***
Теодор сидит сгорбившись на своей постели, чуть утопая в её перинах, и согнутыми в коленях ногами подпирает книгу, покоившуюся в подрагивающих без опоры руках. Опосля поворачивается к сундуку и, взяв уж на половину опустошённый стакан с водкой, делает большой глоток жгучей воды. Горько. В горле першит, да только закуси он никакой не взял. Ну и поделом, не проблема это, ежели в целом посмотреть. Отхлебнув ещё, юноша возвращается к толмуту. Под спиртом эти сказочные бредни становятся ещё хлеще. Множество легенд обо всяких змиях делаются более невообразимыми. Невидимые чудища глубин, да много каких с хваткими лапами, рыбёшки всякие разноцветные, остроносые, большебрюхие. Усваивать прочитанное становится сложнее во сто крат. Но в самом деле, с каким бы недоверием Фёдор не относился к написанному, а где-то в глубине души всё равно как-то по-ребячески мечтает увидеть, да хотя бы этих цветных рыб. "Вдруг, на ощупь они какие-то другие, не как обычные, а бархатные может? Зелёные, синие, а может даже золотые или вообще фиолетовые?" - с неким придыханием размышляет он, всё больше расходясь в своих фантастичных соображениях. И уж было юноша собирается полистать книгу в поисках более подробного ответа, однако, только взглянув на буквы, сознаёт, что они расплываются в разные стороны и собирается в цельные строки никак не желают. Придётся как-нибудь потом разобраться с этой затеей. С поилом он-таки перебрал. За последнюю неделю заметно посмурнело, оно и ясно, что хмурень* пришёл. Зной больше не печёт крыши, да бока фигурных домов, обращая их печьми, не превращает каменные дороги в адовы горящие тропы, не жарит боле бедную иссушенную землю. Недавно ещё зверствовавшее светило скрывается, не кажа носу, выдавая своё присутствие лишь скромным светом, исходящим из-за стройного облачного полотна, что серым покрывалом заполняет собою весь небосвод, который день не рассеиваясь. Удушающе горячие ветра перестали держать за глотку своими вездесущими руками округу и таперича, поуспокоившись, наоборот токмо разгоняют остатки летнего жара. Всё воспряло единым духом, как по щелчку. Сентябрь вытряс живность на улицу, заставил её повылезать из своих далёких углов, разогнал всеобщий застой. И жить вроде стало проще, и дышать-то легче. Только вот, ежели раньше юноша страдал от непереносимой духоты, да режущего глаза огненного лика, которые изо дня в день старательно выжигал любой живой порыв из младой головы, то теперь же эти меланхолично затянутые плоскими облаками небеса, кажется, готовы обрушится на его плечи и болезненно прижать к перине куда поболе, нежели чем всё остальное Дело, видно, не в погоде. В нём самом, может. Застой чёрной желчи* или ещё что-нибудь в этом роде, поди разбери. Фёдор делает ещё один глоток и, закинув руки за голову, отводит очи от окна. Обводит в бесчётный раз ими свою опочивальню и думает, что вид её давно бы уж замозолил ему взор, если бы Алёна в последнее время так старательно не вытаскивала его отсюда. Просто так, куда угодно, пусть даже и на этаж ниже, совсем не выходя наружу. Чьё-то присутствуе, окромя прислуги, помогает перебить неподвластный ему самому внутренний ропот, что не замолкает обычно ни на миг, вынуждая желать просто-напросто разбить голову о ближайшую стену или хотя бы расковырять щель в ней, чтобы собственными ногтями выскрести оттуда всю зудящую дурь. Пусть чаще они с друг другом и молчат, а всё одно, в раскалённом разуме юноши, полнящем в себе будто недоброго духа, спокойней становится. Ему не неудобно, не неловко, не страшно с этой женщиной. Феде никак, просто немного лучше, чем обычно. А ведь это уже хорошо, не так ли? Издалека он заглядывается на зеркало и, расшевелив в голове комок неопределённых сумбурных мыслей, медлит. За прошедшие дни спина так и не перестала болеть, а плечо так и вовсе разнылось донельзя, спать на этом боку стало невозможно. Может он уже погнил там где-нибудь? Посмотреть надобно. И, казалось бы, ничего сложного. Однако, несмотря на простоту задачи, Басманов продолжает просто сверлить до красноты в белках блестящую поверхность предмета и не решается, продолжает ещё думать невесть о чём, уходя в дальние дебри своим опьянённые сознанием. Чуть погодя, наконец поднявшись с ложа, да пошатываясь, Фёдор быстро направляется к зеркалу, не аккуратно ворочая своими ватными ногами. А то, что это он, в самом деле? Сидит и к отражению своему подойти боится, совсем уж обмяк, ей Богу! Не годным ни на что такими темпами скоро станет, если уже не стал. "Как девка" - сокрушается юноша про себя и взьерошивая чуть спутанные пряди волос, остервенело смотрит на своего двойника. Так противно ему делается. Тео корчит какую-то совсем нелепую рожу, ноздри его гневно раздуваются, а брови, подрагивая, резко сводятся к переносице. По лицу ходят желваки, и до скрипа стиснув зубы, юноша мотает главой из стороны в сторону, силясь унять дикое отвращение к собственному отражению. Не получается. Во чреве худо делается, а желчь идёт к горлу и, дав дёру к окну, он свешивается наружу, испрожняя потугами своего скрученного в узел живота эту гадость. Вязкая, горькая слюна стекает по губам и ощетинившимуся подбородку, а рвота всё идёт и идёт, пробивая слабое юношеское тело крупной дрожью. Очи слезятся, их ужас как жжёт этот запах. Ещё немного и, кажись, он будет блевать кровью, а там уж и наизнанку вывернуться недалеко. Басманов ведь почти и не ел ничего за сегодня. Всё желчь, всё она. Наконец окончив и отплевавшись остатками, он стоит так ещё какое-то время, часто-часто вбирая устами воздух. Голова идёт кругом, а ноги подкашиваются. Держит его, верно, только этот широкий подоконник, который неприятно впивается своей чёткой гранью юноше в больной живот. Накрыв ладонями лицо, он давит на зажмуренные веки, размазывая влагу по лицу, утирает челюсть тыльной стороной и резко, до вспышек пред очами подаётся назад, возвращаясь к себе, дабы начать всё заново. На этой раз, по крайней мере, блевать будет нечем. М-да. Видок его пострадал от этокого конфуза, но впрочем и в целом ничего масштабно не изменилось. Юноша вглядывается в отдельные детали, безотчётно стараясь сровнять плечи. Едва ли это ему помогает и заставляет до кучи болеть правое плечо только сильнее. Сняв зеркало с гвоздя, Тео присаживается на колени и ставит его к стене, чуть в наклон. Усаживается перед ним так, чтоб лучше видно было и, оценивающе оглядев себя, отгибает ворот нательной рубахи, чуть поморщившись. Ничего не видно. И, порешив, резким движением едва ли не сдирает её с себя, слыша как натянутая ткань звучно хрустит от этакого порыва. Голову-то он высовывает, а вот снимать дальше вещь не спешит. Оставляет свои руки в заключении рукавов и сгибает их в локтях, прикрывая остальной тканью тело. "А может не стоит? Вот отрада любоваться на уродство! Вот забава-то!" - ядовито усмехается он про себя: "Верно и нету там ничего, просто сам себе придумал и теперича мучаюсь здесь почём зря." А вообще, ежели вдуматься, как давно он видел своё тело. В плане, чтоб как раньше он стоял да красовался подолгу у зеркал, рассматривая себя без исключений всего с ног до головы. Может не было момента? Не хотел? Испугался..? "Вот ещё" К счастью али к сожалению, жить в заключении этой побитой плоти придётся ещё Федьке. Не поворотишь никак уж. А нукось и вправду какие раны открылись? Вдруг сейчас не подметит, а потом будет поздно? Веский довод. Наконец сторговавшись с собою, юноша откидывает рубаху. Не будь его тело одними лишь костями, оно, верно, свисало бы дряблой грудой скудного мяса. То плечо, что таперича вечно скошено вниз, стянуто огромным рваным шрамом, доходящим аж до самой подмышки и чуть не достающим до лопатки позади. Из-за отсутствия настолько большого куска плоти там, кажется, будто впадина. Большая такая. Бугристая и розовая, даже с красна, в отличии от остального тела. Будучи обтянутыми совсем тонкой кожей, кости остро выпирают и торчат как палки. Юношеское сердце пропускает удар и, видно, замирает вовсе от этой картины. Он не дышит. Лишь замерев сидит и мнёт свои затёкшие голени, да таращиться на этот ужас. Ни охнуть, ни вздрогнуть. Разбить этот тяжкий миг прострации выходит далеко не сразу. В отвращении криво изогнув линию рта и больно напряжённо насупив брови, Басманов заносит левую руку и самыми кончиками пальцев дотрагивается до скомканых алых краёв увечья, проводя чуть дале. Аки белое полотно он сейчас, не иначе. По лику бледному, несмотря на приложенные усилия, всё ж проскальзывает судорога и вся выдержка тут же камнем идёт по дну. Ничего более обезображенного и отвратительного, думается Федьке, рука его ещё не касалась. Не чьё-нибудь это уродство, а его. Его! Как бы старательно он не пытался гневно сводить брови, они жалостливо изламываются, а лицо морщится в горьком отчаянном выражении. Отведя руку от этого убожества, мальчишка закатывает глаза к потолку и как-то сжимается весь. До этого так старательно распахнутые плечи горбятся. Мутным взор делается. Он старается сглотнуть, подкативший новой волной, комок в горле, да не выходит. Шея напрягается и начинает ходит туда-сюда. В полном бессилии Фёдор покрепче стискивает зубы, а слёзы так и прут из прикрытых глаз. Крепко-крепко обхватив себя руками поперёк изнывающей тупой болью груди, он сгибается пополам и воет. Так скорбно и отрывисто, задыхаясь в собственном сухом плаче, что чувствует, будто вместе с этим воей душу из него кто-то тянет, так зверски вырывая у него остатки хоть какого-то достоинства. Выглядит жалко. И ничтожно. Захлёбываясь своим срывающимся голосом в рыданиях, Тео сильнее стискивает заходящуюся грудь, надеясь унять себя. Но выходит из рук вон плохо. Щиплющие слёзы катятся не удержимым потоком, капая прямо на колени. Заползают в рот, в нос и оседают неприятной плёнкой. Лицо всё красное, подопухшее. В голове звенит. И столь же ярким звоном в добавок отзывается скромный стук в дверь. - Господин Штаден, баронесса приглашает вас отобедать, - оповещает его Агнет. И такой резкой волной раздражения откликаются в нём эти слова, что резко вскочив со своего места, юноша в чём есть устремляется к двери, в великом желании обматерить девку, которая на свою голову оказалась там, где не надо, прямо в лицо. Покамест на неё сыплет град самых витиеватых оскорблений и приказаний пойти куда подальше, бедная служанка просто не знает куда себя деть. Стоит и трясётся как осиновый лист, старательно отводя взор очей в сторону от столь срамной картины и не знает, что делать. - Пошла вон отсюда! И передай баронессе... - уж было собирается окончить свою тираду Басманов, как на него обухом снисходит озарение. Не прийди он на обед, Алёна ведь будет распрашивать. Не отстанет, заискивать будет. И, не дай Бог, сделает это сочувствующее выражение, тогда провалиться ему тут же на месте. Чертыхаясь себе под нос, он громко захлопывает дверь. Совсем ум за разум у него зашёл, раз позволяет так себе позориться перед какой-то крестьянской девицей. Дрожащими руками размазав остатки соплей и слёз, юноша опрокидывает в себя остатки водки и, очень не осмотрительно поставив стакан на край сундука, отходит в сторону, не обращая внимания на полетевшую на пол посудину. Зеркало в гневном порыве тоже отправляется на пол и, наверное, бьётся. Шустро, несколько раз запутавшись в ткани, Федя натягивает на себя рубаху и внезапно останавливается на мысли, что, возможно, и чрез рубаху заметно это уродство, накидывает сверху ещё одежды, да выходит прочь.***
Сидя напротив Алёны, Теодор ревностно не поднимает головы от тарелки, силясь прикрыть своё опухшее лицо волосами. Хотя, верно, она уж успела приметить это, когда юноша только вошёл в залу, и ясновидящей тут даже быть не надо. Сегодня потчуют чем-то овощным. Он ворочает вилкой разваренные куски, залитые подливой и, нацепляя на зубья совсем по чуть-чуть, медленно складывает их себе в рот. Правда, несмотря на это, всё равно еда встаёт у него поперёк горла и, игнорируя прекрасный пряный аромат, аппетит оставляет желать лучшего. - Тебе что-то не нравится? Может, попросить подать что-нибудь другое? - Нет, - хрипло отвечает он и, в попытках боле не разжигать любопытство женщины, начинает есть шустрее, едва ли не давясь едой. - Насколько я знаю, в особняке вполне тепло, Тео, разве тебе не жарко в этой одежде? Или может в покоях твоих отчего-то холодно? Только скажи, с этой проблемой разберутся, - мягко спрашивает она его с некой заботой в голосе, пусть и не отрываясь от трапезы. - Нет, ничуть не жарко, - врёт ей, а у самого руки так и чешутся одёрнуть высокий ворот. В хрупком молчании они сидят ещё долгое время после. Фёдор запихивает в себя блюдо за блюдом, надеясь так отвадит любые распросы со стороны Алёны. Однако остатки здравомыслия его ещё не покинули. Ведь правда, выходка эта со служанкой навряд ли прошла мимо женщины. Чудо, на этот раз, точно не произойдёт. - Что-то случилось? Агнет обмолвилась, что ты был... Не в лучшем расположении духа. - А что-нибудь ещё Агнет не сказала? Девке этой стоило бы отрезать язык, - ядовито изрекает юноша, наконец подняв лицо к Алёне. Прочитать её совершенно непонятное выражение лица Теодору не удаётся. И не жалостливое в полной мере оно, и не сердитое, и не спокойное. Не ясное в целом, пронзающее. Мысли будто читать умеет, вот и роется сейчас в его голове. Не желая более подставлятся под этот выжидающий взор, Басманов поднимается из-за стола и быстро выходит вон, провожаемый в самом деле обеспокоенным взглядом. Тяжёлая дверь захлопывается, поднимая пыль. Десерт всё-таки остаётся недоеденным.***
Как только дверь закрывается, Алёна смурнеет и грузно вздыхает. А на какой исход она надеялась? Бестолку было ожидать чего-то иного. Тео не зашёл, нет, влетел в залу весь дёрганый, злой и в слезах, явно не желая никаких разговоров, тем более откровенных, что уж тут. Ну, в конце концов, пришёл вообще и то славно. Слава Богу, что теперича он ей в этой малости не отказывает. Женщина не может вспомнить, что бы в последнее время они хотя бы раз садились есть не вместе. Так, она может наблюдать, как юноша хоть чем-то питается и знать, что он не шагает изо дня в день над пропастью голодной смерти, заперевшись у себя. Отставив пустую тарелку в сторону, Алёна распоряжается о приборке стола и неторопливо покидает столовую залу. Бежать за этим мальчишкой смысла нет, да и что она ему скажет в таком случае? Вот-вот. Остаётся токмо дальше думать на какой ещё кривой кобыле к Фёдору подъехать. "Шрам значится". Правда, ежели Агнет не ошиблась в своих скромных описаниях, то женщина очень не уверена, что способна помочь. Но это как посмотреть. Изготовить нужное снадобье не сложно. Может Теодор поостынет и у неё самой тогда на сердце будет спокойней. Где-то была у неё распихана по банкам совсем свежесобраная полынь горькая. Надо поискать. Сготовит из неё мазь*, авось и поможет, по крайней мере это всё, что девушка может предложить. Преодолев лестницу и вереницу коридоров, она наконец запирает за собой дверь горницы, вновь оставаясь наедине с нераспечатанным письмом от Генриха, прочитать которое собиралась ещё до обеденной трапезы. Однако чуть ли не в слезах вбежавшая служанка отвлекла женщину, и та просто не успела разобрать с посланием от мужа. Не до того стало. Усаживаясь на край постели, она бережно берёт в руки запечатанную грамоту и, аккуратно разворачивая её, принимается читать. Генрих с порога обещает, что уже совсем скоро будет дома. Справляется об её здоровье, и здоровье дитя. О Фёдоре много спрашивает. Понемногу, то тут, то там рассказывает о себе. Всеми произошедшеми у них делами интересуется, хотя знает наверняка, что вряд ли о чём-нибудь, окромя бытовых вещей Алёна ему поведает. И тем не менее просит писать женщину и побольше. Чуть поглаживая перстами бумагу, она медленно скользит очами по прыгающим строкам. Улыбка настойчиво давит на щёки и долго ещё, верно, не исчезнет с ясного лица. В груди разливается тепло, а на душе становится так хорошо-хорошо. Окончив прочтение, девушка разглаживает заломы и прикладывает длани к округлому животу. - Батька твой пишет, - тихо молвит она, чуть наклоняясь, и прислушивается, верно, надеясь услышать ответ. Письмецо это точно будет сохранено на закромах полок. Однако скорее всего новое придёт раньше, нежели она вновь притронется к этому. Вооружившись бумагой и пером с чернилами, Алёна принимается писать ответ.***
Завалившись едва ли не с ноги в покои, Теодор остервенело стягивает с себя всё удушающее трепьё. Один Господь Бог знает как ему было невыносимо жарко в нём. И ведь он сам виноват в этом, а не кто-нибудь ещё. Устроил это представление, слаб разумом совсем стал, вот потеха-то! Ощущает себя Федька сейчас никем иным, как одним из тех самых неполноценных юродивых уродцев, что на потеху двора постоянно посещали царские застолья. До смешного длинные али же наоборот карлики, без рук, да ног, слепые, глухие, скрученные на все лады во всякие непонятные фигуры, пучеглазые, недалёкие дурачки. И завсегда в каких-то рваных тряпках, в которых от нормальной одежды было только одно слово. Такие нелепые. Прямо как он. Прохрустев осколками давешне разбитого стакана, юноша на ходу стягивает сапоги и падает на постель. Вполне возможно, что немного битого стекла остаётся у него в пятках, но пока Тео этого не чувствует и ладно. Потом уж как-нибудь с этим разберётся, если вспомнит. Засучив голыми ногами, он неуклюже подмянает под себя необъятное, до того аккуратно застеленное одеяло и сильно прижимает к себе, зарывшись лицом в его мягкие складки. Так болезно всё внутри ноет, словно одна большая гниющая рана, которая отравляет юношу изнутри. Её неимоверно хочется распороть, да выпустить тот смардный яд, что таит она в себе. И так ему хочется заткнуть разгорающуюся диким пламенем давящую пустоту, что, чуть подрагивая, всё крепче и крепче вжимает он в себя собранный комок одеяла. Полный упадок сил наблюдается во всей его сгорбленной беспомощной фигурке, что тяжко топнет в объятьях постели, словно придавленная кем. И сам Федя чувствует себя таким маленьким, не большим взрослым человеком вовсе, кем угодно другим, но не им точно. Тело делается неподъёмным. Грудь еле вздымается. Желается лишь скулить побитой собакой и упасть. Прямиком в забвение.***
Где именно пролегает грань между сном и явью? Где заканчивается небытие и начинается жизнь? Кто знает, может чёткой черты и вовсе не существует. День и ночь - одно целое? Осознанность и бессознательность - неотрывны..? То как же тогда выбраться из этой адовой темени и снова узреть Господа пред собой? Как же найти дорогу к свету божьему, как выйти на её след и не заблудиться? Не заплутать между хитростным переплетением мглистых троп, отыскать луч света и не упасть духом в этом бесконечном странствии. Как возыметь власть над угнетаемой плотью и не дать ей сгинуть, где найти силы, коли для веры уж не осталось места в итак до краёв заполненных тяжбами, ослабевших руках? «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» — гласит библейская притча 13:12. Уныние - есть восьмой смертный грех. Как буйные воды истачиваю камни, так и она измывает человека. Бураны больного душепринуждения, потоки крови и слёз, пролитые из самого сердца, крик сопротивляющегося сознания привносит борьба с печалью, что долговязыми своими лапами преграждает пути к отступлению. Она обхаживает со всех сторон, медленно завязывая петлю на шее и, когда та будет крепко накрепко сплетена, окончательно затянувшись, то что же останется? Какими дорогами надо идти, чтобы разогнать ставший в очах мрак, густо застилающий взор? В каких таких потёмках души кроется свет, ведь кроется же? Сон ли всё то, али бред? И когда же удастся проснуться?***
Сколько часов прошло? В фёдорову опочивальню уж заползли сумерки, не мало значит. Хотя сколько бы не прошло всё одно - не отдохнул он нисколь и вообще, кажется ему, глаз не сомкнул. Кости гудят. Посильнее закутавшись в покрывала юноша недвижимо продолжает лежать, токмо изредка моргая. Теперича в голове совсем пусто. Однако в пустоте и свято место найдётся, не так ли? Может и хорошо иногда прикрыть очи, может именно в кромешной тьме плоти пробуждается свет разума? - Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася, - еле слышно шепчет Теодор, приложив к челу сплочёные длани. Шёпот тот, отскакивая от просторных стен, возвращается обратно, будто под колоколом каким он сидит, так гулко сплочается вокруг юноши его же собственный глас. Чуть погодя, спросонья-то горло совсем продирает, и Фёдор замолкает, но всё также, не останавливаясь продолжает молвить молитву про себя. Постоянно путаясь в словах и переставляя их местами он, тем не менее, желает закончить и настойчиво начинает всё сначала, коли случайно сбивается. - И в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и славима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых И жизни будущаго века. Аминь.* Душа, чуть было встрепенувшаяся, с окончанием молитвы тоже умолкает. Из распахнутого настежь окна тянет. Похолодало к ночи. Пробарахтавшись в постели, Тео вяло вылазит из её объятий и запирает ставни, опосля выглянув в коридор, он кличет прислужницу. Та по просьбе быстро убегает куда-то и возвращается уж со стаканом водки в руках, вручая его юноше. Опосля заглядывает в горницу и, охая, начинает верещать, мол: "Осколки! Как же так! Что же вы сразу не сказали...", - и далее, далее, далее. Всякий неважный вздор, в общем-то толке. Девчонка начинает шуршать расхлябаным веником по полу, прибирая беспорядок. Остатки стакана, противясь, раскатываются в разные стороны, тихо гремча. Обувка глухо топает о застеленный пол. Жидкость в скане, гоняемая Федей туда-сюда, чуть плещется об стенки посудины. И окромя этого всего округа безмолвствует. Будто нет ничего дальше этой опочивальни. Только сумерки, пожравшие мир. Странно. Агнет уходит. И сначала, ему кажется, что это её шаги звучат в отдалении, но те становятся всё ближе. Шаг, ещё шаг. Стук в дверь. - Да? Сквозь прозрачную жидкость и стенки стакана силуэт Алёны, приоткрывшей дверное полотно, расплывается и вытягивается вверх по стеклянным граням. - Пошли со мной, - зазывает его женщина, показывая головой куда-то в сторону. - Куды это? - В гостиный зал, сейчас и отвар горячий сготовят и камин уж растопили. Что ж, предложение звучит неплохо, да и делать всё равно нечего. Отставив стакан, юноша свешивает ноги с постели и натягивает сапоги. Женщина прикрывает за собой дверь. "В гостиной зале, наверное, жарко", - думается ему и, уж было потянувшись к верхнему одеянию, юноша останавливает себя. "Верно, и темно уж там". И, покамест не передумав, скорее прихватывает стакан, выходя наружу. Алёна стоит чуть поодаль, подпирая стену, да придерживая живот. "Ну зачем здесь стоит?". И вправду, разве он заплутает здесь без неё? "Тяжело ведь". Поднырнув под руку девушке, Теодор берёт её под локоть, покрепче прижимая алёнину руку к себе, давая опереться. И вместе они направляются в гостевую. Из-за приоткрытых оконных ставней в коридоре стоит хладный воздух. Сгустившаяся и забившая собой углы тьма позволяет видеть совсем недалеча. Но в редеющем свете только-только проявившейся луны, которая стеснительно заглядывает в прикрытые очи особняка, увидеть можно достаточно. И потому они не спеша рассекают просторные коридорные проходы в направлении нужной залы. По обе стороны от двери гостевой, что показалась впереди, снаружи зажжены два крупных факела. Языки огненного пламени задираются высоко вверх, чуть ли не лобызая потолок, и отбрасывают тени на все их окружающее. Широкие дверные полотна открываются пред людьми и тут же запахиваются порывом сквозняка уже за их спинами. Женщина выпутывает руку из хватки юноши и отходит в сторону, отдавая распоряжения и разгоняя слуг. Фёдор проходит к растопленному камину и, игнорируя рядом стоящее раскидистое кресло, садится прямо на напольную шкуру, что лежит аккурат перед зубьями, отгораживающими разожжённое пламя. Аккуратно, почти искусно уложенные на железную подложку поленья звонко потрескивают, стреляя мимолётными искрами вверх . Огненные языки, будто участвуя в каком состязании, залезают друг на друга, ловко извиваясь во все стороны, заставляя жмуриться от такой блещущей яркостью картины, завораживая своим невообразимым танцем. Неожиданно для Феди Алёна, тихо подходя сзади, укладывает свою ладонь юноше на перекат плеча и шеи, едва не задевая раскидистый рубец, и чуть наклоняется к нему. Басманова от такого прикосновения прошибает и весь он напрягается, оборачиваясь к девушке непонятливым лицом. - Я сготовила мазь, она настоится, и перед сном Агнет занесёт её. Надо будет густо мазать все раны и шрамы каждый вечер. Чуда, к сожалению, не обещаю, но излишним не будет, - размеренно молвит она, едва-едва улыбаясь устами. И так отчего-то стыдно Федьке становится, он не знает куда себя деть и просто сконфуженно молчит, глядя во светлые очи Алёны. А после, чуть погодя, кивает и мычит ей что-то несуразное в ответ, будучи совсем скованным такой необязательной заботой, не в силах её осмыслить в полной мере. Не ясно ему ни черта в действиях этой женщины, хотя и приятно. Девушка тоже кивает ему и, расплывшись уж в широкой улыбке, отнимает руку, да отходит назад. Таперича расслабившись, но не дюжа согнать красноту с лику, Фёдор решает вновь приложится к водке. Но только-только взятый стакан тут же перехватывает чужая рука и выплёскивает его содержимое в камин. - В топку эту дрянь, Тео, - молвит Алёна и наконец тяжело усаживается в кресло. Кухарная баба подносит ему и ей поднос, раздавая кружки и разливая по ним горячий отвар, что разваливается густым паром по ажурным окоёмкам отделанной разнообразными гравировками посуды. Аромат расходится травянистый, насыщенный, чуть резковатый и, кажется, даже знакомый. Басманов старательно принюхивается, пытаясь понять что же это, разглядывает плавающие травинки, да листочки, что уж совсем изжаты, и оборачивается к Алёне. - Магдалина? - испрашивает юноша. - И она тоже, - получает в ответ он от женщины и прихлёбывает горьковатый отвар. Листья чуть поскрипывает на зубах, на вкус непонятные, как бумага. - Генрих сегодня весточку прислал. Пишет, что соскучился очень. - Да? А скоро вернётся? - оторвавшись от питья, сразу разгорается в интересе Фёдор и во все свои счастливые глазищи смотрит на Алёну в ожидании. - Скоро-скоро, - вторит она ему в ответ, чуть сощурившись глядя в камин, и заводит рассказ о генриховых делах. Вечер длинный, ей есть, что рассказать.***