Однажды вечером.

      

***

      — Доброе утро, солнце ты моё... Проходи. Кушать тебе делать? Кофе будешь? — Миша раз за разом приветствует его, уже почти заученными, словами. — Аллу ты предупреждал? Она знает где ты? Звонить не надо? Вот до Аллы и что там она знает, не знает, ему дела никогда особо не было. Но после одного показательного ночного обзвона всей группы и друзей, от неё, Миша предпочитал предупреждать жену друга. И рассказывать ей заранее, что муженёк её не гуляет по бабам, а преспокойно сидит у Фомина на кухне и пьёт не спирт, а крепкий, утренний кофе. Ей то главное, что не потерялся и находится под строгим надзором. А Мише она почему-то в этом плане доверяет. Фомин смотрит на стоящего, прислонившегося к косяку, Лешу и вздыхает. А потом шагает к нему. Довести Лешу до кухни, там усадить в кресло, которое давно уже стало чисто его — ни сам Миша, ни, тем более, Вита никогда и не сидят на нём. Странно, ведь покупали вроде вместе — счастливые, только съехавшиеся и купившие квартиру. Вита тогда долго выбирала всю мебель, рассказывая, что и куда они должны поставить. А Миша... Миша просто пытался отвлечься от всего. От долгих и выматывающий туров, от вечной езды по стране и смены часовых поясов, от Леши. От него в первую очередь, ибо во всех турах и на репетициях он был рядом. И своим присутствием добивал влюблённого Фомина очень сильно. Быть возле него, хоть Миша и сам желал этого всей душой, было тогда слишком больно. Потому-то, как только закончился тур он почти сбежал к Вите, пытаясь быть рядом с невестой как можно больше, даже с радостью помогая ей в домашних делах, обустройстве квартиры и выборе мебели. И вот тогда-то они купили это «‎Лёшино» кресло, которое казалось идеально, вписывалось на кухню. Оно им нравилось обоим, ему — продолжало, но Вита категорически избегала его, как только первый раз увидела в нём ночного гостя. Миша только плечами пожимал на странное поведение жены, но всё же боялся, что она всё чувствует и что Фомин влюблён безответно, и что страдает. И как будто бы она даже знала в кого... И только поэтому то Горшенева избегала всегда. Усадив осторожно Лёшу в кресло, так чтобы он не упал, почти ложась. Миша присаживается перед ним на пол, начиная снимать его ботинки. Кто-то посчитал бы этот жест крайне унизительным. Но, во-первых, он уже привык и даже считал отчасти милым раздевать пьяного Лёшу, так как это, то немногое, что он мог сделать для него. А во-вторых, Миша слишком и безрассудно любил этого человека и кажется смог бы сделать всё для него и снести любые унижения. Он вздыхает, отставляет ботинки в сторону и принимается за куртку. Это всегда сложнее, так как Лёша начинает сопротивляться, не понимая, кажется, где он и что происходит. В такие моменты у Фомина включается его слабое умение ладить с детьми. И он очень долго и нудно, спокойным, нежным голосом мамы, объясняющей что-то неразумному малышу, рассказывает Горшеневу, где тот и почему Мише надо его раздеть. Лёша после этого сопротивляется ещё, совсем недолго, и вскоре уже даёт себя раздеть и даже укрыть тёплым пледом, всегда теперь обитающим на том же кресле. Завершив главное — уложить, раздеть, согреть, Миша отходит от кресла и включив чайник усаживается за стол, дожидаясь, когда вскипит вода. В такие моменты он вовсе и не ждёт щелчка чайника, не желая совсем слышать его. Он хочет растянуть такие моменты, как можно дольше. Что бы вот так сидеть в предрассветной тишине и любоваться любимым человеком. Ведь наблюдать Лёшу, да ещё и таким расслабленным, домашним, свернувшимся в кресле чуть ли не клубочком, под тёплым пледом — это радость доступна далеко не каждому. А Мише доступна, но только, потому что лучший друг, товарищ и человек которому Лёша может прийти вот так в любое время и начать вновь свой рассказ об уже умершем брате. Давались эти рассказы Мише с большим трудом и болью. Потому как, сильно бы он не уважал старшего Гошенева, любить его он просто не мог, не понимая и завидуя. У Горшка было то единственное, о чём Фомин мог только грезить — любовь Лёши. Такая безграничная любовь, самого прекрасного, для Миши, человека, и такая не заслуженная. Вспоминая все ситуации между братьями, все ссоры и пьяного в стельку Лёшу из-за этого. Лёшу, который сидел возле Миши и чуть ли не плакал, рассказывая, какой же Горшок у него хороший и какая это ранимая душа творца... Фомину после подобного вечера откровений и Лешиных страданий, хотелось свернуть старшему брату друга шею. Или по меньшей мере хорошенько навалять тому, да побить башкой об стенку, приговаривая, после каждого удара, как он его ненавидит за причиняемую Лёше боль. Но Миша бы никогда так не сделал, понимая, что Лёша будет страдать случись с Горшком хоть что-то. Миша понимал, а вот старший Горшенев видимо нет. Он спокойно и постоянно губил себя, шёл в полный разнос, часто даже не обращая внимания на младшего брата, не замечая будто его любви. Лёшу это безумно расстраивало и он вновь начинал пить, Мишу же это бесило и заставляло презирать Горшка в двое больше. Презирать до самой его смерти — после неё Фомин уже не мог. После неё он рыдал от своей беспомощности и от Лёшиной боли. После неё и очередной ночи проведённой с Лёшей, он уже начинал молить всех богов, лишь бы они вернули грёбаного Горшка, лишь бы сделали Лёшу вновь счастливым, ведь сам Миша сделать ничего не мог. Щелчок чайника. Миша вздрагивает. Этот тихий звук, раз за разом, каждую ночь, обрывает поток нескончаемых мыслей Фомина. Он этому даже рад. Медленно поднимается со стула, что бы достать кружки с верхней полки. Мишина кружка — самая обычная, из домашнего комплекта, а вот Лёшина вся разрисована разными ягодами — минималистичный принт, но красивый. Когда Миша вручил её Лёше тот сначала посмеялся, а потом предложил оставить у Фомина, убеждая, что тут она пригодиться намного больше, чем у него дома. И пригодилась, пригождается до сих пор. Он берёт чайник и заливает кипятком кофе «3 в 1», смотрит на завитки пара, идущие от горячей жидкости в кружках. Миша улыбается. Взяв Лёшину чашку он идёт к креслу. Склоняется чуть и тихо произносит: — Кофе готов. Просыпайся, эй.. Лёш..? Всегда званый гость. Он мягко трясёт его за плечо. Лёша открывает глаза, сонно моргая...