***
Пролетая друг за другом вовсе незаметно, дни складываются в ещё одну, оставшуюся уж за плечми, неделю. Такую долгую в отдельных мгновениях, однако такую быстротечную в целом. Уж в предвкушении возвращения барона, прислуга мечется туда-сюда по резиденции, руководимая баронессой. Хотя не ясно до конца, приедет он сегодня али припозднится. То - ничего. "Приготовиться заранее лучше, чем впопыхах носиться из угла в угол, не зная за что схватиться" - объявила Алёна ещё по утру, и тогда закипела работа. Развалившись на широком подоконнике, да побрякивая ногтями по нему, Фёдор глазеет наружу. Осматривает двор и старается заглянуть как можно дальше, будто и вправду силясь взглядом своим настырным пододвинуть холмы, отгораживающие от него долгожданного братца. И там, и сям ищет, но, сколько не изъедай глазищами землю, сколько не ныряй ими в эти вездесущие заросли, ни-ко-го, окромя сторожевого мужика, не видать пока. На удивление, юноша даже спокоен. Почти. Нет-нет, да поднимается в нём этот отрадный пыл и то и дело подмывает как ужаленного куда-то бежать. Но стремиться пока некуда, приходится обуздать этот всплеск, и потому он сидит прямо здесь, на этом самом месте и носу не кажет. - Расскажи-ка мне то, что вчера повторяли по вечеру, - отвлекает его Алёна от дум. - Измучила ты меня уже, право слово, не помню я, - отнекивается тот, наперёд зная, что дать попятную уже не выйдет. - Помнишь, я знаю, что ты всё помнишь. И вот так все последние дни. Она пытается что-то втолдычить в его нерадивую головушку, а он напротив всё забывает. Мыслиями постоянно уходит куда-то не туда, сам того не замечая. От и живут так. Больно охота ей возиться с ним, словно других дел нет? Что за зов благородной идеи, да ещё и к такому неблагодарному ученику? Хотя это Федя преувеличивает конечно. Насчёт неблагодарного. Как бы он не упрямился, а напористость его наставницы даром явно не проходит. Говорит он, благодаря этой женщине, теперича на какой-то буйной смеси местного, как ему поведали, распространённого немецкого наречия и общеизвестного языка в Европе. А это уж много лучше, чем ничего. Басманов вправду так считает. Тем временем, за окном всё реже светило выглядывает на всеобщее обозрение. Природу всё сильнее колышат непозволительно хладные для нынешнего сезона порывы ветра. Округа понемногу начинает увядать, однако по-прежнему кое-какими красотами похвастать может. Взять тот же прилегающий сад, который Теодор с Алёной уже исходили вдоль и поперёк, всё равно не исследовав все его закоулки, на закате своего времени тот, кажись, благоухать ещё пуще начал. Таперича совсем одурманивая голову разнообразием ароматов. Да, зима, видно, ранняя будет в этом году. От приближающихся холодов теперь ничего не сможет их уберечь, лето больше не отгораживает и божьи руку боле не держать солнце-шар так уверенно над людскими головами. Неумолимо и стремительно зима движется им навстречу. Должно быть, печальное событие. Но, право слово, кто он такой, чтобы оценивать проявленную волю Господа? Да и, если честно признаться, не думает юноша особливо об том. Просто, теперича без зазрения здравого смысла, кутается посильнее в целый ворох вещей, будучи не вынужденным умирать от духоты. Так честно и скурпулёзно, как бы его не воротило, он и по сей день мажет все шрамы, до которых только дотягивается и укрывает все это месиво с помощью рук Агнет, чтобы, не дай Бог, не смазать ничего. Лишний раз старается даже не ворочаться во сне, насколько это вообще в фёдоровых силах. Правда мало что от того меняется, но эта больная краснота, кажись, сходит и то - добро. Как бы этого не было мало, на самом деле. Моментами ему чудится, что кости чуть ли не скрипят. Особенно по ночам, когда воцаряется полная тишина. Но Алёна уверяет юношу, что это от смены погоды. И он ей верит. В ожидании Штадена проходит ещё час, два... Отобедать успевают. Идя своим чередом, приближается вечер. Новость о долгожданном приезде барона настигает их уж отдыхающими в гостевой. Сообщает об том коридорный, резко распахнув дверь, в волнующем рвении. Фёдор аж подпрыгивает на месте и, схватив женщину за руку, готов тут же молниеносно лететь вниз по пролётам особняка, навстречу Генриху. Но Алёна, не отвечая этому рывку, лишь медлительно поднимается следом за юношей. Как бы не хотелось, не можется ей так быстро бежать, а потому Тео приходится сбавить ход.***
Поднявшись чуть в гору, открывается уж в полном виду своём особняк, кажа громадные каменные бока, высокую ограду и даже то, что за её пределами творится очам всей въехавшей делегации. Так ярко-ярко горит в груди и искрится в глазу это необъятное жаркое чувство при виде развернувшейся родной картины. "Дом..." - только и лежит тепло на устах Штадена. А ведь разлука была не такой долгой, как ощущается. Совсем он обмяк! Общество этих двух людей сделало из него что-то непозволительное, однако как же счастлив мужчина сейчас, что хуй с ним, в самом-то деле! Не так важно всё остальное, действительно значимо только то, что он наконец здесь. Пришпорив коня, Генрих прибавляет ходу, резво слетая вниз по холмистой дорожке. Вдалеке на крыльце мелькает фигура Густава и прошмыгивает внутрь дома. Сторожевой, всполошившись, по приближению отверзает ворота перед приезжими. Шустро перебирая жилистыми ногами, аж вспахивая копытами расстилающуюся вперёд сухую землю, генрихов поджарый жеребец несётся всё быстрее и быстрее, не желая останавливаться. Верно, сейчас он не то,что во двор, а, кажется, и в особняк, и сразу на лестницу вскачет. Штаден где-то в глубине души даже не против, но, к счастью, сегодня без погромов. Непослушная животина, встав на дыбы, всё же останавливается у самого крыльца. И, громко прикрикивая, да усмирив этого буяна, мужчина наконец слазит на твердую землю с покатой звериной спины. Ой как он сюда спешил от эрцерцога! Тот ведь отпускать его всё не желал. Аж ноги отнимаются от такой резвой безостановочной езды. Упал бы прямо здесь, да только... Сзади раздаётся звук отпирающихся дверей, быстрых шагов. И за считанные мгновения, не дав Штадену даже обернуться, разве что токмо волнующе перевести застывшее дыхание, нечто, точно знакомое, заключает мужчину в плен своих цепких тонких рук. Сдавливает поперёк груди, на удивление, так сильно, что вот-вот Генрих просто-напросто задохнётся. Нельзя не ответить на такое радушие. Еле извернувшись, Штаден с ещё большей силой сжимает в объятьях подбежавшего юношу, подтягивая его ближе к себе, и, крехтя, однако так весело, бормочет что-то вроде, мол: "Удавишь скотина". Чуть прищуривая очи, да широко улыбаясь в нежном выражении лика, спускается вслед за Фёдором и Алёна. Подходит и, уложив свою светлую голову на плечо мужа, устраивается с боку, будучи объятой крепкой рукой Генриха. Так много всего хочется Штадену рассказать, о столько поведать. И прямо сейчас распросить их обо всём, ведь о скольком бы не дознавался тот по письмам, а разговора живого они не заменять, как ни крути. Да ничего с уст не сходит в миг. Молчание. Тихое приветствие. А всё остальное позже. Потом.***
Солнце окончательно закатывается за чётко синеющую линию горизонта, к тому моменту, когда привезённые вещи до последней безделушки растаскивают по своим местам. Заключающая перед сном трапеза накрывается что надо. Раздольно стелится по широкому столу красочно праздничная в своих деталях скатерть, сглаживая своей ажурной тесмой, да длинными бахромками резкие углы. Разнообразные блюда, выставленные в красивой посуде, тут и там раздаются на все лады прекрасными ароматами. Конечно, и в любой день в этом доме стол накрывают не скудный, но сегодня-то вечер не самый обычный. По-своему особенный для всех обитателей особняка ужин этот. Громадные часы, что, грузно протирая половицы, стоят на первом этаже, тихо сыплют песчинками вниз, отсчитывая секунды, минуты, часы. Луна, показавшаяся в рано наползщей темени, чрез очи особняка ведёт отсчёт времени вместе с теми часами. Едва-едва поблёскивая в тусклом белом свете, глухо ударяется о толстое стекло крупинка летит в песчаную кучу к другим. И так по кругу, до бесконечности. В гостевой зале пред камином становится тесновато для них троих. В этот вечер меж двумя уже имеющимися ставят третье кресло.***
Раннее-раннее утро с щедрой божьей руки озаряет тускло белеющий солнечный шар, после стольких пасмурных дней. Птицы, видно особенно обрадованные этой благодатью, как-то очень говорливо щебечут усадившись прямо на корниз фёдорова окна. Юноша встаёт с постели и, распахнув створки, разгоняет незваных гостей, которые уж успели надоесть ему своими песнями. Свежо. Так хорошо. Порывы хладные забираются под рубаху и пускают дрожь по телу. Стопы от протянувшего по полу ветра чуть немеют. А всё же. Как ни странно, меж происходящим от Луговского нет никаких вестей. Как в Лету канул, не иначе. Хотя для него это дело обыденное, видно. Ну и с глаз долой. Неча отягощать такое хорошее начало дня подобными раздумьями. В любом случае, Теодор твёрдо уверен, что в недалёком будущем князь ещё успеет показаться, да так, что после поминать его вовсе не захочется. До ушей юноши, засмотревшегося ввысь, доносятся обрывки чьего-то очень громкого разговора. Один из голосов всё пуще разражается, прямо-таки гремит на всю округу. И никак, глас тот Андрейке пренадлежит. Из окна федькиной опочивальни никого не видать, как бы Басманов не вертелся, стараясь высмотреть мужчину. Должно быть это ближе ко двору, с другой стороны особняка. Нырнув обратно под крышу, юноша преодевается и космы непослушные расчёсывает, чтоб уж совсем не выглядеть как домовой, вылезший из печи, а затем покидает стены горницы. Слетев вниз по пролётам, едва ли не скатываясь по ступеням, Федя выходит чрез главные двери и выглядывает за угол. И правда, вот Генрих и вот пред ним кто-то из прислуги, вжав главу в плечи, собирается пустится наутёк, дабы не попасться под горячую руку. Чуть погодя, так и происходит. Прислужный мужик, получив оплеуху, да спешно откланявшись, пятиться назад и скрывается в аккуратной пристройке рядом. - Всего на пару недель стоило отлучиться и... - недовольно цедит самому себе Штаден, но, обернувшись, замечает Басманова и тут же светлеет ликом, как рукой снимая сердитую гримасу. - Чего это случилось? - Развал, да и токмо. Покуда меня не было совсем распустились, бардак полный, - причитает в ответ мужчина и, отходя ближе к той хибаре, в которую вот только забежал мужик, подзывает юношу к себе. - Изрыл все углы и, глянь-ка, что нашёл. - Не думаю, что поводом для похвалы можно назвать ребяческие игрушки. - Какие ж это игрушки! Это - тренировочное оружие. Нукось, держи, - молвит Генрих и кидает в руки Тео деревянный меч, а юноша никак не может взять в толк: "Серьёзно ли он?". - Ей богу, лет пять мне по-твоему али как? - с явным сомнением спрашивает он у немца, разглядывая оружие. - А ты, небось, просто трусишь предо мною? Знаешь, что я одолею тебя в честном бою, даже на этих деревяшках, и потому увиливаешь, а Тео? - поддевая, испрашивает навстречу Штаден, хитро сощурясь. И это вызов, острым ножом кольнувший достоинство, да самолюбие Басманова. И чтобы не изрёк сейчас в ответ спрашивающему Фёдор после этих слов теперь уже не имеет значение. Мужчине удалось, да ещё как, подбить юношу на эту шалость, и он это прекрасно сознаёт. Азарт пылким огнём разжигается в глазах и рвётся наружу. Даже не попытаться будет ниже него. Поудобней перехватив рукоять меча, он принимает более устойчивое положение и пристально смотрит на Генриха, мол: "Ну давай, чего ты ждёшь!". А тот не медлит, шустро поднимается на ноги и, захватив оружие, делает неожиданный выпад вперёд, скрещивая лезвия и едва ли не выбивая меч из рук противника, верно, просто-напросто пощадив его. Федька прижимает деревяшку ближе к себе и, почти теряя равновесие, делает шаг назад. Опосля ещё один и ещё один. Наступление Штадена он принимает плохо. Ноги движутся как-то особо вяло, постоянно ступая не туда, куда нужно, руки, несмотря на все усилия, всё равно то и дело колеблются, едва ли не выпуская рукоять. Что уж и говорить про достойное отражение ударов. С каждым мигом юноше все больше кажется, что было бы многим проще бросить этот бесполезный в его ослабших руках меч и просто накинуться на Генриха всем своим весом. Ну... Может хоть так он не ударит в грязь лицом от слова совсем. Однако идея эта быстро отпадает. Плоть фёдорова до предела накаляется и, как ни горько признавать, юноша уже на исходе своих сил. Только и делая, что носясь задом наперёд по лужайке, он в конце концов теряет своё оружие и, театрально пронзённый деревянным остриём, совсем не театрально заваливается на землю, пытаясь отдышаться. - М-да, братец. Дурно, очень дурно, - скорее смеясь, нежели, чем серьёзно оценивая, подмечает мужчина и, откинув меч, заваливается с юношей рядом на траву. Голова к голове, да плечом к плечу они лежат добрые пару минут, а потом Федька всё-таки решает отвоевать свою честь и, резво перевернувшись, хватает перстами Генриха за горло. - Сдавайся, побеждённый! - громко провозглашает юноша, довольный собой, и воззряется сверху вниз на мужчину. - Несчастный, ляжь обратно, ты уже убит, - разражается Штаден и скидывает руки Тео с себя, заваливая Басманова обратно на траву, для верности придавив собой. Тот барахтается, что-то бормочет, а всё же чрез какое-то время унимается, плетьми откинув руки по сторонам. Грудь ходит ходуном и он, кажется, совсем выдыхается. - Да, Федя, теперича каждое утро буду вытаскивать твою тушу сюда, авось поднатаскаешься, - глухо молвит Генрих куда-то в грудь юноше и думается ему, что произносит мужчина эти слова от балды. Ну право же, к чему? Пустая затея, учитывая некоторую занятость Штадена. - Брешешь? - Ещё бы.***
На следующий же день оказывается, что Генрих не шутил.***
Не сказать, что Фёдор недоволен. Разве что по началу протестовал против того, чтобы его ни свет ни заря выпихивали из постели, так как отвык от подобного. Однако в конечном итоге, он даже рад. Меньше времени с собой, да больше времени со Штаденом явно идёт ему на пользу. Однажды, в очередное подобное утро, Генрих вручает ему своего жеребца. Того самого смутьяна, который сопровождал его на Руси и даже имени до сих пор удостоен не был. Сам берёт алёнину Матрёну и зазывает юношу прокатиться в открытом поле. А это ведь почти как раньше, когда они с Данкой в одиночку уезжали под покровом неба далеко-далеко. Ветер бил в лицо и путал власы, раскиданные по плечам. Дышалось обычно в такие моменты хорошо как никогда, а пред очами раскидывался пейзаж такой родной красы, что покидать эти заворожительные места не желалось уже никогда. Токмо остановить ход времени и вечно нестись по бездорожью, вдыхать округу, полностью впитать в себя этот дивный мираж, да раствориться в нём с концами. Сейчас картина складывается пред ним чуть иная, не такая как на Руси-Матушке, но всё ж, на отраду сердцу, в отдельных мгновениях схожая. Фёдор даже обозвал бы этого коня Данкой, для полноты. Однако, чувствуется ему, что делать так не стоит. Уж пусть, как повелось, Буяном будет. И всё на том. В конце концов эта кличка подходит ему, как никакая другая. Вроде и не малый жеребёнок, а такой неугомонный. Пылкая, да неуёмная животина эта, а громкая какая, аж до звона в ушах. Только и остаётся спешно затыкать их, когда он вновь издаёт громкий крик и, сломя голову, пускается вперёд сквозь дикие заросли, близь протекающего по левую сторону леса. Окаянный этот нестриженным носится. Всё оттого, что конюшим не даётся. Длинные-длинные космы у него. Аккурат в лицо Басманову летят, будто юноше своих мало, а в глазищах звериных ни капли совести за то не зиждется. Хоть бы что. Хвост растрёпанный то и дело в ногах коньих путается, и страшит мысль, что вот-вот стреножит его, однако он все бежит и бежит, верно, нисколь не встревоженный этим. Заплести бы космы евоные, да, верно, перста все отхватит, не дастся. Но Фёдор убеждён, со зверем этим сказочным он совладает, просто обязан совладать. Надобно только немного времени. А меж тем, покуда летит Тео на Буяне по полю, день набирает силу, холода крепчают, и время бежит далеча вперёд, многим обгоняя юношу. День, неделя, месяц бесконечной чередой стелятся за спиной, широкой дорогой укатываясь в неопределённое будущее. Хладной стеной начинают окатывать беспрерывные дожди, превращая землю в сплошные грязевые реки. Светило вновь скрывается и всё реже теперича появляется, лишь иногда выглядывая с высокой арки небес. Мгла всё плотнее с каждым днём сжимает мир, и как же ярко в её проявлении начинают сверкать звёзды, рассыпаясь по небу, словно море самых настоящих драгоценных камней. Зелень мало помалу сгорает в осеннем вихре. Трава, что осыпала округу, загибается и увядает, перегнойным месивом втаптываемая в землю людскими ногами. А древы приодеваются в пёстрые, словно густо расшитые сарафаны, вспыхивая напоследок на этом конечном празднике жизни, готовясь впасть в затяжной мертвенный сон. Самые поздние плоды урожая снимают, люда на улицах становится всё меньше. Грозные ветра, гулко свистящие по улицам, резво разгоняют всех по домам. В стенах особняка печи начинают топить усиленнее. Всё идёт свои чередом. И жизнь продолжается.***
Ноябрь уж стоит у порога непрощённый гостем. Но никто ему не приоткроет приветливо двери дома. Весь простой народ занят полдничной рутиной. Нет им дела до прешедшего к ступеням домов месяца. Как жили много лет до сих пор, как пережили уж множество лет, да зим, так и сейчас. И каплей внимания не удостоят гостя старинного. Пройдут мимо, спеша закончить всё начатое до сумерек. И даже не заметят, как отомрут последние дни октября. Залезая чрез высокие окна, солнечный свет поражает его жителей, наконец прийдя на смену дождям и погодным невзгодам. Затишье, ставшее в особняке, разбивают лишь слуги, слоняющиеся по коридорам этажей туда-сюда, покамест хозяева отдыхают, расположившись в общей гостевой. Камин пышет на них жаром и так приятно греться около него, вытянувшись вперёд. Тёплая медовуха мягко оседает на языке, да баюкает голову утопающую в пышной обивке кресла. И Фёдор дремлет, нелепо откинувшись на подлокотник алёниного кресла, а ноги уместив меж своим и генриховым. Женщина, мотая руками, продевая иглу сквозь расшиваемое полотно, то и дело задевает раскиданные власы юношы, едва ли не вшивая их вместе с нитями в ткань. И, в конце концов, замаявшись отодвигать фёдоровы космы, отрывает небольшой моток нитей и начинает заплетать тугую косу, не вслушиваясь в спросонья вялые причитания Теодора. "Ничего-ничего, ещё боле не придётся ему по нраву, коли вырваны будут пару клоков." И то верно. - На охоту надобно съездить, - как бы размышляя вслух, молвит Генрих неожиданно громко. - Но на улице уже так холодно, не стоит может, дорогой? - возражает Алёна. - Но сейчас самое время, сезон самый. - Но погода не сопутствует, недугов нахватать токмо не хватало, опосля беды не оберёшься, и никакие снадобья не помогут. Так продолжаться может долго. Аки два упёртых барана, оба стоят на своём и, верно, в своих убеждениях оба так или иначе правы. А Фёдору что? Не встревает он, от греха подальше. Совсем нет для юноши в том резона. Женщина продолжает аккуратно подбирать курчавые пряди его влас, а он, закрывши очи, особо не вдумывается в их перепалку. В конечном итоге, супруги всё равно договорятся, с ним иль без него. Главное только то, что если всё-таки решатся ехать они, чтоб его тоже взяли. А остальное...***
Отходя чуть дале от корабельной стоянки, мужик одним движением забирается на лошадь. Оправляет свой простенький плащ, который насквозь продувается хладными ветрами, и проверяет письмо за пазухой. На месте. Под покровом ночи он выдвигается в путь. Морозы, что уж пробили воздух, едва ли не скрипят под лошадиными копытами. Однако от того желваки по бледному лику не заходятся. Ни что не волнует этот пропащий бесстрастный взор. Только ледяные длани, совсем одеревенев еле сжимают поводья. До места назначения не меньше недели, с учётом остановок на смену лошади. До выхода княжеского корабля в открытое море месяц. Времени должно хватить.***