Истинная любовь воистину зла

      Юджи не понимает, в какой именно момент земля действительно уходит из-под ног. Юджи не до конца осознаёт всё происходящее вокруг него — оно стремительными кадрами сменяется одно на другое и так по бесконечному кругу, по касательной поперёк его последней, едва ли работающей извилины мозга. У Юджи давно шарики заехали за ролики, он больше не отдаёт себе отчётов, не думает и не надеется. Юджи в пропасть падает бездонную, но стоит моргнуть, и дно уже образуется. Дно его неглубокой могилы, вырытой на заднем дворе чьего-то старого и заброшенного особняка. Хорони себя, Юджи, зарывайся в сырую почву и покойся с миром — пусть земля тебе будет мягким пухом. Лопата в чьих-то бестелесных руках взметается вверх и вниз, комья грунта забиваются в лёгкие, стоит сделать случайный глубокий вдох. Но мертвецы ведь не должны дышать, верно, Юджи?       Под ногами Итадори — непоколебимая гладь воды и разводы чужой бурой крови, почти свернувшейся, как на старой ране. Металлический запах отчего-то сушит горло, но не вызывает привычного чувства отвращения, хотя должен бы. Гораздо больше на болезненный мозг давит неестественная тишина. Она будто бы кружит голову и оглушает, вырывая ушные перепонки вместе с гнилым мясом — остатками чего-то омертвевшего внутри самого Юджи. И вроде разницу уловить почти невозможно, что «до», что «после» — мир Итадори не схлопнулся, не перевернулся на сто восемьдесят градусов и клином не сошёлся на чём-то конкретном. Почему же тогда Юджи не слышит даже собственного сердца? Оно больше не бьётся в грудной клетке? — Вкус свободы захотел почувствовать, щенок? — По-змеиному шипящий голос доносится отовсюду сразу, но чужое дыхание в последний момент ощущается в области затылка. Итадори даже пискнуть не успевает, когда алые самоцветы возникают прямо перед его лицом, а когти смыкаются на когда-то крепкой шее, в один миг превратившейся в мягкое и бесформенное нечто. — Ну так убирайся же теперь на все четыре стороны, потаскуха! — Суку, я-… — Я что, Юджи?       Слова застревают в зажатом тисками горле, но не потому что у Юджи спёрло дыхание до невозможности говорить. Дыхания вообще больше нет, он не чувствует ни пульса, ни жизни, ни смысла. Слова застревают в зажатом тисками горле, потому что Юджи сказать просто нечего. Круговорот его мыслей, чувств и ощущений не выразить никакими словами, не выплюнуть сгустками остывшей крови и не выблевать остатками вчерашнего ужина. Да и что он мог бы сказать?       Мне жаль, я больше так не буду?       Прости, я не хотел отдаваться тебе и поцеловал своего лучшего друга, потому что он не ты?       Извини, мой первый поцелуй достался другому, но ты можешь сейчас взять меня на моей любимой скамейке?       Юджи прекрасно знает, что Сукуна слышит каждую его мысль, знает все его чувства, как облупленные, и чужие ощущения порой выворачивают Двуликого демона наизнанку. Но сейчас в алых глазах напротив ни капли понимания и ни грамма сочувствия взыгравшей вдруг совести подростка. В алых глазах напротив щемящая в сердце боль, неприкрытая злоба и гнев первородный, способный своим пламенем адским сжечь весь мир до тла, но даже тогда огонь ни перед чем не остановится. В глазах напротив ненависть тёмная-тёмная, голодным псом разрывающая плоть стальными челюстями и пожирающая своего хозяина изнутри.       Юджи мог бы захлебнуться в этой тьме, если бы вспомнил, как дышать. Юджи не вспоминает. — Ненавижу. — Выплёвывает Сукуна прямо в лицо, но этого ёмкого слова всё ещё недостаточно. — Ненавижу тебя, гори в аду, грязная сука Итадори Юджи!       Когти сжимаются на шее Итадори до финального хруста, и боль на физическом уровне затмевает собой всё остальное. Юджи проваливается в небытие, но застревать в нём надолго не собирается. Он вдруг чувствует нестерпимую потребность вернуться, объясниться, извиниться, в конце-то концов! Выяснить уже эти отношения сложные, исправить положение своё шаткое и спасти то, что ещё возможно спасти, сохранить и восстановить до былого величия. Итадори Юджи к боли не привыкать, но приступов мазохизма за ним вроде не замечалось до сегодняшнего дня. Иначе чем ещё объяснить это бездумное возвращение снова и снова в свой личный ад на подкорке сознания?       Юджи появиться не успевает, когда его голова снова отделяется от тела. Юджи не успевает раскрыть рот, когда его кадык опять вырывается с мясом и хрустом. Юджи хочет высказать так много, но тупая, режущая, острая боль начинает потихоньку сводить с ума.       Сукуна на оригинальность в убийствах не распыляется, удовольствия от процесса не получает и кромсает механически, методично, на автомате, вновь и вновь посылая своего драгоценного истинного в пешее эротическое и надеясь остаться наедине со своим глубоким разочарованием.

Время для них замирает на месте, оборачиваясь в отвратительную петлю.

— Исчезни, сопляк. — Юджи сорваться с места не успевает — взмах когтями — смерть. — Катись нахуй отсюда. — Лихорадочно гневный блеск глаз рубиновых — взмах когтями — смерть. — Оставь меня и не возвращайся больше! — Голос Сукуны срывается на отчаянный хрип — взмах когтями — смерть.       Юджи безумцем себя ощущает конченным, но остановиться повторять одно и то же действие не может — всё надеется на исход иной. Мёртвое королевство рассыпается в прах на глазах Итадори, пускай у него есть только пара мгновений на созерцание этого печального зрелища. Незыблемым и неприступным остаётся только Рёмен — величественно возвышающийся над руинами своей былой гордыни — таким его видит Юджи.       «Я люблю тебя», — успевает подумать Юджи перед своим сожжением заживо.       «Я люблю тебя», — повторяет про себя безжалостно, вновь на короткое мгновение появляясь на будущем месте казни.       «Я люблю тебя, мне так жаль», — Юджи знает, что слова эти бьют по Сукуне тяжёлым молотом, но поделать с собой ничего не может.       Честный до мозга костей и с открытой душой нараспашку — Итадори всё ещё похож на ребёнка малого да несмышлёного. Ему всё кажется, что можно извиниться за что угодно, раскаяться искренне и получить за свои страдания долгожданное прощение. Король Проклятий без сожалений рвёт его тело по новой, как будто чужая боль сможет перекрыть его собственную. — Да отъебись же ты от меня, сопляк! — Сукуна отворачивается, и Юджи больше не может увидеть его красноречивых глаз, даже на короткое мгновение. Взмах когтями. «Мнежальмнежальмнежаль мнетаксильножаль» — Ты ничего не добьешься своим тупорылым упрямством. — Со спины Король Проклятий похож на античное изваяние. Божественно прекрасен. Взмах когтями. «Простипростипростипростипрости» — Я никогда не прощу тебя, слышишь! Не возвращайся. — Юджи бы упал перед ним на колени в поисках благословения, если бы только успел. Взмах когтями. «Люблюлюблюлюблюлюблю»       Физическая боль туманит сознание, затмевает остатки разума и доводит Итадори до безумного исступления. Он бы мог умереть от болевого шока, наверное, но даже самая последняя стадия агонии не смогла бы его остановить. Юджи себя не жалеет, а своего истинного уж подавно. Он почти уже забывает цель своего бесконечно повторяемого цикла из боли и сожалений, когда очередная смерть вдруг не наступает спустя мгновение. Секунду. Две. Три.       Итадори открывает рот, но тут же его закрывает при одном только взгляде на Сукуну. Плечи Короля Проклятий подрагивают мелко-мелко — совсем по-человечески, на языке непослушного тела выдавая банальную истерику. Сукуна оборачивается в последний раз, и в глазах его Юджи запечатлевает капельки горьких слёз. Проклятья тоже умеют плакать? Взмах когтями.       И Итадори больше не возвращается.

***

— Твою ж мать, я увольняюсь. Клянусь, я, блять, подаю заявление на увольнение завтра же, и больше не буду смотреть на умирающих подростков никогда в своей проклятой жизни!       Голос доктора Сёко доносится откуда-то издалека, но сознание Юджи цепляется за него, как за последнюю спасительную соломинку в круговороте бурной и полноводной реки. Всё тело нестерпимо ломит, а открывать глаза до безумия страшно. Кажется, Итадори теперь не вспомнит и половины происходящего на территории Сукуны за последние несколько часов, но застывшие слёзы в уголках алых рубинов он запомнит до конца своей недлинной и обречённой жизни.       Юджи дышит отрывисто и жадно, словно он не дышал последние сто лет. И сердце его всё ещё живое — гонит кровь по венам и артериям — только бьётся как-то не ритмично, хаотично и неправильно. Не так как раньше. Не так как должно. — Сутки. Почти ёбанные сутки он был ни жив, ни мёртв, держась в стабильном состоянии только на моей проклятой технике — и вы хотите мне сказать, что это произошло с ничего?! Вы вообще в курсе, что другие люди с подобными симптомами просто физически не выдерживают? Проклятье! — Сёко, я знаю не больше твоего. — Тактично осаждает коллегу второй голос, и Юджи узнаёт в этом приглушённом тембре не менее измождённого Нанамина. — Ты могла бы попытаться ещё раз устроить допрос Фушигуро, но он уже покинул стены техникума вместе с Годжо. — Эти подростки, Нанами… они меня убивают.       Итадори глаза открывает осторожно, тут же обжигаясь о холодный свет люминесцентных ламп. По ощущениям, его пинали и резали на протяжении десяти часов, тут же зашивая открытые раны и обнажая их заново без остановки. По факту, наверное, так оно и есть, только происходить всё должно было исключительно в его голове. Верно? Юджи чувствует холодный компресс, приложенный ко лбу, и, похоже, это единственное, что спасает его от перегрева. — Даже не вздумай садиться. У тебя сильный жар, — подтверждает его догадки доктор Сёко, мрачно возвышающаяся над больничной койкой. Итадори послушно кивает и опускается обратно на подушку. — Юджи, очнулся? — Фигура Нанамина маячит где-то на периферии, но Иори не подпускает мужчину близко. — Потом займёмся расспросами, Нанами-сан. А сейчас последите за Итадори и позвольте мне уже впервые за сутки умыться да выпить чашку грёбанного кофе.       Юджи закрывает глаза лишь на секунду, но тут же проваливается в глубокий восстановительный сон. Никогда прежде он не чувствовал себя таким одиноким наедине со своим подсознанием.