Птичка

Оля сидела на пустой кухне за столом в полной темноте и смотрела в одну точку, туда, где вдали мерцали фары машин, мигая то красным, то желтым цветом. Она кусала и без того истерзанную нижнюю губу, теребя длинными пальцами шариковую ручку. На листочке были записаны имена и номера телефонов людей, которых нужно позвать на похороны Татьяны Николаевны. Тишина давила на уши и заставляла сердце болезненно сжиматься в груди, ей было не на что отвлечься. Ночь сковала Москву, Ванечка давно спал, а Саши дома не было. Он ушел, оставив в квартире шлейф горя и спирта, и запах этот всё еще стоял у девушки в носу. Она резко поднялась с места, достала из холодильника открытую бутылку красного вина и, выдернув пробку, сделала большой глоток прямо из горлышка. Ледяная жидкость стекла по горлу, заморозив его, приятный терпкий вкус остался на её языке, и, хотя Белова не хотела больше пить, заставила себя глотнуть еще раз. Она надеялась, что так станет легче. Не зря Саша пил. Не зря Соня в больнице наглоталась спирта. Наверное, это им помогает. Пусть и ей поможет. Но мысли о муже и сестре только обостряли её отчаяние. Оля хотела развода, хотя любила Сашу до исступления. Больше всего на свете ей хотелось сейчас его обнять, но даже самой себе признаться в этом было стыдно. Жить в вечном страхе было уже невозможно, она боялась за сына, за себя, и каждый, каждый чертов день был лишь попыткой выжить. Так быть не должно. Она ведь не сумасшедшая. Она не может обрекать себя на такие страдания осознанно. А что до Сони… В больничном коридоре Оля увидела совсем другого человека, и девушка, что предстала перед ней, хотя и выглядела как её сестра, казалось, только носит на себе ее кожу, как костюм. Это был кто-то с тёмной душой. Кто-то совсем чужой. Холодный. Страшный. Оля дёрнулась всем телом, вспоминая диковатые Сонины глаза и, выпив еще вина, снова опустилась на стул, а затем, даже не задумавшись, набрала номер телефона Вити. Единственного человека, который, как ей казалось, мог сейчас подсказать ей, что делать. — Оля? Ты в порядке? — обеспокоенно спросил он. Белова глянула на часы и ужаснулась, был второй час ночи, время летело слишком быстро. — Да, — глухо ответила она, хотя оба они понимали, что это ложь. — А ты? Не спишь? — Все нормально. Нет, не сплю. — Саша не с тобой? — Нет, — как-то слишком сухо ответил он. — Понятно, — она вздохнула и вновь перевела взгляд на дорогу, где ездили туда-сюда автомобили. Была суббота. Москва жила. В отличие от них от всех. — Я могу поискать его… — Нет, не нужно. Я думаю, он у Татьяны Николаевны, — имя её заставило лицо Оли исказиться от боли. Принимать то, что свекрови больше нет отказывался и мозг, и тело; ведомое его сигналами, оно всё начинало ныть и неметь. Белова опустила тяжелую голову на ладони, ненадолго отложив телефон. Пчёла, понимая, что ей нужно время, молча ждал, слушая в трубке ее тяжелое, чуть захмелевшее дыхание. Он смотрел на город из окна своей квартиры, чувствуя то же самое, что и все остальные. Боль. — Извини. — Все хорошо. — Я звоню по делу, если честно, — она нервно сглотнула. Трудно было произносить это вслух. — Я думаю, Соня и Космос употребляют наркотики, — звучало страшно. Так страшно, что по спине пробежал холодок, Оля нервно вскочила с места и подошла к окну, обнимая себя одной рукой в надежде согреться. — Я знаю, — его ответ заставил ее удивленно вскинуть брови. — Понял в день покушения, — в отличие от Оли, что замерла в страхе перед этим открытием, Витя тут же начал действовать. Он хоть и понимал, что счет не идет на часы, считал, что хуже может стать в любой момент. Сегодня они сидят на коксе, и это еще ничего, завтра — на героине, и это уже конец. — Мы должны что-то сделать. — Я работаю над этим. Но давай после похорон, — Пчёла устало потер глаза. Со дня покушения он так нормально и не спал. Всё думал, гонял, взвешивал. — Да. Так будет лучше. — она вновь прикусила губу, движение это отозвалось болью, на этот раз физической. — Ты нашел клинику? — Есть хорошая в Германии, друг посоветовал. — Она не поедет сама, ты же знаешь, — глухо отозвалась Белова. — Значит заставлю силой. — Она тебя возненавидит. — Пусть ненавидит. Главное, что будет жива, — он однажды испытал на себе всю силу Сониной ненависти. Смотреть ей в глаза было невыносимо и страшно, больно и горько, но они оба прошли через это, и теперь Витя не видел в её глазах того презрения. При мысли, что оно вновь вернется, что она больше никогда ему не улыбнется, по его коже шла дрожь, но её жизнь правда была дороже. Если для того чтобы ее сохранить, Соня вновь должна его возненавидеть — пусть. Он был готов. — Я боюсь её. И за нее. — Я возьму удар на себя, — он улыбнулся уголками губ. — Спасибо, Вить. — Пока не за что. — Спокойной ночи? — Да. Отдыхай. Тебе нужны силы.

***

Похороны почти физически выбросили Соню в самое страшное время её жизни. Она ощущала себя той самой девочкой, которая еще не могла дотянуться до верхней полки шкафа, чтобы достать свитер потеплее, и была куда беспомощней и слабее морально — железный стержень внутри нее только начинал формироваться. Тогда она училась жить без мамы и папы, храбрилась, ходила в школу и на тренировки, но чувствовала себя так, словно из-под ног выбили землю: ей было страшно сделать лишний шаг. Тогда она старалась стереть из памяти картинку, как два гроба на тросах, что, казалось, сейчас порвутся, опускают в мокрую землю. Её тогда крепко держал за шиворот какой-то двоюродный дядя, видимо из страха, что ребенок прыгнет вслед за родителями. Но едва ли. Соня не могла даже вдохнуть, округлившимися голубыми глазами, полными ужаса, она смотрела на те дрожащие тросы. Прошло так много лет, а Сурикова помнила, как еще до кладбища, длинная очередь двигалась от одного гроба к другому, они с Олей и бабушкой замыкали процессию, и Елизавета Андреевна велела им поцеловать родителей на прощание. Её маленькие губки коснулись абсолютно ледяной кожи, и девочка едва не отпрыгнула от гроба, так она испугалась. Родители были совсем другие: от бледности кожи до отсутствия тепла, и даже пахли совсем не так, как она помнила. Холод этот надолго застыл на губах. И сегодня, прощаясь с Татьяной Николаевной, Соня вновь вспомнила то мимолетное касание. Ничего настолько холодного она больше никогда в жизни не касалась, даже лёд, на который она падала сотни раз, был на ощупь приятнее; уже тогда маленькая Соня поняла, как уходит жизнь. Смерть забирает всё. Тепло, свет, родной, привычный запах, счастье и трепет воспоминаний, оставляя после себя только боль, мрак и холод. — Ты как? — ладони Космоса, большие и теплые, прошлись по ее плечам, спускаясь вниз, по ледяной коже. Соня вздохнула и промолчала, только развернулась к нему лицом и подняла потухший взгляд от пола. Холмогорову слова оказались не нужны. Он прижал ее к себе, согревая, и Сурикова уткнулась носиком в его грудь, прикрывая влажные от слез глаза. Соня знала, оба они сейчас думают о своих матерях, просто Кос оказался сильнее нее, и принял удар на себя. Девушка задрожала в его объятиях, только сильнее смыкая кольцо своих рук вокруг мужчины. Она вдыхала запах Космоса полной грудью, словно хотела пропитаться им и вытолкнуть изнутри эту пульсирующую боль. — Тебе надо поспать, — губами он коротко прошелся по макушке, в нос врезался аромат яблок. — Ты очень устала, — похороны прошли несколько дней назад, и с тех пор Сурикова, казалось, стала тенью себя самой. Толком не спала и не ела, шугалась от каждого шороха, почти не говорила. Смерть Татьяны Николаевны, которая совсем недавно обещала научить ее готовить, которая так любила сына и внука, приняла Олю, как родную дочь, и даже о Соне, несмотря на ее ужасный характер, искренне заботилась, потрясла девушку. Это было так несправедливо, так неправильно, что ей хотелось кричать. Но Сурикова держала все в себе, только скрипела зубами, сжимая руки в кулаки. Соне казалось, что смерть теперь поджидает их за каждым углом, потому что если она забрала Татьяну Николаевну, самого доброго человека в мире, чего уж говорить о них всех? — Я не усну. — Тебе страшно? — Да, — призналась Сурикова, облизывая пересохшие губы, и подняла на Космоса измученный взгляд. Кожа ее была почти белой, как снег, что падал за окном сегодня с утра, ему на миг показалось, что ткани настолько истончились, что стали просвечивать, но затем понял — она просто очень сильно похудела. Под глазами Сони залегли темные круги, губы потрескались от постоянных укусов. — Ничего плохого не случится. Я не позволю, — он убрал светлые волосы с ее лица. Девушка слабо улыбнулась. — Обещаю. — Хорошо, — она несколько раз тихонько кивнула. — Давай, пойдем в комнату. Ты поспишь, — как маленькую, он легко поднял ее на руки. Соня вновь уткнулась носом в его шею, спрятав слезы в вороте его свитера, причины этих слез ей уже были совсем непонятны. Она плакала постоянно. То вспоминая про маму Белова. То думая о том ужасе, что они перенесли в больнице. То просто смотря из окна вниз, туда, где люди просто жили свою жизнь. Не всегда такую яркую, как у нее, но, наверное, куда более счастливую. Соня плакала, потому что от наркотиков ей было плохо. И плакала потому что без них было еще хуже. Холмогоров уложил ее на кровать, и сам устроился рядом, спрятав Соню в своих объятиях от всего внешнего мира. Но Сурикова не могла сомкнуть глаз, по телу то и дело пробегала неприятная дрожь, заставляющая ее вздрагивать и кутаться в одеяло посильнее, а веки будто бы жгло огнем. — Что не так? — Принеси косяк, пожалуйста. — Сонь… — Космос. Пожалуйста. Я не усну по-другому, — трава, чтобы заснуть, кокаин, чтобы проснуться. Это была теперь ее реальность. Недовольный вздох послышался сзади, его теплое дыхание защекотало кожу, заставив ее болезненно сморщиться и прикрыть тяжелые веки, и, хотя Холмогоров был явно не в восторге от ее просьбы, все равно встал с постели, и босые ноги прошлепали к комоду. Космос зажег настольную лампу на прикроватной тумбочке, Соня, щурясь, свет как никогда бил по ее раздраженным глазам, медленно села, все еще кутаясь в одеяло. Он сам поджег самокрутку и протянул ей, пальцы их соприкоснулись на мгновение. Сурикова сморщилась: по комнате разнесся едкий запах, напоминающий тлеющие листья чая, однажды, когда Регина почуяла его, Соне пришлось соврать, что она увлеклась благовониями. — Ну и гадость. Воняет скунсом. — Зато успокаивает нервы. — Ой ли… — Спасибо. — Пожалуйста. Было всего лишь мгновение, которое стоило слез, ломок, страха, растерянности и боли. По крайней мере, ей так казалось. В это мгновение дыхание замедлялось, легкие медленно опустошались — с каждым выдохом кислород неумолимо выходил в атмосферу, оставляя после себя вакуум. Всё замирало. Сердце почти не билось, наверное, пульс можно было едва-едва нащупать. Легкие оставались пустыми. Кислород не поступал. И, наконец, замирал мозг. Это было самое приятное. Все, что волновало, болело, все, чего когда-либо хотелось, все, что лихорадочно старался забыть, боялся… Всё меркло. Вдох. Как казалось, чистейшего кислорода. И телу вернулась жизнь. Легкие лихорадочно заработали, обожженные воздухом, сердце забилось, перед глазами все вспыхнуло новыми красками. Мир словно превратился из черно-белого в цветной. Она улыбнулась и подняла на него совсем другие, блестящие от удовлетворения глаза, а затем медленно протянула ему недокуренную самокрутку, позволяя почувствовать то же самое, что только что ощутила сама. Когда по лицу Холмогорова прошла такая же волна наслаждения, Соня коротко поцеловала его и вновь легла, но на этот раз к нему на колени. Космос ласково перебирал ее волосы, пока она пыталась упорядочить мысли, ставшие вдруг легкими и простыми. — Сашу жалко, — прошептала она вдруг. — Он справится, Соф. Он сильный, — она шмыгнула носом. — Плачешь? — Нет, — девушка отрицательно качнула головой и устроилась чуть поудобнее, ластясь к нему, как котенок. Длинные пальцы приятно касались кожи головы, играли с золотистыми прядями ее волос, и ласка эта ее убаюкивала. — Оля развестись хочет, — сонно прошептала она. — Серьезно? Сейчас? — Ага. С Катей на кухне сегодня это обсуждала на серьезных щах. Ревели белугой. — А ты что? — Соня ответила не сразу. — Мне кажется, он убивал людей, — смех разразился на кухне Беловых, заставив и тётку Саши, и Олю испуганно обернуться на Соню. Она сидела на подоконнике, болтая ногами, между пальцев девушки была зажата тлеющая сигарета. Это был первый раз, когда она засмеялась с того момента в больнице. Оля дрогнула всем телом, словно ее током ударили. Смех этот был не просто устрашающим, а даже зловещим. Сестра смеялась охрипшим голосом, запрокинув голову, едва не задыхаясь. Сурикова стерла след от слезы, прокатившейся по румяной от выпитого ликера щеке, и тихо выдохнула, успокаиваясь. Она повернула голову к столу, почувствовав кожей удивленный взгляд двух пар глаз. Соня затянулась сигаретой. — Что? — белесый дым медленно растворялся в воздухе, впитываясь в светлые обои и краску на потолке, ровно как и отчаяние и страх уже давно впитались в стены этой квартиры. — Что!? — воскликнула Оля, губы ее задрожали. — Это ты что? Не смешно, Сонь. — Очень смешно, — не согласилась она, став резко серьезной. Все это время Соня молчала, даже жалела сестру, но то ли притворство Оли, то ли ликер и кокаин как по щелчку пальцев поменяли ее настрой. — Кажется убивал? Оль, ну ты же не дура, не притворяйся. Естественно он убивал людей. И убьет еще не раз, если не сам, то чужими руками, и ты это знаешь. — Соня! — Катя повысила голос, чтобы оборвать этот монолог. Она пыталась изо всех сил уговорить невестку не бросать мужа, а эта вздорная девчонка, напившись ликера, рушит все одним своим словом. — Что? Я не правду говорю? — Сурикова спрыгнула с подоконника и как-то слишком агрессивно потушила сигарету о пепельницу, замарав подушечки пальцев в пепле. — Кать, она вышла замуж за бандита, а в этом доме все стараются делать вид, что это не так! Чего ты ждешь? — блондинка обратилась взглядом к сестре. — Не завяжет он, не соскочит, это же очевидно! Хватит ныть постоянно, или разводись, или терпи молча. — Пошла вон, — Оля как никогда стала похожа сейчас на своего мужа. Она не кричала, не дрожала в истерике, как это часто бывало с ней в юности. Она не плакала. Просто поднялась из-за стола, смотря на сестру горячим взглядом, полным не просто ненависти, а презрения. Оля смотрела так, что казалось, вот-вот шагнет вперед и убьет одним движением, очистив тем самым планету от чего-то грязного и мерзкого. — Окей, — Соня ничего не почувствовала. Ни страха, ни обиды. — Удачи с разводом. — Посмеялась, — ответила Сурикова, наконец, и улыбка невольно появилась на ее лице. Холмогоров замер на мгновение, на секунду ему показалось, что он ослышался, а затем глухо усмехнулся. — Посмеялась? — переспросил он весело, и его пальцы вновь заскользили по ее шелковистым волосам. Софа прикрыла глаза. — Да. Она все равно от него не уйдет. Я уверена. — Почему? — Любит. Поэтому за все простит, — девушка сладко зевнула, мозг стал медленно отключаться, веки тяжелели с каждой секундой. — Так это у вас работает? Вы все такие? — Женщины? — тихо-тихо переспросила она. — Суриковы. — Я на нее не похожа. Не надейся, — уже во сне ответила Соня.