… Я знаю сущность людей, которую они отрицают на словах, но подтверждают своими поступками. Они утверждают, что ищут спокойствия и надежности, того, что они именуют миром. Но даже произнося эти слова, они не перестают сеять семена раздора и насилия.
* * *
— Дождь сегодня особенно мерзкий. — Это первые слова, которые слышит Такемичи от сестры, которая вваливается в проём их квартиры, содрогаясь плечами. Рен не говорит бурно и много, как привычно. Она по-странному молчалива сегодняшним вечером. А на дворе уже за полночь. — Будешь что? — Брюнет сам провёл этот денёк, раскапывая тонны говна, так что не строил розовых замков, что сестра от усталости так себя ведёт. — Чаю? Девушка стоит в прихожей, презрительно глядя на своё отражение, сдёргивая с себя рубашку, прятавшую красные полоски на спине. Рубашка потеряла пару пуговиц и колготки разодраны в клочья. Рен усмехается, с наслаждением изучая собственный лёд в глазах. Бывало и хуже. Чашка падает на пол, оба вздрагивают. Такемичи от шока, который тошнотой подступал к горлу, а Рен от неожиданно громкой тишины в их доме. — Давай чай-ку? — Слишком очевидно её желание сменить тему. Как и её непривычно неловкие протирания плеч и рук. А Такемичи не идиот и не дурак. Два плюс два уж сложить способен. И своего нынешнего босса мафии, и сестру, и состояние вещей перед глазами. — Ромашковый с мёдом? — Брюнет жмурит глаза, вдавливая короткие ногти в ладошки. Какой тихий вечер. Рен улыбается, теряя во взгляде брата таящуюся на дне синих глаз животную ярость, которая разгоралась в его душе из искры в пламя. — Да, это именно то, что мне нужно. — Рен не ребёнок, она-то видит, что младший расклад её дел уже понял. — Милый, я в порядке, видишь? — Она поднимает руку, как бы махая рукой, но на запястье зияет синий след. Синяк от чьих-то рук. Такемичи мрачнеет. На задворках его совести, мозг ехидно подсказывает, что они в мафии, где нет нравственных правил и безопасности, но от чего-то от этого становится слишком гадко. Наверное, это впервые, когда Ханагаки испытывал внутри себя такое чистое желание убивать — убить, чтобы обезопасить. На столе дымятся две чашки с чаем, Рен улыбается, одевая толстовку, скрывавшую все следы. Они уже ало-красные, от того, как сильно она терла их под водой. Девушка сидит около Мичи, уложив свою голову ему на плечо. — Мне не нравится такая тишина. — Рен, ты… — Дыхание сбивается, говорить трудно. — Что произошло? — Не волнуйся, — теплая рука касается его щеки, отвращая от совсем темных мыслей. — когда-нибудь обескровленная черепушка этой твари будет в моих руках и все мои «уроки» окончатся. — Она слабо улыбается, издавая тихий смешок. — У меня даже бутылочка припасена! Вечер на удивление отвратный. — Я не буду ничего спрашивать, — Такемичи касается пальцами щеки Рен, мягко поглаживая. — но только сегодня. Рука, протянувшаяся для объятия, мгновенно замерла. Рен посмотрела на него и с удовольствием отметила изменения в лице — он был серьёзен и в какой-то степени властен в этом искусственном свете, брови сводились и губы в одну полоску. Он пребывал в глубокой задумчивости, которая придавала силы лицу. — В конце концов, я теперь не один и ты не одна. Мы вместе решим каждую из проблем, — Такемичи слегка ударяет кулаком в грудь. — это то, что ты мне как-то сказала. И я верю каждому слову. Она лежала не шевелясь, словно загипнотизированная этим серьезным и теплым взглядом. Всё было бы намного проще, будь они обыкновенными детьми обычных родителей. Тогда их жизнь была продумана обществом и не было нужды бы думать о том, как выжить. Но «Ханагаки» это внесистемное явление, а потому не бывает простым. — Пожалуй, за последние 15 лет это самые важные и нужные мне слова. Она с содроганием чувствовала, как наигранно звучат ее слова, ей до глубины души стала противна собственная фальшь, и она невольно отвела взгляд. Мичи заметил это, просто прижимая сестру к себе и слегка поглаживая по голове. Взрослые тоже дети. — Я сейчас тут так засну, — Брюнетка смеётся, поудобнее укутываясь в плед, используя младшего брата как подушку. — чаем напоили и приободрили, сказка наяву. — Что ж, — Он произнес эти слова дрогнувшим голосом. — тогда спи спокойно, родная. Глаза и правда слипались, много проблем свалилось на плечи из-за одного единственного дня. Такемичи аккуратно переложил сестру с себя на диван, укрывая одеялом. Пусть хорошенько поспит, это необходимо. Парень подошел к окну, наблюдая за своим полупрозрачным отражением и прикоснулся пальцами к стеклу. Черное небо заволокло ночной небосвод, нет и намёка на звезды. Ханагаки устало выдыхает, упрямо топая на кухню, доставая из шкафчика гранённый стакан. — Какой паршивый денёк, — Горло обжигает холодный алкоголь, от которого горит глотка, Мичи морщится, размахивая рукой у рта. — я прав, Сано? — В руках холодеет стакан с горячительным, а на телефоне светится злополучная дата. Оказывается уже кончается август. Август 2003 года. — С днём смерти, Шиничиро. — Ханагаки устало смотрит в окно, чувствуя едкое раздражение. История принимает активное развитие событий.* * *
«На допросе у мистера полицейского я правда боялся,
но знаете, что страшно, я боялся не того,
что сделал, а то, какое наказание получу»
Казутора упрямо разглядывал свои руки, из которых не так давно, сравнительно недавно, выпал злополучный ключ. Теперь он улика — крови на нём и мозговой жидкости с лихвой для суда. Баджи испугался, Ханемия не удивился. Ребёнок без отца, но с адекватной матерью, явно отличается от него самого. — Вот дети пошли, а. — Угрюмый полицейский, который всю дорогу смотрел на него недовольным взглядом, выдыхал в адрес ребёнка оскорбления. — Сидел бы дрочил в игрушки, тц, идиот. — Голос служащего тих и спокоен. Сердце делает кульбит и утихает — Казутора приучен слушать людей вокруг, особенно взрослых мужчин с тяжелой рукой. — Ну и что молчишь? — Ничего. — Ханемия дрожит, но не плачет. Страшно находиться один на один в машине со взрослым. Затылок мистера офицера сзади кажется свинцовым и тяжелым, заставляя мальчишку сжимать кулаки на рубашке и закусывать губы, избегая зрительного контакта. В месте, куда его определили было даже лучше, чем дома. В камере, где стояли шконки, было теплее, а приёмы пищи безопаснее. Охранники могли слегка побить самых буйных несовершеннолетних преступников, но и их связывал порукам закон и камеры видеонаблюдения. Или нежелание потом нянчиться с побитыми преступниками и терять свою зарплату. Удивляло другое: стоило угодить в колонию, как друг вдруг решил играть в святого батюшку. Кейске приходил и говорил с Казуторой, рассказывая, что он должен покаяться в содеянном. Ханемия грустно улыбался, пускал слезу и обещал, что сознался в грехе. А то в глазах единственного друга он бы быстро стал тем ещё отбросом. — Тора, ты…всё хорошо, да? — Порой наивность Баджи даже умиляла. — Всё могло быть и хуже. Три года и эти гады отпустят. Стекло, через которое они чесали языком, толстое, заляпанное и желто-серое. Уборщиков в колонии немного. — Баджи, — Казутора не особо понимает такую веру друга, ведь тоже там был. Знает же. — харе уже, м? — Майки, — Это имя красной полоской шумит в висках, раздражает нервы. — он сможет понять, это случайность. Мы же друзья. Настолько фальшиво, что аж тошно. — Кейске, заткнись. — Разговор дальше не идёт, хотелось уйти прочь от старого друга. — Не хочу говорить об этом. Баджи, наверное, и сказал бы что-то, но красноречивое молчание всё расставило по местам. Черноволосый молчит, сбито глядя на свои руки. Это очень паршиво — врать близкому другу. Казутора смотрел на него по-другому, как будто немного тормозил. Парень хорошо знал, что свою разочарованность и слезы он прольёт и без Майки. — Ладно, тебе пора. — Преступник кивает головой сторону настенных часов. — Это…береги себя. — Да, ты тоже. — Кейске покидает комнату для встреч, бросая прощальные слова. — Я приду завтра. Надзиратель не дает долго прощаться с другом, отвешивая легкой хлопок по плечу. Казутора вздрагивает, прижимая руку к груди и пытаясь унять подступившую дрожь. И да — «завтра» Баджи не приходит.* * *
Спустя полтора года жизни в колонии поменялось немного. Казалось, начинающийся 15 год существования все расставил по своим местам. Казутора был забыт бывшими знакомыми и друзьями. В заключении был большой плюс: ночью можно было спать, не переживая, что пьяный урод-опекун ворвётся в комнату, решив поласкать детское тело тяжелыми кулаками, от которым гематомы неделями не сходят. Больше всего Ханемия скучал по своей сестре, которая осталась там: по ту сторону высокого колючего забора колонии. Микаэла или как ласково привык обращаться Тора — «Эли» — была настоящей отдушиной в затягивающем черном омуте сознания. Единственная, с кем были связаны хорошие воспоминания о семье. В колонии надо было укладываться на прохладную и не очень чистую простыню шконки после полуночи, чувствуя зловонный запах других людей, слышать, как сокамерник блюёт в углу, потому что отравился сегодняшней похлёбкой, а с другого угла слышались смешки: там разыгрывалась игра в дурака и решали за камерный общак. В такие моменты Казутора жмурил глаза до боли под веками, стараясь воспроизвести в голове родное лицо старшей сестры. И, если честно, он очень боялся за неё. Что с ней могло произойти в их родном доме, пока его нет. Значит, отчим не достанет его и могжет посмотреть на Эли. Она и так получала по ребрам и голове каждый раз, когда смела лезть в ссору, подставляя себя вместо мелкого. Казутора потом забивался в уголок комнаты, почти под кровать, укутываясь в одеяльце, и тихо плакал, опасаясь, что громкие слезы привлекут родителей вновь. Он ревел без звука, без дрожания, просто плакал, сверкая глазами и жалобно вдыхая воздух комнаты, глядя на то, как старшая сестра заматывала бинтом опоясанную красным следом руку, по которой даже кровь текла: отчим купил новый ремень — красивый такой и с металлической бляхой. Именно в этом и была вся соль: Микаэла давно стала взрослой и могла сбежать из этого жуткого дома, но оставалась там ради брата, перетягивая одеяло боли и насилия на свою спину. Казутора, будучи совсем мелким, мог только плакать и в особо страшные дни водить мокрым носом по плечу сестры, умоляя её сбежать от мужа матери, пока кости целы. Эла улыбалась, словно не её били и шла брать книгу с полки: любимую книжку со стихами, которые она часто читала на ухо своему испуганному брату. Потолок камеры был грязным и покрытым плесенью от влажности, с которой и бороться не собирались. Кто из малолетних преступников помрёт, так чище станет общая картина страны. — Заключенный 5411, на выход. Плановый осмотр. — Голоса здешних «людей» мерзко резали уши, выдалбливая в них дырки, из которых шла кровь. В камере наступает тишина: всего на пару минут. Потом сокамерники начинают смеяться, ускоряют шаг и игриво зазывают Казутору поторапливаться, а то врач то не самый добрый. — Хорошо, я иду. Прогулка по коридору с большим зеркалом даётся ему легко. В отражении он видит свой облик: 18 месяцев он себя в зеркало не видел. Да Ханемия и сам знал, что изменился внешне. В глазах появилось нечто иное. Усталый взгляд с потаённой агрессией и разрастающаяся по клеточкам нервозная тревожность. Резкий крик справа заставил Казутору вздрогнуть и поспешно повернуться, глядя в лицо шумящего. Он давно приловчился понимать по интонациям чужих голосов, что может произойдет в ближайшее время. И сейчас причин для тревоги не было. — И долго моргать будешь? — У доктора, ответственной за детей в колонии, голос такий скрипучий, что по пяткам бегает дрожь от поднимающегося раздражения. — Кому здесь твои шары нужны, нахер ты нужен кому-то, малолетка? — Ебал я это всё, — Невольно тихо вырывается изо рта местная тюремная фразочка, услышанная от надзирателей. — здравствуйте, доктор. Красные глазёнки щурятся и блестят, выискивая намёк на конфликт в подростковых глазах, доктор в белом халате, с седыми волосами и с красными зрачками действительно походила на противную крысу. Собственно, между малолетними она так и именовалась. — Ну-ну, сел тогда. Посмотрим, что там с тобой. — Всё нормально. — Парень даже немного смягчился, пытаясь сказать своё видение ситуации доктору. — Я даж- — Сел. — Ханемию перебили, слушать его не намерены. — Я тут диагнозы раздаю, как я считаю нужным. Молоток в руке больно бьёт по костяшкам, так сильно, что нога пульсирует после, а на коже медленно исчезает красные пятна от силы нажатия на коленки. И, видит бог, Казутора бы очень хотел ошибаться, когда ощущал липкий блевотный взгляд красных глаз на себе со стороны. — Теперь твоя головка, м. — Хирано, писала что-то в учетном дневнике, приказав подростку сидеть перед ней без верхней рубашки, несмотря на то, что в кабинете было прохладно, а она сама сидела в свитере. — Может я оденусь? — Казутора и слушать женщину не стал бы, мерзнуть не собирался. — Спасибо. — Шкодливец, — она ткнула ручкой в его плечо, приподнимая бровь. — что ты там говорил надзирателю? — Не могу уснуть из-за кошмаров часто. — Все ясно. — Она стала что-то выписывать и Ханемия даже просиял, он искренне поверил, что его наконец услышали и дадут что-то от бессонницы. Может и врач неплохой, это он надумывает. — Простите, ещё иногда плохо очень, может есть какие-то таблетки, болит. — Паренёк слегка оживился, глотая ком и почти был голосов поделиться наболевшим со своим психотерапевтом. — Какое было психическое состояние после ночи, когда видишь кошмары? — спросила врач. — Было сложно дышать, трясло тело и слышал разное. — спокойно ответил Тора. Все так же монотонно и безэмоционально, как человек, безмерно уставший доказывать что-то. — Скажу, что ты лентяй, побольше поработаешь и заснёшь. — Женщина фыркнула, ставя печатку в лист. — Вы что сахарные? Мы так жили и вы проживёте, все так живут, это норма. — Вы не спросите, как я? Тяжелый вздох. — Какое было психическое состояние после ночи, когда видишь кошмары? — спросила врач. — Было сложно дышать, трясло тело и слышал разное. — спокойно ответил Тора. Все так же монотонно и безэмоционально, как человек, безмерно уставший доказывать что-то. — Приём окончен, пошёл прочь. Тебя проводит надзиратель у входа. Впрочем, да — чем он ждал, что его хоть одна живая душа послушает? Бред.* * *
Спустя пару месяцев
Микаэла сидела на ступеньках у дома Ханагаки, скуривая третью по счёту сигарету. Её рыжие волосы были стянуты в хвост, чтоб не мешались, а рукава рубашки окрашены в красный цвет. Царапина от запястья и до локтевого сгиба говорила, что денёк был насыщенным. — Чо это ты тут, а не дома? — Она поднимает взгляд, упираясь затылком в стену. Младший брат Рен вышел на улицу. — Думаю о жизни. Полтора года уже прошло, если у Ната есть яйца, то он оформит удо. Ханагаки на пару секунд тормозит, расшифровывая фразу названной сестры Рен, которая сладко спала, восстанавливаясь. — Точно, — Мичи уселся рядом с Микой, — твой брат. Выйдет по удо? — Должен, дольше я ему там не дам сидеть, — Рыжая поморщилась, гася окурок об асфальт. — Если бы не мразь, я бы просто забрала Тору и до колонии. Ханагаки молчит, не влезая в семейные тяжбы Микаэлы и Казуторы. Если первая сейчас была для него сродни второй старшей сестры: она была достойна доверия и точно давала понять, что не предаст, то Казутора был хорошим воспоминанием из будущего, в котором все пошло в тартарары. — Смотри, если что, я могу помочь с чем-то. — Брюнет смотрит в ночное небо, кажется из-за облаков показалась первая звездочка. — Хоть я и не знаю твоего брата сейчас, но в помощи ему не откажу. Бледные губы тронула улыбка. — Да… — Мика прикрыла глаза, слушая шум ночного города. — помощь это хорошо… — Нарисовать ему плакат приветствия? «Нарисовать?» Девушка вздрогнула, морщась. Такемичи заметил тень, залёгшую на лице названной сестры. Мика редко так выглядела, может и не стоило шутить? А рыжая мафиози невольно окунулась в воспоминания детства, точнее: в детство брат и себя. Воспоминание, как он рисовали, тоже было. Была и мать, тихо сидевшая в углу, не лезшая к детям. Был и отчим, решивший научить детей-выродков тому, как надо рисовать. Он рявкал, противно гаркая «сука» или «тупица». А когда маленький Казутора не понимал, почему кричат, то получал подзатыльник. Логично, что рисунок промок из-за слёз и соплей боли. А когда мальчик попытался реабилитироваться, защищая нарисованный на бумажке мотоцикл, то получил четкий ответ: «мотоцикл в журнале, а у него не мотоцикл, а хуйня какая-то и что руки у него из жопы». И тяжелая рука снова занеслась, но второго удара старшая сестра выносить не могла и оттолкнула брата, получая кулаком по голове вместо Торы, ревущего на полу. Мальчишка корчится, а завтра будет смешно шутить и говорить друзьям, что случайно пролил вожу на рисунок, бывает же. Мика влезла в воспитание «мужчины» как выразился муж матери. За что и получила по самые гланды тумаков разного качества. Голова гудела от ударов, глаза чесались и покраснели, но плакать она себе запретила. Если Тора увидит ещё и её слезы, то пуще прежнего разревётся, не надо. Но отчим не унимался. отстал от детей лишь тогда, когда по телевизору началась его любимая передача, он плюнул на пол, окрестив детей «блядями безрукими» и ушёл из комнаты, оставляя побитую сестру и ревущего брата в комнате наедине в матерью, которая лишь покачала головой, давая им аптечку и прося их не спорить с «папой», он же для них старается. Мика в тот вечер искренне не понимала, что такого она натворила, что её мать — эта рыба бесхребетная, и почему Тора, её братик, должен смотреть на этот цирк уродов. Выныривая из воспоминаний, Микаэла покачала головой. — Знаешь, Мичи, давай-ка без рисунков.