***
Утро встретило Харучиё неприветливо. Его разбудила громкая мелодия звонка, разрывающая голову на маленькие частички. Сначала игнорировал, закрыв уши декоративной подушкой, но потом, когда ему начали набирать по третьему или четвёртому кругу, не обращать внимания и дальше было нельзя: продолжительные звонки всегда означали, что случилось что-то важное и, как правило, нехорошее. Он с трудом разлепил слипшиеся веки и облизнул пересохшие губы. Телефон нашёл не сразу — никак не мог сфокусировать зрение, — а через полминуты, когда вызов сбросили. Дрожащей рукой взял его, не боясь, что он мог выпасть, и включил. Экран ярко вспыхнул, из-за чего он не сдержал короткого шипения. На часах — половина пятого утра. Чуть ниже — строки уведомлений, которые оповещали о шести пропущенных вызовах от Майки. Всё происходящее ему уже не нравилось. Харучиё с тихим стоном принял сидячее положение и едва сдержал подбежавшие слёзы из-за сильной ломоты в костях. Холод прошибал его сквозь кожу, словно она была решетом, — пришлось накинуть на себя плед и поджать ноги под себя. В общем чате руководителей была привычная тишина — решение прекратить всё общение в социальных сетях и мессенджерах было принято сразу после того, как «Бонтен» залёг на дно. Майки больше не перезванивал — и это до ужаса пугало. Но ещё сильнее пугали длинные гудки, которые сводили с ума. — Через тридцать минут тебе нужно быть у аэропорта Ханэда. Тебя встретят у международного терминала, — удивительно быстро и чётко проговорил Майки. Остатки сна как рукой сняло. Первая мысль, посетившая его больную — во всех смыслах — голову была о том, что их всё-таки прижали и теперь оставалось только бежать, не разбирая дороги. Вторая — кто-то всё-таки начал говорить, поэтому этого человека нужно нейтрализовать. Что из этого хуже — не знал; но твёрдо было уверен в том, что скоро всё закончится и вернётся на свои места. Харучиё протёр пальцами одной руки глаза и подорвался с постели, игнорируя слабое головокружение; мельком заметил несколько осколков и алую жидкость на кухне, но не придал этому большого значения. Не придал значения и тому, что в доме было непривычно тихо, но понял, что что-то не так, когда увидел кровавые разводы в ванной на полу и раковине. Он смотрел на розоватые расплывчатые пятна и не мог вспомнить, что могло такого произойти, что дошло до крови. Бегло осмотрел себя в зеркале — ужаснулся от своего же бледного лица и тёмных-тёмных кругов под глазами — и не нашёл ни единой царапины. Он подумал, что это наследила Мэй, которая порезалась или когда готовила, или когда игралась с острыми предметами, или когда брилась. Она всегда была неосторожна, поэтому подобному он не удивился. Никаких сомнений в себе не было. Воспоминаний о последних двух днях — тоже; последние вечера были сокрыты за густым туманом, который нередко нависал над их лужайкой на заднем дворе, когда солнце ещё не взошло, но уже подбиралось к горизонту. Долго всматриваясь в своё отражение в зеркале, Харучиё поклялся себе, что завяжет со всей дрянью. Огромные провалы в памяти и излишняя агрессия напрягали даже его, не говоря уже об остальных. Но сколько клятв он давал самому себе? Не помнил, потому что такое количество невозможно запомнить. Когда влетел в спальню, чтобы быстро переодеться, то замер посреди комнаты как громом поражённый: постель была убрана, словно на ней никто и не спал, а самой Мэй нигде не было. Он громко позвал её, но в ответ услышал лишь тишину. Нахмурился, подорвался к шкафу с одеждой и облегчённо выдохнул — всё было на своих местах. Вопрос, где она находилась, был отодвинут немного назад, до того момента, пока он не убедится, что Майки в порядке, а все детали предстоящий поездки не будут прояснены. Ему казалось, что если все вещи были на месте, то она точно никуда не делась дальше Токио. Могли и по работе вызвать, особенно если до него не сразу дозвонились. И всё-таки было в этом что-то странное, о чём он успел поразмышлять в машине. Если бы вызвали её, то и его бы пришлось разбудить, особенно если было что-то такое срочное, из-за чего даже Майки звонил ему большое количество раз. В груди появились первые ростки тревоги. На парковке у аэропорта уже стояли знакомые машины, а рядом с ними — братья Хайтани во всей красе. Харучиё вглядывался в их лица, когда глушил автомобиль, пытался распознать, что вообще происходило, но видел ту же картину, что и всегда: Риндо был серьёзен и ворчлив, Ран же, напротив, — расслаблен. И если всё было без каких-либо изменений, то это значило, что чего-то экстраординарного не произошло. — Смотри, Рин, я кажется вижу призрака, — насмешливо протянул старший Хайтани, ткнув брата локтем в бок. — Ну и вид у тебя, Санзу. Весёлые выходные? — Очень, так что можешь начать завидовать. — Харучиё протиснулся рядом с ними, прячась под их зонтом от небольшого дождика, и укутался в тёмное пальто, чувствуя, как холод лизал ахиллова сухожилия и будто бы пробирался вверх, ко всему остальному телу. — Лучше объясните мне: что здесь происходит? — Если бы кое-кто взял трубку пораньше, то он бы узнал, что произошло за последние два часа, — проворчал Риндо, сложив руки на груди. — Крысу мы нашли, а она от нас пытается обратно улететь, вот что происходит. — Мэй — в Англию, что ли? — поражённо прошептал он, отшатнувшись. — Ты совсем скурвился от своей наркоты? — серьёзно спросил Ран. — Какая, к чёрту, Мэй? — Ладно, хотя бы знаем, что ты её не в подвале держал и не совершил убийство в состоянии аффекта, раз она чисто теоретически могла сбежать из твоего замка и куда-то улететь, — выдохнул Риндо и уткнулся в экран новенького смартфона. — У нашей крысы рейс запланирован прямиком в Рим, а ещё несколько разбрелись по разным углам Токио. Подожди, ты вообще ничего не знаешь? Ты реально последние дни только и делал, что квасился? — Я плохо помню все наши последние разговоры — перебрал немного, — признался Харучиё, делая вид, что не заметил, как Риндо фыркнул. — Оно и видно. Сколько не принимал? — поинтересовался Ран, хотя всем было ясно, что спрашивал он это больше для своей выгоды, чем из искреннего интереса и желания помочь. — Несколько часов. Оба Хайтани одновременно присвистнули и переглянусь между собой. Вся жизнь заместителя главы «Бонтена» в последние недели была закрыта от чужих глаз: он не выходил на связь, не показывался в городе, редко покидал стены своего дома. Время, которое он провёл наедине со своими мыслями, внутренними демонами и отравой, разъедающей мозги и психику, было катастрофически большим. И огромным для совершения непоправимых ошибок — особенно в том состоянии, в котором он находился и раньше, и сейчас. И этот их жест вывел Харучиё из себя, что ладони сжались в кулаки так, что на них могли остаться красные полумесяцы от ногтей. Ему не нужно было порицание или одобрение — только равнодушие, которое он так ненавидел и которое в тот момент было так необходимо. Его мысли и без этого — один большой клубок, который необходимо размотать, а сил и желания не было. И скрытое осуждение во взглядах почти что одинаковых глаз только сильнее отпугивало его от этой задачи. Он никогда не считал себя святым и других не заставлял об этом думать. Так почему они смотрели на него с неприкрытым презрением, которого раньше или не было, или было, но не таким явным? Неужели перешёл черту? Ему казалось, что он пересёк её девять лет назад, в свои лихие семнадцать, и уже оказался вдали от неё. Он не совершил чего-то нового — бывал в запоях и загулах и похлеще. Устали от его постоянных срывов? Он никогда не обещал, что прекратит это, а если и обещал, то в моменты ломки, когда было нестерпимо плохо. Например, как в этот дождливый и странный день. У него не было стимула бросить наркотики и подобный образ жизни. И искать его он не собирался. Харучиё хотел бросить что-то язвительно-колкое, ответить на их неприязнь агрессией, но сдержался, когда рядом с ними остановилась ещё одна машина, из которой вышел Какучё и мужчина лет пятидесяти в медицинской форме. Хитто только кивнул им в сторону запасного входа в аэропорт и, не удосужившись никому объяснить, что за шоу им предстояло увидеть, прошёл мимо. В то, что кому-то из руководителей «Бонтена» могло или может стать плохо, никто, естественно, не поверил. И мысли в его голове снова начали прокручиваться с удвоенной силой — бегали от того, что Майки мог оказаться в беде, до того, что итальянцу пустят смертельный яд по венам и, прилетев на родину, ему тут же потребуются услуги похоронного бюро. Но он даже и подумать не мог о том, что подкупной врач — лишь прикрытие для них, чтобы объяснить лицам, следящим за правопорядком в аэропорту, пропажу Диего. И только в том случае, если кому-то из руководства будет мало денег, которые были переведены за молчание. Когда Харучиё спросил, давно ли они стали такими осторожными, то услышал холодный ответ от Какучё: «Когда разок обожглись и нами заинтересовался Интерпол, Санзу». Он говорил с ним как с маленьким непоседливым ребёнком — и этот тон тоже выбесил его, как и все другие незначительные мелочи. Харучиё напоминал себе огромную пороховую бочку. Стоит поднести огонёк — и он взорвётся, ослепляя яркой вспышкой и обдавая жаром. Излюбленный склад, на котором он проводил много свободного времени, сидя на контейнерах и думая о чём-то или пытая и наблюдая за мучениями своих жертв, тоже не приносил душевного спокойствия. Когда увидел раздражённого Майки — успокоился; когда заметил его холод по отношению к нему — чуть не сошёл с ума, опасаясь, что мог натворить в наркотическом опьянении что-то жуткое и непоправимое. Харучиё не стал расспрашивать, не стал злить его ещё больше — просто держался рядом и внимательно наблюдал за тем, как помещение заполнялось доверенными лицами. Зазвенели инструменты. Послышался противный скрежет металла, который отозвался болью в бледных висках, сокрытых за растрёпанными розовыми волосами. Какая участь ждала Диего — представлял каждый. Но как далеко могли зайти мясники, ожидающие приказа Майки, не знал никто. Сано окинул своего заместителя пристальным взглядом и спросил: — Участвовать будешь? Он задумался и после длинной паузы стыдливо отвёл глаза и признался: — Не смогу. У меня руки сильно дрожат — ни инструменты не удержу, ни на курок нажать не смогу, ни попасть, если потребуется. Майки, как ему показалось, посмотрел на него укоризненно — точно на ребёнка, не оправдавшего возлагаемых на него надежд. Но Харучиё не разозлился, как на других, а только чувствовал сотни иголок — уколов вины, — проникающих под кожу. Диего издал нечеловеческий вопль спустя три минуты после начала пыток — это абсолютный рекорд. Он нехотя поднял взгляд, поморщившись от яркого света потолочных ламп, и увидел перед собой нового человека, который пришёл на место убитого им Мясника. Говорили, что этот был куда более послушнее, но более жестокий — редкость для такой незавидной профессии. Спустя ещё пару минут, которые для Харучиё представляли собой несколько мучительных часов, запахло жаренным мясом — и крик стал ещё громче. На некогда красивом лице теперь красовались уродские красно-бурые вмятины, скрывающиеся за лёгким дымом. В руках крепкого мужчины была газовая горелка. Горло сжал спазм, и Харучиё почувствовал, как ему резко стало нехорошо. Ничего не объясняя, он выбежал со склада и, опёршись на металлическую стену рядом с главными воротами, склонился над землёй, чувствуя, как вся желчь выходила из него. Лужа собственной рвоты под ногами была показателем того, что пора останавливаться. Он медленно сел на корточки, стараясь не дышать, чтобы не ощущать этот противный кислотный запах, и вытер рот дрожащей рукой. Из глаз невольно брызнули слёзы от сжирающего его изнутри страха: за жизнь, свою и близких ему людей, за будущее и своё состояние в настоящем. Внутри него — огромная выжженная дыра, которую было нечем заполнить. Беспомощный и ослабший — он был отвратителен самому себе. Та небольшая ненависть к себе, которая хранилась вместе с ним, возросла в несколько раз. Потому что это он заметил, что Диего не так прост, но всё равно закрыл на его странное поведение глаза. Потому что это он каким-то чудесным образом пропустил у себя под носом несколько стукачей, которых можно было легко распознать ещё год назад. Потому что это он принял те самые наркотики от Гастона, проигнорировав его же слова о том, что бывших наркоманов не бывает. Если бы обернулся, то увидел за собой огромную череду ошибок, которые привели к тому, что сейчас он сидел отвергнутый и презираемый всеми, в негордом одиночестве у лужи собственной блевотины. Харучиё запахнул пальто ещё сильнее, пытаясь согреться, и прислонился виском к стене, уже не сдерживая рыданий и думая лишь о том, как быстро он оказался в глубокой выгребной яме. И вся жизнь, казалось, шла по одному месту, потому что он провалился по всем фронтам: он не знал, что вообще произошло за последние несколько недель; ему больше нельзя было довериться из-за его же собственной беспечности; он не мог даже остаться внутри и проконтролировать весь процесс; рядом не было Мэй, которая куда-то исчезла, потому что дома, в аэропорту и на складе её не было. Всё медленно превращалось в руины — и он погибал под ними, видел всё меньше и меньше света, исходящего снаружи. — Вставай, Санзу, — послышался тихий голос откуда-то извне. — Давай, только медленно. Он послушался и увидел перед собой взволнованное лицо Риндо, презрительное — Рана, равнодушное — Майки. — Вы уже закончили? — спросил Харучиё. — Давно уже, — ответил Ран. — Сейчас там готовят подарочек Гастону, но тебе этого видеть не стоит, а то точно выблюешь все свои внутренности. — На завтра у нас запланировано собрание руководителей — будем решать, что делать дальше. Я вызову тебе на дом врача, чтобы он тебя прокапал. Сегодня ты поспишь, хорошенько отдохнёшь, приведёшь себя в порядок, — отдал распоряжение Майки. Позади него встал безучастный Какучё. — Настраивайся на серьёзный разговор. Он кивнул и потупил взгляд, а после опомнился и спросил, когда Сано уже подошёл к своей машине. — Майки! Ты не знаешь, где Мэй? Дома её не было, в аэропорту и здесь — тоже. — Всё завтра. И это звучало как самый настоящий приговор. Он старался, правда старался не думать о чём-то плохом, ведь она могла и просто уехать в Нагано, чтобы увидеться со своим дружком. Но пятна крови и разбитая посуда говорили о том, что эта поездка могла быть незапланированной. — Не думай, Санзу. Если сказали, что всё узнаешь завтра, значит узнаешь завтра. Сейчас тебе нужно отдохнуть и хотя бы перестать дрожать, когда на улице плюс пятнадцать, а ты в толстой кофте и пальто, — прервал поток его гнетущих мыслей Риндо. — Я отвезу тебя. — Я в норме… — Ага, конечно. Я вообще удивлён, как ты смог доехать до аэропорта и досюда. Ран осмотрел его зарёванное и бледное, как снег, лицо, скривился и сказал: — Я отвезу его, а то мало ли, что он тебе сделает в таком состоянии. — Не говори ерунды, Ран. Он сейчас и мухи не обидит — у него и сил, чтобы стоять ровно, нет. Не переживай, я быстро отвезу его, прослежу, чтобы он не помер в ближайшие два-три часа и вернусь домой. Хайтани-старший недоверчиво осмотрел сгорбленную фигуру, опирающуюся на его брата, и махнул рукой, давая своё согласие. Вздрогнул, когда смог уловить громкий звук удара топора о деревянную поверхность. Кажется, подарок для итальянского друга был готов.***
Харучиё нередко находился на грани между продолжением и концом, жизнью и смертью, но ему всегда удавалось ловко балансировать между ними и оставаться где-то посередине. Однако иногда его качало из стороны в сторону, отчего он оказывался одной ногой за невидимой чертой. Сидя в зале, где проходило обсуждение дальнейших планов, он понимал, что переступил через грань и оказался двумя ногами в болоте самоуничтожения. «В Италию полетят Какучё и Хайтани — оставите Гастону подарок и передадите от меня пламенный привет. Главное — быстро смойтесь с места и возвращайтесь обратно с несколькими пересадками. Моччи, на тебе те, кто остался в Японии. Местоположения ты знаешь. Отправишь на точки людей, пусть они нейтрализуют их тихо и незаметно, а от трупов избавятся так, чтобы не осталось ни косточки. Хаджиме, на тебе связи в Министерстве Юстиции. Предложишь денег, кому надо, сгладишь углы. Они там неглупые, знают, чем дело пахнет, и знают, что из этого можно извлечь выгоду. Такеоми, на тебе внутренняя чистка и переустройство организации. Будь добр, сделай так, чтобы всё для нас было прозрачно. Мы больше не можем допустить того, чтобы нас так сильно прижали. Харучиё — отстранён». И это «отстранён» было сродни удару под дых. Были времена, когда его отстраняли от дел, но это было связано или с невозможностью осуществления своих полномочий, или с вынужденным отъездом, или с желанием Майки провести с ним время. Его руки всё ещё дрожали, кожа всё так же была бледной, но он вполне мог здраво мыслить и помочь Такеоми хотя бы с внутренней перестройкой структуры организации. Однако его отстранили. И это было так унизительно, что ему хотелось в ту же секунду выйти из зала и никогда больше не появляться в штаб-квартире. Но крохотные остатки здравого смысла говорили ему, что это было ожидаемо. Если бы на его месте был кто-то другой, то он бы уже давно лежал на дне какого-нибудь залива и медленно разлагался до хрупких костей. Но это чёткое «отстранён» не было для него благословением и вторым шансом. Не было и финальной точкой — скорее, многоточием. Когда они остались наедине, то все мысли и все слова мигом вылетели из головы, оставляя после себя лишь жалкую и утягивающую на дно пустоту. Он не знал, что говорить, и стоило ли это вообще делать. Майки в своих решениях всегда уверен, а если и нет, то никогда не подаст виду и не отступится, чтобы не признать своей ошибки. Поэтому был ли смысл интересоваться причинами, если от этого ничего не изменится? Ему казалось, что не было. Как и во всём другом. Всё такое пустое, такое бессмысленное и не имеющее какой-либо ценности. И Мэй, которая раньше мелькала перед ним и давала хоть какой-то смысл держаться на плаву, нигде не было. Он был в её старой квартире, пытался вместе с Риндо набрать ей, но в ответ оба слышали противный женский голос, оповещающий о том, что данного номера больше не существует. Дома был бардак и гора осколков, которые Хайтани по доброте душевной убрал. Харучиё так и не вспомнил, что произошло за последние дни — лишь отрывки воспоминаний, не представляющих собой чего-то ценного. Он мог только предположить, что два или три дня назад они сильно поссорились, раз дело дошло до битья посуды, хотя ему всегда казалось, что она в этом плане более сдержанная, как и во всех других. Предположил, что мог сказать ей что-то, из-за чего у неё сорвало крышу. Но гадать и предполагать ему быстро надоело. — Где Мэй? Майки отошёл к окну, рассматривая успевший позабыться вид на серый и унылый город, и засунул руки в карманы. Какое-то время молчал: то ли подбирал слова, то ли просто что-то обдумывал. Хотел съязвить, сразу же пристыдить, но жалость к нему сыграла свою роль, поэтому обошёлся короткой правдой: — В другом городе. В каком именно — не скажу по соображениям безопасности, твоей и её. Харучиё на мгновение выдохнул, радуясь тому, что она хотя бы жива, а потом до него дошёл смысл последней фразы. И снова взыграла тревога, не покидающая его последние сутки. — Что-то случилось? — А у тебя появились пробелы в памяти? Он промолчал — и это послужило положительным ответом. — Возможно, если бы ты меньше употреблял свою дрянь и особенно не мешал её, то их бы не было, а она не приехала бы ко мне с окровавленным лицом и вся в слезах, умоляя перевести её в другой город, оставив информацию о её местоположении в тайне от всех. — Окровавленным? — переспросил он. — Давно ли ты стал бить посуду? — ответил Майки вопросом на вопрос, обернувшись к нему. И в его взгляде сквозил такой холод вперемешку с осуждением, что Харучиё стало не по себе. — Она вот сказала, что только недавно начал. Щелчок — и он вспомнил, как громил то ли свой кабинет, то ли гостиную. Второй — и перед ним сцена, где он швыряет стакан в стену на кухне. Поёжился, прикрыл лицо рукой и громко вздохнул. Всё медленно вставало на свои места, но половины деталей пазла не хватало. — Когда она только пришла сюда, то я попросил тебя лишь об одном: не мешать ей. Но ты сделал всё в точности наоборот. — Майки вдруг начал расхаживать взад-вперёд перед ним, как будто был учителем, отчитывающим ученика-хулигана. — Когда я приставил к ней Какучё, то ты чуть ли не слёзно умолял меня вернуть её к тебе. Кажется, ты тогда говорил что-то про то, что она нужна тебе, что ей удаётся успокоить тебя только встав рядом с тобой. Видимо, в последний раз что-то пошло не так, да? Ты умолял меня дать тебе последний шанс всё исправить и доказать, что ты можешь что-то чувствовать… — Я и продолжаю!.. — Не перебивай меня, — жёстко отсёк он, сверкнув своими глазами в его сторону. — Ты говорил, что она сможет что-то изменить в тебе. Тогда ты спрашивал меня, почему я отказывался, и я отвечал, что твоя первая жертва, которая могла бы как-то «изменить» тебя, лежит на двухметровой глубине, а её имя осталось только на сером могильном камне. Упоминание Хотару для Харучиё всегда было сродни удара ножом в самое сердце. Но теперь, когда Майки сравнивал эти две линии, такие схожие, но идущие параллельно, это стало для него контрольным в голову. Потому что он был прав. Потому что сходства в этих двух историях действительно были, однако из-за двух разных главных героинь исходы немного отличались. И было неизвестно — стоило ли этому радоваться. — Тогда же я тебя предупредил, что если ты ещё раз ошибёшься, то я задумаюсь о твоей пользе. Я, в отличие от тебя, сдержал своё слово, поэтому и пришёл к решению отстранить тебя от дел до тех пор, пока ты не вернёшься в своё прежнее состояние и не перестанешь употреблять дрянь, которую взял у Гастона. У меня больше нет уверенности в тебе. Каким-то образом упустил из виду главного предателя, внутренний контроль отсутствует — и отсюда столько стукачей, которые только этого и ждали, — полный бардак. — Я ни разу не предавал тебя, Майки. Я всегда был тебе верен, — тут же отреагировал Харучиё, кинув на него взгляд, словно он был затравленным зверем, пытающимся зализать свои раны. — И никогда не давал тебе поводов сомневаться в этом. — Да, но это всегда касалось только меня, — согласился Сано, полностью повернувшись к нему. И его худое тело будто бы загородило весь огромный вид позади. — Однако ты совершенно позабыл, что «Бонтен» — это важная часть меня, которую тоже следует поддерживать. И здесь ты не справился. — Я завяжу. — Конечно, ты завяжешь. Твой марафон трезвости продлится месяц-другой, а после ты снова сорвёшься. И мне плевать на это, потому что я понимаю, что иначе уже никогда не будет. Но мне важно, чтобы ты оставался на плаву, а не тонул. Посидишь трезвый какое-то время, восстановишь здоровье, а потом трави себя, если так хочется, но не до такого состояния, что ты не можешь держать себя в руках, а потом ничего не помнишь. — Неужели тебе настолько плевать на меня? Неужели ты думаешь, что я совсем плох? — Я просто знаю, что ни тебя, ни меня, ни остальных, кто сидел в этом кабинете несколько минут назад, уже не изменить. Ты можешь сколько угодно клясться, что ты поменяешься в лучшую сторону, но мы оба знаем, что этого не случится. В этом не только твоя вина. Нам просто всем крупно не повезло. И нам остаётся идти до конца и не надеяться, что кто-то нас изменит. Этого не случится, Харучиё, потому что мы каждый день несём кому-то смерть. И остаться нормальным в таких обстоятельствах нельзя. — Манджиро отвернулся и опустил глаза, признавая эту простую истину. — Просто смирись с этим. Разумеется, Харучиё даже и не думал об этом. — Смирись, Санзу. И оставь Мэй в покое. Не тяни её за собой туда, откуда она уже не сможет выбраться. Ты уже должен был понять, что даже она не изменит тебя, как и другие. — Майки снова посмотрел на него, всё ещё строптивого и неугомонного, и усмехнулся — с подростковых лет он ни черта не поменялся. — Я свяжусь с тобой, когда всё закончится. У тебя есть время восстановиться и всё переосмыслить. — У тебя её номера нет? — Я не дам тебе ни её номера, ни нового местоположения, ни названия должности. Теперь она для тебя запретная тема. Свободен. Харучиё ничего не ответил, думая лишь о том, что его всегда тянуло ко всему запретному и недосягаемому. И этот раз не стал исключением.***
Престижный район рядом с закрытым резиденциальным комплексом Ольджата в Италии удивлял своим размахом и роскошью. Просторные поля, ухоженные сады и небольшие озёра, разбросанные по всей территории, вызывали не столько удивление, сколько непередаваемое восхищение. А с небольшого холма, с которого открывался весь этот прекрасный вид, не хотелось уезжать ни под каким предлогом. Даже угроза жизни не пугала, если перед смертью можно было в последний раз посмотреть на такую красоту. Разрушать покой, сложившийся там, было немного жаль. Однако дело уже было сделано — коробка с посылкой была на месте, ждала момента, когда владелец «подарка» явится на свою роскошную виллу, чтобы встретить свой конец. Подставное лицо, которое эту самую посылку доставило, лежало глубоко под землёй с дыркой во лбу. — Живут же, блять, люди, — проворчал Риндо с заднего сидения. — Уверен, что внутри эти хоромы обустроены просто отвратительно. У таких конченых никогда нет вкуса: заставляют всё богатой мебелью, наплевав на то, как это выглядит со стороны. — Ты просто завидуешь, братишка, — усмехнулся Ран и, обернувшись со своего водительского сидения к заднему пассажирскому, сжал его колено рукой. — Хотя я не понимаю, зачем ему такие дома. Хаджиме сказал, что у него три или четыре такие виллы. — Кто-то меряется членами, а кто-то, кого природа обделила, имуществом и деньгами. — А ты, как я посмотрю, Рин, знаток в этом. — Да пошёл ты, — отмахнулся он. Какучё старался не слушать их. Блок дистанционного подрыва отягощал не только ладонь, успевшую покрыться испариной, но и мысли. Он знал, что Гастон заслуживал этой участи, как никто другой, но подобный метод выходил за грани «нормального» даже для него. — Он подъезжает, — сказал Ран, заострив внимание на чёрной иномарке. — Надеюсь, что рядом никого не окажется, а то… — Не нагнетай, — попросил Риндо. — Ты готов, Какучё? Он кивнул, хотя уверенности в своих действиях не было от слова совсем. Прислонил бинокль к глазам и глубоко выдохнул. Детонатор стал ощущаться в руке ещё тяжелее. Гастон приехал один, даже без охранников. И Хаджиме следовало отдать должное — не соврал и выдал его точное расписание, которое выкупил у одного из садовников этой виллы, который лежал рядом с подставным лицом. Итальянец остановился рядом с коробкой из-под обуви, перевязанной красивым красным бантом, и Какучё задышал чаще, на секунду испугавшись, что сердце не выдержит такой нагрузки и вот-вот остановится. Липкое волнение пробежалось по спине, распространилось по всему телу, отдаваясь мурашками и слабой дрожью. Волнение Ластры ощущалось даже издалека. Он осмотрелся и осторожно поднял коробку, приоткрывая её, — и она тут же выпала из рук, когда он, по всей видимости, увидел содержимое презента. На него должны были смотреть остекленевшие глаза Диего — его неназванного сына и близкого человека, чья голова была отделена от тела и была привезена прямиком со знаменитого склада на Японии. А от шеи до самой макушки итальянца ждал тот самый пламенный привет от Майки, который передал Какучё, нажав одну кнопку на детонаторе. Взрыв был такой силы, что вынес входную дверь и задел стоящую рядом машину. — Как думаешь, он точно сдох? — спросил Ран. — Точно, — ответил Какучё, отводя бинокль от глаз. И этот громкий взрыв послужил публичным и последним предупреждением от «Бонтена», адресованным и тем, кто не был с ним связан, и тем, кто давно погряз в том же болоте, который назывался «криминальный мир». Мир, в котором не слышались мольбы. Мир, в котором никто не знал о том, что такое сострадание. Мир, в котором было много возможностей, много власти, много денег, много развлечений. И много крови.