***
Через некоторое время пустые необитаемые пространства наконец-то вновь начинают сменяться оживлёнными клоками земли: селениями побольше, да поменьше, а иногда и целыми городами, в одном из которых в конечном итоге Алёна с Генрихом приостанавливают свой ход и оседают на пару недель. Там их радушно в своём доме принимает старый знакомый Штадена. Весна уж к тому моменту окончательно берёт под узды разбушевавшееся веение зимы, оттесняя её на долгие месяцы. Слякоть, грязь высыхают без следа и улицы облагораживаются. Видится, ещё совсем чуть-чуть и всё заблагоухает, да расцветёт в полную силу. Ударится в краски и заразит собою всё кругом, как заразило уже женщину, безмолвно подталкивая за порог гостьего дома, ближе к ожившему миру. Всё то ей не сидится в четырёх стенах, будто и вправду что подначивает. Одевшиеся, да позеленевшие ветки рядом растущих древов стучатся к ней прямо в горницу, сквозь окно. Птицы своими глазами-бусинками заглядывают внутрь, ветер что-то нашёптывает, крадясь чрез переплетения домов. Весь окружающий мир, чувствуется ей, начинает дышать новым оборотом. Хорсов белый диск Ярило захватывает подмышку и, поджаривая его бока, закидывает ввысь, укладывая на белые-белые барашки облаков, что редким стадом носятся по бледным просторам небес. Очаровывающий запах воздуха, пропитанного не льдом, да вьюгами, а терпкой свежестью зелени и, будто сквозь жернова пропущенной, рыхлой землёй, забивается в нос. Баюкает промороженную лютой зимой голову, забираясь в самое сознание, и позволяет стать частью происходящего, осознать себя и эту, звоном стоящую в ушах, всеобъемлющую жизнь, да счастие земное. Дом для них находится довольно быстро. Вроде как, особняк целый. Держало его, разорившееся на старости лет, видное купеческое семейство, которое, недалеча как пару месяцев назад, и вовсе по миру пошло. От него супругов отделяет лишь день езды. Такая малость, в сравнении с тем, что они уже преодолели. Алёне в это не верится, от слова совсем не верится. Могла ли она вообще когда-нибудь даже мыслить об том, что в земли иноземные уедет? Что в доме, нет, в замке настоящем будет она полновластною хозяйкой? Может. Однако было то с нею не наяву, где-нибудь в другой жизни, не взаправду. А сейчас все эти тихие мечтания явью оборачиваются, да припадают к её стопам. От того и ступить вперёд несколько волнительно, боязно, небось выдумкой окажется и прахом рассыпется, оставив понадеявшуюся девушку вновь у разбитого корыта. Но поверхностно это всё, в глубине души своей Алёна точно знает, что хватка её на желаемом есть железна и ничто уж теперь не заставит её отвести очей от поставленной цели. Справившись о ещё нескольких вопросах об устройстве и покупке, мужчина с женщиной сызнова пакуют своё добро и, тепло распрощавшись с принимающим их домом, да его хозяином, запрягают лошадей в конечный путь. Осталось совсем немного.***
Особняк несомненно превзошёл все алёнины ожидания. Она домища-то такие видывала разве что только у зажиточных людей столицы, да у самых богатых новгородцев. На них можно было лишь смотреть краем ока и дивиться, стараясь не осквернить экую красоту своим убогим взором, трогать руками тем более было не положено. А тут... Ведь теперь это всё их. Аж дух захватывает от этой мыслии. Это огромное гнёздышко станет общим для них родным местом. И заживут они таперича в покое. Окинув особняк быстрым взглядом и взойдя на его широкое крыльцо, Генрих оборачивается своим ликом к Алёне. - Ну что ж ты там стоишь, как вкопанная? Иди ко мне, - приставляя ладонь к устам, громко молвит мужчина, а жена, наконец оторвав взгляд от дома и взывая к мужним словам, направляется в его сторону. Взявшись за руки, они вместе отворяют двери их личной обители и те легко поддаются, будто сами собой распахиваясь створками внутрь, без приложения какой-либо силы. - Да, работы тут ещё намеренно, - отзывается Штаден, осматриваясь кругом. - Потому так дёшево вышло? - испрашивать в ответ Генриха Алёна. - Не токмо этим он так вышел, дорогая. Говорят, предыстория у особняка плохая. Мол, с характером домишко, не уживается в нём никто. Алёнины бровные дуги боле округляются, да летят вверх, аки пара пташек, вся она навостряется и обращается в один сплошной вопрос. - Что, даже ни одной неупокоенной души не бродит здесь по коридорам? И никто из проживавших не умер ужасной смертью, не сбросился-то с этой высоченной крыши, тем паче, даже не повесился на этих-то крепких балках под потолком? Всего-то байка обо вредной избушке? - Верно, чудно получается! - подхватывая её на руки восклицает Штаден, улыбаясь всё шире. - Ну это-с ничего, мы ох как заживём и обязательно приструним его, - прижимая ближе к себе жинку, да расцеловывая её румяные ланиты, приговаривает он. Алёна покрепче обхватыет шею, да плечи мужа и, заливисто смеясь, всё заглядывает ему в одно единственное око. А оно лучистое, светлое-светлое такое, почти прозрачное. С тёмным, разливающимся озерцом где-то на самой глубине своей, что как-то не весело обрамляет мужий взор. Алёне бы окунуться глубже, посмотреть на это недоброе озеро поближе, угадать тихий плеск печали, да шибко глух он для неё сейчас, никак не достать. Лишь смотреть и лелеять надежду, чтобы позже смочь прикоснуться к этой гудящей тоске и, может быть, тогда утешить её, но не сейчас.***
Май уж буйствует по улицам, задорно рассекая озеленившиеся кроны древов, да высокую траву тёплыми порывами ласкового ветра. Прожигающий зной ещё не обуревает всё вокруг, но земля уже вдоволь прогрета и готова к повсеместному засеву. Всякие букашки шумно копошатся в зарослях, а люди наполняют своим присутствием каждую улочку, занимаясь своими делами, да чаруя взглядами, совсем мимолётными, а может и глубоко задумчивыми, проплывающий мимо поднебесный мир. В углу небольшого пыльного помещения зоркие зеницы женщины углядывают пару одинаковых чёрных шкафов, чуть потёртых, но с таким симпатичным посеребрением по рамкам деревянных створок, что смотреть на что-то иное из представленного хлама уже не хочется. - И вот это ещё вынесите, пожалуй, всё на том, - подытоживает вслух Алёна, да отсчитав деньги за выбранные вещицы, выходит прочь. Ещё один покинутый дом в округе и выставленный на распродажу, был теперича посещён ею. А дело-то оказалось примечательно полезным. Коли не слуг отправлять, а самой в скучный поздний час влезть на коня и отправиться выбирать разные безделушки для одиноких зал, да покоев, уже любимого, но покамест пустующего дома. Порадовать душу, занять этим голову. Хотя, по правде говоря, делать ей этого не стоит уж. Не ошиблась она в своих ощущениях, это счастие, конечно, но с шибко быстрорастущим животом рассекать улицы верхом всё же не следует. Она сама это понимает, тем паче Генрих очень волнуется за неё, обхаживая будущую мать со всех сторон, но никак девушка не может отказать себе в полной свободе движений, пока это вообще возможно. Покуда прикупленное добро заканчивают водружать по телегам, баронесса, вступив ногой в стремя, забирается на свою ясноокую Матрёну и, похлопав её пару раз по шее, да шепнув несколько фраз, направляет кобылу на нужную дорогу. Та бьёт своим пышным хвостом из стороны в сторону и фырчит всё, мотает главой туда-сюда, копытом стучит, то и дело останавливаясь. - Ну ничего, голубушка моя, чуть-чуть осталось, - спокойным тоном приговаривает Алёна, поглаживая кобылку, и крепче берёт её под узды. Объехав окраину близлежащего града, делегация из возниц и лошадей выбирается на загородную тропу, а там, проехав с час другой, въезжает в хозяйский двор. Передав Матрёну на руки конюшим, да проследив за разгрузкой вещей, женщина направляется в дом. Уж очень ей хочется покичиться прикупленными обновками. Обходя весь первый этаж Алёна не находит мужа и по наставлению недавно нанятого коридорного, имя которого она все никак не может запомнить, направляется выше. Второй этаж особняка оказывается также не удостоенным присутствием Генриха. В длинных коридорных закоулках третьего этажа его тоже не находится. Дойдя до двери супружеской опочивальни девушка отворяет её, в самом деле надеясь найти там Штадена и узреть не привычную картину, но чуда не происходит. Несмотря на имеющуюся таперича мебель, вещи её благоверного все также одиноко покоятся в углу, будучи не разобранными с самого приезда. Он сам не спешит их разобрать и ее руки тоже никак не дотягивается. Сверля очами поклажу, Алёна сводит свои тонкие брови на переносице в слегка грустном выражении и вновь выходит в коридор. Прикрыв дверь и наклонившись немного вбок к стене, чуть дале она замечает другие распахнутые покои. Ну конечно. Надобно было сразу идти сюда. За последние пару недель Генрих крепко прикипел к стенам именно этой опочивальни, спасибо Господи, что хоть не ночует там. Мимо пройти спокойно не может. Ухватится взором за эту несчастную дверь и немигаючи смотрит. Видно ждёт, что кто-то откроет её изнутри, да выйдет на свет божий. Но этого из раза в раз отнюдь не происходит. Зайдёт и, приставив табуретку к окну, глядит куда-то вдаль. Вот и сейчас, аккуратно, стараясь не нарушить вязкую тишину этого чуть ли не скорбного места, Алёна подходит и, оперевшись о дверной косяк, наблюдает ту же самую картину. Её муж, сгорбившись, сложив руки на подоконнике и спрятав в них голову, сидит у распахнутого окна. "Небось спит", - думается ей. Медленно, выверяя каждый свой шаг, она подходит ближе и укладывает длани свои к нему на плечи. Генрихово око тут же отверзается. "Ошиблась значится". Женщина наклоняется к мужу и, устроившись щекой на его светловолосой макушке, приобнимает мужчину. - Ну..? - несколько пространно спрашивает она его невесть о чём. - Не могу я, Алён, - через какое-то время негромко отзывается Штаден, чуть оборачиваясь к ней. - Так не можится мне, что чую душу отдать могу. - Господь с тобой, родной мой, - молвит в ответ ему жена, да заключает его худощавое лицо в свои ладони. Сколько уж раз они поднимали этот вопрос и меж друг другом, и про себя, а к единому решению прийти так и не могли. Их обоих продолжали одолевать разные сомнения и страхи какие, а меж тем Алёна продолжала наблюдать, как любимого её съедает тоска. Проходу ему не даёт и сдавливает день ото дня всё сильнее в своих тисках, совсем отрекая от нормальной жизни. Сердце её каждый раз сжималось в один болезненный ком, а грудь сдавливало от мыслии, что придётся отпустить Штадена назад в эту яму бесовскую, откуда он может и не вернуться. Однако наблюдать этот общий мужий упадок было не менее тяжело и приходится решать хотя бы для себя. - Угадать будущее нельзя, но раз надо ты поезжай, дорогой, мне ведь смотреть-то на тебя уже страшно, - еле касаясь перстами бледной кожи генрихова лица, да переступая чрез себя молвит как можно более заверительно женщина, опосля примыкая устами к челу мужа. Тот молчит и Алёна не может наблюдать сквозь прикрытые веки его несколько потерянного и удивлённого выражения лица. Он накрывает её руки своими и, сжав их покрепче, отнимает от собственных серых ланит, да прижимается к ним пообкусанными губами. После вскакивает с едва не полетевшего от этакого порыва стула и, судорожно просияв ликом своим, благодарно смотрит на жену. В иступлении крепко обнимает Алёну на прощание и покидает её, не проронив ни слова больше. "Как ветром сдуло", - думается ей, будто это она самолично держала его тут на цепи, не меньше. Тяжело вздохнув, девушка осеняет себя крёстным знаменем и всё-таки заключает, что сказанного уж не воротишь, да и более правого решения, нежели чем это, вряд ли удастся найти вообще. Лишь бы Всевышний берёг её благоверного на этом пути, а там уж...***
Не надобно быть человеком большого ума, чтобы уяснить то, что путь из немецких земель до краёв русских в сухопутную будет излишне долгим и трудным. Да и множеством проблем обзавестись представится возможность. Потому Штаденом, не долго думая, было принято решение отправится в далёкие края водой. Не тот, что ближайший град к их особняку, но тот, что дале на северо-восток, может похвастаться небольшим портом, сплавляющимся в достаточно скромную реку, масштабные суда там не ходят, всё больше принадлежащие отдельным не самым зажиточным купцам, но ему этого будет вполне достаточно. На скорую руку добравшись до нужного места, Генрих как раз успевает уловить уже отплывающим один из таких кораблей, да обговорив с хозяином, который, уводя разговор любезностями, пытался содрать с него втридорога, в оконцовке отплывает в нужном направлении. Верно, это было одно из последних, если не вовсе последнее судно за сегодня. Ему всё-таки стоило дождаться следующего дня и со свежей головой выехать с утра пораньше. Но как бы он дождался завтрашнего дня Штаден представить не мог, да и не важно теперича это. Судёнышко оказывается маленькое и тесное, особенно в сравнении с просто гигантской караккой* Луговского, и, видимо, изначально даже не предназначенное для перевозки большого количества товара. Но это ровным счётом не имеет никакого значения для мужчины, да и заплатил он достаточно, чтобы требовать от этого прижимистого болвана наилучших условий, какие только возможно обеспечить на этой посудине. С этого момента его далеко проложенная дорога начинает медленно ползти в даль, заставляя Генриха скучать время от времени. Он остаётся один на один с обширными водяными просторами, что омывают его теперича со всех сторон, и деться некуда. Серая тоска продолжает тащиться за ним еле заметным шлейфом, то и дело обременяя его разум ненужными думами, да отягощая собою светлый взор, но от осознания начатости долгожданного дела дышать Штадену как бы и легче становится. Словно, пустившись в это плавание, он наконец смог снять с себя камень, лежащий тяжким грузом, да скинуть его в самую пучину морскую, утопив вместе с ним и тяжесть сердечную. Одно из полюбившихся Генриху занятий - выходить на палубу и стоять у борта долго-долго, будто пытаясь притянуть корабль быстрее к нужному берегу, ей Богу. Вот и сейчас, стоит он себе уперевшись локтями в деревянные выступы и сверлит оком далёкий горизонт. Вокруг ни черта, окромя воды, а потому ему просто надо ухватиться своими пространным взором за что-то более менее осязаемое в этом пейзаже и мыслями он уже где-то не здесь. - Так куды путь-то держишь? - неожиданно тихо подходя к нему сзади, окликает Штадена купец. - Та вот, мил человека одного оставил на Руси, забрать бы надобно. - И как не боишьси, говорят, беснуются усё там. - А чего мне, я ж только забрать и сразу назад, да поминай как звали. - Ясно, а... - Чёй-то ты всё распрашиваешь меня, аль дознаться чего хошь? Не местный я там, ничё не знамо мне и не ведомо, сказал уж, - не стерпел мужчина и решил отбрыкнуться от этого бесполезного разговора. Торговец в ответ ему уж ничего не говорит и, чуть вжав голову в плечи, да пробормотав себе недовольно что-то под нос, оставляет Генриха в покое. А тот, время от времени беспокойно теребя перстами тоненькую тесьму, обрамляющую рукава, возвращается к гудящему плеску волн.***
Днём-то ладно. В светлое время суток мужчина ещё в состоянии найти то, чем можно было бы занять свой разум, ноги, да руки. А ночию что? Когда судно и весь окружающий мир погружаются во мрак, деть ему себя становится вовсе некуда. Не спится по-человечески Генриху, чёрт бы его побрал. Ворочается с боку на бок, едва не плюёт в потолок. Ходит по своей тесной каюте из стороны в сторону, бесцельно уставившись пред собой, то и дело заглядывает в оконце, выходящее наружу. Однако то впустую, ни сон, ни дельное чего нийдёт к нему и всё на этом. Открыть бы это тёмное окошко или лучше выйти на палубу, чтоб вдохнуть свежего воздуха, того, что отдавать будет окиянской солью, а не тухлятиной и не будет так противно оседать в глотке. Да только за бортом разыгрался такой гвалт, что, кажется, будто аж сам посейдонов трезубец суденышно бедное хлещет на все лады. Не разумно это было бы. Не сошёл ведь с ума он, в самом-то деле. А потому пытается Генрих отвлекать себя как может, правда забудется чуть и страх, да тремор внутренний вновь начинают одолевать его. Будто дитё он малое, что испугалось какой-то закорючки, высунувшейся из темноты. Бьёт его это чувство под дых, да скручивает внутренности, словно укачало мужчину, только вот сроду морской болезнью тот не страдал. Дурно ему. Ой как дурно. Насколько бы Генрих не был в деле и бесстрашен, и свереп, токмо экая дурость в голову к нему влезла. Обратилась этим несносным мальчишкой и сидит где-то прямо позади очей, взор мужий мозолит. С толку сбивает, дьявольскую рожу натягивает на себя, да всё пужает. Ведь чуть ли не к эшафоту подводит, бросает его вперёд. Всё дальше и дальше гонит, неведомо куда и за тем, кого он уж, не дай Бог, сыскать сможет лишь на том свете. Грызёт Штадена всё это. Кто его знает, чего там ждёт? Жуть пробирает его аж до самых костей только от одной мыслии об том, что Федьку он уже там не найдёт. Что же тогда он будет делать?***
Долго ли, коротко ли дорога морская ещё стелится перед Штаденом, а всё ж не бесконечна она. Чрез неопределённое количество времени, в котором мужчина успел не единожды запутаться и потеряться, на горизонте появляется земля. Сначала далёкой, еле видной точкой, что после, по мере приближения, разростается до рваной окоёмки на горизонте, а там уж и до различимой невооружённым оком окраины города, которую заполняет, снующий туда-сюда, аки тучная стая мушек, русский простенький народец. Высадившись на примыкающих помостах, Генрих, лишь пару раз оглянувшись вокруг, углядывает впереди, у самых первых домов мужика, что торгует лошадьми. То что надо. Опосля спешно направляется в его сторону, покрепче обхватывая свою жидкую поклажу, дабы не растерять её на быстром ходу. Подлетая к ближнему жеребцу мужчина, не раздумывая лишний раз, вскакивает на него, да устраивается поудобнее. - Эй! - раздаётся громкий рассерженный ор хозяина животины. - Вот, там достаточно, - выудив из-за пазухи маленький мешочек полный монет и отрешённо бросая его едва ли не в рыло недовольному мужику, молвит Штаден, да подогнав обновку, незамедлительно пускается в даль. Едет не оглядываясь, останавливаясь только чтобы распросить прохожих о последующем пути. Проносясь сквозь леса, поля, степи, города на перегонки с ветром. Будто и не было для него множество долгих недель путешествия из этих мест, будто обратилось всё то прахом и перестало быть настоящим. Перестало быть чем-то существенным. Обивая все хоженные и нехоженные тропы, Генрих, осторожно подсобрав кое-какую информацию, решает, что путь он стало быть держит именно в Московию, куда как раз таки, по словам встречающегося люда, недавно вернулся царь вместе со всеми своими приспешниками. Путь ему теперича туда самой судьбой проложен значит.***
В этой суматошной круговерти движется Штаден много дней и ночей, уж даже перестав подсчитывать их. Всё быстрее и быстрее. Такими темпами крылья у него на спине должны вырасти, не меньше. А может, с высоты птичьего полёта и сподручнее было бы отслеживать дорогу, не терялся он, верно, тогда бы. Но увы и ах, летать мужчине всё-таки не предназначено. И думать тут нечего. Бред. Давно стоило сделать остановку. Ведь за всё это время не ел он нормально и не спал как следует. Вот подобная чепуха в голову и лезет-с. Как не крути, до конечной цели ещё далеко, а он не железный. Порешив на том, Генрих приостанавливает коня как только его взору открывается очередное, на сей раз крупное селение впереди. На самом въезде находится скромная пообтёсанная харчевня, не внушающая доверия своим внешним видом. Но будет честны, мало важно это. Привязав скотину около входа, мужчина оправляет одежды и, отряхнув их от пыли, открывает сильно подранную кем-то деревянную дверь. Изнутри помещение оказывается плохо освещённым, что компенсируют два больших окна с противоположной стороны. Пыльным и пошарпанным, с кое-где сыплющимися стенами. Казалось бы, небольшое количество посетителей, а создаёт такой сильный шум и гам, не прекращающийся ни на миг, всякие едовые ошмётки постоянно летят в разные стороны от излишней эмоциональности разговоров. Не обращая внимания на всеобщий хаос, Генрих проходит к первому попавшемуся столу и, окликнув гоняющего туда-сюда по харчевне юнца, заказывает суп. Посвободнее перезаколов бляху, что удушающе крепко скрепляет плащ, мужчина укладывает руки на стол и утыкается в них лбом, обтирая выступившую испарину о ткань рукавов. Жарковато здесь. Прикрыв око, он вслушивается в происходящее вокруг и в то же время впадает в лёгкую дрёму. Так монотонно, где-то на самых задворках сознания проплывает тихий диалог двух соседей по столу. За столом чуть правее кто-то очень сильно бьёт ложкой по дну своей тарелки и, подавившись, тут же начинает громыхать кашлем. Всюду Генриха окружает глухой топот множества пар ног, одна из которых, видно, приближается прямо к нему. - Сударь, ваши щи, - оповещает его мальчонка и сразу же убегает на чужой зов. Немец отнимает свою отяжелевшую главу от стола и, чуть поведя ею в сторону, да разминая шею, глуповато вылупляет осоловевший взгляд на зелёную жижу, названную супом. Может и не русский он, да только на хорошие щи это мало чем похоже. Просто кислющая болотная вода, не больше-с. Подперев щёку рукой, он похлёбывает это варево и всё также от балды продолжает греть уши над разговором соседей, правда, особо не вникая. До одного момента. - Эко дело опять творится, царь Москву снова покидает, - невзначай бросает один из мужиков, непринуждённо продолжая беседу, а у Генриха уши сразу же навостряются, аки у псины сторожевой, услыхавшей чужие шаги. - Оно зачем-то что-ли? - Чёрт его знает, кабы чего дурного снова не учинилось, спаси и сохрани, - тихо, да раболепно вторят друг другу мужики и крестятся. Так бы разговор этих незнакомцев опосля конечной фразы и ушёл в иное русло, если бы Штаден вовремя не вклинился со своими распросами. - Чего-чего? Царя нет в столице? И опричников евоных стало быть тоже? - Так точно, сударь, опять что-то делается, ни царя, - молвит в ответ ему один из мужиков и, прокашлявшись, понижает глас свой. - Ни псин его паршивых. - А куда направляются? - В Новгород, поговаривают. Блять. Хорошо хоть слишком далеча не успел отъехать. Всё-то не сидится царю-батюшке у себя дома, чёрт бы его задрал! Сонливость как рукой сняло. Резко отодвинув полупустую плошку, Генрих окатывает край рукава своего одеяния супом. Тьфу ты, вот треклятущая! Спешно отряхивая мокрую ткань, он выходит прочь и, отвязав коня, вновь, будто и не помня себя, да своей усталости, устремляется в путь. В Новгород. Ну точнее в то, что от него осталось.***
Продвигаясь семимильными шагами и попеременно просто заставляя брать себя передых от дороги во всяких левых трактирах, Штаден добирается до земель, что находится близ самого Новгорода. Однако сразу направиться в град он не спешит. Опасно это. Необходимо набраться сил и разведать обстановку, а дале уж как-нибудь сладит. В близлежащей деревеньке останавливаться немец тоже опасается. Ведь токмо несколько месяцев прошло с тех событий. Не дай Бог, признают ещё. Проблем он тогда точно не оберётся. В конце концов, прикорнуть Генрих решает в реденьком лесу, что простирается здесь повсеместно. Зайдя чуть глубже в распушившиеся зелёные заросли, он отпускает лошадь пастись далее в сторонке, а сам заваливается на землю, опираясь спиной об ствол дерева. Сколько Штаден себя помнит, бросаясь на разные авантюры и странствуя по свету белому, никогда не спешил он обременять себя ничем. Ни домом, ни семьёй, ни ещё чем-либо. И по собственным ощущениям, говоря на чистоту, приоритеты у него сильно не сместились. Появились лишь некоторые исключения, которые иногда тоже очень хотелось исключить. Ведь образ мысли у него не поменялся, а они, эти исключительные, почему-то существуют. И как действовать в их отношении он до сих пор не понимает. Вот и сейчас, изрядно себя помучив, Генрих сломя голову бежит спасать одно из этих недорозумений, несётся едва ли не на собственную смерть. Одна ошибка и он нежилец. И всё. Конец! Господи, до чего он докатился... С силой сжав виски, да крепко зажмурившись, мужчина наклоняется к коленям и замирает в такой позе. Думает, всё думает. Вот только, как известно, много думать вредно. И, не придя ни к какому итоговому решению, Штаден откидывается обратно к дереву, закидывая руки за голову. Темнеет. Только он задумывается о том, что не плохо бы развести костёр, как одёргивает себя. Огонь заметен будет, рискованно слишком. И тут, где-то чуть правее, прямо позади того древа, на которое опирается Генрих, раздаётся громкий хруст веток, будто кто неаккуратно, не заметив ступил на них. Верно, так и есть. Оперевшись руками о ствол и как можно тише поднявшись с земли, мужчина тянется к кинжалу, что зацеплён за пояс. Поудобней сжав его рукоять и осторожно выглянув из-за дерева, Генрих замечает озираюшегося мужика, видно, сельчанина из той самой деревушки, что зачем-то забрёл сюда. Вот сука, ещё непрошеных гостей здесь не хватало. И не собирательный сезон ещё, и ночь уж накатывает, хули ему вообще понадобилось в лесу, спрашивается. А меж тем, несмотря на все внутренние причитания немца и брошенные им рассерженные взгляды, крестьянин продолжает двигаться в его сторону. Шуршит своей худой обувкой и подходит ближе, чуть в сторону от того дерева, за которым хоронится Штаден, да опирается на него рукой. Более выжидать смысла нет. Прижавшись спиной к дереву и, резво обойдя его, оказавшись так аккурат позади мужика, Генрих хватает его поперек шеи, приставляя лезвие к самой коже, и, зажав ему рот, покуда не поздно, сильно прижимает к себе. Селянин что-то мычит ему в ладонь, да еле-еле барахтается, пытаясь вывернуться из крепкой хватки наёмника. Тогда Штаден, чуть распарывая кожу, отводит кинжал немного в бок и сильно сжимает в своих руках его вялое неповоротливое тело, аж до хруста костей. - Затнись, пока глотку тебе не вспорол, - сквозь зубы шипит он, вдавливая свои перста в мясистые ланиты крестьянина. Тот, верно, будучи вовсе парализованный страхом, плетьми опускает вдоль тела обмякшие руки и весь замирает, боле не издавая никаких звуков. Можно покончить с ним прямо на месте, а можно не упускать возможность. Долго размышлять не приходится. - Царю-батюшка здесь со своей свитою случаем не проезжал, а? - Да-да-да бы... Было-было, - чуть помолчав, опосля, запинаясь и поддакивая самому себе, отвечает мужик. - Так, а Басмановы, знаешь таких? Были они там, среди остальных? - Знаю-знаю, токмо не видел я и-их, - уж чуть ли не бросаясь в слёзы, да раскисая, вновь молвит мужик, на этот раз изламывая голос вверх от напряжения. Сердце Штадена непроизвольно укатывается куда-то в пятки, а весь он сам будто бы холодеет. Ну... С одной стороны, в конце-то концов! Опричнина состоит из множества людей, нет ничего удивительного в том, что прохожий не смог рассмотреть кого-то конкретного и тем более узнать в лицо. Однако с другой... Господи. Басмановы, что сын, что папаша, не из тех, кого можно не заметить, всегда ведь чем-то отличаться, выделяется, а тут... Покамест мужчина пребывает в своих размышлениях, всё боле каменея и непроизвольно расслабляя хватку, селянин в его руках начинает сползать куда-то вниз, всё громче хнычя и мямля что-то вовсе несуразное себе под нос. Он заливает вязкими слезами, да соплями своё круглое лицо и толстую шею, что пошли уж яркими алыми пятнами и беспомощно размыкает уста, толи пытаясь что-то вымолвить, толи просто глотая воздух. - П-побойся Бога, п-п-пусти ум... Не успевает договорить мужик, как Генрих в пару резких движений вновь задирает длань с зажатым в ней кинжалом к самой челюсти оного и, прижав лезвие как можно ближе, с усилие вдавливая его в, расползающуюся словно масло, влажную кожу, проводит поперечный надрез. Разрез глотки отверзается во всей красе и голова откидывается назад, неестественно изгибаясь. Крестьянин не успевает произнести ни слова. Жизнь тут же меркнет в его заплывших раскрасневшихся очах и улетает из них не пойманной пташкой, пока из вскрытого горла продолжает хлестать тёмными реками густая кровь, марая рубаху мужика и руки его убивца. Штаден отходит чуть в сторону, откидывая селянина на землю. Ещё какое-то время напряжённо тело убиенного бьёт судорога, дёргая остающие конечности в разные стороны, но и она вскоре утихает, давая безжизненному телу окончательно обмякнуть. Немец наклоняется к мёртвому и, вытерев об его одежды окровавленные руки, да осмотревшись кругом, подхватывает мужика подмышки, оттаскивая его чуть дале, в сплошные заросли разросшегося кустарника. К тому моменту как его найдут, Штадена здесь уже и в помине не будет. Чуть пошатываясь из стороны в сторону, мужчина возвращается обратно и вновь заваливается на землю, утыкаясь в колени челом. Око рдеющее иссушенное, в рот как песка насыпали. Дойти бы до лошади, что носит на себе вьюк, в котором есть чистая вода, только вот сил у него нет на это, совсем иссякли. Вся плоть словно тряпичная кукла, набитая гнилой соломой. Держится на добром слове. Он не знает, что будет делать завтра. Куда поедет и к кому подастся. Ночная мгла всё больше вьедается в округу, напуская глубокие, еле заметные в общей черноте мира, тени. Грузные морщины глубоко рассекают опечаленный лик мужчины. Ещё сильнее сгорбившись, он накидывает на главу капюшон и прикрывает веко. Получится ли у него уснуть? Вопрос сложный, но утро вечера мудренее. Изъедая едкими мыслями всякие намёки на сон, Штаден будет очень ждать этого утра.***
Словно белилами обливаются окружные просторы, оставляя от луны лишь дырявый серый блин, что всё также зиждясь над округой, растворяется вместе с меркнущими точками звёзд. Проснувшееся светило оглядывается, сметая своим пламенным взором остатки ночной темени, побуждая жизнь вновь возродиться и пойти своим чередом. Помутневшее от усталости око Генриха распахивается в ответ огненному шару, но взаимной радости утра ему не выражает. На последок несколько раз моргнув чуть ли не скрипящим веком, мужчина поднимает голову и с хрустом разминает затёкшую шею. Конь всё также весело рыскает поодаль, видимо, будучи полным сил, в отличии от своего хозяина. Совсем вчера Штаден запамятовал, что надобно скотину-то привязать. Но лошадина с поклажей на месте и то добро, и Бог с этим. Разминая ноющую спину, мужчина окончательно отходит ото сна и, зевая, обращает свой лик в сторону, где-то предположительно расстилаются останки Великого Новгорода. Своей цели нигде, окромя как там, искать не приходится, и покуда не оставила его надежда лучше выдвигаться снова в путь. День предстоит не из лёгких. Взявши жеребца под узды и, нечаянно резко потянув их на себя, мужчина чуть не сваливается со спины животины, вставшей на дыбы. Успевая только шумно выдохнуть, да не более чем охнуть, он прилегает к лошадиной шеи и, момент, уже несётся верхом вперёд, задевая расклешённые стволы тонких древ. Слава Всевышнему, конь ему попался изворотливый и не дурной, все встречающиеся препятствия он обходит смело и мгновения эти не становятся последними для Генриха. В конце концов собравшись, мужчина перехватывает управление и дальше они движутся без происшествий. Выехав из леса приходится сделать круг, что бы не попадаться на глаза сельчанам. Не решаясь ехать по протоптанной дороге, Штаден откланяется от неё, хотя и продолжает ориентироваться по ней. Когда Солнце добирается до своего зенита, мужчине до града остаётся всего ничего. Сразу углубляться в Новгород, али въезжать в него с когда-то главных врат очень опасно и необдуманно, потому, беря по мере приближения всё правее, Генрих решает осторожно пробираться по его окраине, изначально только выглядывая сложившуюся обстановку. План, конечно, хорош, но на деле вскрывается то, что он забыл учесть какие именно дома составляют окраину города, а это - самые простые деревянные избы, которые при погроме Новгорода были сожжены едва ли не до основания и никакого укрытия дать ему эти остаточные огарки не способны. Натягивая посильнее капюшон, да получше запахивая своё предусмотрительно тёмное одеяние, мужчина не планомерно выдвигается глубже в город. Отпускать коня на произвол судьбы Штадену больно не охота. Где он потом в ближайшей округе, случись что, сыщет себе подобного выносливого жеребца? Вот-вот. Потому, пройдя чуть дальше, он подыскивает неприметную, но целую избёнку и, заведя туда лошадь, привязывает как можно прочнее за торчащий из стены металлический крючок. Дале мужчина продвигается длинными, однако редкими перебежками, исходя из кричащей необходимости. Выглядывая из-за соседних друг к другу зданий, он тщательно осматривается и выверяет каждый свой последующий шаг. Что бы никакой лишней веточки, никакого неожиданного камня или чего подобного вдруг не попалось ему под ногу и не выдало его присутствие. Генрих не желает, тем паче, страшится даже представить какая участь ждёт его, ежели он не будет достаточно бдителен и попадётся. "Может будут долго пытать, силясь выудить какую-нибудь информацию. Подвергнут распятью, вывернут суставы, да так, что токмо по-звериному и можно будет передвигаться. Ногти вырвут вместе с мясом, ну и для большего извращения может выдерут оставшийся глаз, много ж среди опричников мастеров к подобному, а способов изувечить плоть и того поболе. А возможно смерть быстрее будет, просто-напросто сожгут али сварят заживо, делов-то", - тяжело сглатывая вязкий ком, мыслит про себя Штаден. "А Тео... Что же будет с ним, коли станет известно, что жива живёхонька его душа, да бродит себе преспокойно по свету?", - задавшись этим вопросом, он вжимается спиной в стену очередного дома и, кажется, что при мыслии этой шея у самого своего основания удушливо рдееть, иссушая глотку, а во чреве болезненно мутит. Ой как мутит! Выкинув хотя бы на какое-то время эти лихие помыслы из головы, мужчина улавливает чьи-то голоса и тут же заостряет на них слух, напрягаясь всем телом. Их обладатели, верно, далеча от Генриха, ибо слышно уж очень худо, а потому он позволяет себе чуть выглянуть из-за угла. И вправду, поодаль от дома, за которым прячется немец стоят несколько человек, что облачены в чёрные одежды. Они о чём-то переговариваются, постоянно переходя на повышенные тона, но слышно всё равно скверно и от того вовсе не понятен Штадену их разговор. С такого расстояния и лиц их разглядеть не получается, но что-то подсказывает ему, что будь он хоть впритык к ним всё одно - не признал бы. Ведь ни с кем из опричнины, окромя самых приближённых к царю, он особо дружбы не водил. Разве что по пьяни, но это уж смысла вспоминать нет точно. Оставив их, он скрывается за рядом стоящими остатками каких-то сооружение и, согнувшись в три погибели, пробирается далее. Раз мужчина наконец встретил кого-то, значится двигается он в нужном направлении. Стоит, конечно в обходную, двинутся чуть левее и, скорее всего, тогда он настигнет того, кто ему пригодится. И верно, в этом Генрих не ошибся, по мере приближения к центру города людей становится всё больше и скрываться становится всё тяжелее. Передвигаться только перебежками становится вовсе невозможно. Слишком много глаз. Слишком много свидетелей к подобным, на самом деле странным со стороны действиям для человека, которому нечего скрывать. Иногда, вжав подбородок в шею как можно сильнее и уставившись так старательно в землю, ему приходится проходит очень близко к встречающимся, чуть ли не сталкиваясь с ними плечами. В такие моменты душа его, кажется, едва ли не покидает тело, а нутро замирает молчаливо и чутко прислушиваясь к обстановке. В очередной раз выполняя подобный манёвр, Генрих слышит окрик в свою сторону. Сердце мужчины начинает так бешено заходиться, что стуком своим достаёт аж до самого горла, не позволяя даже на миг сглотнуть будоражащий страх. Весь он обливается холодным потом, взмокает донельзя и чует, чует худшее. Однако спустя пару мгновений Штаден усилием воли берёт себя в руки и аккуратно поднимает голову, слегка разворачивая её, но не капюшон, тем самым скрывая половину лица, в сторону откуда предположительно его звали. Там, чуть дальше, на крыльце высокого дома стоит Морозов, вперив взгляд в сторону немца, ноги которого вросли уж в землю, осталось только камнем обратится от взгляда этого пристального и Богу отдаться. Барин отчего-то безмолвствует, томя Генриха страшным молчание, после чуть отводит свой взор и, размыкая уста, повторно окрикивает, как оказалось какого-то Кузьму, что тут же отзывается, да направляется к Морозову, рассыпаясь в извинениях. Барин отводит глаза от Штадена и от сердца оного отстаёт тяжкий груз. Генрих уж собирается впопыхах убраться с этого проклятого места, но не опуская главы отчего-то продолжает глазеть на подоспевшего Кузьму, что развернут к нему сейчас вполоборота. Где-то немец уже точно видел этого человека, однако где? Всматриваясь в грубые черты его лица, Штаден достаёт из закромов памяти всё, что только может, вертится у него на языке это знание и... Наконец-то! "Это ж мужик прислужный, что постоянно таскался за Вяземским", - посещает мужчину осознание, тут же осыпая ворохом новых вопросов. А самого-то Афанасия он не видел и даже сейчас, осторожно оглянувшись по сторонам, нет князя поблизости. И Басмановых, какой бы недоброй горечью это осознание не оседало внутри, он ведь тоже не видывал и не слыхивал. Прошёл Штаден уж не мало и больно ему хотелось взять хоть какой-то след, а потому, сызнова обратившись ликом к Кузьме, он решает следовать за ним. Тот в свою очередь, окончив разговор с Морозовым, направляются куда-то и Генрих более не упуская его из виду, идёт с ним чуть ли не шаг в шаг. И, разглядывая того изподтишка, всё размышляет. Ведь право чудно, что он с Морозовым якшается, а не хозяин его самолично. Да и выглядит Кузьма, прямо скажем, более прилично, нежели может себе позволить человек подобный ему. Некое бадражное дело, что-то из ряда вон выходящее произошло за время отсутствия Штадена. Кому-то, да хоть самому Кузьме, в конце концов придётся ответить перед ним за этот кавардак. А пока, афанасьевский мужик под пристальным присмотром Генриха останавливается у одного из небольших домов, да отряхнув сапоги, скрывается внутри него. Шустро пройдя вдоль боковой стены этого строения и оказавшись позади него, мужчина, опираясь на узкий выступ, осторожно подтягивается до окна и, на его счастье, дом оказывает пустым, за исключением самого Кузьмы, конечно. Тот стоит левее от окна и склоняется над каким-то грамотами, что покоятся на столе. Уличив момент, когда людей в округе станет как можно меньше, Штаден вновь отходит к передней части дома и, быстро взойдя на крыльцо, помедлив лишь долю секунды, аккуратно отворяет тяжёлую дверь, на сколько возможно тише входя внутрь и затворяя за собой её деревянное полотно. Когда Генрих со звонким стуком задвигает дверной затвор, Кузьма резко оборачивается и, уставившись на него во все глаза, пятиться назад, упираясь в стол, да стараясь скорее прибрать грамоты от чужих глаз. Не признаёт мужик немца, покуда тот укрывает голову капюшоном, но стоит только Штадену снять его с себя, как в глазах Кузьмы загорается ещё больше непонимание. Генрих не медлит и, выхватив из-за пояса кинжал, стремительно пересекает комнату, заставляя Кузьму ещё сильнее склониться над столом, да вжаться в него, будучи застигнутым врасплох. Видно, он теряет дар речи, а Штаден не может решить о чём дознаться в первую очередь, потому они просто играют в гляделки, не нарушая мирную тишину. - Поведай-ка мне, где сейчас Басманов? - ощутименее приставляя лезвие к собеседнику, напрямую выдаёт Генрих. - Ты убери нож, и тогда мы спокойно поговорим об том. - Условия собираешься выставляеть? Жизнь-то тебе дорога, а? - распаляясь от нетерпения и щекотливости ситуации, повышает мужчина голос, да схватив за грудки Кузьму резко встряхиваеь его пару раз. - Ну-ну, хорошо! Дык это... Смотря про кого из Басмановых ты спрашиваешь, но и так, и эдак ни того, ни другого здесь не найдёшь. Отец уж воно почил, в земле лежит, царствие ему небесное, - изрекает Кузьма и крестится, а Штаден замирает, аки не живой, и лихорадочно ждёт продолжения этой ужасной правды, что так страшился услышать. - Да и сынок евоный, можно сказать, тоже. - Ты что же это говоришь, чёрт плешивый!? - Да что есть, то и говорю, - заверительно молвит Кузьма и умолкает, отвлечённый стуком в дверь. Пришлый стучит ещё раз и ещё раз, а мужик всё мечется взглядом от человека, что стоит за дверьми, до Генриха и обратно, верно, рассчитывая свои шансы на жизнь, которых, судя по взору немца у него, если что, маловато. Миг молчания, другой и так, покуда стук, да шаги приходившего не утихают, вновь оставляя их наедине. - А теперь, коли жить хочешь, всё сызнова и поподробнее, - ставит собеседнику ультиматум Штаден и с силой отталкивает на рядом стоящий стул, воззряясь на него сверху вниз. Оттого, что Кузьме и деться некуда, заводит он долгий сказ. Всё выдаёт как на духу, только ощущение, что не договаривает он что-то важное никак не покидает Генриха. И тем не менее он не перебивает. Слушает, очень внимательно слушает, стараясь уложить в своей голове каждую деталь. Сначала глаз не сводит с этого мутного мужика, но во концовке всё равна начинает токмо оком бегать из стороны в сторону, силясь унять волнующие думы, а после и сам слоняться туда-сюда широкими шагами, будучи не в силах обуздать свои ноги. К тому моменту, когда Кузьма кончает свой рассказ, немец уж чувствует себя выжатым, как лимон. Столько было сказанно, а вразумительного ответа о судьбе Тео он так и не услышал. Мужчина падает на стул рядом с рассказчиком и вопрошающе, даже несколько умоляюще, смотрит на него. - А с Федькой-то что? - Этого я не зн... - Да как не знаешь, чертила?! Уж слишком много ты рассказал для человека, который ничего не знает, должно же быть хоть что-то. Где сейчас, к примеру, Вяземский, а? - Афанасия Иваныча тоже нет. Под опалу попал он и... Всё на том. - В опале значится, а что ж так? Неужто расскрылось дело, да и ты в таком случае почему ещё здесь? - вновь закипает Штаден и, вскакивая со своего места, впритык подходит к Кузьме. В великом желании просто убить этого, в край измучавшего его человека Генрих не знает куда себя деть и потому мечется, в который раз напарываясь взглядом на те самые грамоты, что собеседник так старательно сгрёб к себе поближе. Вот тут-то и оно. Крепко ухватив Кузьму за предплечье и отодвинув его в сторону, Штаден хватает одну из бумаги и выходит на свет окна. Хозяин грамоты протестует и возмущается, пытается всеми силами отобрать её у немца, но тот поднимает бумагу над собой и, не обращая внимания на мужика, внимательно вчитывается в частые строки. Грамота оказывается письмом, да не от кого-нибудь, а от пропащего Вяземского. Чем дальше Генрих читает, чем больше вникает, тем шире отверзается его око, да проясняется голова. Таперича всё встаёт на свои места и приводит его к долгожданному понимаю. - Вот, так бы и сразу, голову ты мне тут морочишь, - дочитывая, молвит Штаден и, складывая письмецо, прибирает его себе. - Это я возьму, пожалуй, а то мало ли какие люди бывают, а бумажка эта, как, верно и все остальные, преинтересного содержания, - поворачиваясь лицом к лицу с Кузьмой, ставит его перед фактом и, натянув посильнее капюшон, подходит к двери, да отодвигает затвор. Мужик развивает рот и что-то уж было собирается сказать немцу вслед, да только Генрих опережает его. - А ты не боись, но смотри мне... - и выходит вон. На улице уж смеркается, когда Штаден пересекает порог кузьминского дома. С письмом за пазухой, огромной надеждой в руках и лёгкой дрожью в ногах, которая неумолимо гонит его вперёд, делая даже секундное бездействие болезненной карой как для изнывающей плоти, так и для взбудораженного сознания. К тому моменту, люда на улицах Новгорода становится в разы меньше, и теперь мужчина рассекает их уже куда свободней. Он почти бежит, лавируя меж строениями, теперича особо не заботясь о лишних глазах, что могли обратить на него своё внимание. Не важно это более и путь для него есть только один, окромя которого нет больше ничего. Гулким эхом в ушах отдается каждый сердечный удар, виски горят и взор словно пелена обрезает, не позволяя сбиться ни на миг. Туда. Скорее. Кажется, ещё немного и он, поднабрав ходу, забудет про лошадь и своими неуёмными длинными ногами понесётся к цели, несмотря на то, что не знает точного местоположение указанного монастыря, несмотря на себя, несмотря ни на что. Наконец настигнув избу, в которой он оставил коня, да ловко оседлав его, Генрих, прокладывая себе дорогу сквозь мрак лихорадочно горящим взором, выдвигается куда-то на северо-восток, всей душой уповая на то, что с примерным направлением он не прогадал. Осталось совсем немного.***
И сызнова дорога тянется в даль, обрамляемая столькими селениями и встреченным людьми, что не упомнить. День, другой, схватившись за руки, заводят вокруг него хоровод, закручиваясь всё быстрее и стирая междоусобные границы в этой кутерьме. Они вскруживают генрихову голову, и он слабнет в этом водовороте, будучи в край замученным долгой дорогой. Однако лишь одно событие, ради которого и было проделано всё это, подстрекает мужчину сломя голову нестись дальше. Эта долгожданная встреча уже видится ему наяву, не оставляет его во снах и при одной мысли о ней заставляет воспрять духом. И вот, спустя немалое количество времени, выезжая на озеленившийся, да ярко цветущий луг, пред ним расстилается здание белокаменного монастыря. Весь такой грузный и величественный в своём виде, он зиждется чуть далее. К нему ведётся множество троп, по которым туда стекается много простого народа, пришедшего за благословением этих святых стен и людей, в них живущих. Оставив своего верного спутника неподалёку, Штаден вливается в эту стройную толпу и медленно вслед за ней прошагивает внутрь храма. Его едва ли не трясёт от нетерпения, но на ногах мужчина стоит как никогда твёрдо, что придаёт ему непомерное количество сил и не позволяет дать излишнюю вольность этой внутренней дрожи, да затмить тем самым его разум. Шаг за шагом продвигаясь вперёд, он оглядывает эту светлую просторную обитель, старается дышать глубже, тихо втягивая через нос успокоительные благовония, рыскает оком среди всех, находящихся здесь служителей, но, на своё разочарование, Тео никак не находит. Когда же длинная очередь наконец рассасывается, и перед Генрихов остаётся пара человек от силы, у него появляется возможность поближе рассмотреть церковного служителя, что принимает эту бесчётную толпу. Правда и эта попытка успехом не венчается. Тот упорно смотрит вниз, не поднимая главы, тело его скрывает бесформенная ряса и весь образ церковника оттого стирается, непонятным делается для смотрящего. Оказавшись прямо перед ним, Генрих опускается на колени и слышит... Его. Этот голос, что так отрешённо молвит ему, как обычному прихожанину, какие-то формальности. Такой родной и признаный, несмотря на не знакомую, какую-то новую интонацию, ранее не слыханую Штаденом. Сердце его сначала до боли в рёбрах замирает, а после начинает заходится в оглушающем истошном крике. Душа радостно рвётся из тела, и мужчина готов хоть на священной Библии поклясться, что счастливее чем сейчас, он не был никогда за всю свою жизнь. Штаден игнорирует поднесённое распятие и не притрагиваться к писанию. На один единственный миг в его глазу занимаются горючие слёзы. Сокровище, отмеченное крестом на этой запутанной карте, наконец найдено. "Федька..."***