вытянутых окна. В них только бело, как в молоке. Все ушли на обед (хоть и пытались утащить Македонского с собой), за исключением Толстого. Он был в спячке и мотал мясистой головой во сне. — О чём опять задумался? — как же хорошо, что Волк не мог читать мысли. — Каждый раз, когда ты напрягаешь мозг, застываешь на месте. У Македонского дёрнулся глаз. — Может быть, ты встанешь? — Нет. — Почему? — Не хочу. — А что так? Так и общались. Волку, конечно, всё равно, что там у Македонского на уме, но разговорами он очень давил на психику. Рядом с ними лежала книга, прочитанная уже раз двадцать, на помятой постели покоился градусник. Температура и не поднималась, но Табаки уж очень беспокоился. От одной мысли о маленьком Шакале на душе стало горько. Македонский медленно поднялся на ноги и осмотрелся. Пустая спальня с таким холодным светом от окна казалась чужой. Одеяло спало с плеч. Странная эта идея — уйти. Ведь идти и некуда. Он припал щекой к двери. Тихо. Македонский сделал пару шагов назад, представил, что это происходит не с ним и…так быстро он еще не собирался. Зубная щётка, свитер от Горбача, браслеты от Шакала — всё в рюкзак. Мак одной левой толкнул матрас, и пока он падал обратно, оттуда вылетели все секретные вещи. Распечатанные фотографии, вырезки из газет, письма. Он совсем забыл о них! Мак присел на колени и на секунду остановился. Появилась надежда, что автор поможет, он же всё-таки хороший. Но нет, никто никогда не узнает о Волке. Похватав тёплую одежду, он начал как можно быстрее одеваться, но голова была забита другим. Два раза взял не свой комплект, а, когда нашёл нужный, ноги никак не могли войти в штанины. В висках стучало, уши и глаза были прикованы к двери. Не дай Боже сюда кто-то зайдёт прямо сейчас. — Бежишь. Как трус бежишь. — Я не трус, Волк. — А зачем тогда убегаешь? Потому что накажут, затопчат ногами, накричат. Расплачутся, в конце концов. Ты просто боишься их реакции. — Это не так! — воскликнул Македонский. Правду признавать он не желал. Он не выдержал и пнул кровать ногой, как щиколотку обхватило что-то холодное. Мальчик задергался, еле как вырвался из цепкой хватки и грохнулся на пол. Белая рука заграбастала упавшие письма к себе. С ужасом Македонский увидел Слепого под кроватью, которого только что разбудил. — Далеко собрался? Волк истерично захохотал. — Ты что тут делаешь?! А он думал, что от волнений сердце разорвется, но самое страшное произошло — его спалили, — и стало даже легче. Слепой не убьет. Да. — Ты так и не ответил на мой вопрос, — спокойно ответил он. Ртутные глаза смотрели насквозь. Вот-вот вытащат душу. Македонский тут же прикрыл грудь. — Да, далеко. На носке проступила кровь, означавшая, что сбежать будет не так-то просто. Да еще и в спальню начали приходить. — Я вам поесть принес! — воскликнул Табаки. Сзади Горбач захлопнул дверь ногой, покачнулся и чудом не уронил горку бутербродов. — Фух, вы не представляете, как странно первым уезжать из столовой. Горбач аккуратно положил еду на общую кровать и включил настенную лампу. — А что такое, почему здесь всё раскидано? — Узнаешь, — ответил Слепой и повернулся к Македонскому. Тот по привычке стал перекладывать Шакала на кровать. — Мой Мак вернулся! — заголосил Табаки, и крепко-крепко его обнял. Тепло разлилось по телу. Македонский нерешительно коснулся кончиками пальцев к его спины, чувствуя, как это неправильно. Незаслуженно. — Что мешает тебе сказать правду? — мурлыкнул Волк. — Струсил? А ведь сейчас он немного прав. — Не вернулся, — Македонский отстранился от объятий. — Я ухожу из Дома прямо сейчас. Он зажмурился, ожидая криков, но звенящая тишина повисла в спальне. В ней недоумение, сомнение. Слепой наконец-то вылез из-под кровати, ведь зрелище, которое разворачивалось, только пустого взгляда и заслуживало. — Мак, — Табаки схватил его за рукав свитера и потянул к себе. — это шутка? Чего ты завис? Остальные, сделайте хоть что-нибудь! Горбач подошёл и внимательно всмотрелся в лицо Македонского. Наконец, констатировал, что тот здоров и быстренько встал около двери. Щелкнул замок. Вместе с этим щелкнуло что-то и в Маке, и решительность куда-то делась. Что же вы делаете… — Слепой! — отчаялся Табаки. Тот поднял голову. — Это его выбор. Не привязывать же его к кровати. — Ну почему он уходит? Мы что-то сделали не так или Выпуск напугал и он решил пойти по стопам Макса, Леопарда, Волка и Лорда? Его голос дрожал. На лице проступило что-то, напоминавшее разочарование и боль — смесь, которую можно было встретить только в случае чьей-нибудь смерти. Табаки понял: шутки кончились. А вот врать для Македонского было хуже убийства. Но едкая, ранящая правда не желала слетать с губ. — По-моему, — сказал Волк. — Им тяжелее жить в неведении, чем знать причину. Македонский смотрел на этот ужас, словно по кадрам. Табаки утыкается в его рукав. Горбач стоит, низко опустив голову. Слепой закрывает голову руками. Толстый бьётся в ночном кошмаре. — Так ты идешь? — уточнил Волк. «А тебе так нетерпиться исчезнуть?» Македонский присел на корточки перед Шакалом и некоторое время просто смотрел на него. Раздражение к Волку усиливалось. Эти его фразочки не в тему, эти тупые попытки расстроить, эти внезапные вопли среди глубокого сна. Как же иногда хочется сделать всё, чтобы он заткнулся. И в этот раз, может, он заткнется от шока. — Послушайте… Пути назад нет. Прогонят — ему же на руку. Затопчат ногами до смерти — да пожалуйста. Маленькая ладошка Табаки почти хрустнула в дрожащих руках Мака. Сердце стучало громче голосов и плача проснувшегося Толстого. Да, Македонскому страшно. Ну и ладно. — Это я убил Волка. Случайно. Но я не оправдываюсь — я виноват. И в каком-то смысле уйти из Дома — наказание, ведь идти и некуда, и там будет лишь неизвестность, которую я ненавижу. Но вы можете расправиться со мной, как хотите. Македонский изо всех сил пытался не чувствовать ничего. Это не могло происходить с ним, не могло быть реальностью! Но настоящий, вполне ощущаемый Шакал вскрикнул и отпустил ладонь. Наверняка он представил всё совсем по-другому: как Мак подсыпал крысиный яд в вечерний чай Волка, как с видом маньяка потирал руки и в нём кипела злоба. Но вновь ошибаться, рассказывая о своих способностях, Македонский больше никогда не будет. Может, и сами догадаются…только не это. — Не понял, — нахмурился Горбач. Он немного помолчал, а затем тряхнул головой. — Да нет, невозможно. Ну как ты — и убить. Ты же всегда на виду, и даже мух на волю выпускаешь. Македонский пожал плечами. Те вообще не ощущались. Горбач и Табаки были самыми ранимыми людьми Четвёртой. Теми, у кого в глазах всегда блестели слёзы радости или печали, обилие других эмоций просто зашкаливало. Только Горбач скрывал их от посторонних глаз, а Табаки делился. Ну почему Македонский просто не написал им какую-нибудь записку… — Эмоции — мучительная вещь, — сказал Волк. От того, что он прочитал мысли, мурашки пробежали по телу юного убийцы. — Всмысле Волка, — произнёс Табаки на выдохе. Тема смерти не подходила для ругани и восклицаний, поэтому он говорил тихо-тихо, со смешками непонимания. — Почему? Нет, подожди… Мак! Тебя же Сфинкс убьёт. И… Он застыл на секунду и тише произнёс: — За что ты его так? Мак закрыл глаза, чувствуя, что в нём разочаровываются и их любовь тает на глазах. Лучше бы они его побили, заперли в подвале и подвергли пыткам. — Волк нарывался, — произнёс Слепой. Македонский вздрогнул и увидел его у себя над головой. В руках всё те же письма, вложенные друг в дружку. Слепой отдал их и велел Горбачу отойти от двери. Но как только Мак встал, чтобы уйти, его усадили обратно, рукой держа за плечо. И вожак прав в том, что не выпустил его из спальни, ведь высидеть такое до конца было нужно, пусть и ужасно. Толстый уже рыдал вовсю в своём манежике, закладывая всем уши. Мак бы побежал к нему, успокоил и сам успокоился, да ноги онемели. Два крика осознания и боли слились в жуткий дуэт, и настенная лампа из тонкого стекла не выдержала. Вспышка. Звон осколков. На миг чуть ярче осветился безразличный Слепой, зажатый в угол Горбач и Табаки. Глаза — как блюдца. В каждого вонзилась стеклянная пыль, но это было мелочью. А Волк молчал: в такой напряжённой обстановке он мог случайно успокоить Македонского. — Уйди от меня!!! — кричал Табаки, пытаясь оттолкнуть Мака от себя бесполезными ногами. — Не смей даже прикасаться ко мне, ты… Слепой оттащил его за подмышки назад. Шакал бесновался: то хотел зашвырнуть в Македонского чем-нибудь, то оскорбить, но обрывал себя на полуслове. Голова была неприятно горячая, потресканные губы шепотом просили прощения, серое лицо уже не выражало чувств. Македонский сам не понял, как рухнул на пол без чувств. Вскоре он стал понемногу приходить в себя. Шакал не сдерживал себя, молотя кулаками по подушке, а Горбач всё спрашивал и спрашивал Слепого. Как, зачем, откуда ты знаешь, и прочее, прочее. Ответов он не услышит. Ещё Македонский увидел перед своим лицом испуганного Курильщика. — Вы чего такие? Что случилось? — Лампа разбилась, — произнёс Слепой и слизнул кровь с губы. — в нас. Половина Четвёртой умерла опять.