Македонский: грех и грешок

«Как ты убил его?» — спрашивали так часто, что Македонский всерьёз подумывал соврать про крысиный яд. Он утерся рукавом, и царапины от осколков лампы вновь защипали. — Случайно. — Как? — Не помню. У меня не было ножа, драться я не умею, никого не звал. Он покраснел до корней волос. Ложь. Всё он помнил, но рассказывать о подробностях — себе дороже. — Что вы ещё хотите узнать?! Нервы Македонского настолько истрепались, что разорвать их окончательно не будет больно. В мыслях то и дело возникал образ Волка: злого, бьющего по щекам и приказывающего выгнать Слепого из Дома. Голова сильно болела, будто его нервы и впрямь резали и дергали. Он успел извиниться за всё: за то, что забыл про стаю, когда отношения с Волком начались, за то, что боялся их мнения, за что, что перестал считать их друзьями и подумал о том же в ответ. Только Четвёртая вовсе и не посчитала его замкнутость предательством, и продолжала любить и уважать. У Горбача не глаза — блюдца. Он прикрыл их длинными ресницами и отодвинулся по ступеньке в сторону. Они сидели на крыльце, по обе стороны от Мустанга. Маленькое персиковое солнце приподнялось над горизонтом, даже не пытаясь согреть. Всё вокруг было голубо-серым. Вчерашние ручейки вновь покрылись льдом. Жалко топтать. Может быть, это последняя ледовая корочка за зиму. Табаки — разноцветная птица в зимней слякоти, — перебирал браслеты с кольцами и тараторил мантру за мантрой. Без этого не обходился ни один разговор о покойниках. Чем-то Шакал напоминал маленький вихрь, который крутился себе, никому не мешая. Благодаря скоротечным эмоциям он быстро прошёл фазу отрицание-гнев-торг-депрессия он уже прошёл и быстренько всё принял. — Македонский, — сказал Горбач. — В последний раз спрашиваю: это шутка? Он всё ещё отрицал. — Македонский, молчи! — взвизгнул Табаки. — Нам не нужны лишние истерики. Это правда. За последнее время истерик было слишком много. Три дня после признания Горбач и Табаки были сами не свои якобы из-за смерти котят Моны Лизы, ведь «не только она ждала прибавления в нашей семье!», но мало кто им верил. Три дня Македонский варился в собственном соку. Три дня на каждый взгляд возникала мысль: «он знает!». Одно радовало: Волка будто бы нет. Просто однажды в нужный момент он отвернулся и не заметил, что Македонский надел одну берушу вместо двух (нашёл случайно при уборке и чуть не расплакался от счастья). А уши волосами закрыл, и Волк язвил в неслышащее ухо. — Слепой наверняка наблюдает за нами, — поёжился Горбач. — Я видел его. Ну, когда мы выходили. Он один не спал. — И сейчас стоит в одной майке на таком зверском холоде! — Что поделать, мы для него важнее. Он устал смотреть на нас таких и ничего не знать. — Ты хотел сказать, устал слышать? - хихикнул Табаки. Мантры и запевы всегда поднимали ему настроение. «А что, если он стоит за дверью?» — Македонский вздрогнул и посмотрел на большую входную дверь. Она была плотно закрыта. Зашёл разговор о своеобразной заботе Слепого, потом о духовной силе Четвертой, потом ещё о чем-то…голова раскалывалась, Македонский плыл в темах и изредка отвечал на вопросы. А вопросов ему задавали много, дабы приоткрыть и разговорить — готовили к более важной беседе. Что ждёт дальше? Поставят на пост гадалки? Или расскажут остальным? Или заставят применить смертельную силу к самому себе? Вдруг Горбач откашлялся, и Македонский затаил дыхание. Суд начался. — А…почему? Точнее, почему бы ты мог это сделать? Ощущение нереальности усилилось. Македонский прислонился щекой к грязному и холодному колесу Мустанга и крепко сжал его спицы. «Уйдёшь героем, если сделаешь самое сложное», — говорила совесть. Он зажмурился, выдохнул…и речь его лилась рекой. Давно отрепетированная история. Гнилая. И про знакомство с Волком, и про дружбу, и про первые тревожные звоночки. Про самый последний день вместе (на этом моменте Горбач вскочил и начал расхаживать по крыльцу туда-сюда). И особенно подробно и тяжело — про смерть. Тяжело, потому что почти невозможно одновременно правду сказать и не рассказать о своём секрете. «Говорить правду — это говорить всё», — напомнила совесть. А рядом всхлип, еще один. — Но ты же обещал, — шепнул Македонский и посмотрел вверх. Табаки сжал зубы, но надрывной плач всё равно вырвался. — Ты прав, слезами горю не поможешь. Ох, скудоумные вы челяди, — Шакал поднял голову вверх, будто говорил это небу. — Я же как чувствовал, что вы подобное выкинете! Что эти его замашки до добра не доведут! Ведь это ненормально, когда человек ни с того ни с сего впадает в приступы гнева и никого не хочет слушать, когда у него эмоций, как у спички! Когда инстинктами живёт! — Он? — Горбач тыкнул пальцем в Македонского. — Да он-то тут причём, Волк! Самый настоящий Чумной Дохляк. Что в десять, что в семнадцать. А я столько раз ему говорил: иди лечись, иди лечись. Не в Могильник, конечно! Читай книги по психиатрии, общайся со Сфинксом, играй опять на гитаре, да сделай ты хоть что-то. Но нет! Гордый он, понимаешь ли, для помощи. — Не говори так, — вырвалось у Македонского. Как странно: то он ненавидел Волка, то защищал. — Пожалуйста! Пожалуйста! Могу и замолчать! Позвякивали собачьи цепи. Где-то пела птичка-одиночка. Табаки уткнулся в плечо Македонского, и успокоить его от непрекращающихся рыданий было бесполезно. Стыд, горечь и непонимание: почему прильнули к нему, почему не оттолкнули, почему не начали обвинять. Македонский опустил голову, чтобы небо не увидело его слёзы. — Ребят, — неуверенно позвал Горбач. — А ведь у Волка было эмоций больше, чем у спички. — Это художественный приём такой, невежда, — буркнул Табаки. — Да нет. Всмысле, он же смеялся там, грустил, Могильника боялся. — Волк же у нас был актёром, — Табаки вяло нарисовал что-то витиеватое в воздухе. — Что делают остальные, то и он. Как они реагируют на жизнь, так и он. — И как будто он персонаж из книг, — произнёс Македонский и от осознания резко поднял голову. — Точно! А где искренность? — Но он же просто любил читать… — не согласился Горбач. — И надевать человеческую маску. — Но это было иног… — Всегда! Волк кричал, но через беруши слов не было слышно. — А я же мог его остановить, озадачить, заинтересовать, отвести в сторону, посмеяться, оклеить скотчем, а в итоге только один раз поговорил! То есть в происходящем не только Македонский виноват, а…все! — Табаки вытер слёзы. — А так было всегда? — Вот уж нет! — Табаки выпутался из хватки Македонского и развернулся к ним лицом. — Психопатия — вещь загадочная. Она развилась у него после одного о-о-очень травмирующего события. Волк так изменился, что все избегали в глаза ему смотреть — уж очень стылыми они стали после Кровавого Выпуска. Кусочки льда, аж жуть берёт! Только Сфинкс в них и смотрел. — Выпуска? — Македонский о таком ничего не слышал. Табаки горестно махнул лапкой и утёр лицо от слез. — Уверяю, мальчик, от подробностей описания этого Последнего Выпуска тебе станет плохо. Но представь: тебе тринадцать, у тебя впереди беззаботная жизнь, друг и классный воспитатель, которого даже Богом считают. И за одну ночь ты потерял всё это! В то наше лето у многих крыша поехала, что уж говорить. И собака эта… — Собака? — Которую его отец вместе с макаронами сварил. Это же кого угодно с ума сведёт. Горбач зажмурился, а Македонский закрыл уши. Он тогда две недели пытался забыть об этом душещипательном разговоре с Волком, и вот опять. Образ расчленённой собаки, окровавленных мужских рук и её кожи на полу оказался последней каплей…каплей снотворного. Очнулся Македонский от холода на лице. Это был Горбач. Его широкая ладонь была вся в снегу. — Спасибо, — кивнул Табаки. — Теперь у меня не полтора, а два слушателя. Он похлопал себя по коленям, медленно входя в образ рассказчика. Македонский осторожно сел. Голова продолжала гудеть и черные кляксы то и дело возникали перед глазами. — В Наружности это называют арбузивными отношениями. А, говоря научным языком — абьюзивными. Кто-то из наших просто решил поиграться со словами и вместо слова «арбуз» использовать «дыня». Они склизкие, холодные, а снаружи такие красивые и аппетитные. Мак, это точно ты с Волком! Ты настолько незрелый, что несъедобен, а Волк…простите меня за выражение, с токсинами внутри. Вот он распространяет эти токсины, а вторая дынька заглатывает и травится. Ну что, теперь понятно? Македонский закрыл глаза. Открыл. Темно что тут, что там… Следующий обморок случился от переизбытка осознания. Господи, как можно было не догадаться о таком! Эта мелкая ложь в словах Волка, и: «ты должен принять меня со всеми недостатками, так что, будь добр, относись нормально к моим истерикам». И «почему ты ломаешься? Разве я тебе делал когда-нибудь больно?», и это чувство незащищённости. Вот же! Дыня! В том году произошло очень много ссор и недопониманий, из-за которых Волк и Македонский почти перестали разговаривать и вновь стали незнакомцами. В ссоре обычно один кричал, второй слушал, пятился к двери и убегал как можно дальше. Они могли молчать подолгу из-за ерунды вроде разбитой кружки или потерявшегося ключа, хотя Волка все считали отходчивым. Но и ему вся эта дружба вдруг оказалась ненужной. Идти на уступки друг другу?.. Говорить?.. Они здоровались и прощались, Мак носил ему, как и остальным, кофе, но больше не лечил его больную спину. Он успел кое-что понять о Волке, связанное с его родителями, и пообещал себе никогда его не трогать. А Волк отношения не закончил, ведь узнал, почему его спина перестала болеть. Волк кусал губы, прятал взгляд и бил по струнам, едва Македонский проходил мимо. А тот не мог не быть рядом не только из-за того, что они жили в одной стае. Волк словно брал гнущуюся, но крепкую леску и привязывал Македонского к себе. Если вырываться, леска будет неприятно давить. А их ссора, которая стала ключевой — это ли не дыня? Когда в Клетке Волк нацепил на себя улыбку, а Македонский поверил ей и выложил о себе всё, раскрылся и вскрылся. Когда его били по щекам за чересчур слезливый отказ, когда истерика и гнев охватывали тела, не оставляя места доброте и возможности договориться. Из-за простого «я не могу выгнать Слепого» Волк сорвался с цепи. Из-за угроз и приказов Македонский расклеился, как девчонка. В этой ссоре почти нет виновных. Они провинились, когда стали друзьями. Голова вновь на бетонных ступенях, трясущиеся ладони сжал и тряс Горбач, приступ эпилепсии вот-вот нагрянет. Из Македонского будто демоны рвались. Почему вы прямо сейчас помогаете ему, приводя в сознание горстью снега? — А я надеялся, что всё как-то исправится… — Македонский отчаянно посмотрел на Горбача. — Само. Я хотел сказать ему об этом, но почему я должен указывать Волку, как жить? Горбач и Табаки со стоном повалились лицами в колени. — А знаешь, кто в такие отношения попадает? Трусы. Мак, ты прав, ты трус. Но и он тоже…но такое о покойниках нельзя говорить. В общем, оба хороши. Не то что Лери и Спица. Самоуважение на высшем уровне! Никто так больше не смог! Один косой, у другой ноги тоньше моей руки, все над ними смеются, а они… — Что они? — А они смеются над другими. Спица любит необычный глаз нашего Лери, Лери радуется, что Спица не жирная. Вот так и надо, Македонский, так и в отношениях. В любых! Ну да закончим сегодняшнюю воспитательную беседу. Пойдёмте, а то сейчас Слепой реально придёт и испортит нашу атмосферу. Ведь, как говорится, лучше чувствительные короткие разговоры, чем размытые долгие переговоры. — Мне не послышалось, или это ты сейчас сказал? — спросил Горбач, вставая. — Ну а то! Знаешь, в недавнем полуночном рассуждении о психотипах я понял, что отношусь к амбивертам, нежели к экстравертам… Македонский подскочил, будто ужаленный, и в непонимании наблюдал за их сборами. Уходили после такого щепетильного разговора, шутя. Без приговора, который обычно по телевизору казался таким страшным. Может быть, Табаки просто заговорился и совсем забыл. Да нет, как о таком можно забыть? — А как же наказание? Друзья разом повернулись к нему, будто бы не понимая. — Вы прощаете меня? Почему? Они переглянулись. — А ты себя прощаешь? — медленно спросил Табаки, наклонив голову набок. Македонский был честен: — Нет. И никогда. Ответа не было несколько секунд, за которые он успел усомниться практически во всём. Что он упустил? Ведь порезать кого-то со злости можно любому…вроде. Убить вожаку тоже можно, но по важным причинам. А убить любому можно? Какое-то уравнение из двух неизвестных получалось. — Знаешь, вот пока ты рассказывал, я не понимал, где убийство-то. Просто ты с ним пообщался, а потом он заболел. Как будто случайность. И почему ты винишь себя, я тоже не понимаю. — Некоторые люди склонны винить себя в любой ситуации, — хихикнул Табаки. — Вообще, за убийство родного состайника с тобой могут сделать всё, что угодно, вплоть до такого же убийства. Но, чувствую, ты не мог это контролировать. Поэтому пойдём уже. Руки Мака вцепились в край куртки. Он обнял себя и неверяще покачал головой. — Вы предлагаете жить обычной жизнью? — Или устроить ещё пару прощальных вечеров и ночей: с нашей совестью и с нашими воспоминаниями об этом дне. А также вести переговоры о твоём волшебстве и с улыбкой вспоминать те случаи, когда ты умудрился не сдержаться и спалиться перед нами. У Македонского отвисла челюсть. Во время пути к спальне он не спускал взгляда с колёс Мустанга. Посмотреть выше он не мог. Это было очень странное начало дня: холодное, но щёки горели то ли из-за начавшейся простуды, то ли из-за стыда. С хорошим исходом, но всем в глубине души было печально. Они пошли по привычному плану: сначала поговорили о психосоматике, потом о религии, а потом и до способностей Македонского как-то дошли. А солнце наконец-то начало греть.