***
Апрельская холодная ночь стелится густым мраком вокруг. Жидкий белесый туман оседает над морем, обволакивая всё пространство вокруг судна таинственной завесой. Белоликая луна мягко освещает качаемый волнами корабль, оттеняя его от просторных окиянских вод, что непрерывно силятся ударить бока судна, да посильнее. Они облизывают крепко сколоченные борты, будучи не в силах поглотить их. Очередная волна захлёстывает судно, ударяясь об малое окошко каюты, но этим даже не тревожа её обитателей. Внутри не зажжено ни одной свечи. Мрачная идиллия. Алёна лежит рядом с Генрихом, ближе прижимаясь к его груди. Глава её простоволосая покоится на крепком мужском плече. Сам он обнимает женщину рукой со спины, устраивая свои перста на её талии, в редкий раз поглаживая кожу через тонкую ткань нательной рубахи, и прижимается своей впалой щекой к алёниной макушке. - Как приедем, двинемся на юго-запад. До самого Аллена* вряд-ли доберёмся, но по пути у меня есть старые знакомые, да какие дальние родственники. Они помогут с обустройством, - тихо пробормотал Штаден, зевая через слово. - Только б доплыть... - Ничего, со дня на день прибудем, а там уж, что Богом уготованно, - шёпотом вторит ему Алёна, прикрывая свои сонные очи. Оправив толстую шкуру и натянув её на плечи, женщина покрепче обнимает Штадена. Думы в её голове раскладываются по полочкам, и дрёма тонкой пеленой накрывает разум. А где-то за бортом, всё также ненасытно продолжает плескаться бескрайняя вода, отдаваясь в притуплённом сознании тихим шумом.***
Ровно через сутки опора под их ногами наконец перестаёт качаться. Выйдя на палубу уж пришвартованного корабля, Алёна посильнее запахивает плащ, что так и норовит отпрянуть от тела и развеяться по ветру. Прижимая к груди набитую суму, она спускается по широкой дощечке на деревянный помост и ожидает Генриха, который, перекинув себе через плечо собранный вьюк, спускается прямо вслед за ней. Наклонив голову, стоя около фок-мачты*, за ними наблюдает Луговский, чуть прищуря свои едва ли не горящие в окружающей темени зеницы. Опосля вальяжно спускаясь по ступеням, ведущим с полубака*, он грузно опускает свою длань на плечо замершему немцу и, наклоняясь к нему ближе, молвит. - Помни, Андрюш, наш уговор, помни. Я-то всё вижу и слышу всё. Найду ведь тебя, чертила, даже если из под земли придётся достать. Штаден ничего в ответ так и не говорит, окромя того, что, обратившись взором к сверкающим очам князя, при всей серьёзности лица кивает. Когда же Михаил отнимает свою руку, мужчина разворачивается и оставляет судно. Вместе с Алёной они, уж не оборачиваясь, покидают помосты, опушенные в воду, и проходят в основную часть небольшого порта, который обрамляет берег со всех сторон. Если резкий запах солёной воды, за время проведённое в плавание, успел вьесться в кожу, пропитать собой всю одежду и уже не выделялся так, как раньше, заставляя встряхнуть головой и вызывая желания просморкаться, то вот затхлый шлейф из вони тины и слитых то тут, то там помоев был в новинку. Этот смрад сопровождает их на каждом углу, и мужчина с женщиной спешат как можно скорее покинуть пропитанные им портовские закоулки. Под ногами чавкает мокрая, не ровно вымощенная камнем узкая дорога, цепляющая на их сапоги с каждым шагом всё больше грязи. Снег уже давно не лежит белыми кучами по улицам и мороз не щиплет, да только общая промозглость и холодный морской воздух не дают этому месту вдохнуть весну в полную силу. Они в очередной раз заворачивают, и пред ними наконец вырастают широкие двери двухэтажного дома таверны, о чём гласит прямоугольная вывеска, прибитая аккурат над оконной рамой. Обхватив длань Алёны покрепче, Генрих наваливается плечом на тяжёлую дверь и отворяет её. Внутри шумно и, несмотря на внешнюю прохладу, душно. Бесконечные разговоры и перекрикивания, плотный запах перегара и стук чьих-то каблуков, что задорно пускаются в пляс под общее одобрение и хлопки. Громкий бубнёж подкрепляется звонким стуком бьющихся друг о друга стаканов, возносящихся вверх, и плеском спиртного в них. Добравшись до стойки для разлива, которая находится как раз пред восходящей на второй этаж лестницей, Алёнка выглядывает хозяина-барина сего заведения, что стоит на пару ступеней выше, осматриваясь. Они сталкиваются взглядами и хозяин обращается весь во внимание к ней, да Генриху. - Чего изволите? - испрашивает он их чрезмерно любезным тоном и окидывает оценивающим взором с ног до головы. - Нам бы где остановиться, хозяин, на ночлег, да и вообще, - снимая с пояса кошель, молвит Штаден. - О, ну это можно, это можно, - разулыбавшись пуще прежнего, вторит мужчина и, указывая на верх, уточняет, - Третья комната слева свободна для...вас? Расплатившись, Генрих с Алёной удаляются в указанную опочивальню, покамест женщина всем своим естеством чувствует, как этот сударь прожигает их спины взором своих очей. За хлипкой дверцей оказывается небольшая горница, сильно не заставленная и от того достаточно просторная. В углу располагается худенькая, а всё же двухспальная кровать, в другом углу маленький шкаф, пара стульев, круглое зеркало на стене, укрытое плотными занавесками оконце, ну и всё на этом. Ан нет, вот ещё и свеча на том самом шкафчике. Отложив свои вещи, мужчина с женщиной снимают верхние одежды и, убрав их к сумкам, укладываются. Не так уж плоха оказывается эта кровать.***
С их приезда в проведении последующих нескольких дней ничего особо не меняется. Жизнь в этом месте по своему бьёт ключом, не останавливаясь ни на миг. Будь то день иль ночь, не имеет значения. Постоянно прибывающие водой купцы, матросы, да ещё какие новые люди. Пополнение базаров, шумные гулянки в харчевнях, одичавшие в весеннем обострении уличные животины, каждая со своими песнями на перебой. Всё это не даёт угаснуть маленькому портовому городку, питая его жилы-улицы, точно пророча долгоденствие. Соседи их, подмечает Алёна, то и дело беснуют. Время от времени громкий топот сопровождается и неразборчивыми криками, и даже звоном посуды, а тонкие стены позволяют отлично слышать то. Генрих постоянно пропадает в поисках лошадей, да ещё чего нужного, а вернувшись валится на постель и более ничего его не тревожит. Но женщина, в отличии от Штадена, не может пропускать мимо ушей такие, казалось бы и, неважные моменты. Да и пирушки в харчевне на этаж ниже, пусть и доносятся до их покоев приглушённо, а всё равно будоражат думы, мешая спокойно спать, заставляя маяться, бесцельно палясь в потолок аль же наворачивая круги от одной стене к другой. И странно ей, ведь раньше подобное её мало беспокоило. Но говорить об смене места пребывания толку нет, ведь уже завтра они выдвигаются в дорогу.***
Ещё до того, как весенний божок улыбчиво выглянул из-за небосвода и игриво помахал своими медовыми перстами, приветствуя весь мир, Алёна с Генрихом поднимаются на ноги, да начинают прибирать свои вещи обратно по сумкам. Спустившись по чуть скрипучей крутой лестнице, они выходят в маленький дворик, что при таверне, к уж запряжённым кобылицам. Нагружают их своими пожитками и, простившись с хозяином, пускаются в дальний путь. Под зычное перецокивание лошадиных копыт, заливистый крик петухов, где-то в дальних переулках, стук редких повозок горожан и тихие завывания ветра, что зиждется в узких проходах между домами, они бороздят пустые улицы городка, покидая его. Стремя тихо позвякивает при очередном шаге, ударяясь о потёртые носки сапог. Узды колышутся в руках туда-сюда, слегка похлопывая о покатую могучую шею скотины, заставляя её время от времени встряхивать головой, да развивать свою шёлкову гриву. Чуть дале от портового городка начинает вырастать куда больший по размерам город. Когда они достигают его самого сердца, он уж кипит, аки улей, и весь жужжит, будто и вправду наполнен пчёлами. Вид его заманчив, множество статных домов громоздятся тут и там. Из пыщущих пекарен валит свежий сладкий аромат, колокольчики, весящие над дверьми лабазов*, тихо позвякивают, а двери хлопают туда-сюда, впуская и выпуская люд. Трясинный запашок остался позади и теперь не кутает их собою с ног до головы. Дышать становится чуть легче. Им бы остановиться здесь, да незачем, если подумать. Их цель лежит много дальше. Шествуя друг за другом, они проезжают по центральным переполненным улицам. Захолустные дальние переулки были бы слишком узки для хода лошадей. Объезжают вставшие по среди дороги телеги и медленно расхаживающий народ, преодолевая квартал за кварталом, наконец, когда время переваливает далеко за полдень, добираются до окраины и этого града. Пред ними расстилается широкой равнинный пейзаж. Все ещё грязнущий в собственной серости и грязи, но уж пробуждающийся, напитывающийся новой силой и статью. Пустынный и теперь же уходящий с ними под руку в даль.***
Яркий свет дня преображается кромешной теменью ночи. Аки веретено, они быстро сменяются между собой, накручивая золотую нить времени, на огромный клуб, лежащий подле божьих ног. Медленное шествие за бодрым шагом, бодрый шаг за стремительной рысью, стремительная рысь за безудержным голопом и по новой. До боли похожие селения подменяют друг друга, закручиваясь в бешеный водоворот и навязчиво рябя пред очами. Лошадиные жилистые ноги, ступая по размокшим дорогам, просохшим лишь некоторыми местами, время от времени разъезжаются и утопают в чёрной грязи. На обрамляющих весь их путь сухих голых древах, только начинают заниматься зелёные пухлые почки, которые нагромождают собой худые ветви, что будто шуйцы* лесных нимф, покрытые тонкой нежной корой, изящно выгибаются в стороны. Пожухлая прошлогодняя зелень вместе с резво пробивающейся молодой травой скромно выглядывают то тут, то там, усыпая собой землю. Холодные ветра, свистящие в просторах пустующих полей, гонят их вперёд, высоко задирая полы одежд, да запутывая во светлых космах. Тем паче развивая их, кажа величавому Солнце-шару, отбрасывающему на масляные локоны россыпь лучей. А небо голубое-голубое, едва сереющее ближе к горизонту, залитое молочной дымкой редеющих облаков. Оно стеклянным куполом огибает мир над их головами, словно ограждая от бурлящих лазурных вод, что заполняют царствие небесное. На таком непрерывном ходу и в силу погоды кобылицы быстро устают, вынуждая Штадена и Алёну устраивать привалы. Останавливаются они и около дороги и в деревнях, что всё больше, нежели города какие, встречаются на пути. Дай Бог, лишь бы штормы да ливни не одолевали и уж всё как-то справляются. Но думается и желается Алёне, если честно, не приостанавливать этот бег вообще ни на миг, ни на мгновение. Только вперёд и вперёд, сломя голову, навстречу той неизведанной ещё, совершенно новой жизни, к которой они с Генрихом так отчаянно, под страхом худшего, неслись всё это время. Ей так не хочется обременять их лёгкий и теперича вольный путь этими постоянными остановками на любом подранном угле, на который только пустят. Женщине так желается как можно скорее прискакать в их общее светлое будущее, полное спокойствия и счастия, по её надеждам. Прошлая жизнь, Алёна чувствовала, уже осталась позади, будто бы и не было её никогда вовсе, забылась аки страшный сон и растворилась в бытие сегодняшнего дня, как это бывает завсегда с кошмарами-то. Новый поворот судьбы-с ожидает её, нет... Теперь уж их, совсем скоро. Ещё немного и, верно, дозволено будет узреть, что там. Но пока, ничего не поделаешь, в самом деле-с. Надо смиренно ждать и не торопить судьбу. Всё равно, едва ли она способна что-либо изменить. Вот и сейчас, едут они уже немало часов без промедления, а светило неуклонно начинает закатываться в незримые дали, спеша покинуть небосвод и уступить место ночи вновь. Чуть поодаль расстилается совсем маленькая деревенька, на дюжину домиков, неболе. Да с церквушкою в придачу. Избушки всё какие-то подкошенные старые, из вовсе потемневших да отрухлевших, видно, с долгими годами досок. Крыши их худы, а стены заземлены. И церковь им-с под стать. Вся обшарпана, с заколоченными, из последних средств и сил, полуразрушенными боками, подлатанным верхом и почерневшим железным крестом, который, устремляясь ввысь, красуется на макушке покинутого храма. Они смотрят и, кажется, что сам Бог забыл это место. Не видать ни души. Они подъезжают к крайнему срубу* и спешиваются, беря кобылиц под поводья, подходят ближе. Домик стоит набекрень, сильно выпячивая своей правой стороной и западая левой внутрь. Света в окнах нет. Генрих подносит руку к хлипкой деревянной дверке и стучит. Тишина. Никакого ответа, ни единого шевеления. Стучит ещё пару раз, уже много громче. И опять ничего-с. - Зря стукаете! Нет там никого, - кричит им кто-то сзади таким высоким режущим голоском. То оказывается низенькая старушонка. Голова её сплошь седа, всё лицо её резко в чертах, руки худы да костлявы. Вид у старой болезный, но, авось, это все же из местных, а не нечисть какая. - Жил мужик там, но он помер с неделю назад, неча впустую стучать, - косо заглядываясь на них, кидает в последний раз старуха и, подперев спину рукой, уплетается дальше от избы этой, да от Генриха с Алёной, как от прокажённых. Выслушав и более не медля, Штаден отворяет дверь, тут же соскакивающую с проёма и провисающую на петлях. Внутри пустовато. Жмётся ближе к дальнему углу кривенькая, сыплющаяся по бокам печка, какие-то тряпки разбросанны повсюду, да в основном свежая, но где-то всёж подгнившая и размокшая солома, устилает пол. Отклонившуюся стену подпирает старенькое зеркало, треснувшее в уголке и осыпавшееся малыми осколками, оставляя тёмную брешь в блестящей поверхности. Воздух ощущается студёным, могильно затхлым. Но что им до того? Гудение в усталых ногах, да ноющяя плоть отзываются в чертовских разумах куда сильнее. Осмотревшись, они возвращаются и разгружают лошадей, опосля привязав их недалеча от сруба. Скидывают наполненные вьюки в ближний угол дома. Вся подпорченная солома выметается, потом складывается к стене, застилается одной из тряпиц, и постель готова. Умелыми руками женщины разжигается печь, гонящая своим жарким огнём хладную темень к потолку, долой. К этому моменту на округу опускаются сумерки, а Солнце вовсе меркнет, открывая виду пока ещё невыразительный блин луны. Звёзды следом бледно зажигаются на посеревшей небесной глади. Оставив в покое быт этого несчастного домишки, Генрих запирает дверь покрепче изнутри и, прикрыв чугунным заслоном отверстие печи, вместе с Алёной наконец укладывается на импровизированное ложе, укрывшись плащами. День был долгим.***
Вошедшее в зенит светило оглашает полдень над деревушкой, возвышающейся с пологого холма среди равнинной округи. Полевые птахи да стрекочущие насекомые на разные лады распевают целые баллады, будто споря между собой. Потуже зацепив бляху, скрепляющую части шерстяной накидки, Алёна в охапку берёт не свежее бельё и направляется в сторону ручья, что задорным журчащим потоком устремляется вниз, к подножию холма. Вода в нём прямо-таки искрится и, оббегая встречающиеся камни, разлетается множеством брызг в разные стороны, задевая полы её платья. Присев рядом, женщина вместе с грязной тряпицей опускает кисти в ручей. Чуть глубже их просунь, так вода оказывается холодной, с ключами, бьющими из земли. Только сверху чуть нагрелась, а дальше рано ещё. Её шустрые холодные потоки бьют по женским рукам, то и дело промачивая ненароком подставленные рукава, да остужая тонкие мозолистые перста так, что Алёне приходится время от времени вынимать их из ручья, давая согреться, растирая их между собой, да об одежды. Вещица за вещицей работа спорится, и в скором времени женщина ополаскивает и откладывает последнюю тряпицу к остальным, что ровной стопкой лежат подле неё на широком, омытом пред тем, булыжнике. Всё чисто. Даже слишком. Ведь давно её плоть должна была окровиться, да очисться. Избавиться от нечистот, а всё никак. "Неужели...?" - осторожно, даже с опаской, обдумывает она внезапную мысль, двигаясь обратно, в сторону избы. Стоящим с боку от сруба, замечает она Генриха. Тот пытается поправить дряблую, совсем размохрившуюся верёвку, завязанную меж двух столбцов. - Вот! Принимай хозяюшка, - довольный проделанной работой, громко восклицает он и оборачивается к Алёне, выпячивая клык, да улыбаясь. Ему в ответ уголки её губ разъезжаются сами собой, а очи счастливо пришуриваются, чуть выгибаясь дугой вверх. Женщина проходит к дому и, не найдя куда можно было бы сбагрить мокрое бельё, водружает всю стопку мужчине в руки и принимается развешивать его. Получше разгладив вещи уж на верёвке, она отряхивает свои длани и направляется в дом, вновь возвращаясь к ранее оставленным думам. С усилием отворив дверь, да заперев её за собой, она оглядывается на помещение, обращаясь ко входу спиной. Чаровница, отстегнув застёжку, откидывает тёплые одежды в сторону, на солому. Взор бледных зениц женщины падает на зеркало, стоящее в стороне. Не обращая внимания на его треснувшую поверхность, она вышагивает к нему навстречу и останавливается аккурат пред ним. Алёна дотрагивается рукой до покоцанного пыльного зеркала и протирает его, открывая завесу перед своим отражением. Опосля отряхнув длани, обтерев их об сарафан, она задерживает руки у себя под грудью и, съехав ими немного ниже, устраивает ладони на чреве. Задумчиво смотрит на себя в зеркальную гладь и всё наглаживает живот, чутко прислушивается. Дверь за ней отворяется. Входит Генрих. Углядывая и его отражение, Алёна наблюдает как он сначала замирает, а потом направляется к ней. Подходя сзади, он приобнимает женщину, устраивая свои длани поверх её собственных и как бы не доверчиво, очень осторожно касается самыми кончиками пальцев её живота. Штаден подаётся ближе и, устроив подбородок на алёнином плече, заглядывая за него. - Да? - только и спрашивает он шёпотом, выдавая тихую надежду. - Верится, что так, - молвит в ответ она. Оставив оцепенение, вдруг охватившее его, да подняв главу, Генрих утыкается носом ей в висок, а после, оставив там долгий простой поцелуй, разворачивает женщину к себе лицом. Едва ли не прокричав какой-то неразборчивый клич, он подхватывает её на руки и крепко-крепко прижимает к себе. Заливаясь громким радостным смехом, кружит её, топчась на месте, заставляя Алёну посильнее обвить руками его шею и залится звонким смехом вслед ему, поддаваясь настрою мужчины. Генрих утыкается ей куда-то в грудь и всё что-то бормочет, постепенно разжимая крепко сцеплённые руки и опуская девушку обратно на землю. Он обращается к ней одним лишь взглядом, который она, пожалуй, ещё не видела. Столь полюбно нежным, необъятным. Заключая кисти рук её в свои собственные, он прижимает их к своим сухим губам и, расцеловав, отнимается, чтобы как некое неизведанное таинство испросить у неё. - Алёнушка, ты будешь моей женой? Девушку, кажется бросает в жар. Ей чувствуется, будто ноги становятся ватными, и земля эта грешная стремительно уходит из-под них, а ланиты, да скрания* горят так, словно обдал её кто кипятком, а плоть бросил в печь. Собравшись с силами, Алёна приближает свой лик к генрихову, тянется ввысь, вставая на носки, и касается устами чела новоиспеченного суженого, прикрыв веки. Не уж то ему и вправду требуется словесный ответ на этот вопрос? Неужели и так не ясно? - Конечно. - Тогда сегодня же, - широко развернув очи, решительно восклицает он и отходит к сумкам. Достоёт какой-то маленький мешочек от туда и закладывает его себе за пояс. - Пойдём прямо сейчас в церковь, разузнаем что, найдём кого, дай Бог, авось не все там ещё передохли, - добавляет Штаден и, возвращаясь вновь к девушке, выводит её за руку вон из избы. По протоптанной дорожке, чуть в гору, они добираются до затворённых полотен обители божьей. Несмотря на их внешнюю крепкость и грузность, открываются они даже от дуновения ветра и, видно, именно поэтому с внутренней стороны их подпирает камень. Сдвинув его, а вместе с ним отворив дверные створки мужчина с женщиной проходят внутрь. Само помещение будто зажато стенами, всё тёмное, освещаемое лишь из малых окон, расположенных по бокам. Застарелые доски пола не блещут чистотой, то тут, то там являя очам пришедших уже застывшие шмотки сереющей грязи, оставленной неведомо чьими сапогами. В основной части обители стоят друг за дружкою в пару рядов самые простые деревянные скамейки, под одной из которых, немигаючи взирая на незваных гостей, сидит кошка, резво размахивая своим лохматым чернющим хвостом. Чуть углубляясь в здание, у алтаря они замечают, стоящего спиной к ним да облачённого в рясу служителя, что поправляет один из поплывших святых ликов, заполняющих скромный по размерам иконостас. Дьякон берёт с престола* пыльную мокрую тряпку и принимается обтирать расслоившиеся бока икон, пытаясь изловчиться и выбрать из них всю забившуюся дрянь. Верно, настолько он углублён в это простое размеренное занятие, что и не замечает вовсе как сзади к нему подбираются Алёна с Генрихом. - Святой отец, - окликает служителя девушка. Тот крупно вздрагивает всей своей тощей фигурой и удивлённо оборачивается на глас. Дьяконом оказывается престарелый мужчина лет шестидесяти пяти, может чуть старше. С длинной редкой бородой, что своими седыми клоками достаёт до креста, держащегося на вые, и прикрывает его. С глубоко посаженными, отсутствующими по своему выражению глазками, да какой-то вовсе равнодушной линией уст. - Что надобно вам, дети мои? - тихо молвит служитель в ответ свои скрежетающим голосом. - Пожени нас, - решительно оглашает ему свою настоятельную просьбу Штаден, заглядывая дьякону в очи, теперь же резко отверзнувшиеся, словно служитель только сейчас вынырнулся из своего незабвенного сна. Он приоткрыл свои уста, но при этом продолжал молчать, ни проронив ни слова за минувшие несколько мгновений. Алёна с Генрихом, не желая ждать и тем более слышать отказ, взошли на алтарь заставляя дьякона отступиться назад и опереться о престол, после чего тот, с испугом в глазах воззрившись на пришлых, начал мотать своей покрытой главой от одного лица к другому, корча всё более сложное выражение лица, видно уж смекая что к чему. Опосля, в очередной раз переведя взор свой на Алёну, дьякон взглянул в её мигом сверкнувшие очи, да выдал боле не раздумывая. - Так и быть, токмо приходите к ночи, лишь после общей вечерней молитвы, а там... - Благодарствую, - не давая договорить, перебивает служителя Штаден. И вместе с девушкой, крепче подбирающей подол платья, они выходят прочь, поскрипывая неспокойными досками этого подгнившего места, уже внутренне предвкушая своё возвращение сюда.***
Минута за минутой, час за часом, что охвачены ожиданием молодых, тянутся долго и маятно. Заняться бы какими приготовлениями, да ведь и делать тут нечего. Всяк получается не как у людей, не по-божески. Всё с бухты-барахты, в обход многих обязательных традиций и принятых устоев. Казалось бы, вообще не в то время и не в том месте. Но что уж им до несостоявшихся обрядов, неужто теперича из-за сего роптать на судьбу? Нет. Они есть друг у друга сейчас и, с позволения Всевышнего, будут всегда. Это главное. А, вступив в этот священный союз, они и пред Господом Богом отдадут долг, и боле не будет их любовь укрывать завеса лжи и тайны. По крайней мере, Алёна очень этого хочет и глубоко надеется. По прошествии времени, проведённого за бесцельным хождение по избе, да высматриванием округи через окна, женщина наконец замечает как малая группка людей, покинув церковь, расходится по домам. К этому моменту Солнце уже прикрывается линией горизонта, спеша уйти на покой и затворить своё огненное око, скрывая его от мира сего. Облака плотными ярусами сплочаются вокруг светила, обрамляя его в ажурную широкую арку. Будто сами врата рая готовятся распахнуться перед бренной землёй. "Это знак", - решает женщина, заворажённо всматриваясь в эту необъятную картину. И тогда, вместе с Генрихом они покидают дом. Выйдя наружу молодые всё по той же тропинке вновь направляются в обитель. Радостное напряжение подхлёстывает их идти быстрее, пуская дрожь неизведанного доныне счастья по телу, едва ли не сводя конечности. По пути Алёна замечает недалеча от тропинки уж распустившиеся первые цветы и, утянув за собою Штадена, подходит к ним, присаживаясь на корточки. Прежде чем сорвать, проводит по их бархатным белокурым лепесткам и, вдоволь налюбовавшись, начинает плести линию будущего венка. Ещё один вплетённый стебель, да ещё один. Работа подходит к концу, она завязывает узелок и, обернувшись к присевшему рядом Генриху, водружает своё творение ему на макушку. Потом и себе плетёт такой же и без промедления надевает его, поднимаясь с земли и вставая в полный рост. - Как никак, венчание всё-таки, - смотря на Штадена молвит она. Мужчина, улыбаясь самыми уголками губ, делает понимающее выражение лица. А после, спохватившись, лезет своему одеянию за пояс и достает тот самый мешочек. Раскрывает и вываливает на ладонь два супружеских, украшенных крупными камнями кольца. - Где ж ты токмо успел? - взяв в руки один из перстней, в тихом восхищении испрашивает Алёна суженного. - А вот, - лишь молвит в ответ ей Генрих и не спешит более ничего пояснить. Ещё немного повертев в руках колечко, да поперебирав его извилистые грани, девушка возвращает украшение Штадену. Мол, рано ещё. Они продолжают начатый путь. Медленно подходя к вратам обители, женщина с мужчиною, взявшись за руки и покрепче обвив стройными перстами длани друг друга, отворяют их, нога в ногу переступая церковный порог, дабы не развелись дороги их судеб. Всё боле густеющий мрак заполняет божьи стены. За престолом, взирая прямо на них, стоит дьякон в обрамлении зажженных, чуть коптящих свечных огарков, которые расставлены вдоль алтаря. Выходит из-за него навстречу молодым, да подзывает их к себе, приглашая приступить к церемонии. Женщина с мужчиною, тихо шагая, даже стараются не скрипеть половицами, чтоб не нарушать этой священной тишины храма, восходят по приглашению к алтарю, останавливаясь подле него, и замирают, не смея больше и шевельнуться. Служитель поступается к ним ближе и, вытащив простецкий широкополый плат, укрывает простоволосые главы суженных и, возводя руки выше, распахивает уста, готовясь молвить. - О дети мои! Пусть в центре жизнии вашей буде Христос, как вы ходили вокруг аналоя - Евангелие, слово божие крест, идите, теперь же вместе, узким путём требовательным, спуску себе не давайте. Будьте к ближнему снисходительными, милосердными, - затянул дьякон речь свою, тягуче и этако торжественно излагая её. Монотонной рекой растекаясь во фразах об послушании, необходимости веры и правильности жития, он долго продолжает наставлять венчаемых, не останавливаясь ни на миг и, кажется, вовсе не дыша. А они только смотрят на него благоговейно, да слушают, обездвиженные этой мантрой, что знаменует в их жизнях новый общий разворот, заставляя юные сердца безмолвно трепетать в груди. Понизив глас свой и окончив, служитель оборачивается к престолу и берёт с него поднос, возвращаясь к молодым. На нём стоят две рюмки наполненные тёмным вином и рядом с ними лежат два небольших ломтя хлеба для совершения причастия*. Протягивая к ним блюдо, дьякон приглашает новобрачных отведать даров божьих, произнося вместе с этим эпиклезу*. - Приимите, ядите, сие есть Тело Христово. Пийте от нея вси, сие есть кровь Христова. Аминь. Аминь. Аминь. Опосля молодожёны опрокидывают в себя вино, что горьковато и тепло растекается по устам, да хлеб сладкий вкушают, возвращая всё оставшееся на поднос, позволяя служителю вернуть его на место. Он складывает длани свои Алёне и Генриху на покрытые головы. - Господи, Боже наш, славою и честию венчай их! Благословляю. Благословляю. Благословляю, - вновь вознеся взгляд очей к церковному потолку, произносит дьякон совсем захрипевшим, срывающимся голосом. Покамест молодые, опустив смиренно головы и прикрыв веки, в унисон чертят крестное знамя над собою. Опосля того, трепыхающийся огонёк свечи, поднесённой старческими сморщенными руками, одновременно разом тушат, дабы, согласно преданиям, жить полюбовнее и, пройдя путь земной рука об руку, умереть вместе, никогда более не расставаяясь своими душами.***