***
- Тише, тише! - чуть ли не исходится на крик Фёдор, пока Буян с неистовой силой вырывается из рук его и рывками запрокидывается назад. Грохочущее ржание взбушевавщегося жеребца слышно за версту, не меньше. "Дьявол!". Только подобранная толстая коса из гривы, которую Федька так старательно плёл и не успел стянуть на конце, вот-вот распадётся. Конюший мальчишка, которому видно надоело жить, и он решил, что Басманову тоже, не осторожно подошёл сбоку с корзиной какой-то снеди для копытных и спугнул Буяна. "Болван!". Конь как легнулся, что страшно и предсказать участь юноши, если бы он не успел метнуться назад. А жеребец-то высокий богатырский. Вот сейчас как боднёт его башкой своей деревянной и поминай как звали. По прошествии пары мгновений от этой неравной и безуспешной борьбы, на свой страх и риск, Теодор отпускает поводья, шустро подхватывает из той самой корзины яблоко и берётся водит им перед мордой зверя, пятясь всё дальше назад. Тот, ещё пару раз резко встряхнув головой, начинает дёргать своими большими ноздрями, видно, учуяв, и поусмиряется. Вышагивает навстречу юноши, подходя, шлёпает губами, да надкусывает сладкий плод. Ушами так задорно шевелит и глазёнками трогательно моргает. Чудится, словно извинение так выпрашивает. "Негодник". - Ну-ну, славный, - поглаживая Буяна по длинной морде, тихо, да протяжно молвит Басманов, быстро снимая с сердца любую злобу и обиду на это чудовище. Подбирая уж поистрепавщуюся косу, он сызнова бёрется за плетение. Прядь сюда, прядь туда. Ладно получается. Посильнее старается натягивать густые космы, ленту вплетает широкую и ею же подвязывает своё творение по окончанию. Чёрная косища свисает на грудь Буяну. Тот задирает главу ввысь и треплет ею. Красавец, что сказать. Покамест юноша причёсывает не собранную часть гривы, сзади осторожно подходит кто-то из слуг, держа в руках седло и лук, заготовленный для Фёдора, однако ближе подойти не решается. Очами своими в стороны стреляет, а сам стоит как вкопанный. - Дай сюда! - отбирает у мужика Басманов все снесённое и, отложив оружие в сторону, принимается крепить седло на лошадиную спину. К тому моменту, когда всё приструги* плотно затянуты и дело сделано, во двор начинает стекаться народ. Небольшая возница, да вслед ей ещё одна грузятся всем необходимым, несколько лошадей запрягаются к поездке. И хозяева особняка наконец спускаются вниз, прямиком к окончанию сборов. В конце концов, Генриху с Алёной удалось договорится. Остановились на том, что на охоту они всё же едут, но без остановок на ночлег. А на своём присутствии женщина настояло особо сильно. Куда ей, в такой тягости-то, спрашивается? Но нет, она на отрез отказалась оставаться дома, мол: "Раз дожди окончены, значит и мне надобно выехать за пределы особняка, развеяться, покуда морозы в полную силу не ударили". Точка. И вот теперича, в полном составе семьи, они собираются выезжают за пределы резеденции. Сошлись супруги и на том, чтобы женщина всё-таки не ехала верхом, а потому Алёна едет в укрытой вознице, чуть погодя за Фёдором и Генрихом. Восседает на мягко обитом сиденье, облокотившись назад и высматривает новые своему взору окрестности, да краем глаза поглядывает на мужчин, что скачут впереди. Те то разгоняются, далеча отходя от возницы, то сбавляют ход и всё забавляются меж собою, притираясь лошадиными боками. "Как дети, ей Богу". Пейзаж тут складывается немного иной. Насколько женщина помнит, так далеко по эту сторону леса она ещё не была. Деревья стоят реже друг от друга и, кажется, ниже они немного, нежели чем древа растущие прямо позади особняка. Опростоволосившись по осени, эти не жмутся бок к боку, напротив, раскидываются во все стороны длинными ветвями, хватывая небо над проезжающими, что всё боле углубляются в лес, разнообразной извилистой аркой. Словно то - путь в какое королевство, не иначе. Просветлевшие грозные тучи расступились, и над главами вновь развернулось пусть и серое, но такое ясное чистое небо. Сегодня им это благоволит, однако завтра, верно, заморозками отзовётся. И уйдут на покой, вслед за уснувшим под хорсовыми ногами миром, последние одинокие птичьи голоса, которые ещё пока звенят где-то дале, в самой чаще. И тогда, даже самых иссохшихся, самых почернелых листьев, конечных отголосков жизни, сыскать средь вездесущих снегов не получится. Но пока день этот здесь, в их руках, огромными кучами беспокойный ветер задувает остатки опавшей листвы аккурат к ногам Алёны, в возницу. С поджарыми боками и закостеневшими прожилками, такие схожие, но все по-своему особенные. Чудеса из чудес мира сего. Подняв парочку из них, она рассматривает этаких чад природы поближе, а затем убирает под край покрывала, чтоб не затерялись, да не улетели вновь куда. К чему-нибудь обязательно сгодится, не запамятовать бы токмо-с. Опосля девушка кутается посильнее в плащ, да поудобней устраивает руки на громоздком животе, стараясь его приобнять. Да, что-то закончить с наступлением зимы, а что-то начнётся. Если Алёна не ошибается в своих расчётах, то как раз на первые числа декабря должно выпасть рождение их общего, самого долгожданного первенца, которому, видно, уж самому не терпится явиться на свет божий. Так он рвётся изо дня в день всё сильнее наружу, что растяжками широкими плоть матери идёт. Так резво пинается, что, верно, сразу после рождения побежит, и помяните её слово, сорванцом будет ещё тем. А судя по потому, как растёт живот матери, кажется, не по дням, а по часам, богатырём настоящим станет. Правда, в кого? Неужто в крёстного? Однако, в любом случае, самым любимым детё это будет. Уже стало. И как же Алёна надеется, что он это понимает. Что прямо сейчас чувствует, как громко бьётся её сердце, как трепетает и молит душа женщины. И всё для него.***
По прошествию ещё дале, в самую лесную глушь, находится раскидистая голая поляна, укрытая сверху скрюченными руками древ коренастых, на манер шатра какого. Она и приходится в самый раз для стоянки. Алёна, с некоторой частью сопровождавшей их прислуги, остаётся здесь руководить установкой места для отдыха, куда позже вернуться мужчины, да ожидать их. А они, окрещённые напоследок с женской руки святым знаменем и в чело расцелованные, прибрав с собой остальную часть слуг, отправляются далее в чащобы за долгожданной добычей. За кабаном может, иль лисами, что водятся в этих краях. За птицами какими изловчатся, али даже, ежели удача соблаговолит, за медведем. Хотя это вряд ли, конечно. Встретить этих могучих зверей здесь - редкость, как поведал один из мужиков, что сопровождают их. Но кто его знает, всё может быть. Пробираясь чрез сухие лапы терновника, они идут тихо. Стараются лишний раз не ступать на жутко скрипящие обломки ветвей, да чего ещё. Иногда вовсе замолкают, когда очередной шорох невесть чего раздаётся где-то далеча, но в основном переговариваются Тео с Генрихом меж собой, не замолкая ни на мгновение. Не мерещится никого в ближайшей округе, от того они так несерьёзно и относятся. И кажется уж братьям словно не на охоте они, а на прогулке самой обычной. Словно, пройди ещё немного, и в сад за родным особняком попадёшь, а там прямиком в дом и к ужину за стол. А в стенах обеденной залы так тепло, хорошо, свечи тихо мерцают и вообще... В словесных размышлениях приходится прерваться. Неужто удача наконец улыбнулась? И вправду! Не показалось им. Аккурат менее чем за версту раздаются глухие удары о дерево, да рёв, перемежающийся с противным визгом. Никак, кабан дикий. Тихими перебежками, еле касаясь земли, небольшой отряд, чутко озираясь по сторонам, пересекает местность, продвигается вперёд и на открывшей лужайке, которая разворачивается чуть дале, находит рассверепевшего зверя, издающего эти громкие крики. Тот бьётся башкой своей большой о ствол могучего дерева и, верно, вовсе не замечает подоспевший люд. Небось, скотина совсем из ума выжила, но то - не беда. Тем призанятней завалить его будет, и награда, в виде его огромной туши, точно достойной за проделанную работу окажется. Отряд разделяется на две части. Генрих с парой крестьян в одну сторону, Фёдор с двумя другими в противоположную. Кабана надобно взять в кольцо, и, дай Господь, у них получится осуществить задуманное. Обходя поляну, да ближе подбираясь ко зверю, мужчины переглядываются меж собой, не упуская мохнатого чёрта из виду. Шаг, ещё шаг. И вот они уж у самой цели. Обступают кабана со всех сторон, подходят медленно, выбираясь из-под покрова деревьев, и тогда наконец-то переманивают внимание кабана на себя. Тот дико озирается по сторонам, замирает на мгновение, а после резко срывается влево, уж нагоняемый стрелами. Летит зверина не разбирая дороги, прямиком сквозь кусты, получив несколько царапин, да наконечник острый под свои толстую шкуру. Галопом несётся аккурат в фёдоров отряд, который понемногу сдаёт назад, и на самого него в частности, кажись, не собираясь сбавлять ход. Ещё несколько стрел с соседнего отряда настигают кабанью спину и ему уже конец, несомненно. Но он, видно, пока не смирившись со своей участью, с пеной у пасти и диким ором, продолжает на честном слове бежать дальше. Тогда Теодор решает сделать последний выстрел. Не сдвигаясь с места, несмотря на здравый смысл и вообще ни на что, юноша, вытащив стрелу, натягивает крепко тетеву, целится и стреляет прямо в голову кабану. Попадание! А как эффектно! Кровь сочится из чела скотины, заливая ему закатившиеся махонькие глазёнки и это победа. Какой восторг бьёт Федьку с ног до головы за одну только способность крепко теперича лук держать в руках, не говоря уж об успешном окончании охоты. От прилившей радости он даже не дёргается с места, когда уже мертвая туша влетает в него. Юношу больным ударом в живот откидывает назад, в колючие кусты, и пара веток особенно неприятно проходятся по его щеке, да шее, расцарапывая кожу до кровавых ссадин. Однако какое значение это имеет сейчас? Слишком ярко на устах разливается вкус собственного триумфа, чтобы размышлять об этом. - Ёп твою мать, Тео! - кричит ему издалека Штаден, а он и ухом не ведёт, уходит взором своих очей ввысь и так широко, глупо лыбится во всё лицо, даже и не собираясь вставать. Покуда крестьянские мужики разбираются с мёртвым хряком, немец настигает Фёдора и насильно поднимает с земли, за плечи его трясёт и всё причитает о том, что дурак он, мол, нерадивый, что до каления белого его доведет такими выходками, а меж тем даже хвалит, но один чёрт, юноша слушает Генриха вполуха. К тому моменту, когда Теодор наконец отряхивается и подбирает своё оружие, перевязав копыта крепко накрепко верёвкой, да закрепив громадную тушу на толстую, найденную поблизости, палку, мужики уж подхватывают кабана. И, чуть погодя, по приказанию Штаден отряд берёт курс в обратный путь.***
На стоянке уж во всю разгорается ладно сложенный костёр, когда мужи возвращаются с добычей к облюбованному месту. Крестьянские мужики сбрасывают тушу кабанью чуть дале от него, сразу принимаясь её свежевать. А Штадены сваливаются подле огня на застеленное, да обустроенное место, отогреваясь расходящимся теплом. Алёна, облюбовав очами своими вездесущими принесённый трофей, подходит к мужчинам и устраивается меж ними. Лицо её держит такое мягкое выражение, когда женщина целует мужа, но, обернувшись к Фёдору, делается отнюдь не довольным. Она прицокивает и, по просьбе к одной из служанок, в её руки сносится бутыль водки, да тряпица чистая. Смочив её, девушка обтирает ободранные бледные ланиты, подводя лик юношеский к свету костра другою дланью ближе. Спускается к шее и на ней тоже утирает запёкшуюся кровь, стараясь сильно не давить на ещё свежие ссадины. А после, убедившись нет ли ещё каких ран и не церемонясь, выбрасывает грязную тряпку прямо в костёр. Та ярко вспыхивает и мгновенно сгорает, охваченная изъедающим пламенем, покамест женщина, отряхивает руки. Генрих приобнимает жену сбоку, устраиваясь поближе к ней, а она, в свою очередь, кладёт длань на дальнее плечо Тео и привлекает его к себе, не оставляя юношу в стороне. Перста женские самой кости торчащей из шрама касаются, остроту которой до сих пор не смогла скрыть плоть, однако юноша не уходит от такого тёплого простого жеста. Фёдор чуть наклоняется в сторону девушки и, уперевшись с ней плечами, склоняет свою кудлатую голову, касаясь скранием* женских влас. В конце концов, это же Алёна. Может ли он сказать, что такое ей не позволено? Может ли он отказать ей в подобной малости? Вряд ли. Мужики наконец заканчивают с разделкой мяса, и в несколько рук оно быстро отправляется в большую посудину, которая весит над костром. Шкварчит ужин будущий, да таким ароматом слышится, что словами не передать. По готовности блюда целый стол для трапезы раскатывается. И вот так, в окружении тихо трепещущего леса, замолвив молитву, они принимаются за еду. Высоко задранные ветви, угнетаемые ветром, скрипят над головами людей. Чуть в стороне звучно трещат поленья в костре, то и дело стреляя искрами в разные стороны. Сухие листья шуршат под подошвой сапог. И в хоре этих тишайших отзвуков, которые эхом отскакивают от округи, возвращаясь назад, шум мира сего кажется бесконечным. Он настолько широк, что заплутать в нём не было бы чем-то странным, остаться в одиночестве и больше не найтись - тоже. Однако пока он здесь, чувствуется Фёдору, на этой самой поляне, за этим самым столом и в окружении этих самых людей, подобная участь ему не грозить. Не иначе как, сам Господь Бог наложил печать на эту мысль, и худая человечья душа противиться тому не смеет. Не желает. Вскоре, когда сумерки опускаются в лесную чащобу и начинают сгущаться, разложенные вещи складываются по возницам и делегация вновь седлает коней, да спешит до ночи убраться прочь, дабы не застрять в потёмках по ямам и оврагам каким. Солнце уж совсем скрывается за тёмными тучами, что подмечает Алёна, восходя на подножку своей возницы, да приставая взором к небесам нависшим, - "Но лучи длинные отражаются на другой стороне неба, значится... Ветер сменит направление".***
К моменту, когда ночь полностью охватывает округу, семейство Штаденов уж подъезжает к особняку. Ещё издалека заприметив совершенно точно не знакомый силуэт, что недвижимо стоит в тени двора, во фёдоровой груди занимается предчувствие дурное. Загривок окатывает холодом, и сначала Теодору даже думается, что мол показалось. Он даже испрашивает Генриха об том, в кои-то веке надеясь, что это всё - игры разыгравшегося разума и не более. Однако всмотревшись, да нахмурившись, Штаден разбивает эти чаяния, тоже недоумевая: "Кого бы принесло в такой поздний час?". Ладони становятся мокрыми и уздечка, за которую юноша удерживается на Буяне, начинает выскальзывать из рук. С приближением к дому, всё сильнее разливается по телу, аки круги по воде, резкая дрожь. И спина лошадиная, да стремена уже не ощущаются юношей как прочная опора, всё явственнее в миг этот долгий кажется ему, что раз, два и полетит он прямиком под копыта, не удержится. Завидев господ, сторожевой спешно отверзает врата и пропускает их во двор резиденции, покуда Басманов, жаждя отыскать крепкую опору своей в миг ослабевшей плоти, соскакивает на твёрдую землю. На распросы Штадена, докладывает прислужный мужик и о неизвестном госте, что с самого прибытия молчит, обмолвившись лишь об том, что, мол: "Хозяева ему токмо нужны и баста. С обеда вот ожидает". Тогда наконец выходит из тени силуэт, верно, заслыша о себе от сторожевого, да низко кланяется прибывшим господам, обращаяся. - Мир дому вашему, мне нужен Фёдор Басманов, могу ли я его здесь найти? - глаголет мужчина, прямо смотря на юношу, явно уж зная ответ на свой вопрос. От взора того, неправильного какого-то, да гласа излишне беспричастного вовсе не по себе становится Теодору, но он, тем не менее, вторит неизвестному вопросом на вопрос. Теперь уж лицом к лицу они стоят, отступать некуда, да и незачем. - А сам кто таков будешь? - Князем Луговским прислан. Так вон оно что... - С чем прислан-то? - после долгой паузы, наконец проглотив вставший в горле ком, вновь испрашивает Фёдор. На что ему гонец, сделав пару шагов вперёд, протягивает вытащенное из-за пазухи письмо. Печать сургучная на нём и право княжеская. Чёрт. Сорвав её, юноша шустро развёртывает бумагу и пробегается взором очей своих по написанному. "Здравия желаю, Федь. Рад вновь с тобой связаться. Познакомся с гонцом - Ерёмка, мужик угрюмый, но дельный. Он доставит тебя прямиком до корабля, там и свидимся. До встречи". Множество раз перечитывая эти немногословные короткие строки, юноша вновь и вновь вглядывается сквозь темень в уж замозолившийся текст и рыщет по листку, пытаясь найти ещё хоть что-то. Неужто это всё? По правде сказать, и сам не знает он доподлинно, что хотел там отыскать, но юноша надеялся увидеть послание более развёрнутое, более определённо что ли. Господь видит, как он желал, чтобы на этом куске бумаге было написано что-то более-менее точное, что смогло бы осадить хотя бы часть тревог, да тяжб, повисших у него на шее камнем. Но нет! Это просто издевательски краткая в изложении открытка с приглашением в один конец. А в какой? Как раньше ясно не было, так и сейчас не ясно ни черта! И как горько ему от того, и ничуть не легче. Басманов поджимает губы, едва ли не скрежетая зубами, и сминает письмо по краям, всеми силами борясь с желание разорвать бесполезную бумагу на части, да втоптать в грязь поглубже. Всё же пересилив себя, юноша резко складывает княжеское послание поперёк прошлых изгибов бумаги и впихивает его обратно в руки посланника. Этакими ребяческими выходками делу так и так не подсобишь. Что уж тут. - Так когда..? - Раз сегодня уж поздний час, то завтра рано по утру и отправимся. - Столь скоро? - А иначе-с никак, у нас есть не больше трёх недель. Надобно быть в срок поставленный, Михаил Кузьмич задержек не приемлет-с. Завтра, так завтра. На том и окончили разговор.***
Отворяя покои свои, Басманов уж видит как к нему спешит служанка, верно, что б справится не надобно ли чего. Но махнув рукой он присекает все её порывы и плотно затворяет двери за собою, тут же, пред ними оседая на холодный пол. Взор юношеский бродит вдоль стен, спотыкаясь о каждую вещь, очертания которых он и без света может угадать уж от начала и до конца. По потолочным балкам гуляет, стараясь залезть во все тёмные углы, да высмотреть там следы своих прошлых копаний, которые Фёдор оставил, когда до этого, не упомнить сколько раз, возводил очи к верху. И печальными те вгляды были, и озлобленными, радостными, и все они здесь. В памяти каменных стен. Так тянет его обжитость этой опочивальни, так душит сейчас, что не в силах управиться с этой колющей болью, Фёдор отворачивается к окну, смотря теперича в растерянную черноту глубокой ночи, словно в зеркало, да не осознанно всё сильнее съезжая по запертой двери вниз. Мгле той нечего ему молвить. Бездна беспричастна к юношеским исканиям. Накрывши лицо ладонями, он совсем сваливается на пол и лежит без движения. Ни вздоха, ни шороха. Желается Феде очень разложиться и ссохшимися костями болеющими остаться прямо здесь навсегда. Тяжело душе во плоти этой, томительно. Чтобы в череп евоный аккурат посреди горницы крест древянный вбили и оставили так покоится. Не пойдёт он никуда, ей Богу, не пойдёт. Мотая в таком скверном положении час, два, три, может и поболе, юноша разве что на бок заваливается, так и не дойдя до постели. Что стоило бы вообще-то сделать. Негоже это, мёрзнуть на полу, как бы там ни было, да и негоже в одеждах этих не свежих валяться, даже не сменив их пред дорогой, как видно, долгою. Светлая мысль эта звенит во фёдоровой голове всё громче. "И то верно". Ведь не сделай того он сейчас, пожалеет позже. Неча досаждать самому себе такими мелочами. Вымыться тоже не помешало бы.***
"Неужто спишь? А не проснуться не страшишься? Утонуть не будет поздно." Теодор цепляется за края ванной, едва-едва удерживаясь мокрыми руками, и резко выныривает из-под толщи мыльной воды. Пытаясь разглядеть своё положение, он лихорадочно, да безуспешно моргает, судорожно откашливаясь по пути. Очи щиплет неимоверно, а чрез нос юноша захлебнул столько воды, что в голове теперича гудит просто отвратительно. Разморило его знатно, от, видно, и заснул невзначай. В планах, конечно, многое сегодня было, многого хотелось, но вот так глупо утопнуть он пока не собирался. Власы мокрые, что навязчиво лезут в лицо, Фёдор откидывает назад, да спросонья пробарахтавшись чуть, вылезает за пределы ванной. Вяло обтеревшись, натягивает чистые вещи, решая, что проветриться ему точно не помешает. Необходимость в отдыхе исчерпана теперь подчистую.***
Бродя по хладными коридорам, Басманов сызнова разглядывает каждую деталь замка этого. Подмечает всё как впервой, точно также, как подмечал только по приезде в особняк, разве что с наименьшим восторгом уже, более пространно. И всё в нём тоже, что и пару месяцев назад, не колышат глыбу эту каменную такие малые сроки. Может вода и точит камень со временем, да человека всяк быстрее. Как стоял особняк здесь, на своём месте, так и стоит. А вот Федя уже другой, как ни крути. Жизнь определённо за последнее время встала с ног на голову. Перевернулась целая страница жизни и сейчас на подходе ещё один новый разворот, а юноша даже осознать-то не успел, обдумать всё как следует. Однако будь его воля выбирать между хотя бы нынешним и будущим, он бы не сомневаясь остался в сегодняшнем дне. То - всё фантазии, сказки, ворочая которые в голове, Теодор продолжает идти, вновь проходя мимо дверей своих покоев, а там и далее, да прерывает его скрип дверных петель, что так явственно разносится в тишине. Это, насколько юноша может разглядеть в темноте, дверь супружеской опочивальни отворяется и, никто иной, как Генрих тихо закрывает её за собой, выходя в коридор. Смотрят они пару мгновений друг на друга, и Фёдор даже спросил бы у мужчины, куда это он поднялся в такой ранний час, но ответ слишком очевиден и греет юношеское сердце как ничто другое. Непростительно грубы будут любые слова, оттого они молчат и теперича вместе идут плечом к плечу. Заря уж к тому моменту робко занимается на горизонте, отгоняя мглу всё дальше на запад. Морозный иней тонко ложится на ободранную землю и хрустит глухо под сапогами. В воздухе же, словно сам лёд застывает, и каждый вдох хладным остриём продирает глотку. Предрассветная бледность замирает на устах неба. Пройдя до конюшен, Фёдор направляется к самому дальнему загону, где обычно держат Буяна, по дальше от остальных. Конь разражается громким ржанием, только завидев юношу и, отпрянув от стены, выставляется грудью за пределы решётки, потянувшись к прешедшему. Теодор не оставляет его без внимания, как можно? Морду гладит, осторожно распускает спутанные пряди, по шее могучей ласково похлопывает, да отвязав, выводит жеребца наружу. Там уж, на крыльце, гость вчерашнего вечера Басманова дожидается, придерживая рядом свою животину, не погруженную ни чем. Совсем с пустыми руками доехал он сюда что ли? Чудно. На скорую руку нагрузив Буяна некоторыми федькиными вещами, сборы в путь оканчиваются. И коней уж они собираются седлать, подходя к самому выезду из резеденции, однако нет, Басманов чуть медлит и то не напрасно. Обернувшись, на пороге особняка юноша наблюдается Алёну с Генрихом, что стоят под руку, глядя ему вслед. Он бы и по-людски мог распрощаться, только время драгоценное утекает, да и растягивать этот момент ему больно не хочет. Оттого Теодор просто кивает и, на силу оторвав взор очей своих от родной картины, пришпоривает коня, выезжая с гонцом за врата распахнутые, боле не оборачиваясь. Не знает он, свидится ли ещё с ними? Но до последнего сердечно будет надеяться на встречу. Раньше ли, поздней ли? Когда-нибудь Фёдор обязательно вернётся в этот радушный дом. А сейчас дорога стелится пред ним, о ней бы мыслить. Да куда эти размышления приведут его, коли даже намеченный путь не известен? Знать не дано. Но раз уж ничего не попишешь, видно, придётся смириться. Надеется Теодор лишь на то, что за время ожидания этого смиренного тьма не пожрёт его с концами. Дай Бог, солнце засияет над ним ещё не раз.***