Македонский: грех и грешок

      — Люди, а ведь сплетня — штука модная у девчонок.       — Это вид общения, применимый в любом коллективе, где есть «гнильца».       — И Спица такая, и Муха, и…       — Иными словами, неважно, насколько эта особа общительна или добра. Если нет сплетни на языке, даже самой невинной и мягкой — скорее всего, перед тобой длинноволосый парень.       После общения с Мухой Табаки и Лери было не остановить. До встречи с Химерой оставался всего час, который он проводил в душе. Раньше у Македонского были особые отношения с водой. Дружеские. Она отвлекала, настраивала на нужный лад. Холодная вода бодрила вместо кофе. Горячая наказывала. После кипятка, который так странно охлаждал в самом начале, верхний слой кожи облезал, на руках, спине и шее вздувались водянистые пузыри. Больно было даже от прикосновений пылинок, что уж говорить о колючем свитере. Однажды это заметил Сфинкс, и его взгляд из проницательного стал разъедающим. «Смыться захотел? Ещё одного Лорда мы не потянем». Он не вёл душещипательные разговоры. Появился замок на ванной. И каждый, за исключением Македонского, обзавёлся ключиком. Если всё же удавалось проникнуть в душ, то рядом всегда кто-то был. И ждал, пока Мак выйдет, ведь дверь-то закрыть надо. Замок сняли год назад. Македонский уже не в том возрасте, когда умереть от собственных рук — смысл жизни. Но сейчас душ притягивал вновь своей интимностью. Духота. Запотевший кафель. Скользкий пол. Залезть бы под кипяток да расплавиться, оставив после себя обваренный скелет. — Но я же обещал, — вслух произнёс Македонский и отвернулся от душевых кабинок. Это стоило больших усилий. И правда пообещал. Не только Сфинксу, но и Горбачу с Табаки. Ведь тряпка не берёт в руки другую тряпку — это данность. Махая лапкой над ароматным чайным паром, Табаки сказал: «Убьём твою хандру. Тебе и помереть недалеко! Посмотри: у Горбача уже дергается глаз! Ты думаешь, мы выдержим, когда будем доставать твой окровавленный трупик из ванны? Или ты думаешь, что Чёрный и Слепой будут проливать слёзы и жалеть тебя? Нет? Тогда к чему тебе эти модные кончания с собой? Ах, тяжело? Тяжело?!» — он бахнул кружкой о тумбочку. — «А нам не тяжело? А мы-то помирать не собираемся. Значит так, мой мальчик, выходи из своей уютной норки и дуй за приключениями, а наша спальня пару дней проживёт без уборки. Очнись скорее, Македонский: счастье в мелочах искать надо!..» В тот вечер Табаки негодовал и плакал, смеялся и учил жизни, отчаянно жестикулировал, а под конец зевнул и повалился спать прямо в колени преданных слушателей. Как бы Македонскому не было стыдно довести человека до кондиции, он улыбался. Потому что всё-таки кому-то нужен. — Куда это ты намылился? — спросил Волк. — Ты провёл в душе две минуты с хвостиком вместо двадцати с хвостищем. Македонский пристыженно опустил взгляд. Его план с берушами с треском провалился, так что теперь притворяться глухонемым — лучший вариант. Волк должен осознать свою смерть. Его невозможно возродить! Да и…счастливые люди не дружат с призраками прошлого. …Десять шагов к чердаку, паническая беготня к спальне и наоборот. Как Лорд ещё его не пришиб за хлопки дверью, было, конечно, загадкой. Немноголюдный коридор освещался фонарями, «жёлтыми, как ссанина в лунном свете». А небо голубое, словно незабудки. И да, этот цвет использовали в какой-то гжели, и «русское народное творчество не должно нас затрагивать, но я это затрону». Волк с хохотом комментировал всё вокруг. Развлекался. Или сходил с ума. Македонский смотрел лишь на свои ноги, в голове роились бессвязные мысли, пальцы сжимали молочный шоколад. Выбросить бы его и пойти в родную кровать, да нельзя. — Долго будешь притворяться? Лично я тебя прекрасно слышу. Заканчивай! — прокричал Волк. Это ещё ничего. Но как только крик сменился шепотом, Македонского передёрнуло. — Я же знаю, что ты не мог оглохнуть просто так. Ты слышишь меня и боишься. Не надо, всё хорошо. Возроди меня, пожалуйста. И я тебя потом даже пальцем не трону. Слова оплетали горло колючей проволокой. — Если ты убил меня, то и к жизни вернешь…логично же. Слышишь? Возроди! — тон стал требовательнее. И эта твёрдость разбилась о стену молчания. — Знаешь, а ведь Табаки ошибся. Он выставил меня каким-то слабаком. Чтобы ты знал, про собаку и отца я уже и думать забыл, ясно? Я здоров и никакой психопатической жилки нет и не было! Ещё миг, и Македонский бы закрыл уши. Иногда Волк вскрывал душу ни с того ни с сего, и ощущения всегда такие, будто порвали пакет с мусором. — Просто после Выпуска Старших-идиотов Слепой даже есть перестал. Его близких же убили, всё, конец света. А про обязанности вожака он забыл. По стаям распределять — я. Вопросы решать — я. Перекраивать все законы под нас — снова я. А осенью эта сука пришла и всё изменила, — с болью выдавил Волк. — никто даже «спасибо» не сказал.

***

Стоя на неудобных ступеньках-гвоздиках в нескольких метрах от пола, шатаясь и цепляясь за стену, Македонский ужаснулся, ведь его зачатки смелости куда-то испарились, юркнули в норку. «Я не умею общаться с девушками» «Но ты пережил приход Длинной Габи в гости!» — с трудом уговорил себя он и толкнул чердачный люк. В этот момент оглушающий звонок позвал домовцев на ужин. Запахи старых книг и воспоминаний ударили в нос и в голову, вызвали дурацкую улыбку. Македонский чихнул и тихонько запер люк. Холодно: изо рта пошёл пар. Грязно: пыль летала и переливалась на свету. Чердак — это более интимное место, чем душ. Здесь всё пропитано Домом: и коробки со старыми тетрадями, и журналы для взрослых. Здесь прятали важное и выбрасывали нежелательное, про это место забыли, но в подкорках памяти оно будет всегда. — Ты слепой? Македонский повернулся влево, и его восторг усилился. Химера! Она вскочила с порванного кресла у окна. Они подбежали друг к другу и сделали странный жест: что-то между пожиманием рук и объятием. — Я знала, что ты придёшь. Македонский не сдержал улыбки. Конечно, знала! А ведь они даже не договаривались о встрече. Первые минуты были самыми неловкими, ведь их…дружба преодолела большой разрыв длиной в полгода. Трудно было привыкать друг к другу, сидеть в кресле, да даже дышать. Волк подозрительно молчал, внюхиваясь в атмосферу. Хмурясь, Химера смотрела на небо. Садилось солнце и слабели его медные лучи, и это еле видно через заляпанное окошко. А Македонского трясло, как самого настоящего труса. Рядом девушка. Тихая. И очень красивая. А кудрявые зеленые волосы! А платье!.. — Ну, — решился он. — Как дела? Он всё смотрел на платье. Цветочно-алое, юбка в несколько слоёв, закрывающая колени. Потом посмотрел на руки и удивился их тонкости и отсутствию волос…почему это пришло в голову? — Плохо, — Химера порвала колготки ногтём и зашипела. — Плохо у меня дела. Они синхронно развернулись друг к другу и приняли одинаковые позы. Зашуршала шоколадная фольга. — Что такое? — Меня сегодня Уборщица пыталась пристыдить. Узнала, что мой братик приехал из психушки, а мне всё равно. Я, неблагодарная тварь, «могла бы сходить к нему и пожалеть!». На мой вопрос, с какого это перепугу мне нужно кого-то жалеть, дали один из омерзительнейших ответов. — Классное кресло, — похвалил Волк. — Эй, Мак, в него запихали все ингредиенты Лунной Дороги. — Какой ответ? — Интересно, это её дегустаторы порезали это кресло ножами и запачкали подлокотники спермой? — Я должна, — Химера сделала ещё пару стрелок яркими ногтями. — Потому что, блядь, он кровушка моя родная. Но Лорд такой гордый, что дверь мне никогда не откроет. — Ужас, — кивнул Македонский. Находиться рядом с девушкой он научился, а вот отвечать связно на её слова — нет. Не стоило Химере так говорить о Лорде. В ней были его грациозные манеры, такое же закатывание глаз и немного прищуренный взгляд. Мимикой она походила на Табаки, а мнением об устоях Дома вообще на Чёрного. В ходе разговора Химера отрывала из подвернувшегося журнала листы, делала странные сгибы на них и каким-то чудом превращала в самолёт, кораблик, птицу. Но смотрела при этом в упор на Македонского. Волк дослушал её рассказ об Уборщице и вынес вердикт: — Мда, эгоцентричная девушка. Прямо как и Лорд, того и гляди взорвется. Ты подкинь ей ещё топлива. «Ей так будет лучше», — решил Македонский и положил ей газету на колени. Химера ухмыльнулась, а Волк загадочно промолчал. Подул ветер сквозь оконные створки, заставив их поёжиться. Свитер колол запястья, намекая на что-то. Точно, и как он раньше не догадался? — Ты не замерзла? Здесь очень холодно для одного платья. — Нет. Давно хочу полежать в Могильнике, чтобы доказать всем, что там нечего бояться. Но под проницательным взглядом Македонского ей пришлось надеть теплый шерстяной свитер. — Возроди меня, — приуныл Волк. Они просидели вместе долго, то и дело передавая свитер друг другу, и даже попытались приготовить что-нибудь согревающее из подручных средств. Вкус теплого горького кофе отвратителен, но пить и морщиться было весело. Химера заругалась, Македонский разговорился. Это была не философская или душевная беседа, а поверхностный трёп ни о чём и одновременно обо всём на свете. И…он всегда сторонился таких вещей, а теперь не хотел замолкать. Могильник, персонал Дома, его обитатели, музыка, книги — темы сменялись одна за другой. Минуты тянули за собой часы, и, когда солнце уже село за горизонт, Химера зевнула. «Возроди», — не успокаивался Волк. Шептал, просил, угрожал. Македонский отмахивался от него, как от назойливого комара: не до того сейчас. Тот бился от бессилия, но кричать в уши передумал — несолидно это. Унизительно. Разошлись они глубокой-глубокой ночью, и то потому что Химера не поверила во фразу «у меня не синие губы, это просто свет плохой». Македонский буднично прошел по гвоздям и помог спуститься подруге. Провожать друг друга не стали — не свидание же. Радость от чего-то нового переполняла его, освещала, и даже русые волосы стали отливать рыжим. После того, как Химера скрылась за поворотом, Македонский ещё долго гулял по коридорам и не понимал: как можно желать того, чтобы девушка стала родной, словно Четвёртые. Спустя два часа он лежал на общей кровати, слушал песни Табаки и кусал себя за кулак, чтобы смеяться как можно тише. Песни пролетали мимо ушей. Волк опять что-то ляпнул. Македонский вздёрнул голову, ударился о подбородок Курильщика и не сдержал смеха.