***
Лошадиные копыта резво отбивают подмёрзший груд голых дорог, покуда могучие хорсовы руки медленно возводят солнце-шар аккурат по небосводу, разгоняя редкие скудные тучи. Разливая за собой багрянец, светило лишь на одно единственное мгновение разбавляет тусклое зарево, опосля неповоротливо заваливаясь всё выше и выше, точно во злобе какой, совсем стараясь сокрыться с глаз людских. Изредка сыплет сверху толи дождь, толи снег, противно оседая на лице и уж каченеющих руках, которые оттого приходится сильнее сжимать на уздечке, дабы не соскользнуть. Стройно вливается в эту по-ноябрьски грозную симфонию и ветер свирепый, что безжалостно обдаёт кожу мокрую ледяными порывами, да с такой силою буйствует, что, кажется Фёдору, всё дальше отодвигает их от цели, не давая проехать далее. А то как же ещё объяснить не сменяющуюся картину округи? Эта пустая бесконечная тропа, голые древы тут и там, да недвижимая спина скачущего чуть впереди посланника, которому как бы и всё не по чём. Усталость, видно, застилает взор голубых очей, вот и смазывается всё пред ними в неразличимое месиво. Судя по всему за полдень уж давно перевалило и даже к вечеру идёт, а они ведь ни одной остановки за прошедшее время не сделали. И в любой распогожий день такая поезда была бы не легка, а при такой общей скверности и подавно. Отдых надобен по горло. От-дых. - Эй, ты! Остановку нужно бы устроить, - подгоняя коня вперёд, окрикивает гонца Басманов. А тот в ответ нем, аки рыба. Как будто не к нему обращаются, едет себе дале и ухом не ведёт. - Эй! - Обожди-с немного, впереди селение будет, там на ночь и осядем-с, - наконец молвит ему монотонно мужик, не оборачиваясь даже и на сей раз. "От скотина! На ты к тому же". За это юноша ещё спросит с него, а пока остаётся токмо терпеть до привала и лишний раз вообще лучше ничего не говорить. Мороз и без того уж пробрался в самые сапоги, а испытывать свою плоть на стойкость ему сейчас хотелось в последнюю очередь. Сильнее чем есть, сводить конечности Феде начинает тогда, когда в очередной раз бросая гневливый взгляд на мужика, он, за неимением других развлечений, обращает интерес свой на одежёнку оного. "Мать честная...", - вытаращив очи, думает он. Да и правда, в тряпках-то таких токмо летом и щеголять. Накидка какая-то худая, рубаха под ней и всё на том. "Как он ещё не помер, бес этот?". Не по себе делается Фёдору от увиденного и, передернув плечами, он отворачивается к дороге, от греха подальше. Капли воды осевшие на ресницах, смаргивать постоянно приходится, судорожно поджимается бесчувственная линия рта, а сжатые крепко длани уж и вовсе не разгибаются обратно. Перста на ногах немеют. Иногда от тяжести собственной головы, промороженной уж от чела самого и до макушки, Фёдор льнёт ею к лошадиной шее, едва ли не заваливаясь на коня целиком. А они тем временем всё скачут и скачут. И где, спрашивается то недалёкое место привала? Когда уж смеркаться начинает, в самом деле из-за холмов показываются одиноко стоящие домики небольшого селения, обрамлённые тихим светом лучин. В основном всё маленькие они, приземлённые, но имеются также и возвышающиеся над другими, ладные двухэтажные домищи, около одного из которых и приостанавливают свой ход всадники. Слезши с буяновой спины, юноша оставляет его на привязи у входа и только собирается покинуть коня, как тот хватает его самыми зубами за шиворот, не желая отпускать, капризничая. Слегка прихлопнув его по наглой морде, юноше приходится задержаться, он честно-честно обещает Буяну, что обязательно ещё спуститься и принесет ему чего-нибудь и при том прямодушно верует в понятливость животины, которая всё ж пускает его, чуть боднув головой на последок. Внутри, на удивление, оказывается до невозможного жарко. Видно, к вечеру на этом безымянном постоялом дворе печи во всю растопили, точно в бане, ей Богу, только для кого? Гостей-то раз-два и обчёлся, но то и ясно, глушь такая. Стянувши с себя мокрый тяжёлый плащ, Басманов тяжело выдыхает, чуть оттопыривает ворот нижних одежд, да оглядывается, ища спутника свого. Мужика нигде нет, оттого не долго думая, юноша заваливается за первый попавшийся стол, уткнувшись лицом в деревянный сруб, да разметав мокрые власы вокруг себя. Они колючими завитками в нос лезут, да в рот наровят попасть, но то - сущие мелочи. Руки слишком тяжелы сейчас, чтобы откинуть их в сторону, оттого и наплевать. "Подумаешь, волосы пожую, какова оказия", - вяло мыслит он пред тем, как погрузится в дрёму, которой продлится долго не суждено. Потерянный им накануне Ерёма грузно прошагивает к юноше, скрепя хлипкими досками, усаживается на пошатнувшийся под человечьим весом стул, да руки укладывает поверх стола, воззряясь в ответ на Басманова, что очухавшись, угрюмо стреляет в него очами тёмными из-под скривившихся бровей. - Покои-с на втором этаже, сразу пред лестницей, - только и молвит он, не отвечая настырному взгляду напротив. Обговорил, да уплатил значится. И то добро. Однако много ль чести делает это такому неотёсанному тюфяку? - Ерёма значит. Знамо ли тебе кто я таков? Тот вновь молчит, отвернувшись куда-то в сторону, вовсе, верно, не желая заводит разговоров, но чуть погодя всё ж откликается, когда Басманов, уже в край негодуя, что есть силы хромыхает кулаком по столу. - Нет. - Оно и видно. Да ты хоть представляешь, какую ошибку вершишь, обращаясь со мной так, сволочь несчастная? - Не представляю-с. Один хозяин надо мною есть - Михаил Кузьмич, ну и Борис Иваныч, конечно-с. А тебя я знать не знаю. Привезть велено и я исполняю. Желваки заходятся по лику фёдорову от высказываний таких, так бы и треснул он по этой бесчувственной нахальной морде, честное слово, да только приготовившись встать, слышит вопрос он в сторону свою, что чуть осаждает рвущийся пыл. - Как величать-то? - Фёдор Алексеевич. - Значит-с, Фёдор Алексеичем и будешь. Не удерживается всё-таки Басманов тогда, скривившись озлобленно ликом, вскакивает со стула, да резко занося руку, отвешивает громкую затрещину по роже мужицкой, а сильную-то какую, что аж у самого длань печёт. Опосля прихватыватывает ланиты впалые, да с силою вдавливает в них перста свои отогретые, обращая ерёмкино лицо на себя. Тот лишь едва заметно поджимает уста, уголки которых утапливаются в грубо сжатые щёки, да брови чуть насупливает, но ничего не говорит в ответ. Тишина натянутой струной звенит в воздухе, доводя и так вставшего на дыбы Фёдора, но в один момент нежданно лопается. Когда Еремей дланью своей крепко хватает запястье юношеское. И уж не знает он, что там мужик собирался предпринять дале, да только свою руку Басманов отнимает быстрее, как ошпаренный прижимая её к себе ближе, да делая шаг назад. Мгновенье-другое проходит, а след этих по-могильному хладных, к тому же мокрых, да шибко сморщенных пальцев, не проходит никак. Гадостно так горит он, как бы не тёр Федька рукою об одежды свои, проходить не желает. Токмо и остаётся, что выражение омерзительное скосить из себя, да в каком-то неопознанном испуге боле не подходить к мужику. Вдруг болен он какой заразой ещё, кто его знает? А Басманову не надобно такого. Вот Луговский, вот чёрт! Свинью ему этакую в мешке подложил под самый бок, чтоб его. И ведь не страшила князя мысля о том, что перенять юноша может болезнь ту неведомую, слечь и вовсе не доехать до места назначения. Вправду столь всё равно ему что ли было? Невероятно. Чуть погодя, поуспокоившись, Фёдор уж собирается отправится в приготовленную опочивальню, но вдруг припоминает об обещании, данном накануне, и чертыхается. Вновь обращаться приходится к Ерёме, но тут уж ничего не попишешь. Думается сперва и себе харчей каких заказать, однако кусок скорее в горле станет, гиблое дело. По итогу приказывает сбегать, испросить кого можно в этой одинокой таверне об яблоках иль моркови, на худой конец, да принесть. "В конце концов, раз за покои уплатил, то и за ужин уплатит, не переломится". В противном случае, на самом деле, Басманов даже не мыслит, что делал бы. У самого у него за душою не больше, чем сущие гроши. Мужик опять же ничего в ответ не глаголет, токмо задержав долгий взгляд на нём, встаёт из-за стола, со скрипом отодвинув его в сторону, да вновь исчезает на втором этаже, оставив юношу в ожидание. В какой-то момент Фёдор вполне резонно рассуждает о том, что тот вообще не вернётся, но Еремей, на удивление, вскоре спускается обратно и оставляет на столе пару яблок, возможно ожидая слова благодарности. Однако это явно не его забота. "Вот ещё! Благодарить за то не хватало, что смертью голодной помирать не оставили. Вот уж спасибо!". С опаской забрав плоды, юноша выходит прочь, да на всякий случай промывает их в лошадином корыте, от греха подальше. Опосля оставляет довольному Буяну и наконец в заготовленные покои отходит, устало подволачивая тяжёлые ноги. День сегодня был непростой. И завтра сулит такой же.***
Только касается с вечеру раннего фёдорова глава колючей подушки, так и сразу в сон долгий, беспробудный, без чувств впадает тот и очи сухие продирает лишь когда десницы божьи бесцеремонно вползают в лачугу эту обшарпанную, изьявляя о начале ещё одного дня. Постель под ним оказалась на редкость жёсткой, как будто на досках не застеленных спал, не иначе. Всё юношеское костлявое тело не то, что отлежалось, нет, отбилось. Уснул вроде на постоялом дворе, совсем не расчувствовав неудобства, а проснулся будто несколько месяцев назад в своей монашей келье. Ощущения сплошь те же. Но, видно, не скоро ещё Басманов теперича будет иметь перины, подобные тем, что были у него в генриховом доме. Неужто сызнова привыкать к этому придётся? Время покажет. Во чреве сейчас так пусто-пусто, а ноет как противно, словно в самое горло пустота эта упирается. Отзавтракать надо бы. Одним махом оторвавшись от постели, Фёдор натягивает одежды, скинутые пред сном, да выходит за дверь тонкую, спускаясь по лестнице вниз. В таверне пустынно, как и по прибытию в прочем. Тишь, да гладь и не души кругом, окромя Ерёмы, что стоит у окна дальнего, выходящего аккурат на поля серые, в обход остальному селению. Проходит за тот самый стол юноша и заявляет, мол: "Жрать хочу", - а тот, как и вчера по вечеру сносит ему откуда-то сверху тарелку похлёбки. Скудновато, конечно, выходит, но, чем сыты, тем и рады, как говорится. Пресновата жижа оказывается, однако внутри боле не стенает от жуткого голода и то добро. Опосля заутренней трапезы, ежели её можно так обозвать, они покидают это Богом забытое место. Не близко ещё, ой не близко.***
При ясном свете дня болезный вид Еремея расцветает пред Фёдором во всех красках. До того не было возможности рассмотреть спутника своего и желания такового тоже, да чрез какое-то время так тоскливо начало делаться Федьке иногда, что ненароком взор его стал всё боле задерживаться на спутнике. Он ведь рядом всегда следует, пусть то и дело тенью кажась людской, а не человеком вовсе, тем не менее. Пусть и отчасти противна рожа эта, да интерес в ней какой-то есть. Вся обескровленная такая, угрюмая непомерно тому, как описал Миша, явно преуменьшив. Бровищи его светлые едва ли не сливаются с ликом полотняным, ресниц будто и вовсе нет, оттого насупленный взгляд мужицкий совсем неприкрытым остаётся, прямым излишне. К тому же и без того светлые очи, словно пеленой белёсой поддёрнуты завсегда, притуплены. Жутко выглядит, так и креститься на право, да налево тянет. Не зря Басманов ещё во дворе генрихова дома, при первой встрече заподозрил что-то неладное. Но то, к его неприятному откровению, облик ещё божеский оказался, а это... Впрочем, больно надо смотреть им друг на друга, право слово. Едут себе уж с неделю и как бы направленно не отмечают присутствия кого бы то ни было ни тот, ни другой. Почти идиллия. Почти. Ерёмке-то, видно, и вправду всё равно. А вот Фёдору моментами тошно от одиночества, вновь затянувшего старую песню, становится. Сызнова тогда черти скребут по углам сознания евоного. Снова сон нейдёт таперича часами. После подобных ночей, токмо беспамятно вперивается юноша в проплывающие мимо сёла, да городишки, ничего в главе шумной не откладывая. Сплошной туман. Нечему, некому его развеять. Вот и на этот раз, остановку делая очередную, оседают они в доме гостевом. Лежит Федька на постели, поджав колени поближе, да еле-еле моргая, пути Морфея к себе зазывает. Безуспешно, к великому сожалению. Но вот картина экая по такому случаю пред ним открывается. Не оказалось на дворе этом свободных покоев, окромя тех, в которых и прибывает сейчас он. Уж нехорошим делом, Басманов успел помыслить, что отночевать бок о бок с Еремеем придётся, но тот как покинул его, да так и не возвращался. Это, несомненно, славное расположение. Однако куды он всё-таки подевался? Вот, что интересно. Остался внизу? Да кто бы ему позволил, место-то более-менее приличное на этот раз попалось, да и каков резон оставаться там, коли покои снятые уже есть? Вообще, ежели основательно вдуматься, ни разу Фёдор не видел очами собственными, как Ерёма себе, в придачу к евоной, опочивальню уплачивал. Когда ложился юноша, тот ещё был на ногах, когда вставал, насколько б рано то не происходило, тоже. Но что ему до того было? Так, мелочь, из которой чепуха какая-то складывается. Вздор, да и только.***
То, что было той ночию, токмо пища для расшатанного умиша. По крайней мере, так порешил для себя Фёдор в конце концов, чаясь, что таким образом, поуспокоиться выйдет. Выйдет не наблюдать лихорадочно за каждым шагом ерёмкиным, за каждым его малейшим движением, за всяким редким словом. Куда боле по нраву юноше было попросту не замечать присутствие этого мужика рядом с собою, и теперь он сердечно желает вернуть всё как было. Однако отделаться от прилипшего ощущения, что в чём-то его нагло водят за нос, кажется, уже чем-то сродни чуду. Изподтишка то и дело наблюдая за посланником, без устали ищет Басманов подвох какой-то, объяснение не разъяснённому али ещё чего чудного, что можно было бы помусолить про себя, что дало бы толчок на пути к ответу истинному. Однако из раза в раз предстаёт пред его исканиями токмо бесчувственное лицо, которое не бледнее и не румянее, чем обычно, чтобы не происходило вокруг. Походка размеренная грузная, которая никогда не сменяет свой темп, будто вовсе Еремей не знает усталости, да одни и те же действия дни напролёт. Ничего отличительного. Уловить не удаётся ни черта, ровным счётом. И с чего вообще, спрашивается, Фёдор на пустом месте загорелся отыскать то, чего никогда, верно, и не было? Но предчувствие, пред-чувст-ви-е. Разве оно может солгать?***
Дело идёт к ночи. Полноликая луна, аки одинокая свеча в руках странствующих сквозь кромешную мглу, далёкой искрой изредка мигает с сокрытого небосвода, как бы нечаянно из раза в раз пробирась чрез комья сваленных мокрых туч. Свет белый её - единственный направитель по дороге этой затмлённой. Даль хранит в себе неизобличимые тёмные силуэты, а рядом простирается лишь туман густой, да высокий, окияном заливающий по самую лошадиную грудь ближайшую округу. Столь вязок он, что резвые коньи ноги не в силах разбить воздушную гладь явления этого. Смог белый омывает их, погружая в свои чертоги, и путники словно плывут чрез дымное озеро, но никак не по земле твердой ступают. Мановение студёного месяца* уж дышит им в спины. Не более седмицы* и накроет декабрь своим пришествием всё живое в меру полную. Схватит глотки жгучими морозами, как делает уже и сейчас, и прольёт в души хлад неистовый. Отобьёт по щёкам до красна, в чувства приведёт, напоследок заставляя обернуться к уходящему. Последняя остановка была сделана долгими часами ранее. Уж и время не гостеприёмное опустилось, да и наплевать бы на то, было бы только где осесть, хоть ненадолго. Однако, по словам Ерёмы, впереди не скоро ещё покажется даже и одиноко стоящая побитая избёнка, не говоря уж о живых населениях. Пустошь сплошная, да и только. До утра бы им ехать, не оставаться переводить дух, да силы утраченные прямо здесь, на земле хладной. Но Фёдор такое испытание явно не снесёт и оттого, несмотря на все утверждения гонца о необходимости продолжения пути, аккурат посреди дороги слазит с Буяна, наотрез отказавшись езжать дале. И ничего не поделаешь тут, в самом деле, ведь не бросит же Ерёма Басманова здесь, а потому мужик только тяжело вздыхает на выдвинутый протест и тормозит свою лошадь, слезая на землю вслед за юношей. Поскитавшись по затуманенным просторам, они в конце концов устраивают привал в неглубокой лощине, отыскав свободное место средь голого терновника. Колется тот, зараза, да лучше место вряд ли сыщется. Ветра голодные их здесь не достанут, потому костёр устроить можно, да и развести есть чем. Кутается Федька во всё найденное во вьюке трепьё и посильнее, силясь отогреть заломившее от холода тело. С конем всё возиться, нежничает, покамест Еремей для розжига хворост собирает, отходя дале от места ночлега. Когда мужик возвращается с полной охапкой наломанных ветвей, Буян плошмя лежит на земле, размеренно ноздри большие раздувает, да в ус не дует, а Федя меж тем под бок животине устраивается заваливаясь на любезно подставленное брюхо. Здесь, на дне лощины, туман стекается ещё боле густой, оттого воздух влажный такой, тяжёлый. Грудь высоко вздымается, в попытках наглотать его как можно больше, но глава обременительная, не в состоянии держаться на шее, от усталости склоняется к ней, осложняя и без того тяжкий ход грудей. Пред очами фёдоровыми всё плывёт, а сам он одной ногой уже где-то далеча, спит почти и ни капли внимания не бросает на досадно уткнувшийся в грудину подбородок. Чуть погодя, наконец уложив посподручнее набранные ветви, Ерёма раздувает кострище, пламенные языки которого резво устремляются ввысь, изъедая расслоившийся смог, да разгоняя его по разные стороны, открывая взору небесное полотно. Тени резкие отбрасывает, тепло распуская вокруг себя, да, пусть и режет по глазам заспаным, но так отрадно согревает телеса промёрзшие, что и роптать на свет яркий не желается, токмо зарыться лицом в тёплые тряпки посильнее и дремать. Однако как бы не было велико юношеское утомление, момент спокойствия как и сейчас, как и многими днями и ночиями ранее, будет отнюдь не долог. Только веки свинцовые схлапываются, вспышка пред ними возникает, а после ещё и ещё и будто не в ушах, нет, в самом теле его стреляет, рвётся что-то, и дёргается всякий раз юноша тогда, едва ли не пробуждаясь, на тонкой грани между сном и явью шатаясь. А меж теми страшными разрывами множественные образы возникают. Чаще мало различимые теперича, слившиеся друг с другом, совершенно перемешанные, с ликами истёртыми, но когда-то определённо, точно знакомые. Всё ведь оно собирательное, отнюдь не пустое. Дрожь резкая чрез плоть идёт, вертеться заставляет, забыться не даёт от слова совсем. В жар то и дело бросает, да в холод, заставляя с ног до головы испариной противной покрываться. Оттого, окончательно измаявшись, Фёдор пробуждается, сгоняя с себя бред этот полуночный. Лежит на боку недвижимо и ресницами хлопает часто-часто, продираясь сквозь пелену, которая явственно стоит пред взором. А небо всё также черно. Верно, вовсе скудным был его сон, утром ещё и не пахнет. Но что уж тут поделаешь. Кострище всё также живо полыхает, а рядом с ним, вполоборота к юноше, сидит Еремей весь вниманием обращённый к огню. И не приметил мужик, наверно, что спутник его не в плену сна боле. Длани свои, такие же, как и тогда, в особенности на перстах в складки собранные, будто после купания долгого, держит он аккурат над пламенем. Неужто греется? Странной картина кажется Федьке, за пребыванием в своих пространных лихорадочных рассуждениях, вовсе разуверился он в том, что чудещу этому тепло надобно и ведь были на то причины. Чуть погодя, Ерёма обращается главой своей белобрысой куда-то вдаль, уводя взор. А меж тем длани его, не отнятые от огня, опускаются всё ниже и ниже. Вот уж лобызают кожу языки костра со всех сторон, но мужику до того ужасного действа, видимо, дела вовсе нет. Он попросту продолжает отрешённо глазеть в сторону, как будто ничего не происходит. Не отдёргивает плоть свою от дьявола глодающего, даже звука ни единого не издаёт. А Басманов глазеет на то со стороны очами по пять копеек, да от жути охватившей всё естество не шелохнётся никак, тело будто к земле приросшее оказывается. Власы дико дыбом встают на затылке. Ни вздохнуть, ни моргнуть, ни охнуть. Господи! Столько чувств обуревает его ныне. Покуда в трезвой тишине юноша притихши наблюдает, как мужик, всё-таки заприметив неладное, убирает руки из огня, в голове евоной вертится лишь одно: "Да неужто прав был? Неужто те помешательские домыслы истинной оказалися? Неужели образ бесовской, рождённый в сознании, есть явь, а не выдумка сумасбродная? Да быть того не может! Нет..." Безумно желается юноше в этот миг вновь закрыть очи и представить, что не было того, лишь показалось, страшным видением было и не боле. И, скорее всего, так и сделает он, потом. Однако так резво выпрыгивает сердце из груди, да так по-настоящему продолжают стоять пред глазами руки, обуянные огнём, что токмо свят, свят, свят. Опасливо, не отрывая от тела, юноша возводит одеревенелую руку к груди и сквозь груду трепья крест массивный нащупывает, крепко хватаясь за него подрагивающими пальцами. Грани выгравированного распятия больно впиваются в длань взмокшую, а на устах токмо и застывает, будучи поговоренным глубоко в себя: "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, огради нас святыми ангелами и молитвою всепричистой владычицы нашей Богородицы, силою честного и животворящего Твоего Креста*..." И много-много раз ещё опосля первого прочтения повторяется прошение сердечное то, да других множество. К архангелу Михаилу, Николаю Чудотворцу и, верно, прямиком к чёрту самому, да к кому угодно блять, если они только способны ему помочь. И так оставшуюся ночь напролёт. Не ведомо Фёдору спал ли он в продолжении молитв своих али на яву это всё вторил. Да в любом случае исход в том один - крест треснувший прямо вдоль, с боковым сколом крупным, который до утра в руке судорожно сжатой лежать остался. А после за пазуху был упрятан, дабы не утерять хотя бы то, что осталось от божьего рядом с ним.***
Оживлённые улицы города расстилаются пред путниками и убегают всё дале вперёд. Галдёж бесконечного потока людей огибает их со всех сторону, то и дело не давая проходу. Полуденное столпотворение в полный оборот жизни заполняет округу. Лабазы в час этот открыты для посетителей, базары полны торговцев, да товару всякого. Ветер ледяной свищит по закоулкам, а с севера уж ощутимо морем веет. Большая часть пути пройдена. Они почти на месте. Юношу то отчасти правда радует. Но всё ж из самых глубин души, даже в этот краткий радостный миг продолжает подниматься тревога, мандража нутро. Ерёма-то коня свого оставил ещё несколькими кварталами ранее. И уж не единожды молвил, что сделать тоже самое необходимо Фёдору. В самом деле, не потащит же он Буяна с собой на корабль. Даже при всём желании. А Басманов до сих пор в ответ ему токмо отнекивается, говорит мол, что конечно, он понимает. Однако всё продолжает держать жеребца при себе, не отпуская того. Слезши со спины лошадиной, медленно ведёт животину дорогую рядом, всё сбавляя ход, топчась поминутно на месте. Попросту растягивая время. От уж и на пристань выходят. Ветрише здесь совсем неимоверный гуляет, не вровень тому, что по городским улицам шляется. Полы одежд разлетаются в разные стороны. Холодно очень. Опосля и на древянные помосты восходят, верно, прямиком к кораблю назначенному направляясь. Но Фёдор не видит того, вперёд не смотрит вовсе, а всё под ноги устремляет взор очей, останавливаясь на пол пути. Еремей смотрит на него выжидающе, покуда юноша, обернувшись к Буяну, по холке того гладит, после опуская длани на могучую шею ему. Прямо в глаз чернёхонький заглядывает, да, боле не раздумывая, за ремни на морде дёргает, отворачивая её от себя. Подталкивает коня назад мол: "Давай, уходи", - но тот упрямо продолжает стоять на месте, не сдвигаясь ни на шаг. Длиться немая борьба эта до того момента, пока Фёдор с силой не пихает животину в грудь и звонко прихлапывает уздечкой, прикрикивая приказным тоном, чтоб он, скотина такая неразумная, убирался восвояси. Буяну то, конечно, не по душе приходится, на дыбы встаёт треклятый, распаляется ужасно и, развернувшись, убегает с рёвом диким, покамест юноша угрюмо смотрит ему вслед. Вряд ли им удастся ещё свидиться.***
Пробудившись посреди ночии глубокой, Алёна едва ли не в калач от боли острой скручивается, хватаясь поперёк живота. Тогда душа её из плоти бренной стремится вызволиться, не иначе, так уж кидает из стороны в сторону бедную девушку. Вся фигурка её грузная сжимается и ноет в изнеможении, покуда вокруг целая свора слуг суетится. Испарина холодная противно по телу горящему струится и кажется ей, что до невозможности жарко в покоях, несмотря на распахнутые створки окон. Уж и подкладывают тряпицы женщине всякие, и подушки под главой тяжёлую взбивают подобрее, и воды роженице усталой подносят к самым устам. Да разрешиться с муками никак не выходит. Повитуха всё говорит что-то над ней, девкам указания раздаёт, а за дверью так и слышится беспокойный топот множества ног. Однако вскоре и это всё меркнет за криками женскими. Стенает Алёна долго, хватаясь толи за кого из прислужных, толи за постель смятую, покуда дитё усилиями её, да руками бабы умелой на свет божий вырождается. Потуги её длительные, да боли страшные утихают лишь тогда, когда к собственным воплям примешиваются детские визги. А громкие какие, да пронзительные! Ничего так отчётливо за последние часы она не слышала. Будь силы в ослабленной женской плоти, Алёна непременно тут же возвела бы длани к небесам господним в щедрой благодарности за дар помилованный. - Мальчонка! - прикрикивает повитуха, держа человечий кричащий комочек в своих руках. Мальчик, мальчик! В великом счастии сердце её часто-часто стучит в заходящуюся грудь. Таким нежным позывом отдаётся в самом нутре каждый новый вскрик новорождённого, что от чувств несдержимых слёзы горячие катятся по лицу раскраснелому. Неприятно ланиты и без того вспрелые стягивают слёзы те, однако остановится женщине попросту неможится. Она взахлёб рыдает на радостях, да от усталости неимоверной, которые привнёс этот прекрасный долгий день, помнить который она по гроб жизни будет. А меж тем, девки над нею лепечут, лицо омывают, власы от него подальше убирают, тело обтирают, покуда повитуха с дитём новоявленным возится. Голову ему правит, как надобно, ручки махонькие, да ножки разглаживает. Отирает тельце младенческое. Алёна настойчиво руки дрожащие тянет к бабке повивальной мол: "Давай его сюда, скорее". И ждать долго не приходится. Повитуха подходит к роженице, да укладывает новорождённого аккурат ей на грудь. Весь он синенький, местами скрасна. Очи зажмурив, ручками машет, заходится в плаче до тех пор, пока мать новоявленная не обвивает его руками своими неумело, даже с опаской, да к грудям разбухшим не привлекает. Власы светленькие, реденькие на головушке маленькой, очи большие, обрамлённые еле заметными ресницами. И весь он мягонький такой, сморщенный, совершенно трогательный в её глазах, чудесный до невозможности. Сын. Её долгожданный сын.***