Хватит жалеть себя. Как только начнешь жалеть, жизнь превратится в бесконечный кошмар.
Нечеловеческий вой разносится по голому серому подвалу. Адски бесконечные стены поглощают его. Ядовито-белая лампочка, прикрученная к висящему с потолка проводу, покачивается и странно мигает. Крик. Боль разносится по телу доходя до самых кончиков пальцев. Спина и плечи дрожат в судороге. — Я не люблю пародировать попугая, понимаешь, сладкий? — Донни зверки шипит на ухо, сверкая кислотными зрачками. Тянет волосы, сжимая их руками. Рен опирается о стену у входа, внутренняя сторона век зудит от снедающего раздражения. Оно пилит её, когтями врезаясь в руки. Как же это знакомо. До омерзения знакомо, каково это — быть жертвой Донни. Ей было 11 лет, когда она стала жертвой. Хорошо, что Микаэла взяла её брата с собой на задание в оргсовет. Её брат бы не смог сохранить своё хладнокровие, будь он в этой комнате сейчас. — Я не понимаю, о чем речь…! — мужчина, подвешенный на цепь, дернулся, звоном металла звуча в пыточной. — Да я же отдал вам документы о дискредитации Дон Силлы, черт возьми! Кислотно-злые глаза сузились, позволяя отцу мафии показать пленнику своё искорёженное от бешенства лицо. Секунда. Взмах. По помещению раздался сильный хлест-шлепок, шипение и звон цепи. Серые глаза болезненно сжались, позволяя голове, словно болванчику, качаться туда-сюда от удара. К этой боли он уже привык. Его плечевые суставы вывернуты в другую сторону, а запястья прикреплены к наручникам. Он висит на них. Ноги еле дотрагиваются до пола, перетягивая всю тяжесть тела на сломанные руки. Все десять пальцев на руках сломаны и повернуты в разные стороны. Шевелить даже одной фалангой невозможно. Это было первым этапом экзекуции Донни над ним. Эрик был идиотом, думающим, что Донни умеет прощать. Джонс и не помнит всех подробностей того, как оказался втянут в этот маргинальный мир и общество мафии. Возможно, первым шагом была его первое знакомство с Донни? А может все началось давно? Когда его старший брат по уши погряз в долгах мафии? Помнится, когда то, Эрик был гордым помощником Доминика Санте. Точнее, того, кого вся мафия знает как «Донни». Кривая улыбка лезет на губы, на которых и места то живого нет. И как он оказался в такой ситуации? А достаточно было лишь одной детали из биографии. «Свидетель убийства бывшего главы мафии и предательства» Донни всегда был язвительно-злым и жадным до власти. Это Джонс понимал, жаль не просёк, что и он для Санте не важнее, чем комар на ноге. — Как долго планируется продолжать это? — Рен дергает рукой, позволяя каплям янтарной жидкости немного выплеснуться из стакана, который она держит. — У нас и без Джонса есть дела. Вспомнить хоть и то, что недавно мы потеряли посредника в оборонном бизнесе. Эрик замирает, стараясь не засмеяться. Какова сука! Это же она его подставила. Она! Не знает как, но точно чертова Рен. Однако сейчас Джонс молча смотрит в пол, ожидая, что его оставят. О, как бы он этого хотел. — Пх. Пха-ха! — кажется, Донни стало очень весело. Он заправляет волосы назад, сверкая изумруда в сторону дочери Мари. Какова чертовка! Может же интриговать, когда надо. В подземелье наступает тишина, прерываемая лишь тихими стонами Эрика и приближающимися шагами. Черная рубашка свободно развевается, показывая крепкое телосложение Санте. Ханагаки смотрит отрешенно, для неё нет ничего прекрасного в противоположном поле. Да что вообще там может быть? Мужское достоинство? Не смешите. Грубым движением большого пальца Донни смазывает с женских губ бордовую помаду, размазывая по подбородку и шее. Девчонке идет цвет крови, она прям создана для него. Он наклоняется к шее, пальцами грубо сжимая талию, сжимает больно, но от Рен ни звука. — Напомни-ка мне кое-что, mio caro. — Он дергает верх расстёгнутой блузки отрывая пару верхних пуговиц. Взгляду предстаёт черный бюстгальтер и ровные ключицы. Мерзкие пальцы тянут за лямку белья, оголяя плечо. Рен мысленно рвёт от отвращения. На плече красуется видный шрам, в виде созвездия большой медведицы. Точнее, семь отметин на коже, оставленных затушенными о плоть окурками Cohiba Club. Рен хорошо помнит. Было сначала страшно, потом мерзко, а потом очень больно. — Что происходит, если я не слышу, что хочу? — Донни давит пальцами на шрам, улыбается широко, видит, что Рен помнит. Конечно, она помнит. Он часто напоминает ей об этом. — Д-доминик злится, — Рен меняется в лице, прильнув телом к Санте и тянется к мужскому лицу, представляя, как расчленит его труп. Она до дикого похожа на черную кошку, кошку из ада. — Как мне загладить вину? Ну, же, скажите, господин. Джонс тихо дергается, без удивления глядя на девчонку. Сколько у неё масок ещё? Так искусно менять личность — не каждый способен. Впрочем, его никак не касается, просто он не особо хотел бы быть свидетелем. — Тц, — Донни теряет интерес, сбрасывая руки с плеч, да уж, а он уже подумал, что Рен хоть немного стала походить на Марию. Вот же, разочарование. Разве сучий характер не передается от матери дочке? — До скучного послушная. Джонс усмехается, он бы даже засмеялся, не будь он избит в фарш. Нет значения, что за чертовщина с Ханагаки. Про него забыли. Донни ушел, пыша недовольством. Настоящий глава, что тут скажешь. Вот только, для него сегодня все кончится. Стало понятно по взгляду Рен. Точно, свидетелей подобного никто не увидит. Эрик вздрагивает и вопит. Он не помнит какой по счету это уже удар. Десятый? А может уже сотый? Даже без него тело порой подрагивает в неконтролируемых конвульсиях. — Маленькая сиротская дрянь, — рычит тяжелый голос. Рен ядовито улыбается, мило округляя глаза и с силой опечатывая колено в пах. Тело трясёт от смеси боли и конвульсий. Вот он и подал голос. Хруст. Он кричит. Кажется, коленная чашечка только что рассыпалась. Джонс не знает, но боль адская. Он не верил в Бога и всю прочую ересь. Но, кажется, Ад существует. И он в самом его центре. Трещины расходятся паутинкой по всем костям от профессиональной пытки Рен. Чувствует, как тысячи ножей впиваются в и так истерзанное пытками тело. Слишком много… Рен улыбается. Этот идиот вздумал живым уйти из этой комнаты? Что за глупости. Его зубы окрашены кровавым цветом, а губы потресканы. С уголка стекает толстая струйка крови. Проходит дорожкой по подбородку и дальше вниз. Джонс отключается, это выше его сил. Рен выпрямляется, холодными пальцами поправляет рубашку, поправляя помятую одежду. Рука трет подбородок от красной помады, размазанной мерзкими пальцами. Брови черными полосками сведены от раздражения и накатывающего раздражения. Пальцы хватают ствол, кажется, макаров, хотя разницы нет. Пушка как пушка. Для казни самое то. — Эрик Джонс, наша работа с вами окончена. Вы уволены. — выстрел. Темные волосы мягко обрамляли каменное лицо, на губах виднелись слабые и мелкие брызги крови. Синие глаза ровно смотрели на труп, досадно понимая, что придется ещё и разбираться с утилизацией. — Есть особые распоряжения, мэм? — Томми, большой бугай, напоминавший Рен собачонку с послушными глазками-бусинками. — Новости? — Босс отправился на встречу с Син Лиамом. — Ясно. Прибери тут. — Будет исполнено, мэм.* * *
Рен сидела в окружении вороха разнообразных бумаг и быстро перебирала стопку документов, которая лежала прямо перед ней. В ней не было ничего нового: ордера на аресты, допросы подчиненных и доклад о недавней чистке. Несмотря на усталость, она выглядела властно и даже элегантно. Её размышления были прерваны громким звонком, разорвавшим тишину кабинета. Ханагаки мгновенно оторвала взгляд от бумаг и позволила губам расплыться в улыбке. Ведь посетитель — Такемичи. — Безумно рада видеть тебя, — её голос тут же трансформировался из холодного и властного в солнечно-влюбленный голосок. Такемичи ответно улыбнулся, проходя в кабинет, ощущая под ребрами, как трепетно ощущать, что тебя ждали. Именно тебя. И скучали. — Я тут…решил тебе кое-что привезти… — он неловко почесал затылок, отдавая сестре небольшую коробку. — н-надеюсь, ты любишь сладкое? В ту же секунду Рен бросилась к родственнику, крепко обнимая и гладя того по голове. От брата пахло мятой, морем и ромашками, это трогало струны души. Так для Рен в памяти отпечатался запах отца. — Как мило, я обожаю сладости, — тихо шепчет девушка, наконец, отлипая от брата и глядя тому в глаза. А Такемичи сразу же расслабляется, он, если честно, боялся, что сестра сладкое не любит. Внешне его сестра похожа на статую. Не на те, что скудно стоят и забыты всеми. Она схожа со статуями, которые признаны искусством и излучают власть в каждом своем кусочке. Рен могла не говорить, но хотелось её слушать, потому что, Такемичи уверен, она на любую ситуацию даст дельный совет. Тёмные густые волосы были небрежно забраны в хвост, выгодно подчёркивая синие, такие же как у него, глаза. — Рад слышать, а то было бы обидно, не ешь ты сладкое. — он улыбается, чувствуя, как рядом с сестрой становится спокойно и он теряет привычную скованность. И не то что бы скованность. Скорее он по привычке сторонился людей, не мог пока так же качественно лицедействовать, как это делала Рен. Но определенные успехи были. — Мика тебя не обижала? — играючи поинтересовалась Рен, возвращаясь за стол. Документы не люди, их не сожжешь. А жаль, так хотелось иногда. — Эта женщина… — Такемичи помрачнел, отводя взгляд. Он плюхнулся в кресло, все ещё нагнетая обстановку. — Я с ней больше никуда не поеду. На лице Рен появилось недоумение, хотя она могла догадываться, что Микаэла отчудит знатно. Итак, что же она могла сделать? О, тут поле для фантазии бесконечно. Проще спросить жертву. — Как интересно, и как же тебе она насолила? — Такемичи неловко поднял взгляд, немного алея щеками. Ну, одно точно очевидно, ничего негативного не произошло. — Она не солила… — произнес брюнет, потягиваясь на кресле. — просто… — он встал, подошел поближе к сестре, плюхнулся на соседний стул и сделал глубокий вдох, прежде чем начать. — Мне кажется она немного того. Кажется, она сейчас засмеется. Нет, она догадывалась, что Мика явный лидер в гиперопеке, но чтобы даже её братец не выдержал. Что же произошло…как интересно узнать… — Она тебе что-то запретила? — поинтересовалась Ханагаки. — О, нет. — быстро ответил Такемичи, саркастично глядя в пол. — Тебя когда-нибудь сторожили 24/7? Я хотел выйти прогуляться, однако Мика не отпустила меня, пока я не согласился надеть куртку и шапку с шарфом! — А что в этом такого? — кажется, Рен и правда не понимала ужаса ситуации. Забота как забота. А вот на лице брата появилось мученическое осознание, что его не поняли. — На улице +17! — Такемичи ощущал себя героем в глупой драме, с каждой репликой превращавшейся в бред сумасшедшего. — Но она на этом не остановилась. — Пх. — Тебе весело? — Пф, — она быстро закрывает лицо руками, сотрясаясь в приступе смеха. — Нет, что ты. Нет, я сочувствую. Да, я… — она снова глядит на задетые чувства родственника, — Прости, но пххапха… Я знала, что она сделает что-то такое, но не перебор ли… — Перебор, это, когда она стала пытаться петь мне колыбельные песни и целовать на сон грядущий. И запретила готовить, потому что я могу пораниться. — Ну да. Всё в норме. — С каменным лицом сказала Рен, понимая, что её братец скоро примириться с такой заботой Мики, она же от всего сердца. Просто такой человек. — Ничего нового. — Да ни хрена! То она ствол ко лбу приставляет, то целует в тот же лоб! — По нему было видно, что нервы ему потренировали знатно. Надо будет Мике передать, чтобы пожалела его немного. — Не злись так, тебе ж понравилось. — она над ним издевается. Такемичи в этом уверен. — Да и ты ей напоминаешь её ненаглядного и обожаемого братика. Это ты ещё не слышал, как о нём Мика отзывается. Её младшенький с небес спустился, не иначе. — Вот! Где её брат? Пусть он отдувается! — Такемичи бурчит, кисло глядя на сестру. — Не п-подумай, мне нравится Мика и она приятный человек, но мне неловко как-то очень. — Где брательник говоришь… — она мудро косплеит философа Сократа, глядя в потолок. — Ну, в Токио. Мы тоже туда скоро отправимся. Брюнет оживился, вспоминая неприятные события из Токио. И гопники эти растут тоже. Сколько им там уже? Лет по 13? Он не мама их, чтоб точно помнить. — Да? И что он там забыл? И на кой нам Токио? — он положил голову на стол, утыкаясь лбом в органайзер с ручками. — Да, её братишка отсиживается в колонии несовершеннолетних. — кажется, брови Такемичи ушли в пешее путешествие по затылку. — Ещё раз. «Её младшенький с небес спустился» — это был такой прикол что ли? Или с недавних пор ангелочками считают и чертят? Рен улыбнулась, глядя на него. а что не так-то? Вон, он для неё ангелочек и чудо в первой инстанции, но людей то убивает. И она убивает. Тут всё зависит от субъективной точки зрения. Та же Микаэла — у неё руки в крови настолько, что не отмыться. И ничего, она тоже для Рен хорошая и милая. — Ну да, а что такого? Слышала, ему осталось где-то три года сидеть и всё. — За что хоть сел-то? — Мм? — Рен задумалась, прежде чем выдать, — кажется, он кого-то пырнул. Да, точно, семь ножевых. Всего-то. На столе стоял кувшин с водой и стакан. Такемичи сразу его наполнил и сделал небольшой глоток, прежде чем снова посмотреть на сестру. — Всего-то? Мне нравится твоё спокойствие. — Да нет, я видела Казу. Он такой милаха, — она посмотрела на брата — но ты, бесспорно, милее и очаровательнее. — Казу? А фамилия какая? Как у Мики — «Ичиё»? — Нет, он ходит с фамилией отчима, Мика все-таки кое-где известна. И враги имеются. Да и «Казу» это уменьшительно-ласкательная форма. Рен внимательно посмотрела на брата, замечая проблески догадки в глазах. Что ж, из того, что она знает, в будущем никаких конфликтов между ними не было, они вроде и дружили. — Слушай, Рен, а это случайно не? — Ага, — его поняли без слов. — Ханемия. Казутора Ханемия. Ты его уже видел в этом времени, ну, помнишь? Он ещё у Сано сидел, стих учил в книге. — Да. — ответ был выдан автоматом, бесцветным голосом. — Казутора, значит. А я не знал, что у него сестра — наша Мика. Такемичи даже немного расслабился, вспоминая Казутору. Да, с бесом в голове, но нормальный. Он был хорошим другом. Не…пока не умер. — Кстати, — терпеливо произнесла Ханагаки — вы вроде дружили же? Вот и увидитесь по приезду в Токио. — Сестра, я не сомневаюсь в твоих умственных способностях, но… — брюнет медленно проговорил, — в этом времени мы не друзья. — Нет ничего страшного, познакомитесь снова. Да и что-то мне подсказывает, что вы общий язык найдёте быстро. — Рен мрачно улыбнулась, глядя в окно. — М, кажется имя «Майки» вам двоим не очень нравится. — Мягко сказано. Очень мягко. — прошипел молодой мафиози, раздражаясь. — Я знаю, — спокойно подтвердила Рен. — впрочем их буйная деятельность началась как раз в возрасте 16-17 лет, как раз года через 3. Вот и я предоставлю тебе возможность понаблюдать за этими играми в разбойников. По крайней мере, там есть и те, кто явно тебе дорог, милый. — Ты хорошо осведомлена о моей прошлой жизни. Расскажи и о себе. я тоже хочу знать всё. Рен улыбнулась, позволяя брату обнять себя. Кроме пары вещей, она может сказать ему почти всё. — И что же ты хочешь знать?***
В зеркале отражалась красивая девочка-подросток. Белые, словно из шелка, волосы струились по плечам, доходя до лопаток. Отдавали цветом сладкой ваты — оттенком пепельной розы. Глаза — красивые, чего уж там. Голубые, глубокие. Именно в них и была проблема — слишком мертвые глаза для такой ангельской и живой внешности. Они казались бледными и дохлыми, истощение и бессильная самоуничижение плескалось на дне. — Ну, привет, новый день. — подавленно отрапортовал девичий голос. — Я, Сенджу Акаши, мне 12 лет. — девичьи губы скривились, пока пальцы больно щипали кожу на запястьях. — И я, блять, жива. Она сжала пальцы в кулак и скрипнула зубами, испепеляя уродское отражение. И медленно выдохнула, закрывая глаза. Пытаясь понять, что же она чувствует: ненависть на половину с отчаянием или фальшивую радость и боль, разрывающую сердце. «я, блять, жива» Сенджу обращалась к своему отражению только так. Обязательно — каждое утро. Как будто она постоянно могла забыть о том, кто она и где. О том, что она, убив себя, вернулась в прошлое. Первые дни после произошедшего она не покидала своей комнаты, а родные…ну, им нет до неё дела. Такеоми работает, а Харучиё… А слышала ли она от него что-то кроме «умри», «исчезни» или просто «ненавижу»? Память не находит ответа, но она уверена, что помнит каждое слово братьев в свой адрес. Она сбежала, а её вернули обратно. Это нечестно. Она имеет право сойти с ума. Впрочем, кажется, она и правда похожа на умалишённую. Может сутками пить чай с чабрецом и медом, испуганно дергаясь от звука открывающейся двери, настороженно глядя на кухонные ножи и разговорами с собственным отражением каждое утро. Она может часами смотреть на свои руки, в свою тарелку или же в чашку, доводить себя ковырянием в памяти до точки, которая опасно граничила со срывающей крышу ненавистью. Ненавистью к себе за то, что живая. кого она просила о такой помощи? Ни-ко-го. Как ей вообще жить-то? Она…она же так бесчестно бросила на произвол судьбы тех, кто делал всё, чтобы помочь ей, поддержать и…понять, что и её можно любить. Но не помогло. Она бросила всё. Друзей. Врагов. Семью. Осталась с морем загонов, которые вызывали раздражение. Жгучее, жалящее. Спасающее её от полного сумасшествия. Без вечной злости под кожей и презрения в крови, Сенджу бы действительно сошла с ума. Она бы поехала крышей. Спасало лишь желание увидеть кого-то. Кого? Она не хотела ещё и об этом говорить со своим отражением. Когда Такеоми вспомнил про её день рождение, даже подарок подарил, тут же уходя по делам, она даже ощущала отдалённую радость оттого, что брат помнит о ней, что у него есть сестра. Помнит, что ей нравится. Тупая дура. Ни черта она не нужна — это становится очевидно, стоило открыть подарок. Внутри красивой розовой коробки — она ненавидела розовый всеми фибрами души — лежала книга «Маленький принц». А, и конечно же ей подарили и торт. Какой? Клубничный. От которого её вырвало, стоило клубничному лакомству предстать перед глазами. Сенджу ощущает себя в прошлом. Или в будущем, черт разберёт с тем, что происходит в её жизни. Она чувствует себя в клетке. В груди шевелился неприятный холодок отвращения. Почему книга? А почему клубника? Они специально? Но ответа она давала себе сама же. Конечно, нет. Братья же её кровь и плоть — они не могут быть такими плохими. Это она неправильная. Нормальная сестра и клубнику любит, и книге рада. И была бы куда лучше, чем то, уродилось под именем «Сенджу». Она слушала тишину дома вечером и казалось, что у неё из ушей хлынет кровь. Конечно, это было бесполезно. Такеоми предпочитал ночевать не дома, родная сестра мешается. То чай предложит, то захочет поделиться событиями в школе. Сенджу вне домашних стен была прежней счастливой девчонкой. Душой компании и той, у которой не может быть никаких проблем. Она же вечно радостная ходит. Как солнышко местного розлива. Сенджу дома превращается в тень. Из неё будто высасывали все силы, оставляя лишь крошечную оболочку. Глаза её выражали холод и адское отчаяние. Хроническое. Неизлечимое. Она вечно пила чай. Обязательно черный. Обязательно с чабрецом. Обязательно с тремя ложками липового мёда. Если нормальные люди состоят из воды, она медленно превращалась в чайного человечка. Пила чай долго, смотрела в ночное пурпурно-фиолетовое небо. Это было что-то вроде ритуала — как заставить себя прожить ещё день отвратительной жизни в отвратительном мире. И нет — она не любила этот чай. Даже больше — она ненавидела мёд, ненавидела чабрец и черный чай вообще. Ей больше нравилась вода, а лучше водка. Водка и пачка снотворного. Однако… Им нравилось поить её чаем с чабрецом и тремя ложками меда, слушать её озлобленное шипение, а потом рассказывать новости, читать сказки или смотреть детские мультики. Её губы задрожали, и она всхлипнула так больно, что зажмурилась. Что-то внутри сломалось с этим всхлипом. Что-то, что было надломлено уже давно. Что-то, что держало мысли в порядке, перекрывало путь к хаосу и беспорядочным метаниям. Что-то, что поддерживало её всегда. Декорации. Всё, что она могла — показывать самой себе красивые декорации. Она почему-то думала, что злится на судьбу, но…сейчас пазл сложился. Больше этого, она ненавидела чувство стыда и гигантской вины, если столкнётся с кем-то из двух братьев на улице. И нет, она не про своих родных. А про тех, что насильно пытались вылечить больную, заставить полюбить себя, жизнь и начать улыбаться. Хайтани. И самое паршивое — она знала, что если они и вспомнят её, то лишь поддержат. На неё не накричат, не возненавидят и не обвинят. Понимающе улыбнутся, скажут, что они очень скучали и…что она не виновата ни в чем. И это понимание било по мозгам сильнее, чем загоны, ментальные проблемы или желание быть любой сестренкой для Такеоми и Харучиё.