***
Буян давно скрылся за нагромождёнными домами, а Федька всё смотрит туда, где дух его уже простыл, взор рассредоточенный оторвать не может, не сдвинется никак. А Еремей, тем временем, из опостылевшего ожидания, рукой об плечо евоное грохает, заставляя насильно сбросить затяжное наваждение. Действует. Тот дёргается в ответ на резкое движение, чуть покривившись физиономией, да наконец отходит, оборачиваясь. И тут корабль пред ним вырастает как из ниоткуда. Как он вообще, спрашивается, мог не заприметить такую громадину? Загадка... Но во дела! Футов на 200, а то и все 250* возвышается над помостками борт судна раскидистого. Все корабли, которые только довелось видеть Басманову до сего момента явно уступали этому чуду неземному, а некоторые настолько, что и вообразить трудно. Кто бы мог подумать, что и такое на свете бывает. На корме, которой повёрнут гигант к прибывшим, гравировка искусная, размашистая красуется. "Serpens". Змей, кажись. И то чудно. Бока змия названного выпячаны, покаты, а широки как. А парусов-то, парусов! Огромные белоснежные полотна немеренных размеров, едва-едва колышимые порывистым ветром, закреплены на убегающих ввысь мачтах. Оставив в миг восхищения все свои тяжбы, да завороженно глазея на княжеское судно, Фёдор идёт следом за Ерёмой. По трапу, опущенному прямиком к помостам, они восходят на палубу. Там, по обширному корабельному пространству, шатается всего несколько одиноких матросов. Неужто это весь экипаж? Да быть не может. Однако боле никого не видать, кажется Басманову, до того момента, покуда не окрикивает их глас презнакомый. "Правда чей?", - не можится вспомнить юноше. Но долго гадать не приходится. - Явились не запылились, - раздаётся хрипло со стороны, явно адресовываясь Федьке, да Еремею. Рожа та недовольная, ушлая ведома ему. То - Борис, стоящий в кормовой части, подбоченившись, да взирающий сверху вниз, оттопырив длинный угол рта в напряжённо натянутую щёку. - Борис Иваныч, старпом Михаила Кузьмича-с, квартирмейстер отчасти, - пихая в бок, вполголоса любезно доводит до сведения ему неразумному Ерёма. - Да зна... - уж собирается огрызнулся в ответ на то Фёдор, но, умолкнув на половине, брови кустистые сводит, недоумённо воззрившись на собеседника. - Кто-кто? - Старший помощник капитана корабля, вот-с кто, - бросает мужик, уж отходя на встречу Борису, который подзывает его размашистым жестом, всё бормоча себе что-то под нос, да грузно сходя ниже, на палубу. Нехорошо это получается. Ой нехорошо. Не то чтобы он надеялся не повстречать Иваныча здесь. Нет. Но то, что тот оказался ещё и человеком не последним на судне, по-настоящему не сулит ничего ладного для Фёдора. И Миши нигде поблизости не видать. Дай Бог, кабы для него самого дурного из этого чего не вышло. Провалившись в себя, от состоявшегося разговора юноша успевает уловить токмо конечное: "Свободен", - опосля которого Еремей, откланявшись, оставляет их. И как раз таки тогда Борис переключает на него свой похмуревший тёмный взор. - Чё, не сдох, Басманов? - Как видишь, - только и остаётся глаголить в ответ. - А жаль. И угораздило же... Эх, - вздыхает мужчина на то, да чешет затылок. Смотрит всё на него, видно, решая, что делать со свалившимся на евоную голову бедствием, прыгая глазёнками туда-сюда. - Вскоре отчаливаем. В угол там забейся какой, разбери там своим пожитки. На том усё пока. В оконцове слов своих, проходит дале, плечом к плечу пересекаясь с юношей и, как бы невзначай хорошенько поддав ему по спине, заставляет обратиться того назад. На люке решётчатом останавливается, притопывая звонко сапогом. Выражение лица его приобретает напускную любезность и, распростя приветственно руки короткие в стороны, Борис вновь молвит. - Милости просим, Фёдор Алексеич, добро пожаловать в трюм, - опосля поддевает ту решётку, окончательно на том прощаясь с растерянным Федькой, который аки ребетёнок малый стоит посреди места незнакомого, как бы выражая всей своей малой забитой фигуркой насущный вопрос, а что он здесь вообще забыл? Басманов в своей растерянности так бы и упустил Бориса, запамятовав прибережённый заветный вопрос, тем паче волновавший его, нежели предыдущий. Да спохватился он вовремя, притормозив ушедшего на самом сходе по трапу. - Борис, стой! А князь сам где же? - А нету Михаила Кузьмича, ничего-то он вашей великой особе не передал. Позже будет. "Как это позже? Раз вскоре отправляются, то когда же?". Однако, по всей видимости, давать внятные ответы на это мужик уж не собирался, а потому скрылся внизу, за высоким бортом, вверяя Фёдора его собственным размышлениям, да бросая его наедине с отпертым трюмовым люком. Прижав поклажу ближе, подходит юноша к нему аккуратно, чуть сторонясь. Темным-темно внизу оказывается и воняет так премерзко, что с фёдорова места уж чуется. Передёргивает от того, да только боле отвращает. Но деваться некуда, приходится лезть. Вниз ведёт шаткая верёвочная лестница, ходящая из стороны в сторону, спускаясь по которой Фёдор едва-едва не ускоряет свой спуск падением плошмя. Но то обходится, ибо какая-то сила, да ловкость всё-таки имеются у него в теле. Не столь слабы руки, да ноги его с недавних пор. Уже находясь в трюме, вовсе здешняя мгла юноше непроглядной кажется. Запах отсырелой пыли и рыбья вонь до рези в очах окутывают, до боли голову кружат. Нащупав по стене тряпку тяжёлую от влаги, он сдёргивает её, открывая дорогу свету божьему в это замшелое, провонявшее затхлым морским духом место. Тогда-то глазу и открывается общий кавардак, да срач сплошной. "Полный пиздец". Иначе и не скажешь. Если бы ему пару месяцев назад изъявили, что жить барский отрок когда-нибудь так будет, он бы принял то за бред умалешённого и для верности покрестился бы, от греха подальше. Ведь Господь Бог велик, он бы не допустил этакого вероломства в отношении дитя свого. Это же шутка какая, ну точно. Не может всё так быть. Никак не может. Исторгая тяжкий вздох, Фёдор даже и задуматься-то не успел, что зря это, да зачихал, закашлялся грудь полную, вдыхая всё больше пыли грязной. "Вот Дьявол!", - токмо и стоит в голове. Юноша прикрывает рот, дабы боле дряни этой не глотать, а в грудине уж совсем спирает. Видно, продуло его до кучи в дороге ещё. От незадача! Но эта напасть вскоре оставляет его на неопределенный срок, и сквозь слезящиеся очи появляется возможность рассмотреть помещение получше. На противоположной стене висит точно такая же тряпка, верно, занавешевая собой такое же худобедное мутное оконце. Далее вперёд длинный кусок ткани, скреплённый веревками на концах, к потолку привязан. Престранная конструкция, право слово. А прямо за ней множество забитых неизвестным содержимым мешков. Аккурат пред ним, да и по всему полу, раскидано что ни попадя. Поди знай, нужное что али мусор какой. В целом, пространство совсем махонькое. "И это что весь трюм? На таком-то корабле и такое подпольное помещение?". Ему казалось здесь должно быть просторнее. Намного просторнее. Не решаясь, попросту не желая лезть в этот мутный омут дальше, юноша распихивает ногой обломки досок из под себя, на расчищенное место скидывает вьюк и усаживается поверх, поближе подобрав конечности. Целей ему никаких не ставили, поручений пока ещё не давали. Делать нечего. Хладный воздух здесь. Не столь, как снаружи, но всё-таки. Пар из уст, да носу так и прёт. Длани подворачивать в тёплые рукава приходится. Зато ветрише не достаёт. И то славно. Довольствоваться теперича приходится такими мелочами. "Какой ужас", - только и остаётся отстранённо мыслить про себя. Припадая спиной к крепчалой стене, юноша отворачивает голову взлохмаченную к окну еле проглядному. Размытые силуэту сквозь него рассматривает. Там, за бортом, виднеется лишь одичало стоящее малое судёнышко, да пристань немноголюдная. Небо тусклое и штиль полный, разбивать который время от времени осмеливаются лишь чуть лепечущие волны, смутьянящие токмо тот самый кораблик, стоящий на якоре поодаль. На самом деле, подозрительно это получается. Город-то, к которому прилегает пристань эта, отнюдь не мал, но как шаром покати вокруг. Федька внимание на это как-то сначала не обратил, а вот сейчас время появилось и смутное осознание тут как тут. Изначально было ему непонятно, почему в такое суровое время князь только отчаливать решился, а таперича и подавно неясно, при таком общем контрасте. За окошком метель занимается. Липнет снег мокрый к стеклу потёртому, в щербинки мелкие забивается. И без того еле видимый шар светила тучи перекрывают. Волны, подгоняемые ветрами, гонят быстрее, кудлатыми главами разбиваясь о покатые борты судна недвижимого, да о помосты крепкие. В неограниченном просторе гуляет бури зарождение. Декабрь стенает по углам.***
Отрывается от окна Басманов, прекращая своё бездушное созерцание, лишь тогда, когда на верху начинает заниматься движение неведомое. Ежели слух ему не изменяет то - Борис, вернувшийся на корабль, руками прихлопывает, да что есть мочи громогласно слушать призывает, указания раздаёт. К отправлению, верно, готовятся. Топот ног глухо расходится по потолку трюмового отсека. Подмываемый тихим любопытством, Фёдор встаёт с нагретого места и, привстав на лестницу хлипкую, макушку чернёхонькую выставляет, открывая себе широкий обзор на палубу. Всё те же несколько матросов по окрику: "Встать на якорь!", - к носу подбегают, склоняясь за борт. А затем громко-громко начинают заходится огромные железные звенья в перезвоне, подтягиваемые человечьими руками вверх. Якорь у такого судна, верно, тяжеленный. И как только эти матросы справляются? На богатырей великих вроде не тянут, хотя вполне возможно, что это фёдорова ошибка в суждениях и не более. Много ли он в этом понимает, в конце-то концов. Опосля того, хриплым окриком с юта* раздаётся приказ об отдаче парусов. И, в осмотре судна, зоркое сощуренное око Бориса тогда подмечает, на её же беду, юношескую голову, торчащую из-под палубы. - Басманов! Полезай на верхнюю рею* второй грот-мачты*, надобно грот-марсель* отвязать, распустить! - окликивает мужчина его издалека приказным тоном, головой указывая в неясном для Феди направлении. Токмо, что вверх куда-то надо уяснённым остаётся, а остальное уж извините. Вылазит он из трюма злоуханного, теперича полностью, и вновь растерянно стоит посреди палубы, как и некоторыми часами ранее, непонятливо уставившись на старпома, будучи в совершенном незнании, чего от него хотят. Плечми уж собирается пожать юноша, да по итогу медленно разводит руки в стороны, неуместно замерев под направленным выжидающим взором. За всю его недолгую жизнь проблемы могли случаться разве что с иноземными языками и наречиями, но с родным никогда такого не случалось. И Фёдор решительно не понимает, стоило ли дожить до этого момента, когда он родной речи внимать перестанет? - Ну что ты уставился, окаянный? Со слухом худо?! - одёргивает его Борис. - Я... - только и открывает он беспомощно рот не находясь в ответе. - ... Не знаю. - Что ты блять не знаешь? - Ничего я не знаю! Видно, в миг этот долгий в заломленых бровях, да складках, залёгших от носа и поперёк чела, так рьяно отражается всё не выраженное отчаянное непонимание Фёдора, что старпом, без выяснения, недовольно махает на него рукой и отдаёт то поручение другому, боле и кратким взором не косясь на бесполезного члена экипажа. Возвращаться в затхлый трюм юноше совершенно не желается, а здесь, снаружи, пусть и холод собачий, зато воздух такой чистый свежий, солью резко отдаёт, но тем не менее не плесенью, как там, внизу. И вроде как ничего не мешает Фёдору остаться здесь, а потому он проходит к трапу, ведущему к надстройке юта, и приземляется на нижние ступени, принимаясь наблюдать за подготовкой корабля к отправке. Взбираясь высоко-высоко по натянутым вантам*, матросы распускают сложно скрученные узлы и расправляют полотнища парусов. Те попросту летят вниз с грохотом глухим и, будучи выправленными на реях, повисают вдоль мачт и стеньг* сплошными белыми пятнами. Узнай Федька словечки все эти вычурные ныне, не понял бы ни черта, ей Богу. Переваливал бы их тяжело в голове своей, да безуспешно силился бы пошустрее уяснить что к чему. Но миг этакий вдохновенный никто, кажется, разбивать своим присутствием и уж тем более нотациями не собирался. Оттого ему позволено со стороны потихоньку созерцать прекрасное зрелище рождения Змия в своём неизмеримом, едва ли не боевом великолепии. На непренуждённом лице, очи светлые так и сверкают, выгибаясь любопытной дугой вверх в таком выражении, которое, наверное, токмо у ребят маленьких, вовсе ещё не повидавших мир, и встретишь. А какими искрами восторга рассыпается он, когда паруса, наконец закреплёные, расправляются в полную широту свою, наполняясь ветрами набегающими, аж на месте подскакивает, стараясь получше разглядеть чудо этакое. Полотна надуваются что есть мочи, выпирая образом груди корабельной, и с того момента судно принимается бежать, нет, даже не так, лететь! Вперёд, навстречу цели неизведанной, рассекая окиянской бесконечный простор. Водные брызги разлетаются в разные стороны, каждый раз когда киль вновь и вновь рассекая поддевает толщи морские. И, всё-таки не удержавшись, Фёдор срывается к носу корабля, залетая на многоярусный полубак, дабы ближе рассмотреть сие чарующее действо. Как темны воды под форштевнем* корабельным, под его собственным сапогом, а холодны-то как! Оперевшись на этот широкий борт и устремившись телом наперёд, можно, кажется, даже стать самим судном могучим, одним целым представиться, да так и замереть, не шевелясь, всем своим естеством впитывая море под плоть человечью, прибирая хотя бы и каплю евоную себе. То мечтание мимолётное заканчивается там, где начинается голос старпома, который, по всей видимости, настойчиво зовёт с другого края корабля именно его. Обратно юноша уж не бежит, токмо шагает аккуратно, стараясь премериться к палубе шаткой, что заходится то в одну, то в другую сторону, да один хрен, ничего у него не получается. Ноги едва ли не разбегаются друг от друга, не единожды пророча Фёдору падение, дай Бог не за борт. И с горем пополам он наконец добирается до юта, на этот раз, поднимаясь к самому штурвалу, у которого и ожидает Борис. - Нукось, поведай мне теперича, а что же ты вообще знаешь? - испрашивает мужик, смотря всё боле куда-то вперёд. Басманов, дабы не стоять так сконфуженно, да глупо как в прошлый раз, длани закладывает подмышки, скрещивая руки на груди, и принимается молвит о том, что ему ведомо. Перечень в целом небольшой выходит. По окончанию тирады, мужчина ему так ничего и не отвечает, оттого, считая себя полностью освобождённым, Фёдор отходит чуть в сторону, возвращаясь к своему незатейливому занятию. Темнеет уж. Пристань уходящую теперь и не разглядеть, токмо пятна неясные колышатся позади. Во влажном воздухе мороз совсем кусачим ощущается. Щиплет неприкрытую кожу, зараза, так больно. Токмо сильнее съёживаться и зубы крепче стискивать остаётся. От и стоит он весь как бы насупившись, да на иссиня серое небо взирает, пристально следя затем, как редкие звёзды в свой час над парусами зажигаются. Так примечательны они сейчас, внимание хорошо на себя перенимают. Утопая в небесном раздолье, славно получается не подмечать помутнение болезное. По мере разгона судна, всё с большей силой всесокрущающие воды противиться ходу быстрому начинают. Шатается Змий туда-сюда и дурно во чреве фёдоровом оттого делается. Крутит его, к самому горлу подгоняя желчь, а под челюстью, да близь затылка словно обруч сжимается, глухой болью отдаваясь. Ещё чуть погодя, а ну..? Топот какой-то. Шорохи всякие аккурат под палубой, коли слух Басманову не изменяет. Скрип тонкий конструкции прочной еле слышится тут и там, кажись, под ютом тоже. А после, резко, волной единой, скрежет неимоверный разбегается, наотмашь огревая уши развешенные. То - люк ещё один, токмо сплошной, не решётчатый, отчего-то ранее непримеченный Фёдором. Он рывком, с чьей-то тяжёлой руки, отпирается, звонко ударяясь о доски, и выпускает на свет божий человека. А затем ещё одного. И ещё. Спустя некоторое время, человек 30 на палубу выползает, не меньше, разбредаясь кто куда по борисовым поручениям. Федька испросил бы о происходящей, ведь накопившиеся вопросы уже в самой глотке стоят, да только вряд ли Иваныч является тем, кто вплоть до последнего непонимания объяснится с ним, потому юноша просто молча блюдит, по необыкновению, лишний раз не кидаясь на рожон и уж даже нечая изъяснить вещи неясные. К тому же, вопрос о количестве людей, входящих в состав экипажа, таперича исчерпан, а это уже что-то. Шумно опосля того становится на корабле. Хрупкая тишина разбивается о речи тут и там водимые, а сквозь мгновенья и вовсе растворяется без остатка в завернувшемся круговороте жизни, из крутого оборота которого юношу опять же вырывает глас борисов. - Как вишь, корабль большой и работёнка здесь всякая для всех, да завсегда сыщется, а потому, с ведром и тряпкою, я думаю, ты уж точно знаком, так что вперёд. - Предлагаешь мне полы драить? - вдруг озлобленно сощурившись, косится Фёдор на него, поистине недоумевая. Что ж это получается? Сделку он заключал с князем, а шевство желает взять над ним какой-то сторонний мужик, да при этом всём ещё и надеясь так грубо окунуть его в грязь лицом? - Подметь, Басманов, это отнюдь не предложение, - повышенно предупредительным том, аки пошёченой, прилетает ответ, распаляя и толкая юношу на необдуманное с новой силой. - А что, ежели я откажусь? Не стану с тряпками возиться и всё на том! - уж выкрикивает он, на что Борис наконец отрывается от штурвала, обратившись рожей сурово сморщенной к яро протестующему. Недвижимо мужик глядит мгновение-другое на совершенно нежелающего подчиняться новоиспеченного матроса. Ишь как выкобенивается! Нихуя делать не умеет, ещё и условия надумал выставлять, скотина этакая. Однако упразднить то не составит труда, а потому, недолго думая, кликает Борис пару мужиков к себе. Призывая одного встать к рулю, дабы сменить его, а второго ведро какое подыскать, да воды в него набрать не желея, до краёв чтобы. Ведро полное грохает аккурат пред Фёдором, чуть расплескавшись мутной, полной сора всякого водой на сапоги евоные, на что юноша только презрительно фыркает себе под нос, продолжая из-под полуприкрытых век мрачно взирать на старпома, лишь смутно предчувствуя исход действий тех. Обратившись многозначительным взором к мужику, стоящему позади юнца, Борис, едва склонив голову к плечу, резко кивает и тогда прямо по затылку ему прилетает чужая тяжёлая рука, за волосы, процарапывая кожу, хватает и вниз стремительно тянет, принуждая вначале склонится круто, а потом и вовсе на колено припасть. Было бы полнейшей дурость предположить, что снесёт Басманов то безропотно. Нет. Он дёргается, брыкается, стараясь вызволиться из хватки крепкой, да, видно, мужик так основательно копну захватил, что бесполезными все противления оказываются и в конечном итоге матроса окунают с головой в это дрянное ведро. Фёдор очи жмурит упорно, рта старается не разивать, дабы воды этой поганой не наглотаться, и дланями всё стучит по полу, надеясь найти в себе силы податься назад, чего сделать, конечно, никак не выходит. Вся скопившаяся желчь в этот момент, видимо, к голове приливает, а вскоре и в груди так худо спирать начинает, что Басманов перестаёт понимать задохнётся он толи сначала, толи вырвет его в первую очередь прямо в это ведрой и, в таком случае, дай Бог, глотать собственные извержения не придётся. Однако, по счастию, ни то, ни другое свершиться не успевает, потому что, пребольной дёрнув и запрокинув голову юношескую на шее худощавой далеко назад, рука мужицкая вынимает его на пару мгновений из воды, позволяя продрать горло и сделать один единственный вдох, после чего вновь по кивку отправляя в ведро. По резкости, да неосторожности всё-таки набирает Федька помойной воды в нос и таким отвратительным ударом это приходится по и без того отяжелевшей голове, что кашель сильный находит на юношу не медля. И только когда руки его до неприличия очевидно перестают дёргаться, а сам он весь обмякает, не подавая боле признаков жизни, одёргивают его тушу вверх, предъявляя посиневшее лицо на всеобщее обозрение. Физиономия Иваныча вдруг оказывается аккурат пред ним. Оттянув уголки рта далеко вниз, брови вначале подлетают, после не на шутку сводятся, рождая ярчайшее уничижительное выражение, покамест Фёдор, заплетаясь в отдышке, в сторону воротится, с хрипом отплёвываясь в доски. Жаждя, на самом деле, плюнуть прямо в надменную борисову рожу, но опасаясь, кабы не стало то опрометчивое действие последним для него. - Я тебя в этом ведре как суку последнюю утоплю, ежели ерепениться будешь. Какая жалкая кончина, а? - вполголоса приговаривает старпом, грубо прихватывая за мокрющий воротник юношу, да сдавливая и без того заходящуюся шею. И вправду, незавидная глупая участь, умереть так. Фёдор полностью согласен. Вот, скажем, предложи он ему по доске прогуляться, Басманов бы ещё пообдумал. Однако утопнуть в половом ведре, покуда за бортом окиян широкий, да глубокий расстилается, это уж совсем недостойно. Подымаясь и отходя куда-то в сторону, Борис подбирает тряпку потрёпанную и швыряет её в ведро. - Принимайся, пока я из твоих собственных портков тряпок половых не понаделал. На том всё. Мужики как ни в чём ни бывало расходятся, а старпом возвращается к штурвалу, мол, слышать больше ничего не желает и баста, оставляя юношу сидеть на том же месте. Чуть погодя, тяжко поднимаяся, Федьку прихватывает с новой силой и, зажав на скорую руку рот покривлённый, он подбегает к борту высокому, свешиваясь за него и всё-таки выворачиваясь наизнанку от чувства мутящего. Легчает лишь отчасти. Видно, столь он зелен в этот момент, что со стороны кто-то звонко прицокивает. Может Иваныч, а может ещё кто, разобрать так и не удаётся. Маленькими шажками добираясь в обратную, он в оконцове приземляется на колени пред ведром. Рукава бы залатать повыше, но такой дикий хлад пробирает телеса закостеневшие, что от дельной мысли отказаться приходится, в угоду рукам своим и так потерзанным. Прополоща тряпку на как пойдёт, юноша принимает нехотя натирать доски. К противно плескающейся внутри горечи вмешивается глухое чувство унижения.***
С ночи проведённой в шерстяном гамаке, к тошнотворности примешалось ещё и немочь болезненная. Продуло всё-таки! Но оно и не мудрено. Продрался нос весь от слизи кишащей в нём, горло разболелось не на шутку, а глава совсем свинцовой стала, неподъёмной. Ложе подвешенное оказалась настоящим испытанием для непревыкшей спины евоной. Затекло тело, заломилося от позы скрюченной, да отходило долго потом. Пред сном, на великое счастие своё, отыскал Фёдор под потолком второй люк, сплошной, и прикрыл им вход в каюту названную, однако едва ли то спасло его от холода ужасного. Ежели и дальше так пойдёт, верно, вовсе захворает он, сляжет. Никто насильно из трюма его не выгонял, как с вечеру тарелку с харчами какими-то впихнули в руки, да на отдых отпустили, так никто и не тревожил юношу. А потому волен он был сидеть хоть до посинения в четырёх стенах этих, но по собственному решению уж за полдень всё же выполз наружу, наконец оклемавшись. Быстро опостылела Феде спёртая тишина места этого, кажется, мало пригодного к жизни, и делать что-то боле оказалось попросту нечего. Вылезши на палубу переполненную, он сразу наткнулся на вездесущий борисов взор и теперича, видно, по обыкновению принялся за вчерашнюю работу нехитрую. Остаток дня мог бы пройти размеренно, отчасти в пример предыдущему, но бес неведомый, что крепкой хваткой вцепился в Басманова, да таскался за ним попятам, решился сыграть с ним новую злобную шутку, накидывая поверх всего стога скопившегося иглу острую. Дабы тот в конечном счёте напоролся на неё. Да так и произошло. Сидя у борта, натирая его, в один момент случилось ему обратиться взором блуждающим к матросу, что стоял там же, рядом. Да так и обмер Федька, помяните его слово. Или его самого..? Юноша уж вовсе не обращал внимания на одежёнку, которая поголовно у всего экипажа была на тот же лад что и у Еремея. Худая, одним словом. Однако то, что удалось ему узреть было похлеще всякого Ерёмки. Лицо всё синющее, вздутое как шар, а на щеке, развёрнутой к юноше, пятно темнеет багровое, трупное. А руки, руки-то! В пример роже страшной. Да неужто..? И правда! Ногтей-то на перстах опухших нету! "Свят, свят, свят", - обомлевши, судорожно мыслит про себя Басманов и назад пятиться, глаз не спуская с чудища уличённого. Спиной вперёд по трапу забираясь, юноша оступается и уж дале руками перебирая ступени на ют взбирается быстро-быстро. К Иванычу подлетает, чуть за спину его широкую заходя. Чёрта с два он бы обратился к Борису, да скверное что-то делается, престранное. Не к кому больше прийти, окромя него. Не-к-ко-му. И это пугает ещё больше. - Это ж... Утопленник, - страшась собственных слов, проглатывая буквы, громко шепчет Фёдор на вопросительный взгляд исподлобья, указывая в сторону того мужика. Старпом оборачивается туда, безмолвствует какое-то время, а после, вновь обращаясь к вопрошаюшему, совершенно спокойно глаголет в ответ, не изменившись в лице ни на долю. - Чур тебя, Басманов, что за чепуху ты городишь? Совсем спятил? Да быть не может. Он же собственный глазами всё видел! Что они, смеются над ним все здесь что ли?! Лгут все поголовно, считая его слепцом? Нечаясь боле положиться и на Бориса, сделав медленно шаг назад, белый, аки парусное полотно, ошалелый юноша красться по краю возвышения кормового начинает. Едва ли не спотыкаясь на лестнице, слетает вниз и, пересекая шустро палубу, скрывается в трюме, с грохотом диким захлопнув оба люка за собой. Не подмечая уж, как разошедшийся оскал в густых усах скрывается. Дрожащими от волнения руками засов Фёдор задвигает до упора и всё мечется туда-сюда, пока не оседает на пол аккурат под люком. Сердце больно-пребольно колотит под самой челюстью, а вдохи становятся столь частыми, что пред очами плыть всё начинает, как будто его вновь кто топить пытается, но уже не в ведре, а в собственной каюте. Колени острые в грудину больно давят, но встать сил у Басманова нет. Мысли рассыпаются в разные стороны, без возможности собраться обратно, хоть вставай, да руками собирай, ей Богу. "Неужели из ума выжил окончательно? И вправду спятил, как есть!". Горе ему, горе! "И главное, что делать, что делать-то?! Куда бежать? За борт что ли?", - мыслит он, хватаяся за головушку склонённую болящую. Посреди бушующего моря сигануть из окна было бы слишком опрометчиво. Вопрос так и остался открытым.***
К ночи совсем ему худо сделалось. Как пророчил, слёг. Жар аки псина бешеная остервенело вцепился в него, и теперича, ни живой, ни мёртвый лежит Фёдор прикованный к ложу своему. Тело столь тяжёлое, вовсе неподъёмное. Немощь поражает все конечности и даже подняться с гамака шаткого, испытанием ныне сделалось. Однако с другой стороны, а куда ему идти-то, с целью какой? За помощью? Да кто ему поможет. От тут-то и оно. В попытка отойти к Морфею он, кажется, разверз прейсподнею в собственном сознании. К образам, так часто настигавшим его в кошмарах, примешались и утопленники, и море, и Змий этот, рождая совсем невыносимый, пробирающий до костей бред, от которого мальчишка то и дело пытался сбежать, по итогу приходя лишь к больному телу за гранью сна, да промороженной заброшенной каюте. Устав мириться с таким отвратительным положением, раньше ли, позднее ли, Федька всё-таки сползает на пол и до поклажи своей добирается, надеясь сыскать в ней хоть что-то, что помогло бы облегчить этакое существование. Не он ведь вещи в дорогу укладывал, может что и не приметил ранее. И правда, на самом дне вьюка находится мешочек холщовый. Подумать можно, что огниво то, ан нет, травы сушёные, душистые такие. "Алёна, верно, положила", - приятно возникает мысль на горизонте разума. Только делать-то с ними что? Сухими не пожуёшь, отварить надобно. Тарелка пустая с ужина осталась, она за тару сойдёт. Свечка худая, точнее даже, огарочек плавающий в жире за огонь будет, разжечь осталось. А вода... Окромя морской солёной водится здесь в малом количестве, но за мешками, к стене ближе, бочка находится. Крышку, еле как, непослушными пальцами, содрать удаётся. Спиртным несёт. Боле этого больной нос отличить не может. Но какая разница, в конце концов. Дай Бог, и это сгодится. Выбирать-то не приходится. Замесив эту бурду, подрагивающими руками Фёдор тарелку над огнём держит, побалтывая иногда содержимое. К стене, противоположной той, у которой гамак висит, прислоняется, неожиданно находя её очень тёплой, как и половицы в том месте. Небось за ней печь какая али жаровня располагается. А может ему попросту так кажется от жара, распирающего всё тело. Когда тарелку разгоречённую в руках держать вовсе невозможно становится, он убирает её от огня, да к устам подносит, затем, чтобы обжечься поначалу, и после наконец вкусить наваренное. Необычное на вкус месиво то оказывается, но не поганое и то к добру. Опосля выпитого совсем развозит Федьку и, отставив тарелку пустую, он так и засыпает, облокотившись назад. Крепко, да на сей раз без бесовских видений. Пробудится в очередной и последний раз за ночь, юношу заставляет вновь потянувший по полу хлад. "С чего бы?". Сплошной внутренний люк оказывается отпертым. "Засов слетел что ли? Да нет, притом грохот такой стоял бы", - насколь возможно шустро поднимаясь на ноги, вяло перебирает он в голове причины, а подходя, прямо на тоненькой ручке, блестящее что-то подмечает. То - подвеска, которая, оказавшись в юношеской ладони, гранями кости игральной, висящей в основании цепочки, переливаться начинает. На лицевой стороне куба лишь одна единственная точка в своём почернение выделяется. Прибрав её за пазуху, Басманов вновь запирает люк, да на место облюбованное возвращается. "Ну его". Этакой ахинеи ему уже по самое горло. Утро вечера мудренее будет.***