──────── ⋉◈⋊ ────────
В этот раз сознание благоволит мне, сворачивает на иную дорожку, и в повторе вчерашнего сна меня поднимает не оживший кошмар, подыгрывая парасомнии. Циферблат настенных часов показывает два часа дня. Затёкшее плечо неприятно упирается в щель между спинкой и подушками дивана, а голова лежит на скомкавшейся за ночь подушке, уже походящей на камень. Слабенький показатель неудобств, помешающих дрёме вновь не окутать морвеевым туманом. Опустошив стакан с водой, оставленной на ночь, я скачу вниз по лестнице на кухню. Вертлявый Салем получает порцию корма и свежую воду, а с бока холодильника, обвешанного магнитиками с различными достопримечательностями, срывается записка. Отец просит купить продукты, прикладывая длинный список, и наставляет не задерживаться дольше, чем до трёх ночи. Сминая бумажку в руках, затем, призадумавшись, откладывая на стол, я толком не понимаю, к чему приписано последнее, и хорошенько бью себя по лбу. На календаре двадцать пятое апреля, суббота, поверх в памяти складывается ещё парочка слагаемых, приплюсовывается третье в виде времени на часах, и получаем день рождения великой и ужасной Василисы Гордеевой. Празднование намечается в ресторане в парке на другом конце города. Напиваться вусмерть, подобно знакомым со слабостями к тусовкам, нельзя не сколько из соображений слабой любви к алкогольной продукции, сколько потому что Евгения, если тот успешно наклюкается, что произойдёт в наихудшем случае, под руки домой тащить. Тихо поесть и пропустить пару глотков клюквенного морса позволят навряд ли. Всегда найдётся повод вздёрнуть ни в чём не накосячившего человека, пришедшего передать подарок и поддержать подругу, с которой знакомы несколько лет, в свою очередь понадеявшуюся мирно повеселиться, не более того. В молодости многим было нечего делать и они собирали барахло вроде коллекционных фотокарточек, наклеек и фигурок, прилагавшихся к журналам в киосках. Василиса входит в список бывалых и однажды упомянула, что когда-то оживлённо собирала образцы минералов — бутафорские, подозреваю — несколько лет назад. Не вспомнить, когда их продавать перестали, но уж точно позже, чем я и отец забыли про это добро. Пачка с десятком журналов и кейс с подписанными камнями остались. Мне они уже не нужны, хотя дымчатый кварц оставила бы. Выглядит прекрасно, пусть и на любителя. Разомнувшись, поведя плечами, первым пунктом плана собираюсь в магазин, но скорее как на какой-нибудь парад. Из дома шагать на другой конец города пешком: сначала до супермаркета, потом до ресторана в парке у набережной — движение есть жизнь, мышцы нужно растрясти, одними пролётными прогулками от университета и обратно не обойтись. Глаза косят на, по виду, невозмутимого Салема, который якобы тут ни при делах, и вопросы ему задавать не стоит, ведь он всего лишь, ни больше, ни меньше, обычный домашний чёрный кот. — Мне кажется, ты знаешь что-то такое, но сказать и не в силах и не хочешь, — показательно чешу кота за щекой, перебирая лоснящуся шерсть, и приподнимаю мощную морду так, чтобы в глубине напряжённый взгляд, сколько бы нехотя, был направлен на меня. — Мур-р-р-ра-а, — как-то крякающе мрякает кот, горделиво сваливаясь с табуретки, вкидывая чистую аксиому о том, что в очередной раз мнимая правда на его стороне, и уходит ничего не делать в направлении второго этажа. Пройдя за ним и запустив плейлист в потоке случайного проигрывания, стукаю плечиками вешалок друг о друга, тщательно перерываю шкаф на наличие хоть одной цветастой и красочной рубашки. Василиса просила не подбирать образ прилизанного банкира или постараться не совсем походить на них. Угодить бы, может, с радостью, по долгой и старой дружбе, но из цветастых рубашек в гардеробе лишь сомнительная бордовая в мелкий светло-серый цветок, внешне напоминающий эдельвейс. Выходит, кэжуал, не иначе, если не путаю, и раз такое дело и такая просьба, она подойдёт к серому жилету с двойным рядом чёрных пуговиц, залежалому без дела, и темно-кофейным брюкам, приправленным чёрными теннисками. Остаётся найти ремень. Куда ещё я могла его забросить, кроме как на бездельный стул у шкафа, служащий вешалкой по вызову лет пять? Волосы остаются завязанными в низкий хвостик, запястье смыкается наручными часами, на шею возвращается цепочка, видимая из-под расстегнутого на пару пуговиц воротника, в левое ухо — породнившаяся серебряная серьга. Линзы очков протираются так, чтобы не осталось ни пылинки, ни лишнего пятнышка. Погода за окном прохладная, так что шляпу тоже не забываю. Меж тем мой голос невпопад сливается с голосом Джона Парди, и я, накидывая плотное чёрное пальто, роюсь в прихожей в поисках приготовленной наплечной сумки. По моему личному вкусу, в кантри, собирающем в себе мелодии настоящего и не очень Дикого Запада, есть что-то такое. Что-то такое, что в какой-то степени помогает вытащиться из эмоциональной ямы. Небольшой, но помогает. Возможно, потому что линия жизни дала мне пинка, на который я согласилась сродни добровольно, и поэтому, не без помощи дедушки, ловлю душу греющие воспоминания о деревенском просторе. Мотая головой, сметаю всклочные мыслишки вбок, проверяю заряд телефонного аккумулятора и ключи от входной двери. В сумке, помимо пакетов, лежит футляр с подарком для Василисы. По чистейшей удаче меня подлавливает Сергей, припарковавший потёртый автомобиль — похоже, отец-таки доверился сыну — на парковке с противоположной стороны улицы и, о светлость, как же я рада его видеть не только как друга, но и как своевременную помощь, которую он готов оказать. Раз спешно дают выбор между тем, чтобы тащиться по делам пешком и тем, чтобы прокатиться их на заднем сидении прямиком до пункта назначения, то выбор вполне очевиден. Учитывая, что после передышки за чашкой кофе мыслят довезти и до ресторана, подхватив по дороге третьего участника банкета часам к семи. С приездом к парку в голове правый край губ, секунду заходив вверх-вниз, пока окончательно и выученно не выгибается именно что вниз, бесконтрольно кривится в задавленной улыбке, придавая подобие страдальческого выражения. Встречать друзей с каменным лицом, напоминающим памятник с пасхальных островов, дело, приложим, грешное, к тому же не получается, как ни стараюсь. — Бонни и Клайд, простите, а вы точно не близнецы? Когда помолвка? — надеясь на скорое помилование, Сергей, так-то недавно покрасившийся в светлый пепельный, подстать ведьмакам. Он оступается и получает намеренно слабый толчок в плечо, облачённое в чёрную кожаную куртку, как только Евгений выпускает меня из непродолжительных дружеских объятий. Бражскому двадцать четыре года, через пару дней стукнет четвертак, то есть двадцать пять, а шутки остались на уровне старшеклассника, у которого нет других тем для того, виды подтрунивать над первым подвернувшимся. — Изволь не распускать руки, Константин. Прости. Замолкаю. Всё. — Прощаю, господин Бражский. — Ребят, может, пойдём уже? Нас, эм, заждались, нет? — перебивая, вклинивается Крамаренко и кладёт руку мне на плечо в точности когда я беру оборот на восемьдесят градусов и ненавязчиво отчитываю Сергея за курение молчаливым, но понятным намёком, и сжимает его с чрезвычайной джентльменской уверенностью для одногодки, бывшего парня и закоренелого дружбана в одном флаконе, и это по первой даже пугает. В желтящем свете фонарей контуры его лица, покрытого лёгкой юношеской щетиной, напоминают волчьи, будто, плюнув на порядки, вырисовывается герой интерактивного детектива в больно знакомом бежевом плаще сороковых годов, но знакомому не по персонажам сериалов, книг, фильмов, а по кому-то, кого припомнить, как ни тряси маленькую памятную коробку с записками, не в силах. Внимание, как ни странно, привлекает только плащ, когда того же заслуживает распахнутый пиджак, что не полностью перекрывает модную чёрную рубашку с крупными кровавыми маками, на воротнике которой висят очки. Бытие с близорукостью не вина тому, что ворот встал торчком, и я загребаю горсть наглости поправить его, на что Евгений одаряет меня неловкой, односторонней улыбкой, но не такой сломанной, какой бывает моя. — Ну вы ещё… — беззлобно вкидывает Сергей, минутно разворачиваясь, и шагает спиной вперёд. — Серг, мы же это уже обсуждали! Хватит! — ладонь Крамаренко проходится по закаменевшей спине, лопаткам, перемещается на левое плечо в сопровождающем жесте и мы неспешно, с в момент убежавшим далеко вперёд Бражским, навстречу Гордеевой, продвигаемся через центральный вход в парк. Мимо шныряют, путаются под ногами пищащие, кричащие и смеющиеся дети, опережающими своих уставших родителей, удручённых, что мелких трагладитов и после насыщенного дня легко уложить спать не выйдет. Здесь устроен небольшой уголок развлечений, конечно, преймущественно для мелкотни, и в поздний час он постепенно сворачивается. Светлая веранда ресторанчика, бывшего трактира, забита занятыми, ранее забронированными столиками с разными явствами, алкоголем, отдельными бокалами под безалкогольные напитки, и с ближней стороны улицы слышно, как в помещении играет явно заказанный, приедливый, надоедливый и прилипчивый электро-свинг на мотив довольно известной «Hit the Road Jack». Среди небольшой толпы людей пробивается чья-то хрупкая блондинка с лёгким макияжем, облачённая в чёрное коктейльное платье, опознаваемая Василисой, а за ней плетущийся брюнет, Бражский, словно ему успели выесть мозг чайной ложечкой за пару минут от начала встречи. — Прежде, чем будешь ругать меня, вспомни, что сама указала отсутствие строгого дресс-кода, — шутливая колкость в защиту вперёд запряжённых лошадей доносится так, что девушка и невнятного звука издать не догадывается. Она, с улыбкой, напыщенно недовольно пожимает плечами, и тянется обнять меня, и терпится это булатно и стоически. — Видеть тебя вне образа офисного клерка правда гораздо лучше, — лазурные голубые глаза именниницы тускло, но сверкают азартом, в предвкушении предстоящего вечера. Она машет рукой в сторону входной двери, в которую только что проскочил один из пятёрки суетных официантов. — Дамы вперёд? — Вась, знаю я песню, припев которой начинается точно так же. Надеюсь, хотя бы на вашей свадьбе обойдётся без всяких танцев на барной стойке, — тихо цыкаю я, проходя за ней, но всё-таки киваю. — Тебе сколько там исполняется? Двадцать три? — Как же плохо ты обо мне думаешь, дорогая. — Ни в коем разе, просто не хочу, чтобы ты и наши друзья набили себе шишки, — вздыхаю я и указываю себе за спину в сторону парковочных мест. — Если что, твой гиковский подарок схоронён в багажнике у Сергея, в моей сумке. Достанем, как будем расходиться. В отличие от очень шумного первого этажа, полного движущихся тел, на втором стояла тишь да гладь, не считая музыки, пробивающейся сквозь стены. Чисто символически Василиса заказывает на стол, кто бы мог подумать, добавочный морс, а к нему, себе, пару бокалов клубнично-черничного дайкири. С первых глотков он кажется ей крепким, пока я не советую размешать если. Иначе она и дальше пила бы белый ром и потеряла голову раньше времени. Через примерно час отсидки среди друзей и подошедших позже знакомых, нескончаемого галдежа, а также попытки не подавиться грибным жульеном, я перевожу дух на балконе, перед этим спустившись вниз и заказав на барной стойке бокал никерброкера. Насыщенный вкус малины, а именно сиропа, не даёт сразу понять, что в него вообще добавляют светлый ром наряду с лимонным ликёром. В бутафорской версии, насколько я знаю, ко льду из лимонной воды добавляют херес или мадеру и газировку, а это уже не совсем то. Думаю как недавний приверженец рома и домашнего грога, это не так интересно и знакомо. Сон обрывается на том, что Евгений ненавязчиво предлагает один танец и я, несколько помявшись с едва опустевшим бокалом, отставляю его и протягиваю парню руку. Изнутри горло неприятно поцарапывает маленькими коготками, но это непригодный повод считать, что новый день можно сразу же направлять в чёрный список. Пальцы, рассеянно перебирающие растрёпаные волосы, зализываются назад, а сонные глазелки рыщут по полу. Где-то в недрах комнаты должна быть потерянная, вылетевшая из виду резинка, но вынужденная мера ходить вроспуск не беда. Выбор причёсок на день невелик не ранее поры, когда я, надумав избавиться от длинной конской гривы, завернула в парикмахерскую. Спонтанное решение с описанием в общих чертах на примерах отобранных фотографий, отдельным акцентом на желании осветлиться на пару тонов и, последнее метание спустя, доверие рукам мастера. Эстетические перемены взяли плату деньгами и тем, что окружающие по первой путая с кем-то новеньким. Прислушавшись к желанию не забыть разобраться с помятым, в отличие от облика во сне, внешним видом, по старинке не пренебрегаю воспользоваться клинковой бритвой. Обросшие виски гладко выравниваются, а пара лишних сантиметров от концов волос, касающихся плеч, состригаются ножницами. Длинные патлы, за которые при случае рванут все, кто дотянется, не товарищи. На нечисть ты охотник или серый обыватель, ничего не смыслящий, не имеет значения, как не имеет его вопрос внешнего лоска. Разбитый, подобно окну заброшенного домишка, видок преображение на скорую руку не умоляет, не помогает стереть выраженные синюшные мешки под глазами и белки, покрасневшие из-за проступившей сеточки сосудов. Усталость налицо, а я, нутром не меняясь, продолжаю себе не нравиться. И вместе с тем размышляю так, будто бы искренне верю, что общее восстановление организма после магического истощения дело пары дней. Прежде прогрев в ладонях памятную вещь, цепляю на шею шариковую отцовскую цепочку, которая смело подошла бы под армейский жетон. Окромя наручных часов на руках остаётся неизменная серьга-кольцо, которая вкладывается в левое ухо, чтобы небольшой застарелый прокол окончательно не зарос, при этом старательно не повреждая мочку. В некотором роде, с неясно какого времени, в этой маленькой побрякушке видится оборванный символизм, хотя ни я, ни мои родственники не были связаны с морем и вся любовь к нему заканчивалась отдельным плейлистом и просмотрами фильмов. По некоторым данным известно, что со времён Древней Греции моряки носили серьгу в качестве скромной платы за свои похороны. Если мореплаватель терпел крушение и его бездыханное тело волнами прибивало к берегу, тот, кто его хоронил, забирал украшение в качестве оплаты за проделанную работу. Серьга в левом ухе означала, что человек был моряком, путешественником, или же единственным ребёнком матери. Если же серьга была в правом, он преодолел опасный мыс Горн, а вот серьги в обоих ушах молча сообщали, что в своё время он успел исходить солёные воды по всему свету. Винчестеры, в случае чего, справятся со своей задачей, а вот возьмут ли плату — неизвестно. Показавшись за чтением в библиотеке, я умудряюсь вновь закимарить. Несчастная книга с облезлым корешком съезжает с коленей как только спадает туман моего личного чистилища, называемого сном. Тычком в плечо меня распихивает настроившийся на шахматную партию Джек, устроившийся около меня в свободном кресле. Нефилима, похоже, не волнует возможный проигрыш, потому что настольные игры для него в новинку и у братьев нет времени на подобные, так назвать, разгильдяйства, а тем более просвещение в них. Поведя затёкшими плечами до характерного блаженного хруста, я наклоняюсь и поднимаю «Портрет Дориана Грея», найденным младшим Винчестером в потёмках. С обложки на меня глядит молодой блондинистый и голубоглазый юноша, чью половину лица исказил иссохшийся, старческий и поистине уродливый образ. Книга небрежно захлопывается, поднимая горстку пыли, и забивается в дальний угол одной из книжных полок наряду с «Волшебником страны Оз». Образ на обложке, не спрятанный под ней сюжет, напоминает мою первую и последнюю попытку в автопортрет, что был со всей ненавистью разорван на кусочки и выброшен в урну, вслед за вырезанным с рамы хлипкого холста полотна залежавшейся в углу картины, которое в своё время так и не дошло до заказчицы по причинам, связанными с демонами на хвосте. Если кому-то из компании, кто её видел, пока дежурил у койки во время моей отключки, она вдруг понравилась, к сожалению, не до чужих мнений насчёт того, зачем это было сделано. Воланд говорил, что рукописи не горят, а картины, как мне кажется, имеют к ним такое же прямое отношение, как и великие произведения классиков. Однако, вопреки, я предпочитаю думать об обратном, переворачивая эту мысль на триста шестьдесят градусов: рукописи ещё как горят. Прекрасно горят, если того захочет их творец, подкидывая свежих еловых дров в камин. Мрачное и осунувшееся лицо молодой девушки двадцати полных лет, вышедшее из-под упрямо дрожащей руки и простого грифельного карандаша с надкусанным ластиком на конце, не могло бы быть моим, если бы не жестокие осколки реальности, по которым приходится плавно танцевать. — Общие правила помнишь или мне напомнить? Если проиграю, можешь забрать крекеры в заначке, я всё равно их не очень люблю, — откладывая книгу на место, я тянусь к ящику игрального стола. Затем, гремя небольшой коробкой с фигурами, рассматриваю чёрно-белую клетку на доске и полупустую кружку из-под чая, на котором стоит всё это хрупкое действо. Начало партии выходит в линейную защиту. Играя за чёрных с прикованным к доске взглядом, я развиваю вторую пешку, тем самым явно предлагая взять первую и затем поменять ферзей. Белыми демонстрируется открытое соглашение и в ходе я, пусть теряя своего ферзя и право на рокировку, сбрасываю со счетов уже их ферзя. Втыкая в доску примерно в течение минуты, проклиная недосыпание и замедленное мышление, я пропускаю момент, белые готовят рокировку, и переключаюсь на пространство доски с фланга белых ферзей, перекрытого мной. Нефилим играет чуть более пассивно, чем я, из-за малого опыта, но при этом поступает грамотно, пытаясь нейтрализовать чёрного коня нехитрыми манипуляциями со своим. В конце концов он вынуждает разменяться, потому что я стратегически не могу убрать фигуру, оставляя провисающей центральную пешку. Заранее мы не договаривались играть в поддавки, потому если подрывать противника, то ходить нужно предельно аккуратно. Вскрыть позиции короля белых с наскока не получается и я иду на авантюру, жертвуя конём. На которую белые, к просчёту своему, почти что ведутся, но это не мешает партии быть похожей на горячее танго, на деле выливаясь в ничью с голыми королями. В конце игры, сбросив пересчитанные от и до фигуры в ящик, мы с Джеком расходимся. На ходу поправляя очки, я направляюсь в стрельбище, чтобы выпустить с десяток патронов и начать привыкать к новому огнестрельному оружию за поясом. За быстрым взглядом на выходящих навстречу мисс Винчестер и мистера Сингера, на первый взгляд расслабленных и миролюбивых, напрягаются плечи и спина, а челюсти сжимаются сами. Как бы, рано или поздно, тем самым не лишиться коронки с одного из зубов, только не вспомню, в каком именно. Неважно. Да, вот что неважно, то неважно, потому что не смертельно. По моим личным ощущениям, а не выпиской из технической карты, новый револьвер практически ничем не отличается от того, что почил своё существование в пыли альтернативного мира. Руки от бесперебойной череды выстрелов — шести, как было всегда, впрочем, — дрожат не меньше. Особенно левая, как рабочая и ослабленная засчёт потери пальцев. Я прохожусь туда и сюда по помещению, попутно разминая пальцы. Возможно, потихоньку пробуя переучивать себя на правую, можно будет добиться хотя бы подобия хорошей амбидекстрии. Пылаю, полыхаю, грешу и захлебываюсь собой, но не желаю становиться живой маленькой легендой для людей из другого мира. Роль шныряющей по коридорам невидимки несомненно подходит мне больше, несмотря на то, что с вручения револьвера я числюсь во всей братской абордажной команде. Вспоминаются знакомые стихотворные строки в аккурат тогда, когда я болезненно опускаюсь на пол и безвольно опираюсь спиной о стойку. Стих всплывает к тому, что я успешно провела малые расчёты, с горем пополам выяснив, что сегодня или завтра мог бы пробить мой двадцать первый день рождения. Именно, что мог бы, но лишь будь хронология мира братьев и моего родного синхронной. К сожалению, меня отшвырнуло в две тысячи восемнадцатый, приблизительно в весну, когда отец остался в августе две тысячи двадцатого. Невелика потеря. Всё равно считаю его, гордо называемого праздником напористыми друзьями, бессмысленным в угоду собственным убеждениям и фактически бесполезной датой в календаре по сути своей. Шесть лет подряд я проводила его дома, в кругу себя, отца, кота и ящерицы, чего было вполне достаточно затаившейся душе. Помимо переходов из класса в класс и поступления в университет и того, что к хронологическому возрасту прибавился ещё один год, в жизни не менялось ничего существенного. И, чёрт побери, меня вполне устраивало доживать до позднего вечера с бутылкой лимонада и ноутбуком в обнимку. Оправдываться не для кого, но я читала слишком мало книг с путешествиями между мирами, потому что жанр приедается. По сравнению с их персонажами, по крайней мере теми, которых знаю, мой максимализм, выкрученная осторожность и больной рационализм будто пытается помочь и тем самым показательно пристрелить. Находясь в бункере и кое-как обвыкнувшись в собравшемся разношёрстном обществе, вижу себя костлявым львёнком в стае голодных гиен. И не одёргиваю себя расслабиться. Пусть накось выкусят те, кто наивно привязывается к спутникам за пару дней, не подвергая их личности сомнениям. Может, с приключением на уровне киношных охотников на ведьм у меня зашкалили проблемы с доверием, пробивая последнее деление. Они толком-то не отрицались, не об этом речь. Зато о том, что заставить себя уверенно воскликнуть, что братья и я — закадычные друзья и что они встанут за меня горой, как за Джека, чьим третьим приёмным отцом вписался Кастиил, такое же низкое зрелище, каким низким бывает фэнтези. Грубая подмена фактов, путаница, язык завернётся в морской узел. Знай я, что все новые знакомые — ожившие герои десятка книг или ещё чего бы то ни было, и знай их полную историю, и будь у меня другой путь, смылась бы, стирая подошвы брогов и теннисных кроссовок. Временных линий во вселенной и так разродилось слишком много. Порождать другие, знатоком в третьем лице помогая решать проблемы по аптечной инструкции, нарушение всякого межвселенского закона и эффекта бабочки. Вообще, третьи лица, ошибки в кодировке параллельных миров, должны удаляться, но, увы, возвращение домой своим ходом лишь грёзы, а верховный создатель забил на своё творение, не подчищает паразитов. Братья к его писательскому псевдониму так-то отнеслись с настороженностью, а Кастиил, до пропажи Гавриила из бункера, упоминал, что всевышний всех бросил. Похоже, что бог, именно с маленькой буквы, во всех мирах одинаков. Ему плевать на собственные творения, оттого нет и малой помощи. Он капризный семилетний ребёнок с блокнотом, ручкой, и фигурным конструктором, который как легко собирает, так легко и ломает, или оставляет на самотёк, жить и покрываться слоями пыли. Под таким углом люди похожи на муравьёв, посаженных в формикарий, или рыб, выпущенных в искусственный пруд. Раз так, нужно учиться плавать, нужно учиться ползать, без посторонней помощи. Подтянувшиеся нервные струны приятно окатывает холодной водой, сбавляя натяжение закрученных до предела колков. Скорее всего, немного успокаивает новость, заключающейся в том, что мистер Кетч, практически полностью оправившись от травм, нанесённых в плену, собирает последние пожитки и направляется в родные пенаты. Вряд ли миссис Винчестер и мистер Сингер позвали бы его с собой на их небольшое дело с бенчинствующими вампирами. Называть его крысой, бегущей с корабля, для меня смысла, в отличие от братьев, но и те думают о том же, заметно радуясь такому раскладу. Кичливый и чванный британец, с учётом прошлых заслуг, раздражает их сильнее, выражаясь цензурно, сродни острой гальке в ботинке. Провожая мужчину взглядом, уперевшимся в спину, до балкона, я кручу в руках кружку, прихваченную с игрального стола, чтобы не разводить бардак вне своей комнаты. За что недолюбливаю светлую керамику, так за то, что всё донышко и стенки заляпываются бледным налётом от недопитого и застоявшегося чая. Никто, кроме меня самой, за неимением точной информации, не станет указывать пальцем на диагностированную недостаточность сердечного клапана, но, продолжая в том же духе, с кофе потихоньку слезать всё же стоит. Сперва, минуя шныряюшего у пробковой доски младшего Винчестера и прочую молодёж с ручками, карандашами и тетрадями, я заскакиваю к себе. Пока не забываю, устанавливаю длинный пароль на ноутбуке, наученная путаницей с участием старшего Винчестера. Затем мои руки, вопреки протесту нутра, знающего, что за этим может пойти, тянутся к семилетним архивам, забившим всю карту памяти телефона. Несколько папок, рассортированных по годам, и в них же по другой кучке папок, раскиданных по назначению: от тёплых воспоминаний с города и деревни до сомнительного хлама, который я зачем-то всё ещё храню, как промёрзшие балконы советских квартир. Что характерно, на всех незапланированных фотографиях, именуемых чистым компроматом, лицо у меня протокольное, недовольное, но уж не осунувшееся. Особенно на той, на которой я со знакомым старшекурсником, сидя на полу, путаемся и горбатимся над пазлом с изображением фруктов и вина на тысячу деталей. В то же время четверо за кадром распивают крепкие чаи в углу, за столом с цветастой скатертью, косясь на нас одним глазом каждый, и играют в настолку. Кажется, это было у кого-то на квартире или загородом, зимой, и подозреваю, что у однокурсницы. Светлую рубашку в бежевую клетку помню, и жилет, который, отвалив денег, пришлось подшивать под фигуру в ателье. Почти не задумывалась над этим, но в нём, наверное, меня за парочку посещений быстренько запомнили, как и милый паренёк из небольшого магазинчика, лежащего близ университета. Виталий частенько подначивал меня купить что-то дороже, чем новый галстук. При повторном взгляде на фотографию в груди начинает неприятно скрести и я, как ошпаренная бросив телефон под подушку, обрубаю сеанс болезненной настольгии по добрым временам. И являюсь на кухню, чтобы столкнуться лицом к лицу с неизбежным, потому что вечно отсиживаться в тени я не смогу. — Джентльмены, как хорошо, что вы все здесь сегодня собрались. Кто-нибудь угадает, зачем я сюда притащилась? — опираясь плечом на косяк кухонного прохода, я подслеповато окидываю взглядом собравшихся за столом старшего Винчестера и старших ангелов. Джек, наверное, улепетнул к младшему Винчестеру. Кастиил, сидящий ближе всего ко мне, замечая прищур, бережно возвращает очки, которые всё это время носил, положив в карман неизменного бежевого плаща. — Чай? — попутно предлагает ангел, окидывая меня взглядом учёного, разглядывающего подопытную мышь. — Кофе? — прямо перебивает его старший Винчестер. — Танец? — вставляет свои пять копеек Гавриил, не удержавшись от подколки с улыбочкой на пару. — Может, было бы неплохо, но нет, — ненароком поддержав знакомую шутку, на секунду прерываясь, я давлюсь сухим кашлем, сжимающим грудную клетку, в локоть. По доброму случаю в руках не появилось крутого кипятка, иначе можно было бы ошпарить себе что-нибудь. Вместо того, чтобы заварить чай, я споласкиваю рот тёплой водой, налитой прямо из-под крана, и сглатываю, помогая хоть как-то снять неприятное першение. Раз приспичило выйти в люди, нужно вернуться за носовым платком. — Прошу прощения, господа, и в ближайшую пару дней держитесь от меня подальше. — Да когда ты умудрилась простыть, мелочь? — Какая разница, если это не впервые, мистер Винчестер? Не хрустальная, не разобьюсь, чуть пинка дай, — развожу руками я, изображая натуральное непонимание, боясь, как бы братья не превратились в заматеревших перепёлок. Старший охотник недовольно выгибает бровь и внезапно отрывается от своего кофе, поворачиваясь ко мне. — К тому, что ты замуровалась у себя, всегда были отдельные претензии, но теперь их вдвое больше. — Мистер Винчестер, я не шалю, никого не трогаю, починяю примус… То есть, чай. Никакого суицида. Ничего противозаконного в пределах этих квадратных метров. Чем я могу докучать, извольте объясниться? — пробую парировать охотничье упрямство я, чуть поведя плечами. — Так вот, я вспомнила, к чему вопрос задавала. У меня проблемы с красивыми извинениями, но… сердечно прошу простить меня за вчерашний инцидент, если сможете. — Знаешь, Константин, что случилось, то случилось. Я тоже не Сэмми, чтобы разводить перед тобой слезливую тираду, так что скажу прямо, — охотник тычет в меня указательным пальцем и заглядывает в глаза со всей многозначностью доносимой информации. — Твоё происхождение не делает тебя изгоем. — В любом случае меня вчера здорово перемкнуло, — качаю головой я, потирая шею. — Будто бы прошедший пубертат единовременно вдарил в голову. — Молчок и слушай меня, — старший Винчестер крепко встряхивает меня за плечо в неловкой попытке приободрить. — Можешь помогать Сэму копаться в бумажках, чем и занималась до этого. Как придёшь в норму, найдём, чем тебя занять. Поняла? — Sigur că înțeleg, Dle Winchester. — И выключи свой французский. — Румынский, мистер Винчестер, румынский, — спокойно поправляю я, перебивая Кастиила, возжелавшего было поправить старшего Винчестера. — Они с французским не совсем похожи, несмотря на то, что оба входят в балкано-романскую группу. — Общение с Сэмом не идёт тебе на пользу. Я терпел одного зануду, но теперь вас двое! Замечание-то резонное, отсылающее к вопросу Сэма во время похождений в Дурном Месте. В один из тех дней он с трудом прикидывал, откуда у меня такой акцент. Средь отсутствующего сна и раннего утра досуг скрасил французский мюзикл в оригинальном звучании и с включенными субтитрами. Манера грассировать приелась и прилипла к моей речи по запущенному приколу и отличить акцент от французского непросвещённому становится капельку сложнее. — Мистер Винчестер, а вы хоть польский от русского отличить в силах? — А ты сомневаешься? — Ну, скорее нет, чем да. Старший Винчестер размашисто заносит руку для подзатыльника и я, ложно уворачиваясь, мгновенно съеживаюсь, забывая, что так можно и шутковать. Язык моментально заворачивается в трубочку от усилий, прилагаемых, чтобы не спустить какую солнечную и горькую язву в ответ на недоверчивое прикосновение холодного тыла чужой ладони к моему лбу. Недовольное выражение лица не возымевает должного эффекта, старший охотник упрямо не отступает от режима заботливого отца, а я откидываю мысль оторвать от себя его руку. Болезненная совесть чиста, на основе собственных наблюдений и ощущений я могу смело утверждать, что температура не добралась до отметки фебрильной и жрать горстями таблетки, опираясь лишь на редкие приступы кашля пустая трата. При тридцати восьми и выше начинает ломать кости, что хорошо ощущается в ногах, так, что сидеть за рабочим столом невыносимо, или в спину, что также мешает. Под давлением неодобрительного взгляда со стороны осиротелая кружка наполняется заслуженным чаем, и я, выпросив ключи, удаляюсь в архив, надеясь отдохнуть и порыться среди документов, в которых вполне могут описываться прочие заколдованные артефакты и возможные способы их нейтрализации. Невозможно быть навечно окольцованным голубем, так что должен найтись хоть единственный способ избавиться от перстня, будь он неладен. Отставляя кружку на стол, я тянусь к верхним полкам, полагая, что в папках найдётся кипа подходящей информации. Следующее, что происходит, наверное, предсказуемо для того, кто намеренно полез на верхний ярус без табуретки. Типированный по комплекции небольшой железный ящик для хранения, прежде чем упасть, проезжается по затылку с громким треском. Несчастные очки слетают с носа, шифрованные и переведённые бумаги, шелестя, разлетаются по периметру радиусом одного метра, открывая вид на посеребрёный амулет с тигриным глазом в центре и, кажется, железный коготь на крепком чёрном шнурке. Словив ободочек звёздочек и контуженно помассировав затылок, я машинально опускаюсь на колени, наскоро собираю всё в кипу и недолго касаясь побрякушек. Тут-то, уже трижды будь оно всё неладно, и начинается веселье, сравнимое лишь со скорым обращением в нечто маленькое, но не от известного зелья без бирки о том, что оно на самом деле чистый яд. Противный, визгливый птичий крик, бьющий в ушах, заставляет непроизвольно шарахнуться и в последствии врезаться лбом в другой, нижний, такой же ненавистный ящик. Поспешно отскочив, я распахиваю глаза и, пошатываясь, пытаюсь удержаться на разъезжающихся ногах. Спрашивается, что за чушь происходит, но всё за себя говорят две четырёхпалые конечности. Перед глазами всё скачет, летает и расплывается, я не чувствую контроля над крайне нестабильной ситуацией. Неуклюжее приземление на что-то мягкое, дыхание учащается, и моё тело, рефлекторно расправляя небольшие крылья, ошалело вытягивается. Я успеваю рвануться куда-то влево, правда прямиком в крепкую человеческую хватку, переворачивающую меня, брыкающуюся, вверх тормашками. Вблизи лицо старшего Винчестера кажется устрашающим и великанским. — Кто пустил в бункер сову? Гавриил, твои проделки? — чутка повертев моей маленькой тушкой, хмурится он, открыто недовольный отсутствием весточки с печатью. Изо рта, точнее, из клюва, вместо складных матерных фраз вылетает натуральный злобный сычиный лай, что пугает меня ещё больше. Если бы виновником обращения был Гавриил, пострадал бы в первую очередь старший Винчестер! Я в этом уверена! — Хогвартс опоздал на добрый тридцатник! — Дин, сейчас ты… — опрометчиво предостерегает Кастиил, на чью растрёпанную макушку до этого принял двести грамм пуха и перьев, наблюдая, как совиная оболочка шипит на действия брата, небрежно осматривающего сохранившееся кольцо на левой лапе. Подтверждая невысказанных догадки, я не пренебрегаю возможностью удачно прищемить большой палец и старший охотник швыряет меня в стол. — Дин, это же Корнел! — Жопа пернатая! Да вы только гляньте, до крови! — злобно роняет охотник, во вторую очередь получая от подзатыльник четверьмя острыми когтями. Защищаясь, он прикрывает затылок ладонями, когда я уже приземляюсь на верхнюю полку ближайшего по траектории шкафа. — Погоди, что ты сказал? Корнел?! — Нечего распускать загребущие лапищи! Охотничек облезлый! — вырывается у меня в ответ, переведённое на красноречивый сычиный язык, в аккомпанемент задетой подставке старого боевого топорика. Ну сколько ещё можно сравнивать братьев с хранителями, но одного средневекового, никому ненужного барахла?! — Какая трагедия, Дин, теперь ты умрёшь от совиной лихорадки, — бальзамом на душу язвит Гавриил, всё это время наблюдавший за нами из-за стеллажа, выходит на свет, а я тяжело перепархиваю в кухонное помещение с мыслями найти лучшую нычку в виде вентиляции. Оптекаемость маленького птичьего тельца, движимое одними инстинктами, вкупе с неумением управлять сбивает всю железную посуду, которая плохо лежит, на пути. Судьбоносные весы не думали обозначать прошедшие сутки одними из худших, зато одними из чудны́х, вспалывающих последние нервные клетки, только в путь. Что называется, распишитесь, пожалуйста.──────── ⋉◈⋊ ────────