***
На удивление, Лёня остался с ней дома. Видимо, ей стоило потерять ребенка, чтобы он ненадолго забыл о своей работе. Он запретил ей принимать горячий душ, и Соня мылась в еле-еле тёплой воде, чувствуя себя еще хуже, но, смыв запах медикаментов и больницы, она выпила снотворное, закуталась в одеяло с головой и проспала почти два дня, редко вставая с постели. Из неё выходило немного крови, словно напоминание о пережитом, но за эти несколько дней абсолютного покоя тело стало приходить в себя. Разум больше не затуманивался в попытке избавиться от боли и негативных воспоминаний, ноги и руки слушались беспрекословно, голова не кружилась, её не тошнило. Во вторник днём Соня даже почувствовала голод. А Лёня будто ждал момента, когда она немного оклемается, потому что едва Сурикова соизволила встать и поесть, прямо в момент, когда девушка через силу заливала в себя остатки куриного бульона, заботливо сваренного Олей, он заявил вдруг: — Ты даже не плакала. Он смотрел на неё холодно и пронзительно, и взгляд этот скальпелем разрезал её черепную коробку в надежде покопаться там, понять что-то, что мучило его уже несколько дней. Потому что он страдал. А Соня, ему казалось, нет. Подняв на него глаза, Сурикова отложила ложку и медленно отодвинула от себя тарелку. — Что? — Ты убила нашего ребенка и даже не плакала. Лёня мог бы оттаскать её за волосы по квартире, ударить, мог даже убить и остаться безнаказанным, если очень постараться, но он ведь не был жестоким. Вернее, сам он себя жестоким не считал. Тогда почему он сейчас приставил к её груди пистолет и выстрелил, не дрогнув? Да так, чтобы она умерла не сразу. Чтобы помучилась в предсмертной агонии. — Я не убивала нашего ребенка, — ей трудно дались два последних слова, девушка плотно сомкнула губы, и, хотя хотела уйти, заставила себя сидеть на месте. — По чьей вине он умер? — в Лёниной системе координат всё было просто. Виновен был один-единственный человек. Соня. Потому что это была её прямая обязанность — беречь малыша, которого она носила под сердцем. Сурикова не справилась даже с этим. Соня никого не винила. Всё началось ещё на показе, боли, как она теперь знала, схваткообразные, впервые она почувствовала еще до того, как узнала об аварии. Так или иначе, ребенок уже умер к моменту, как всё закрутилось. Себя она не винила тоже. Возможно, знай она о его существовании, всё было бы иначе. Но Соня не знала. Она его не ждала, она его… Не хотела. — У тебя много вопросов, да? — она вдруг перестала казаться ему слабой и уязвимой. В Соне в щелчок порой загоралось то, что его немного даже пугало. Эта воинственность. Или ее остатки. — У меня тоже. Начнем с того, как я вообще смогла забеременеть? — Мы муж и жена. Или у тебя еще какие-то варианты? Может, другой мужик? — его голубые глаза недобро сверкнули. — Не неси чепухи. Мы предохранялись? — Всякое могло случиться. — Лёня, мы предохранялись? — она повысила голос. — Да твою мать, — он резко встал из-за стола, и тот с душераздирающим скрипом проехался ножками по паркету, заставив Соню зажмуриться. Она развернулась корпусом к нему, не собираясь сдаваться. — Что ты смотришь? — Ответь на вопрос! — Нет, ясно?! — она опешила и в моменте даже не нашла, что сказать. Просто отвела взгляд и плотно сомкнула челюсти, чувствуя, как начинает задыхаться. Соня чувствовала себя так, будто он её предал. Они договаривались. Как нормальные люди сели и поговорили о том, что Соня пока не готова. Ни физически, ни морально. Лёня согласился с ней, пообещал, что будет надевать презерватив, потому что не хочет, чтобы она пичкала себя таблетками или вставляла спираль, он считал, это плохо отразится на её здоровье. Соня думала о детях, но как о дальней перспективе. По многим причинам. Она хотела сосредоточиться на карьере, которая только начала идти в гору. Она не хотела рожать в России, потому что сама не всегда чувствовала себя здесь в безопасности, учитывая свое окружение. Она не хотела быть хреновой матерью, не хотела рожать просто потому что так принято. Она хотела быть к этому готовой во всех смыслах и стать для своего ребенка если не идеальным, то хотя бы просто хорошим родителем. Она не хотела, чтобы гормоны скакали и толкали её к старым привычкам. Сурикова не так давно начала доверять себе свою жизнь и вверить себе чужую пока не была готова. Ей казалось, Лёня её понял. Потому что все это она ему сказала тем вечером, когда он завел разговор о «настоящей семье». Он тогда согласился, но неужели он сделал это просто чтобы она успокоилась? Просто чтобы в какой-то момент не надеть презерватив, а потом будь что будет? На это он и надеялся. Он надеялся, что материнский инстинкт возьмет свое, но в Суриковой, его, как оказалось, не было. Она виделась ему такой неправильной сейчас. Поломанной женщиной. Каким-то недоделком. Соня ведь и правда даже не всплакнула. Ей было так похуй. Лёне было мерзко. — Ты мне противна, — выдал он. Соня бросила на него горячий взгляд. — Ты мне тоже. Ты меня обманул. — Обманул? Я хочу детей! Ты это знала! Почему мы всегда делаем по-твоему? Блять, да может ты знала, что беременна и нарочно сделала так… — он не договорил, Соня взлетела на ноги и отвесила ему пощечину, заставив замолчать. Она не почувствовала боли в руке, хотя ударила сильно и хлёстко. — Не делай вид, что не знал, на ком женишься! — процедила она сквозь зубы, выставив вперед указательный палец. — Я никогда не обещала тебе стоять у плиты, рожать детей и ждать тебя с работы сутками, Лёня. Я никогда не была такой! — Я думал, ты изменишься, — он убрал руку с обожжённой ударом щеки, но говорил спокойно, казалось, пощёчина и правда немного его отрезвила. Голубые глаза Сони заполнились слезами. Ей было больно. Потому что она любила Лёню, она правда хотела, чтобы у них всё получилось. И она ведь тоже шла на уступки. Она даже готовила иногда, она терпела его ненормальную мамашу, она гладила ему рубашки, она ходила с ним на ужины к его коллегам, хотя ничего этого на самом деле не хотела, но знала, что ему это важно. — Я никогда не притворялась кем-то, кем не была. Почему сейчас… Вот так? — она всхлипнула. Лёня долго молчал, пытаясь найти ответ на её вопрос, который казался ему правильным. Костров тоже спрашивал себя: почему так? — Может, я тебя себе придумал? Соня пожала плечами. Он опустил глаза в пол и отступил назад, давая и себе, и ей больше кислорода. Вот, что им обоим было нужно. Немного больше кислорода. Подальше друг от друга им, очевидно, дышалось немного легче. Решение пришло очень быстро. — Я поживу у бабушки, пока не начну чувствовать себя лучше. Там свежий воздух. Мне будет полезно, — спокойно проговорила она. — Расскажешь ей? — Нет. Не хочу, чтобы она переживала. — Я маме тоже не скажу. Не хочу выслушивать. И чтобы ты выслушивала — тоже не хочу. — Спасибо. — Прости меня, Сонь. — У меня модель… Диана. В отеле сейчас живет. Я собрала ей сумку с вещами, можешь отвезти? — она не ответила на его «прости». Не из высокомерия. Не показательно. А потому что не могла сейчас его простить и не могла врать, что простила. — Да. Сделаю всё, что скажешь.***
Родной дом, из которого они в юности так старались сбежать поскорее, не раз оказывался местом силы для сестёр Суриковых. Жизнь, порой, насылала на них страшные испытания, горе и боль ураганом проходились по ней, и спасительной крышей над головой становился дом Елизаветы Андреевны. Соня ночевала у бабушки уже три дня, стараясь при ней выглядеть веселой и беззаботной, но, поднимаясь в свою старую комнату, надевала старые наушники от старого плеера и без остановки гоняла одну и ту же песню, свернувшись калачиком на диване. Так она старалась справиться. Ей нужно было побыть наедине с собой, своими мыслями и чувствами, а тем временем наступал новый, 1998 год. Три дня пролетели незаметно, Соня плохо ориентировалась во времени и пространстве, а из-за непрекращающейся вот уже шесть часов песни Кейт Буш «Running up that hill» не услышала, как в доме раздался мелодичный голос Оли и радостный голос Ванечки. — Бабуля, смотли, мы Соне купили! — коверкая слова, он радостно тряс в воздухе огромный букет роз, и из него начали вылетать украшения — маленькие белые цветочки. — Вань, ну осторожно, — Оля цокнула языком. — Очень красивый, — Елизавета Андреевна знала, что что-то не так, чувствовала, но не лезла с расспросами ни к Соне, ни к Оле. Захотят — расскажут сами. И всё-таки женщина прекрасно понимала, что внучки её крутятся не в самых безопасных кругах и многое от неё скрывают, берегут. — Вань, ты пока побудь с бабушкой. Я сама поднимусь к Соне. — Я хочу подалить! — скуксился мальчик, нахмурив светлые брови. — Подаришь. Позже, — отчеканила Оля. Он топнул обиженно ножкой, но перечить больше не решился. Мама всегда была мягкой и доброй, но когда говорила вот так — строго и непреклонно, с ней лучше было не спорить. А то лишит мороженного или игрушек, еще хуже — заставит учиться читать. Бросив верхнюю одежду внизу, Оля нерешительно поднялась на второй этаж и постучала в их с Соней общую комнату, но ответа не последовало. Ни в первый раз, ни во второй. Белова ощутила, как сердце падает в пятки — она вспомнила, что сделала с собой Юля после того, как потеряла ребенка, и страх сковал легкие. Она распахнула дверь дрожащими руками, но обнаружила Соню на её диване, свернувшуюся калачиком. Соня была в старом цветном растянутом свитере с высоким горлом, потёртых джинсах и шерстяных носках, хотя в комнате было тепло. Музыка играла так громко, что, несмотря на наушники, её было отчетливо слышно. Сестра дышала. Размеренно и глубоко. То ли спала, то ли дремала. Но, главное, была жива. Оля выдохнула с облегчением и тряхнула головой, отгоняя страшные картинки, которые она уже успела себе представить. Глаза заслезились неконтролируемо. Было трудно видеть Соню такой — беззащитной. Она почти всегда оставалась бойцом, а сейчас совсем закрылась и сдала. Оля осторожно, чтобы не напугать, легла рядом с ней и обняла сестру, просунув одну руку ей под голову, а второй накрывая её, как большим крылом. Соня от неожиданности резко распахнула веки, чуть дрогнув, но уловив знакомый и приятный запах Оли, расслабилась и снова прикрыла глаза. Оля прижалась ближе, стараясь отдать всё свое тепло и всю свою поддержку в этом безмолвном жесте, слушая песню Кейт Буш вместе с Соней. Так они лежали минут десять, и Оля чувствовала теплые Сонины слезы на своей коже, она сплела их пальцы и поцеловала её в плечо, а затем осторожно стянула с неё наушники. — Как ты, Сонь? — Возможно, я не заслуживаю ничего хорошего. — Сонь… — Правда, — она шмыгнула носом и, нажав на «стоп» в плеере, медленно развернулась к сестре лицом. И пусть она больше не была этого болезненного серого цвета, как еще несколько дней назад, на её лице отражалось такое странное выражение. Не просто грустное, а такое... Обреченное. — Я думаю, я плохой человек. И расплачиваюсь за грехи, которых не помню. Или не знаю. Или не осознаю. — А кто хороший? — она ласковым движением стёрла мокрые дорожки с её лица. — Нет хороших и плохих. Ты это лучше меня знаешь. Это была правда. — Оль, — неуверенно прошептала она. — Кое-что плохое случилось, — губы её задрожали. — Я не знаю, что мне делать. — Что случилось? Соня не была уверена, что Оля её поймет. Об этом говорить было тяжело и не принято. И страшно. Но мысли сжирали её все эти дни, и Сурикова, если бы была физически хоть немного более сильной, бросалась бы на стены в своем отчаянии. — Я не знаю, поймешь ли ты меня. — Сонь, — Оля перехватила её руку и трепетно поцеловала холодные пальцы сестры. — Я на твоей стороне. Всегда. Ты — моя семья. Моя сестра. Я с тобой. Что бы ни случилось, — признаться честно, Белова думала, что Соня сорвалась, но дело было не в этом. — Я не знала о ребенке. И я его не хотела, — Соне было стыдно за это нежелание иметь детей. Головой она понимала, что у неё есть на то весомые причины, но даже если и не было бы, это всё равно нормально, и это её выбор. Но стыд сжигал изнутри, заставлял плакать ночами, метаться в постели из стороны в сторону: ей трудно было найти себе место. — Сонечка… — выдохнула Оля, изменившись в лице. Она погладила сестру по волосам. — Ты пока не готова. Я понимаю, — Соня удивленно подняла на неё глаза. Потому что, признаться честно, ожидала от Оли охов и ахов по типу: «это такое счастье». Но Оля и правда выросла. Она поняла, наконец, что они с Соней разные люди с разными ценностями, целями и разными историями. Оля перестала мерить всех по себе. — Всё хорошо. Ты не виновата в том, что случилось. Если придет время, твое время, твой малыш к тебе вернется. А если нет… Он будет счастлив у кого-то другого. Непременно. Ты не виновата, — повторила она вновь со всей уверенностью и притянула её к себе, вновь ощущая, как Сонины слёзы впитываются в её кожу. — Лёня тебя винит? — Да, — выдохнула она и тихо всхлипнула. — Он сказал, я его убила. Горькая обида за сестру и едкая злость вспыхнули у Беловой в груди. Грёбанные мужики ничего не знали ни о женском теле, ни о женском здоровье, ни о родах, ни о чем. Но бросались оскорблениями и обвинениями налево-направо, будто это всё так просто. Сволочь. Вот же сволочь. — Он нихера не знает, — выругалась она. — И я убью его собственными руками, если он еще хоть раз обидит тебя. Слышишь? — Оля, — почти взмолилась Сурикова, заставив её замолчать. — Мне кажется, мой муж… — она покачала головой, не в силах произнести этого вслух, а потом плотно сомкнула губы. Тишина сдавила комнату со всех сторон. Тяжелая и болезненная. — Ты можешь мне доверять. — Я знаю, — прошептала Соня. — Обещай, что не скажешь никому. Никто не поймет. И я не хочу, чтобы кто-то знал. — Обещаю. — Есть такой термин, — ей было проще говорить об этом, как о чем-то отвлеченном, далеком, о том, что произошло не с ней. — Репродуктивное насилие*. Ты знаешь, что это? Слово «насилие» напугало Олю. — Не совсем… Я понимаю, кажется, но… — Это когда один из партнеров без согласия другого, — Соня вновь замолчала, облизнув пересохшие от волнения губы, словно это поможет продолжить говорить. — Убирает контрацептивы. Понимаешь? — Да. Я понимаю. Соня кивнула. — Лёня сделал это. Он знал, что я не хочу. Но сделал всё равно. Сначала Белова медленно обдумывала каждое слово сестры. Сопоставляла с тем, что Соне, наверное, действительно сейчас нельзя было рожать, учитывая, как меняется организм, что происходит с нервами. Она вновь посмотрела на сестру. Напуганную и сломленную. Вновь кем-то преданную. Ледяной ужас окутал Олю с головы до ног, и физически это отразилось тем, что она крепче обняла сестру, пытаясь скрыть дрожь, что прошла по её телу волной. Это было ужасно. Потому что против воли. Потому что нарочно. Потому что Лёня всё знал. О наркотиках, о том, как Соне не просто. Каждый день не просто. И всё равно подверг опасности её здоровье и её саму, потому что… Захотел. Потому что мог? Потому что он мужчина? — Это ужасно, — выдохнула она, и Суриковой вдруг стало легче. Как по щелчку пальца. Просто от того, что её поняли, что Оля была на её стороне, что она её не обвиняла. Соня выдохнула тихо и устроилась у сестры на груди, как в детстве у мамы. Она прикрыла глаза и впервые за всё это кошмарное время свободно вздохнула. — Как он мог… Соня. Что он сказал? — Извинился. Сказал «прости», будто… Не знаю. На ногу мне наступил. — Что ты будешь делать? — Белова не лезла с советами. Знала, что Соня не любит, когда её советуют без надобности, без спроса. Но если бы сестра спросила, Оля бы непременно сказала, что они идут подавать на развод. Очень легко было думать об этом, когда это не она и не Саша. Соня не спрашивала. — Не решила ещё. Пока побуду здесь. — Мы тоже останемся, если ты не против. — Не против, конечно, — она приподняла голову и заправила Оле волосы за уши, улыбнувшись ободряюще. — Настроения новогоднего нет совсем, — Оля покачала головой. — Ванька так ждет… Не объяснишь же ему, что отмечать как-то дико в этом году. — Подарите подарки. Спать ляжете, и вот уже первое января. — Всё плохое оставим в этом году, ладно, Сонька? — Ладно. Оставим, — пообещала девушка. И обе они очень хотели в это верить. Дверь в комнату распахнулась, и Ваня, что уже не мог ждать, забежал в комнату с радостными криками, едва не падая от тяжести букета. — Соня! Соня! Это тебе! — радостно воскликнул он, прыгнув на диван, прямо на маму и тетю вместе с цветами. Слёзы уже высохли на щеках Суриковой, на душе стало легче, а сейчас и вовсе тепло, она рассмеялась искренне, поймав мальчишку в свои объятия. — Спасибо, Ванечка! — она поцеловала его в пухлую щечку. — Они очень красивые! Ты мой джентльмен! — Кто это, Сонь? — спросил он, деловито надевая её наушники. — Это очень хороший мужчина. Самый лучший. — Да, я твой мужчина, — девочки рассмеялись от того, как старательно и громко он проговорил это «мужчина». — Включи, Сонь. — Давай. Только кассету поменяем? На праздничную, — в Кейт Буш больше надобности не было. — Да!