Птичка

Соня даже не задумалась перед тем как сесть за руль. Не позволила страхам ни на секунду овладеть собой, просто устроилась на сидении, погладила кожаный руль, привыкая к нему, вспоминая, что вообще нужно делать. А затем завела мотор с первого раза и почти без проблем выехала на пустую дорогу, оставив позади себя неприятный звук скрипящих об асфальт шин и тормозной след. Впереди была только непроглядная зимняя ночь. Радио включилось автоматически, но Соня не слышала музыки на фоне, полностью погруженная в свои мысли и управление машиной. Однако музыкальная пауза подошла к концу, диктор стал рассуждать о победе Белова на выборах, и девушка включилась в реальность мгновенно. Значит, правда. Он выиграл. От этих новостей у Сони скручивался в узел желудок, а по позвоночнику бежала неприятная дрожь, то ли о чем-то предупреждая, то ли напоминая о давней аварии. Проехав на красный сигнал светофора, она силой воли заставила себя оставить радио включенным. С одной стороны она не могла это слушать, а с другой никто не трубил о страшном кровавом убийстве новоиспеченного депутата и его семьи, и ей нужно было знать, что ничего не случилось, что все еще можно исправить. На подъезде к офису образовалась пробка, видимо, из машин людей, которые в такую рань приехали поздравлять Сашу с победой. Кто тогда обрывал телефон, если среди приехавших лично образовался такой затор? Так или иначе, ждать, пока всех пропустят через шлагбаум, Соня не могла. Злобно стукнув по рулю, Сурикова, даже не заглушив мотор, выскочила из машины и побежала в ночь. Она не чувствовала мороза, что жёг щеки, не чувствовала, как лёгкие буквально покрывались ледяной корочкой от частых глубоких вдохов. Дыхание сбилось, голова кружилась от физической нагрузки, но Соня быстро перебирала ногами, ускоряя бег, и вскоре втиснулась между шлагбаумом и пустующей будкой охраны, что или тоже присоединилась к общему веселью, или помогала припарковать машины гостей, которым было не до этого. Только сейчас Соня, кажется, пришла в себя окончательно. Мир вдруг обрел цвета и звуки, обрел запах: зимнего холода, выхлопных газов и гари, как на новый год, когда все уже сожгли свои бенгальские огни. В глаза ударил свет фар приостановившейся впереди машины, слух разрезали искрившиеся по периметру салюты, струящиеся огненной стеной. Девушка машинально оглянулась по сторонам, впечатывая яркие вспышки в сетчатку глаза. Вдалеке виднелось два силуэта, которые она в свете фар дальнего вида сразу узнала. Это были Космос и Витя: они смотрели вдаль, но, кажется, её не видели. Они улыбались, о чем-то переговариваясь, в руках Пчёлкина была, казалось, вечно не заканчивающаяся бутылка коньяка. И тут дверь машины открылась, Соня как-то сразу почувствовала опасность, еще не узнав Макса со спины, но в следующую секунду узнав его машину, взглянув на номер. Карельских тёмной тенью двинулся к, очевидно, ничего не подозревающим мужчинам, чьи позы оставались расслабленными. Девушка слышала лишь звуки голосов, но не разбирала слов. Не задумавшись, машинально, инстинктивно, она пробежала вперед по скользкому снегу, выставила руку вперед и выстрелила. Пистолет был словно частью ее самой, сросся с костями и кожей, и она чувствовала, как пуля разрезает пространство, вонзаясь в плоть Макса. Темнота, страх, сотрясение мозга, всё это не дало ей убить его. Выстрел пришелся в плечо. Карельских дёрнулся от боли, но не издал ни звука, замер даже не на мгновение, на какое-то неисчисляемое количество времени. Мужчина тут же развернулся на пятках и встретился с Соней взглядом. Суриковой показалось, что далее всё произошло в замедленной съемке. Так, чтобы несуществующий зритель этой сцены рассмотрел все детально, проследил за каждым движением, за каждым вдохом. Но на самом же деле это были считанные секунды, никто даже не сумел ничего понять. Она вышла из тени, и Витя с Косом, разглядев стрелявшего, спрятали стволы. Послышались голоса, мат, быстрые шаги по снегу, но Сурикова видела перед собой только его лицо. Страшное и дикое. Не живое, искаженное в гримасе злости. Она смотрела в его глаза, впервые не испугавшись, а вернее, не успев испугаться в них посмотреть. Они же всегда казались Соне мёртвыми. На самом деле они несли смерть. От Макса даже пахло смертью. Человек перед ней был запрограммирован убивать. Сделать больно. Отобрать последний вдох. Уже не имело значения, у кого. И он это сделал. Соня почувствовала, как холодное лезвие вонзается в неё, разрезает, словно кусок подтаявшего на солнце масла, но еще она почувствовала, как продолжение её раненного тела: твердое, металлическое и такое же опасное, делает ответный удар. Она выстрелила в него в упор в тот же момент, как он пронзил ее огромным, совершенно не подходящим ей грубым ножом с толстой рукояткой. Если ей и было суждено умереть от холодной стали, то от тонкой, подобной лезвию на её коньках. Этот нож предназначался другим людям. Но она бы никогда не позволила их ранить. Никогда. Соня не почувствовала следующего вдоха. Он застрял где-то в районе легких, а возможно, опустился вниз и вышел через дыру меж ребер: Макс знал, как убивать людей, он делал это сотни раз. Сурикова убивать не умела. Не хотела. Никогда. Кроме этого момента. А как говорила старая гадалка, все её желания сбывались. Мужчина упал перед ней на снег, теряя сознание, но успел вытащить из её раны нож, и кровь хлестанула изнутри, насквозь пропитывая серый свитер. Оружие так и осталось зажато в его руке, обагрённое не нашептанной на него кровью. Это был проигрыш. Для Сони всё встало на паузу. Ей казалось, Макс все еще стоит перед ней, поглощая ее агонию своими налитыми злобой глазами, девушка не слышала, как что-то оглушительно крича, к ней подбежали Космос и Витя. Она не рухнула вниз, а чуть отклонилась назад, и Космос поймал её, захватив в крепкие объятия, мягко опустил на снег, уложив ее голову к себе на колени, зажимая рану обеими руками. Горячая кровь впитывалась в ладони, обжигая, проникая в поры, и сердце его, работая на пределе, разгоняло панику по всему телу. Витя, словно в тумане, звонил в скорую, крича на оператора хриплым, сорванным от страха голосом. — Он предатель, — проговорила она, видя смутные очертания лица Космоса, но все равно продолжала жадно вглядываться в них. Ей было нужно знать, что он ее слышит. — Предатель. — Всё будет в порядке, — невпопад говорил он, из последних сил сдерживая подкатившие слезы. — С тобой все будет в порядке, — заклинал Холмогоров, отказываясь цепляться мыслями еще хоть за что-то. — Предатель, — повторяла она в бреду, лихорадочно цепляясь за его руки, с неведомой силой отдирая его ладони от кровоточащей раны в попытках встать, взять его лицо в свои руки и произнеси это, глядя в его глаза. Косу пришлось прийти в себя тут же. — Да. Я понял. Я знаю, — конечно, он ничерта не знал, но Соня тут же начала успокаиваться. Ей было важно, что он понимает: она сделала это не потому что сошла с ума. Девушка, наконец, положила все силы на то, чтобы продолжать дышать. — Я всё знаю. — Соня, Сонечка, — она слышала, как Пчёлкин опустился перед ней на колени и взял её за руку. Да, она определенно чувствовала заледеневшей кожей холодный камень печатки. Такую носил только он. — Говори со мной, слышишь! Говори! — блондинка проследила его лихорадочно бегающий по ее лицу взгляд. Он искал подтверждения, что с ней все будет в порядке. Наверное, она что-то говорила. Сурикова привыкла слушаться Витю. Но реальность ускользала от неё, и это было приятно. Она не слышала их вопросов друг другу, заданных на повышенных тонах. Не слышала, как Пчёлкин проклинал скорую, как предлагал везти ее в больницу самим, не слышала, как Кос почти прорыдал, что крови слишком много. Соню словно качало на волнах. Убаюкивающе. Вокруг было только море и небо. Море — ласковое. Ласковое, как объятия любимого человека. А небо — ясное. Ясное, как в самый жаркий летний день в далеком детстве, когда в разгар каникул ты бежишь на речку, а мысли только о том, как радостно здесь и сейчас. Было так спокойно. Голоса Космоса и Вити то появлялись, то исчезали, как во сне. А затем она услышала Олю. — Соня! Громкий надрывный крик сестры вернул её в собственное тело в ту же секунду. Соня тяжело дышала, смотрела куда-то наверх, в пелене дыма от салюта можно было разглядеть начинавшее светлеть небо. Занимался рассвет. Было так красиво. Никто кроме нее, правда, этого не замечал. Но едва Оля, проехавшись по снегу, осела рядом с ней на колени, взгляд Сони прояснился и сфокусировался на ней. — Оля… — прошептала она. — Ты тут? Сначала ей показалось, что всё это видение, но сестра склонилась над ней, она была близко-близко, и Соня ощутила запах Олиных духов: мягких и цветочных. Она увидела её красивые глаза, налитые слезами, и вспомнила, что случилось так, как вспоминают обычно о чем-то из далекого прошлого. Так, будто это было уже не важно. Соня лежала на снегу, не чувствуя холода, но чувствуя тепло держащих ее рук. — Я тут, — она погладила её по голове с нежностью. — Сонечка! Тебе больно? — сорванный шепот слышался будто бы над самым ухом, хотя сестра и отстранилась, давая ей кислород. Оля видела, как изменилось её лицо, как привычно брови сдвинулись к переносице, как она будто бы просканировала свое тело изнутри. — Нет, — выдохнула Соня, и уголки ее губ чуть приподнялись. Она не замечала того, как вокруг ее семьи тяжелой грозовой тучей сгущается страх и отчаяние, не видела, как слёзы жгут кожу ее любимых людей кислотой, как, падая на снег, слезы эти топят его. — Мне не больно, — веки словно наливались свинцом, тяжелея, заставляя их смыкаться. Соня не чувствовала, как из нее уходит жизнь, она чувствовала, как ее тело наполняется теплом и спокойствием. Сердце её, десятки раз разбитое и склеенное заново, билось все медленнее, но с каждым слабым ударом словно исцелялось. Наконец-то оно больше не кровоточило. Это было так приятно. — Нет-нет-нет, — Оля была почти в истерике, хотя Саша и пытался утихомирить ее, оттаскивая назад за рукав пальто, Белова упрямо вырывалась. — Не закрывай глаза! Слышишь? Не засыпай! — Не кричи, Оль, — она говорила без злости, так, будто просто очень устала. Во рту скопилась кровь, она оставалась на порванной коже искусанных и истерзанных ветром губ. — Мне завтра рано вставать на тренировку. На секунду воцарилась тишина. Полнейшая. Вакуумом она обволокла пространство, заглушив даже шипение салютов, даже Олины слезы. Кос поднял глаза на Пчёлкина, словно тот мог, как и всегда, почти по щелчку пальца всё решить. Но Витя смотрел на Соню, а может сквозь нее, и плечи его дрожали. Они все всё понимали. — Соня… — только и смогла выдавить Белова, успокоившись в одно мгновение. Она уходила. Но Оля продолжала сжимать ее руку сильно-сильно, словно так могла удержать сестру рядом. Но Соню никогда нельзя было удержать силой. Она видела перед собой уже не лица любимых людей, исказившиеся от боли и страха, и не свет искрящихся салютов, а свет софитов. Холодных, но таких бодрящих. Она слышала музыку, что-то очень знакомое. Кто-то играл на фортепиано старую мелодию из детства. Прекрасное далёко. Она обернулась на звук и, приглядевшись, улыбнулась. Соня сразу узнала, кто сидел за инструментом. Это была мама. Мама улыбнулась ей в ответ и, не прекращая играть, подозвала её одной рукой. Фортепиано стояло посреди льда, а вокруг были заполненные людьми трибуны. Они аплодировали и кричали радостно. Сурикова знала это, но не слышала звука аплодисментов, не слышала голосов, только музыку. Потому что это все, что было сейчас важно. Соня оттолкнулась ото льда, чувствуя в ногах небывалую уверенность. Щёки обдало будто бы морским бризом, так ласково. Она оттолкнулась снова, поддавшись этой эйфории, и ей показалось, что она не едет вперед, а летит. Мелодия, наигранная мамой, придавала крыльям нужной силы, помогала ей преодолевать силу притяжения. И вот вокруг уже было только небо. В этом чувстве полёта было столько счастья, свободы, радости и чистоты... Ей не хотелось больше касаться льда. Ей хотелось летать. И она знала, что всё это бескрайнее небо теперь её. Соня улыбнулась. Лёжа на снегу, в полубреду, она улыбнулась так умиротворенно, так счастливо, как не улыбалась уже давно. Хорошо, что она не слышала, как с треском разбивалась в сердцах ее самых дорогих людей последняя надежда. Жаль, что она не слышала произнесенных шепотом самых заветных слов. Я люблю тебя. — Всё будет хорошо, — пообещала Соня как бы в ответ. Она вдохнула. В последний раз. Так чисто и легко. А затем замерла. Космос почувствовал, как ее тело обмякает в его руках. Дикий вой пронзил эту холодную ночь, и никто бы не ответил вам на вопрос, кто кричал? Кто-то один? Или все сразу? А затем адская боль заполнила пространство. Она беспощадно выжигала живую плоть, душу, каждый нерв, каждое сухожилие, каждую кость. Боль была везде. Но не для Сони. Для Сони боли больше не существовало.