«Нам оставлена гибель
Нам нарисован рассвет
Мы полюбили ненавидеть
Нам нарисована смерть».
вышел покурить — пунктир
Человеку всегда кажется, что с наступлением темноты в жизни просвета в ней можно не ожидать. Что-то происходит — и кажется, что весь мир разбивается на осколки, а жизнь в одно мгновение ломается и наполняется страданием, лишаясь всего смысла. Но проблема в том, что изначально смысла ни в жизни, ни в чём-либо ещё никогда не было. Появление всего живого — случайная совокупность факторов. Появившийся смысл в чём-либо — всего лишь воля человека, который стремится наполнить своё жалкое существование хоть чем-нибудь, придать ей что-то романтическо-возвышенное, благородное. Но суть от этого не меняется: вся ценность жизни человека — искусственно созданное явление, а не что-то божественное, данное свыше. Такая простая истина, про которую многие забывают, потому что иначе нельзя — не выжить в этом изначально жестоком мире. Отчаявшийся человек — один из самых опасных. Хуже только тот, кто потерял абсолютно всё, кого не остановить, потому что уязвимых точек, на которые можно надавить и затормозить его, нет. Отчаявшийся человек нередко теряет опору и медленно превращается в того, кому больше нечего терять. Он медленно ломается, наблюдает за тем, как привычный уклад жизни рушится, оставляя после себя руины, которые невозможно разобрать. Но вся сложность заключается в том, что нельзя построить что-то новое, не разрушив и не убрав старое. Где же взять сил для того, чтобы возвести в абсолют это «новое», когда не остаётся ни веры, ни надежды? А ведь где надежда, там и жизнь. Где вера, там и будущее. Отчаяние и надежда всегда связаны — где одно, там и другое. Ведь когда человек не находит в себе сил, чтобы исправить ситуацию, он начинает надеяться; а если надеется, значит и верит. Очередная простая истина, о которой мало кто задумывается. Во времена, когда кажется, что всё пропало, нужно выдохнуть, позволить надежде заполнить пустоту внутри и накопить силы для того, чтобы продолжить свой путь и преодолеть все препятствия, встретившиеся на пути. Харучиё находился в этом подвешенном состоянии на протяжении двух месяцев. Он поднял все архивы, расспрашивал других руководителей о местоположении Мэй, заглядывал во всевозможные офисы и места, где она могла быть. Вот только до секретных — теперь только для него — документов его не допускали, руководители пожимали плечами и задавали такие же встречные вопросы, что и он, а в самом городе её действительно больше не было. Она, как и хотела, пропала из города и его жизни, предпочитая свой комфорт и покой. Мог ли он её осуждать за это? Разумеется, нет. Делал ли он это вопреки всему? Конечно же, да. Было легче обвинить её в эгоизме, чем признать собственные ошибки и прислушаться к близкому другу, который сказал ему правду: Мэй не изменит его, а он только утащит её за собой на самое дно, с которого никто из них не выберется. Каждый человек по своей природе — эгоист. Это данность, с которой необходимо смириться. Вот только у всех эгоизм разный: у кого-то умеренный, а у кого-то — чрезмерный. У Харучиё этого было даже больше, чем просто чрезмерно. Он буквально высасывал энергию, кровь, дух из человека, чтобы облегчить или улучшить себе жизнь, наплевав на «сосуд». Майки приказал оставить девушку в покое, подумать, в конце концов, о её благополучии, но Харучиё не смел даже мыслить об этом. Он помнил, как ему было хорошо с ней; помнил, как в груди всё торжествовало, когда она обращала свои томные и пропитанные искренней любовью и заботой взгляды на него; помнил, как получил от неё то, чего так хотел, — подчинения и спокойствия. И мысли о том, что у него одним рывком отняли этот островок умиротворения, не давали ему покоя. Он думал лишь о том, что это невозможно; что так поступать с ним нельзя. И только остатки чего-то светлого и здравого в его голове напоминали ему о причинах для таких действий. Он помнил и сожалел обо всём, что сделал для того, чтобы Мэй ушла от него и покинула город, пытаясь скрыться от него. В очередной раз повёлся на поводу у своей излишней самоуверенности, всегда приводящей к беспечности, посмел убедить себя в том, что она никуда от него не денется, и недооценил её. Как итог: остался один, не зная, куда податься и что делать дальше. И казалось, впервые понял, что чувствовала Хотару, когда он вдоволь наигрался с её чувствами и первый раз оставил одну на долгий срок. Противная пустота внутри и непонимание, как быть дальше. В последнее время он вспоминал её всё чаще и чаще. Надеялся, что прошлое не тронет его за плечо, попросив обернуться, и не втянет в свои объятия. Допустить того, чтобы кто-то из них двоих повторил незавидную судьбу крохи, утонувшей в собственной боли, было нельзя. Пару недель назад наступил роковой момент, когда Харучиё всё-таки почувствовал себя беспомощным и опустил руки. Собственное бессилие парализовало его, и ему только и оставалось смотреть на себя, поникшего и сломленного, со стороны и кривиться от мерзкой картины. Приняв своё поражение, он на какое-то время отпустил и ситуацию, смирившись с тем, что ему придётся как-то научиться жить по-другому. Вот только он этого не хотел; наверное, именно поэтому ему и пришла в голову одна опасная идея, которая могла вытащить его из всей ситуации. Нагано встретил его неприветливо — унылыми тучами, ходящими кругами, и сильным ливнем. Как встретил его Озэму, который сходу налетел на него сначала с расспросами, а потом и с кулаками, и вспоминать не хотелось. Сидя перед ним в его скромном кабинете, Харучиё будто бы исповедовался. Он без приукрашиваний и умолчаний рассказал ему абсолютно обо всём: о том, как встретил Мэй в её первый день в «Бонтене»; как долго истязал, причиняя не только моральный, но и физический вред; как его действия привели к тому, что она дважды оказалась в больнице, а во время восстановления после ранения ею была предпринята попытка самоубийства — опять-таки из-за него же; как потом понял, каким идиотом он был; как пытался вернуть её к себе под бок; как зародились их отношения, и как они протекали. И с трудом пересказал последние события, после которых он больше её не видел. Какую-то часть упустил, потому что сам так и не смог вспомнить всего, что между ними произошло в тот вечер. Озэму терпеливо слушал, не перебивал и только смотрел в панорамное окно, поглаживая острый подбородок рукой. Той самой, которая после некоторого молчания между ними, столкнулась с его лицом. Он явно был профессионалом в избиениях, особенно тех, о которых никто не должен был узнать. Мари, находившаяся в гостиной, даже не услышала, как в кабинете неподалёку происходила настоящая буря. «Это я виноват. Подумал, что раз она всё-таки выбрала тебя, то значит чем-то ты её да зацепил. Мэй всякую дрянь не подбирала — это потом уже открывались некоторые детали, после которых ей приходилось прощаться с человеком, — вот я и доверился её выбору. А на свадьбе мы с ней сильно поругались. Я ещё тогда заметил, что она была сама не своя, но даже и подумать не мог, что это из-за итальянцев и тебя. Разозлился на неё из-за молчания, вспылил и наговорил лишнего. Потом попытался извиниться, а она уже всё… Видимо, устала от всего и была никакой… Если бы я только присмотрелся к ней, то сразу бы понял, что что-то не так. Но я идиот — и это правда… Пытался ей недавно позвонить, чтобы извиниться по-человечески, договориться о встрече, попытаться наладить отношения, а она, похоже, симку поменяла. И меня не предупредила. Сильно обиделась, значит. А может, просто устала тянуть эту лямку одна и решила, что больше не хочет поддерживать со мной общение. Я её понимаю, сам бы так поступил, наверное… Позвонил Майки, чтобы узнать, в чём дело, а он только ответил, что перевёл её на новое место. Куда, зачем — не сказал. И номер новый не дал, сказал, что это конфиденциальная информация. До сегодняшнего дня не понимал, почему он мне отказал. А теперь, когда ты всё рассказал, стало ясно — боится, что ты через меня можешь узнать». Тогда Харучиё признался, что это не из-за него. Никто не знал о её состоянии; никто не знал, как с ней связаться. Даже Какучё, который постепенно начал догадываться, что её пропажа напрямую связана с ним и его состоянием около полутора месяца назад. Он видел, как Озэму сдерживался, чтобы снова не накинуться на него; видел его потемневший взгляд и сжатые кулаки; видел вздувшиеся вены на шее и руках. И даже несмотря на этот гнев, подступающий к нему, он пообещал помочь. Харучиё дураком не был, поэтому понимал, что эта помощь была не столько для него, сколько для самого Озэму. Но он всё равно был благодарен ему; и заранее знал, что у него шансов на успех гораздо больше: как минимум потому, что его не было во всех чёрных списках. Его рука могла дотянуться и до архивов, и до последних нововведений в структуре офисов «Бонтена», разбросанных по всей Японии. Раньше Харучиё бы брезгливо поморщился и оттолкнул протянутую руку помощи, но теперь, когда других вариантов не оставалось, он хватался за неё как за последнюю соломинку.***
Стрелка на спидометре давно перевалила за отметку «сто», а часы на панели показывали восемь вечера. Харучиё находился в пути уже больше пяти часов. Всё его тело потряхивало не то от усталости, не то от волнения, не то от вновь обострившихся проблем после длительного воздержания от наркотиков. В одном был уверен: он боялся и радовался одновременно, потому что Озэму нашёл её. Нашёл с помощью архивов в центре, своих связей и положения. Нашёл и скинул Харучиё сообщением её адрес, но не для того, чтобы он как-то навредил ей, а для того, чтобы она поставила точку в их странных отношениях. Он, понимая, что им было необходимо обсудить всё в последний раз перед тем, как окончательно разойтись, и зная её нрав, был уверен в том, что она сделает это без каких-либо сожалений в моменте. А потом, когда её окончательно накроет, он окажется рядом. Озэму это делал не для их счастья, которого никогда не было и уже не будет, не для Санзу, которого считал последним ублюдком, а для себя и неё. Но если бы Харучиё и узнал о его истинных помыслах, то всё равно не разозлился бы — благодарность за то, что он позволил ему увидеть Мэй, была огромной до невообразимых пределов; была такой ощутимой и необъятной, что перекрыла бы весь его гнев. Машина остановилась на парковке недалеко от современной высотки, расположенной в центре города, недалеко от офиса «Бонтена» в Осаке. Это был выбор в стиле Мэй: она всегда ценила свой комфорт, поэтому вполне могла выбрать именно этот район, чтобы сэкономить время на дорогу. Стоять в пробках она ненавидела даже больше, чем свою принадлежность к организации. Харучиё всё это помнил, знал про неё такие детали, которыми в отношении себя не интересовался. И эта мысль придавала ему сил, когда он быстро приближался к подъезду. Измученный курьер, увидев его, нажал на кнопку в лифте, давая Харучиё возможность успеть зайти и не ждать следующего. Ехать им, как оказалось, на один этаж, что только ускоряло момент встречи. И стоя в этом маленьком закрытом пространстве, он растерялся. Что ей нужно было сказать? Извиниться? Пообещать, что исправится? Или вместо сотни слов просто рухнуть на колени и ползать за ней, как побитая хозяином собака, выпрашивая прощения и ласки? Молодой парень позвал его, выдёргивая из своих мыслей, и он отмер — в два прыжка выпрыгнул из лифта, чьи двери уже начали закрываться. Так и застыл посередине коридора, не зная, куда податься: то ли к ней, чтобы попытаться всё исправить, то ли прочь, сдавшись окончательно. Ему не пришлось выбирать, потому что по случайному стечению обстоятельств курьер пришёл именно к ней. Живой, здоровой и невредимой. Жутко уставшей и немного поникшей, но для него самое главное — настоящей, вполне себе реальной. С его плеч будто бы целая гора упала, когда он увидел её, а с губ слетел облегчённый вздох: она была в относительном порядке. Харучиё сделал несколько неуверенных шагов, показывая себя во всей красе, и приветливая улыбка, которую ему так давно не удавалось наблюдать, тут же исчезла. Мэй напряглась каждой клеточкой тела; и это ощущалось слишком сильно — настолько, что парень быстро передал ей листок, чтобы она поставила свою подпись, а после ушёл в сторону лифта, кидая в их сторону короткие взгляды, донельзя опасливые. У него почему-то было стойкое ощущение, что Мэй его или прогонит, или спустит с лестницы, крича, чтобы он сюда больше не возвращался. Однако никак не ожидал того, что она отойдёт в сторону, давая понять, что он может спокойно зайти внутрь. Один шаг — и у него появится ещё один шанс вернуть всё на свои места, в том числе и её. Он был уверен в том, что ему удастся это сделать, если переборет тревогу внутри себя. Один шаг — и всё изменится в лучшую сторону, стоит лишь искренне возжелать этого. И он этот шаг сделал. Затем ещё несколько, но уже более уверенных. Харучиё быстро осмотрелся и понял, что квартира была чем-то похожа на её старую, которая теперь пустовала — тот же минимализм и идеальный порядок. Он присел на серый диван, похожий на тот, на котором они проводили много времени у него или у неё дома. Позади раздавались тихие шорохи, а через минуту Мэй показалась перед ним во всей красе: милая и домашняя, одетая в широкие пижамные штаны и тонкий топ — всё новое, но такое привычное. Села в кресло недалеко от дивана и подогнула под себя ноги. И он уже хотел незаметно улыбнуться, как вдруг заметил странноватый отблеск, появившийся из-за включённого на кухне светильника. В гостиной повис полумрак, но даже в нём было заметно, что она положила на ручку кресла. Её любимый Desert Eagle был его личным проклятием и, наверное, злым роком. Она нередко встречала его с ним в руках, в какой бы комнате он не находился у неё в квартире — постоянно натыкался именно на него. Он часто шутил, что пуля, вылетевшая из дула этого пистолета, точно будет для него роковой. В каждой шутке, по всей видимости, действительно есть доля правды. — Дёрнешься — и я выстрелю, — предупредила Мэй, не глядя на него. — И если ты веришь в свою неуязвимость, то спешу тебя огорчить: теперь у меня руки развязаны: ты вряд ли предупредил кого-то из руководителей, что едешь ко мне, поэтому никто не узнает, из-за кого именно ты пропал, а уж от трупа я точно смогу избавиться. Крохотные остатки мыслей, которые крутились в его голове, окончательно испарились после её слов. Эта решительность и озлобленность ещё сильнее выбила его из колеи — и он окончательно растерялся, не зная, как начать разговор. Зато Мэй, как ему казалось, уже подготовилась к этому, будто бы знала, что рано или поздно он найдёт её, поэтому начала разговор первой: — Ты, наверное, гадал, почему я ушла, так? — Харучиё промолчал и застыл, начиная пилить её нечитаемым взглядом. Она же не смотрела на него вовсе. — Наверное, думал, что это из-за последней выходки и побоев… — А это не так? — резко спросил он, мысленно приказывая себе заткнуться. — Вспомни первые месяцы после нашего знакомства; вспомни, как ты чуть не сломал мне руку, когда я тебе жизнь спасла; вспомни, как я выстрелила в тебя, когда ты меня окончательно довёл. Думаешь, я не понимала, что рано или поздно мы всё-таки сцепимся? Я не строила иллюзий, знала, с кем выстраивала отношения. Хотя, признаюсь честно, у меня была надежда на то, что у нас будет всё нормально — особенно когда ты ухаживал за мной. — Она грустно улыбнулась, рассматривая вечернюю Осаку, и будто погрузилась в те времена, когда всё было неплохо. Но наваждение быстро прошло, вспомнив, что причина её проблем сидела рядом и терпеливо ждала дальнейшего хода. — Я ушла не из-за этого. — Просветишь? — Я ненавижу ограничения в свободе, и ты прекрасно об этом знаешь, — объяснила Мэй таким тоном, что у Харучиё пробежались мелкие мурашки по спине. Он хотел уже было запротестовать, но она пресекла эту попытку, сказав: — и мы оба знаем, что ты действительно не давал мне этой свободы. Это началось даже раньше, чем в «Бонтен» пришёл Диего. Ты начал отстранять меня от большинства заданий сразу после того, как мы сошлись, хотя знал моё отношение к этому. И если тот факт, что ты закрыл меня в огромном доме ради моей безопасности из-за того, что федералы дышали нам в затылок, то здесь тебя ничто не может оправдать. — Я беспокоился за тебя… — Да что ты? — перебила она и впервые за долгое время рассмеялась — громко, почти что истерично. — Если бы ты действительно беспокоился за меня, то не предлагал бы мне быть с тобой. Это тебе так, для размышления. Весь этот разговор ему уже не нравился. На каждую попытку хоть как-то оправдаться она находила весомые аргументы, разрушая его и без того хрупкие и маленькие шансы на то, чтобы всё исправить. Он осторожно, чтобы и правда не словить пулю, опёрся руками на колени и тяжело вздохнул. Понял, что смысла приезжать не было. — Вообще, причин было много: и твоё отношение ко мне, когда я дала согласие, и переход на более тяжёлые наркотики, и сильное недоверие. Тот вечер просто стал последней каплей. — Мэй снова стала задумчивой. И снова отвернулась от него, смотря куда-то вдаль. — Кстати, как тебе новость о Диего? Харучиё ничего не ответил: понимал, куда она клонила и на что хотела надавить. Воспоминания о собственном позоре были свежи, а раны ещё не затянулись. — Всё думала о том, почему ты выбрал его, сомнительного или малознакомого, а не меня. Думала и думала, а понять никак не могла, пока не вспомнила, кто именно передал тебе наркотики. Что, укусить за руку того, кто подкармливал, даже тебе неподвластно? — Он промолчал, но отрицательно кивнул головой, подтверждая её теорию. — Во время нейтрализации Гастона всё прошло гладко? — Очень даже. Все знали, кем он являлся и с кем работал, поэтому никто не удивился такому исходу. Но ты правда хочешь поговорить сейчас о них? Может лучше решим, что делать нам? — Здесь нечего решать, — ответила она, пожав плечами, а после повернулась к нему и вцепилась в его глаза внимательным взглядом. — Ты приехал ко мне, чтобы вернуть обратно, а я тебе сейчас скажу, что никаких вторых, третьих, десятых, сотых шансов не дам и не буду давать. Мне и здесь хорошо. Наконец-то я хоть где-то чувствую спокойствие. — Ты точно готовилась к этому разговору, — усмехнулся он и покачал головой, а после вмиг стал серьёзным. — Я завязал, Мэй. Майки даже отстранил меня от дел до тех пор, пока я не вернусь в норму. — Гастон как-то сказал, что бывших наркоманов не бывает, и знаешь, я с ним полностью согласна. Пройдёт месяц-другой — и ты сорвёшься, только в этот раз всё не ограничится твоими сомнительными таблетками, потому что ты уже попробовал что-то крепче них. И опять-таки, я предупреждала, что уйду от тебя, если ты подсядешь на крепкую дрянь. — Я клянусь тебе, всё изменится, — горячо сказал он, поддаваясь вперёд — к ней. Мэй положила руку на оружие, предупреждая. — Я завяжу, пройду лечение, если потребуется, позволю тебе работать в ту силу, в какую ты захочешь, перестану держать тебя в клетке. Чего ты ещё хочешь? Я готов на что угодно, лишь бы вернуть всё так, как было. — Ты хочешь измениться потому, что тебе самому надоела такая жизнь, или потому, что этого хочу я или Майки? — тихо спросила она, не отрывая от него взгляд. И Харучиё впервые растерялся так, что пропал дар речи. Он только и мог, что открывать и закрывать рот, как выброшенная на сушу рыба, не зная, что ответить. Он всегда только и делал, что давал другим пустые обещания, надеясь, что после этого от него не отвернутся; только и делал, что выполнял условия, поставленные кем-то, но не им самим. Измениться, чтобы его не убил Мучо? Да. Измениться, чтобы от него не ушла Хотару? Готов. Измениться, чтобы Мэй вернулась к нему? Вдвойне готов. Измениться, чтобы Майки не выбросил его из своей жизни как ненужный мусор? Костьми ради этого ляжет. Измениться, потому что сам этого захотел? Никогда, потому что у него не было такого желания. Его всегда устраивала своя жизнь; и глядя на других, он ценил её, такую неправильную и отвратительную, больше всего на свете. Ему никогда не хотелось остепениться и предстать перед всеми идеальным человеком, потому что он знал, что всем понравиться невозможно. Главное, чтобы ему было хорошо и удобно, а на остальных плевать. Излишний эгоизм убавлялся в отношении одного человека — Манджиро. И только потому, что он и показал ему эту идеально неидеальную жизнь, которая являлась самым сильным наркотиком для него. Он мог попробовать отказаться от таблеток или мефедрона, от «Шоколада» или кокаина, но от этого вида — никогда. — Теперь-то понял, почему у тебя ничего не получается? Без искреннего желания, с постоянным давлением со стороны у человека никогда не получится побороть зависимость. В нашем случае этого хочет Майки и я, но не ты, поэтому можешь сколько угодно клясться и кричать, что завяжешь, — этого не произойдёт. Не получится, потому что ты не хочешь. — Но я же хочу вернуть… — Ты хочешь вернуть меня и прежнее расположение Майки к себе, но не хочешь завязывать с наркотиками. Избавление от зависимости — условие, которое тебе поставили, поэтому на какое-то время ты действительно завяжешь. Но пройдёт время, ты успокоишься и поймёшь, что от тебя никто никуда не денется, и всё начнётся сначала. Это замкнутый круг, Санзу, который ты не хочешь разрывать. От этого пронизанного холодом «Санзу» у него что-то дрогнуло. Он скривил губы и ответил на её взгляд своим — жёстким, со странным отблеском. Её рука сжалась на оружии сильнее. — Предположим, что я сейчас соглашусь и вернусь к тебе. Ты, разумеется, будешь красиво ухаживать за мной в течении одного-двух месяцев, усыпишь мою бдительность, окончательно убедишься, что я никуда не уйду — в случае чего, опять запрёшь дома, — а потом сорвёшься. — Харучиё сжал до тихого скрипа зубы и еле сдержал в себе едкое «проницательная, блять». — Для убедительности могу тебе предложить вспомнить, как это не раз случалось с Хотару. Я не хочу быть очередной дурой в твоей копилке. И уж тем более не хочу свалиться с многоэтажки, пока какой-то конченый наркоман и псих будет мне говорить, что изменится. Мне не нужен такой человек. Мне не нужен ты, Харучиё. Будто бы удар кирпичом по голове. Он задышал глубоко-глубоко, когда увидел сотню параллелей с первой любовью, и закрыл дрожащими ладонями лицо. И хотелось бы разозлиться, как это было в последние несколько дней во времена осознания этих повторов, но сил уже не осталось и всё, что мог делать, так это медленно осознавать и принимать эти данности. Ничего уже не исправить — и ему оставалось только смириться и чувствовать эту бессильную ярость, бурлящую внутри. — А кто тебе нужен? Что ты будешь делать дальше, находясь в одиночестве в новом городе, м? — Ты правда хочешь узнать мои планы на будущее? — Мэй вопросительно выгнула бровь, хотя это больше выглядело как очередная насмешка над ним. — На данный момент мне никто не нужен. Я уже устала от всех этих страстей и постоянных выяснений отношений, устала тянуть лямку одна. Хочется просто начать всё с чистого листа. Побыть в одиночестве, отдохнуть, а после приступить к работе, где меня никто близко не знает. Если кто-то когда-то захочет выстроить со мной адекватные, — она подчеркнула это слово, — отношения, то я не против. Если не выйдет, то я не расстроюсь и просто продолжу жить. И тебе советую поступить так же. — «Кто-то» — это Какучё? — тихо спросил он, стараясь не выдать своего состояния, которое находилось где-то между отчаянием и гневом. — Почему ты вечно цепляешься за него? Этим «кто-то» может быть кто угодно: Какучё или другой молодой человек. Главное, чтобы не ты и не тот, кто похож на тебя. Харучиё знал, что не имел права злиться или обижаться на неё, но ничего не мог с собою поделать. То, как она спокойно вычеркнула его из своей жизни, сводило с ума, сильнее распаляло настоящий пожар внутри него. — Вот так просто? А говорила, что любишь меня и только меня, — обиженно выплюнул он. — Да, было дело. Но ещё я говорила, что с лёгкостью наступлю на свои чувства, если мне будет плохо. Мне плевать на свою ослабшую привязанность к тебе, потому что я знаю: если дам тебе ещё один шанс, то погибну. Сомнительное удовольствие и смерть или возможное счастье и жизнь — как думаешь, что я выберу из этого? И что из этого выберешь ты? — Это «нет»? — тихо спросил он, сжимая руки в кулаки. — Это нет, — так же тихо подтвердила она, отворачиваясь в сторону окна. Харучиё был уверен в том, что в тот самый момент в ней поселилось небольшое сомнение; это было понятно по скопившимся в уголках глаз слезам, поджатым губам и дрожащему подбородку. Он дал ей на размышления ровно три минуты, но Мэй продолжала хранить молчание, а признаки сомнений пропадали, оставляя после себя стойкую уверенность в своём решении. — Позвони Озэму. Он сильно беспокоится о тебе. И ему показалось, что даже этому она обрадовалась больше, чем его готовности измениться ради неё. Это говорило ему о многом. Это означало для него всё. Если ей так хотелось начать жизнь с чистого листа, не желая черкать на нём его ненавистное имя, то ему оставалось только поднять руки в жесте капитуляции и позорно отступить, давясь рыданиями от разрывающей грудь тоски и злости из-за того, что его в очередной раз бросили на произвол судьбы.***
Опустевший взгляд зацепился за неприметную коробку, хранящую в себе целую жизнь, перед собой. Харучиё еле добрался до стеллажа в гостиной, где она стояла, и теперь тупо пялился на неё, боясь окунуться с головой в прошлое, которое дышало ему в затылок. Он помнил каждую вещь, сокрытую за плотным картоном, но всё равно решил убедиться, что ничего не пропало. Фотография, на которой было изображено, как он сидел на коленях широко улыбающегося Такеоми и хихикал над чем-то, показывая отсутствие нескольких передних молочных зубов. Ему было почти шесть. Другая фотография, на которой он делил с Сенджу бледно-розовую сладкую вату. Там ему было восемь, а ей семь. Несколько фотографий с бывшими «Чёрными Драконами» и «Свастонами», где он улыбался так широко, что шрамы становились ещё уродливее. Чёрная маска — подарок от Мучо, которого он по-прежнему считал своим единственным старшим братом. Розовая фенечка, которую он сплёл для Хотару и которую нашёл на той роковой крыше. Когда он сидел всю ночь, чтобы сделать самую лучшую, ему было пятнадцать; когда подобрал — семнадцать. Несколько писем от Мучо, в которых говорилось о том, как проходила его жизнь в тюрьме. Не посмел выбросить их даже после того, как убил его. Ещё несколько фотографий, на которых были запечатлены «Свастоны» в ночь, когда они прекратили своё существование. И после этого вся жизнь будто бы закончилась. Ни одного памятного предмета; ни одного приятного воспоминания, вызывающего искреннюю улыбку. Ничего. Хотя кое-что всё-таки было, но Харучиё не решался убрать это в коробку и тем самым поставить очередную точку. Кулон с коричневой крысой, который ему подарила Мэй на день рождения, так и покоился на шее, являясь настоящей удавкой для него. Он душил, тянул вниз, напоминая, что теперь всё кончено, но рука всё равно не поднималась сорвать цепь и швырнуть её в коробку, в котором хранилось прошлое. Даже за долгие пять с половиной часов пути не смог смириться с тем, что его оставили одного. Харучиё больше не злился, не винил ни её, ни себя в том, что всё сложилось именно так. Потому что когда он приехал домой, то в голове был этот ненавистный, но всё ещё родной голос, который спрашивал: «Сомнительное удовольствие и смерть или возможное счастье и жизнь… что из этого выберешь ты?» Мэй выбрала второй вариант, а он, как и всегда, первый. Вдыхая дорожку за дорожкой, Харучиё думал лишь о скором избавлении от мук совести и разваленных на мелкие кусочки цепях, сковывающих его тело. Наркотики туманили сознание, но он продолжал отчётливо видеть своё прошлое и понимать, что вся его жизнь изначально не имела никакого смысла. Куда бы не посмотрел — видел только страдания. Свои и чужие, приобретённые по его вине. Вся его жизнь не дороже белого порошка, рассыпанного по всему столику; казалось, что она вообще не имела цены. Он унижал и уничтожал, изгонял и убивал. Его жизнь — действительно порочный круг. И разрывать его никто не собирался, потому что смерть для него — это настоящий дар. Пальцы, не слушающиеся своего хозяина, кое-как набрали: «Прости меня, Мэй». Ровно через минуту они обхватили цепь; он из последних сил дёрнул её и отшвырнул в стоящую рядом с ним коробку. Набежали непрошеные слёзы, которые едва удалось сдержать. Глубокий вдох — и белый порошок проникает внутрь. Вот только привычного наслаждения и чувства эйфории больше нет. Вместо этого — сильная тревога и бешеный стук сердца, ощущающийся даже в ушах. Грудь резко сдавило, будто кто-то сжал её одной огромной крепкой рукой, и Харучиё попытался медленно вдохнуть и так же медленно выдохнуть. На несколько минут отпустило, и он кое-как открыл диалог с Какучё, чтобы написать такое избитое: «Позаботься о Майки». Знал, что Какучё, в отличие от него, хороший и надёжный человек. Телефон выскользнул из окончательно ослабшей руки, и он сделал последнее усилие, чтобы откинуться на мягкую спинку дивана и запрокинуть голову. Белый потолок кружился над ним с бешеной скоростью, но сил для размышлений уже не осталось. Ему надоело думать, надоело сожалеть, надоело чувствовать себя одиноким. Надоело жить, в конце концов. — Чем ты занимаешься, Хару? — тихо спросил девичий голос. Странно, но раньше он был звонким, раздражающим, а сейчас таким спокойным, будто бы могильным. — Зачем ты это делаешь? Харучиё приоткрыл глаза и увидел перед собой Сенджу — домашнюю, какой он видел перед её смертью, когда забирал оставшиеся вещи из дома бабушки и дедушки. Привычный блеск в глазах, который всегда его бесил, пропал — она напоминала ему себя, когда он употреблял порошки, а не таблетки; такие же пустые. Но было между ними одно отличие: его взгляд всегда был пропитан или равнодушием, или ненавистью, а вот её — радостью или сожалением. Рядом стояло ещё две фигуры: Мучо и Хотару. И все они были пропитаны презираемой им жалостью. Стук сердца начал быстро замедляться. В этот раз не стал сдерживать слёз. Хотелось рухнуть перед ними на колени и извиниться за всё, что сделал, вот только ни тело, ни язык его больше не слушался. И всё, что он мог — это беззвучно плакать и глотать солёные слёзы, надеясь, что больше никогда не выберется с того света. Раньше, когда они приходили к нему в виде проекций во время передозировок, Харучиё пугался и пытался всеми силами цепляться за жизнь. Но теперь, когда не осталось ни сил, ни малейшего желания жить, ему хотелось принять свою участь и почувствовать покой. Он наконец-то понял Мэй, которая всегда хотела этого, но при жизни. И ему было жаль, что он не успел сказать ей: покоя нигде и никогда не будет. Чёткие фигуры из прошлого рассеялись, сменились вполне себе реальными, когда Харучиё перестал что-либо ощущать. Ран распахнул окна, стараясь не слушать громкие крики Риндо, встряхивающего безвольное тело; быстро осмотрелся, зацепился взглядом за кофейный столик и понял, что звать его теперь бесполезно. Он оттащил брата от тела, всеми силами пытаясь не прижать его голову к груди, чтобы не видеть первобытного ужаса во взгляде, и обхватил пальцами трахею, чувствуя под ними только ледяную кожу. Остекленевшие глаза смотрели будто бы сквозь него, и Ран медленно опустил руку, понимая, что они опоздали на несколько часов. Ни одного удара. Но ведь он изначально был обречён на это, разве нет?