***
Уже на следующее утро облегчение настало. Жар лютый спал, оставив за собою лишь слабость тела изнурённого, горло подранное, да очи с красна, иссушенные всё ещё не убывшей, но теперь же отступающей болезнью. Алёнины золотые руки даже издалека продолжают его беречь. Поразительно. Кто бы мог подумать. А стена та и вправду тёплой оказалась. Не брешь сознания евоного то было значится. Вся от потолку и до пола самого прямо-таки исходится пылом накаляющимся. В первый день этого точно не было. Федя бы заприметил, почувствовал. А ныне, видно, топить что-то стали за стеною, к носу корабля ближе. От и прогрелось место это. Надо бы теперича всегда здесь ложится. Авось, на поправку скорее пойдёт. Может и спать лучше станет. Хотя это, конечно, вряд ли. Вещица ночи той коварной не бредом лихорадочным, как выяснилось, была. По крайней мере, не его бредом уж точно. Да при дневном освещении преинтереснейшая подвесочка-то обозначилась. Цепь не толстая у неё, но крепкая. Звенья витиевато, на манер косы колосняной, сплетены меж собой. Плотно прилегают друг к другу, аки петли вязи. Аккуратная защёлка с язычком гармонично вписывается в общее плетение, ладно заключая цепь, и отпуская от себя ещё одну совсем тоненькую, однако на подобии первой, создавая второй ярус украшения, который цепляется за серёдку большей цепочки, заставляя провисать её по обе стороны от самого элемента подвески. А как всё это на солнце блестит, покуда вертит изделие юноша в руках, змеёю извивается, ну точно! У куба, в величину кости настоящей, грани ещё пуще переливаются ровным металлическим полотном. Но в некоторых местах как бы намеренно чернением потёртости выгравированы. Серебро то может, а можь и платина, не в его силах отличить. Вообще по федькиному разумению цацка странноватая, не особо нарядная. От на такую только и вешать кресты православные, а не всякие безделушки там. Хотя нет, ежели подумать, и для этого она не гожа, напротив, слишком вычурной получается тогда, не достаточно простецкой для церковных-то пренадлежностей. Чтобы там не было, на изгибы шеи она ему хорошо садится. Приятно тяжестью своей обдаёт и заканчивается прямо на линии груди, под яро выпирающими ключицами. Пусть и не привычны ему такие украшества, а всё же лестно. Очень даже. Занятно всё это. Но спросить вот за такие прелести было бы уместным разве что токмо с князя, верно, с его руки был этот жест и, несмотря на свои растерянные надежды повстречаться с ним Фёдор неоспоримо верует в это, ибо боле попросту некому! Ну в самом деле! Да и смысл, отчасти утаянный, угадывается в подарке, оттого сомнения окончатено отпадают. Линия уст неприязненно поджимается. Он, конечно, рад проявленному вниманию. Но это же издевательство чистой воды. Неужто Луговский в кукли* с ним надумал играть аки с детём несмышлёным? До больного смешно. Смешно... "Неча питать мысли незбыточные, да полагаться тем более на того, кто игры детские, по видимому, удумал водить". Самому надо как-то теперича. И ничего, что из Басманова сейчас опора для самого себя, как из Миши человек надёжный. Это образумится как-нибудь. От он принял решение не выбираться лишний раз наружу вообще. Сойдёт для начала. Замкнутое пространство сомкнуть ещё сильнее, решение смелое, конечно. Ну, а пока его не оставили без еды всё достаточно осуществимо и не так уж и плохо. Несколько раз на дню стучаться к нему с палубы. Своего рода завтрак, обед и ужин. Но ещё ни разу не открывал Фёдор сразу, не откликался на этот стук. Опасается всё. Не хочет ни с кем сталкиваться, да напрямую из рук чужих что-либо брать. Оттого юноша дожидается, покамест оставит пришедший попытки достучаться до него и шаги оного стихнут где-то дальше. После аккуратно, без лишнего скрипу, отпирает внутренний сплошной люк и сквозь решетчатый внешний выглядывает за оставленными подле входа в трюм харчами, дабы, уличив момент, быстро выскочить на палубу, прибрать себе пренадлежащее и юркнуть мышкой неподмеченной обратно в свою конуру. Как бы то не выглядело со стороны, а жутко было Феде, на самом деле, проворачивая этакую не хитрую махинацию. И страшнее всего было попасться на глаза, как не странно, именно Борису, а не кому-нибудь из экипажа. Заметь он Басманова, то отвертеться бы не получилось уже никак. Вытащил бы тогда, чёрт проклятый, из трюма и пиши пропало. Стены эти продрогшие чужие единственной защитой юноше теперича сделались. Нет, вовсе не надобно ему наружу. Питание здесь, на судне, разнообразием не отличается. Сухарей много, фасоли, всяких других овощей понемногу. Ещё мясо вяленое и рыба, конечно, тоже вяленая. Ничего свежего на борту, видно, не бывает, как и чего посытнее, кстати. А пить вино всё разбавленное носят. Его-то на Змие в достатке, по видимому. В течение дня, в досуг он в добавок иногда из бочонка вскрытого потягиет, далеко не задвигая его. Это также, как оказалось, кисляк виноградный. Однако очень даже ладный! Иногда без дела по каюте махонькой слоняется, но всё ж больше сидит иль вовсе лежит, будучи дурным самочувствием придавленным к полу. Вот новое спальное место расчистил. От крупного сора, пыли, да грязи всякой. По правде говоря, на тяп-ляп, совершенно не должным образом и вовсе не из хотения великого. Вновь разразившись всплесками негодования, нехотя раскидал всё с лежбища облюбованного и таки устроился заново. В мешках, что свалены в кучу к стене, порылся. Как во всех остальных незнамо юноше, но в тех, что ближе всего лежат, ровным счётом ничего занимательного. Верёвки, гвозди и тому подобное общее барахло. Книгу, любезно отданную Штаденом как прощальный подарок, полистал, много прочитал, только отнюдь немногое отложилось в худо ворочающей голове. В окна часто заглядывался. Ну а как тут любопытством-то своим не раскинуться и не прилипнуть к стеклу, за которым простираются такие просторы? В открытом окияне пейзаж вроде и один всегда, но вот что-то да меняется так или иначе, и как впервой, словно по щелчку, загораются глаза совсем мальчишеские. Небеса, тяжко нависшие над миром, несут в себе надзор божий, что сокрыт в облачных величественных кряжах от очей простых смертных. Под натиском времени студёного высоты наблюдаемые лазурнячают до бледна, едва ли не коркой ледяной покрываясь от морозов крепких, рдеют на манер ланит человеческих, разгораясь близь к горизонту далёкому, ярчайшим заревом осеняя исход каждого дня, и тухнут, взрываясь обилием звёзд. Снег пышными хлопьями, гонимый порывами ветров атлантических, парит всё ниже и ниже, приземляясь на кромку вод разволнованных, растворяется в пучине бездонной. Бездна та - есть зеркало бескрайнее, чьи широты неизмеримые рвано стелятся по берегам невиданным. Все небесные метаморфозы принимает на себя она, всё до малости единой в себе воплощает, краски всевозможные по своему полотну разгоняя. И картина эта такой невероятно сказочной кажется Басманову, ясным чудом на земле представляется, особенно ввиду ощущения фигуры своей малой в сравнении стихии этой развязной, как ничто могущественной. В наблюдении за подобными художествами он мог, на удивление, даже позабыть, затолкать поглубже бессвязный душевный хаос бессменно царивший где-то на обороте глаз разболевшихся. Оттого юношеское сердце и питало нежную любовь к подобным занятиям время от времени. Однако нет-нет, да вздрагивал Фёдор, когда чужие шаги особенно сильно громыхали прямо над ним. Покой, слепое благоговение вечными быть не могут. К сожалению, к счастью ли? Зрея в дали призрачные, ему желалось разглядеть ответ, и ещё что-то, чего юноша сам был уразуметь не в силах, в то время как может стоило смотреть ниже, иным путём задаваясь? Да кто там в моменте разберёт, право слово. Всё это - потёмки, неразрешимые таинства мира сего, мгла. За ночь, опосля дня прошедшего, он, к слову, пару раз на палубу судна всё ж выбирался. Пусть даже и тогда, даже в самый поздний час, малая часть экипажа всё равно оставалась снаружи, не покидая постов, его персоной они ведь не очень-то заинтересованны были, а вылазки являлись чистой необходимостью. Ведь не дошёл он ещё до того, чтобы и так воняющее помещение трюма завалит собственными отходами. И не дойдёт, дай Бог. Следущий день не привнёс ничего нового. К ночи ближе шторм разыгрался. Впервой за несколько предыдущих дней палуба корабля опустела, и Фёдор, теперича без опаски, вылез наружу. Разбушевавшаяся стихия это, конечно, страшное зрелище, несомненно опасное, но качка в тот вечер была столь сильна, что свежий воздух был ему как никогда необходим. И кто знает, сколько бы ещё продолжалось это плавающее растерянное состояние, не выберись он в тот час поздний наружу, навстречу нежданным-негаданным ответам.***
Окинутый покрывалом ночным, корабль кидает из стороны в сторону. Воды тёмные в диком рёве. Ванты скрипят в натяжении сильном, удерживая мачты могучие. Ветра стенают в полотнищах парусов, что до треска воздухом ледяным наполняются, напряжённо выгибаясь множеством дуг над тяжёлым корабельным телом, всё также пронося его вперёд, однако постепенно сбавляя скорый ход Змия, что был неизменен все эти дни. Крепко уцепившись за лестницу, Басманов выглядывает из трюма. Иваныча не видать. С дюжину матросов по мачтам и стеньгам спешно сворачивают часть разъерепенившихся парусов, покуда, кажись, Ерёма у штурвала стоит, ход евоный контролируя. В целом, путь чист. Вскарабкиваясь выше, он хватается за решётку и не зазря. Как только Федька ногу выкидывает на палубу, судно накреняется, поташив его худощавое тело за собой. А ведь не держись он, полетел бы прямо в воду, из объятий которой уже, верно, не выбрался бы. Долго ли до беды, коли останется он прямо здесь? Вот-вот. Оттого, токмо корабль возвращается к нормальному положению, юноша ближе к корме перебегает. На ют не поднимается, но повыше на ступенях трапа устраивается, за перила покрепче берясь. Хлад зимний жуть как обдаёт даже сквозь несколько слоев одежд самых тёплых. Но всяко легче дышится таперича, а глава свежеет с каждым вдохом, притупляя гудящую смуту внутри. Едва ли не вальсируя искусно по канатам, вскоре команда сворачивает с треть полотен. Опосля чего часть из них на постах своих остаются, а пару человек в трюм спускаются, боле не поднимаясь обратно. Отстранённо наблюдая за тем он продолжает спокойно себе сидеть на месте выбранном, лишь изредка ёрзая туда-сюда, до момента, пока дверь, ведущая из внутренней части юта, не распахивается, выпуская на палубу Бориса, который в руках свечу держит, да что-то, верно, шубу подмышкой тащит, направляясь к носу судна. Шатается тот, умело подстраиваясь под ход палубы, а Федька тем временем сильнее вжимается в борт юта, пристально наблюдая за старпомом. "Блять, от незадача-то". Покамест мужчина неспеша восходит на возвышение бака, множество раз может юноша добежать до люка нужного и прошмыгнуть во каюту свою, однако он медлит, продолжая рассиживаться на обогретых ступенях. Добираясь до самой кромки бака, выступающего вперёд основного тела судна, Борис останавливается, шубу закидывает на плечо широкое и, выставляя руку со свечою наперёд, за борт выглядывает. Затем назад отходит и принимается ждать. "А чего?". Тот ещё вопрос. Миг, ещё, за ним другой. "Можь ритуал какой морской?", - в недоумении от разгоревшегося интереса скоро пролетает мысль, но тотчас же теряется в гулком грохоте цепей с силой ударившихся о носовые борты Змия. Фёдор совсем недавно собственными глазами цепи эти громадные видел, во время одной из ночных вылазок. На большие литые кольца, ни одно из которых он даже при великом желании не поднял бы, крепятся по бокам от носа они и уходят под воды неведомо куда, находясь в постоянном натяжении, что, кажется, от ныне и ослабло, отпуская их на произвол снующих волн. Грохот не тушуясь сливается с шумом окияновым, покамест пятно мглистое, что недосягаемо фёдоровым очам, поднимается из пучины глубокой, всё боле разрастаясь по приближению. Да чуть погодя, корабль, поддетый с носу чем-то, али кем-то, резко поднимается на дыбы. Не столь сильно, насколь могло показаться, но очень ощутимо, снося членов экипажа назад. Приложившись спиной о верхние ступени, Фёдор токмо и успевает зажмуриться, охнуть, да за доски что есть мочи ухватиться, от всея души надеясь, что пронёсшаяся пред взором очей картина неба чернеющего не последнее, что он лизецреет в этой жизни, пред тем как отправиться на дно морское. И в растерянности своей юноша вовсе не подмечает Бориса, куда уж там, откинутого к перилам, а всё ж до невероятности невозмутимого, как и прежде. Опасно пошатавшись, судно приходит обратно в человеческое положение и затем яснее ясного становится, что болтаемый из стороны в сторону корабль - это вещь ещё вполне привычного толка и по сути своей совсем не страшна в сравнении с... Этим. Исполинских размеров силуэт проступает из воды, устремляясь вверх. Вытянутое крепкое тело, шириной чуть ли не в половину корабля, ежели не больше, предстаёт перед яро разверзнутыми очами Басманова, и земля будто уходит из под плоти его бренной. Что держись, что не держись, теперича всё одно. Лапами могучими, что опущены, да поджаты, тело то кончается, а на шее длинной голова продолговатая держится, ввысь уходя носом. Деталей толком из-за темени не разглядеть, но Фёдору то и не надобно. Всё бы отдал он сейчас, чтоб глаза его вообще этого не видели. "Пресвятая Богородица, помилуй раба свого грешного! Что же это такое?!", - вновь задаваясь насущными вопросами, хватается юноша за крест поломанный, но окромя уж опостылевшего "Свят, свят, свят" на ум ровным счётом ничего не приходит. Истинная прореха верования. Множество молитв и прошений заполняют полки в шкафах юношеской памяти, да есть ли смысл в них от ныне? Есть ли прок в боголепном шёпоте обескровленными устами? Распятье треснуто, губы уж сбиты в бесконечных молениях протараторенных в никуда. И только образ дьявола явственно перед ним. Святым он, конечно, никогда не был, отнюдь напротив. Но разве мало было тех поворотов судьбы, что свалили всю его жизнь под откос? Неужто ничего они не стоили? Хотя бы какого-нибудь, пусть и малого, жеста, знака присутствия божьего рядом, хоть бы какого проявления заступничества небесного, окромя жизни чудом сохранённой? Однако, верно, лишко многого он просит, раз всё так. Мысль эта не слаще горькой полыни и не бальзам на душу уж точно, аки дёготь скорее паршивый. Единственное знамение и так в его руках. Крест изломанный и на том для него конечная черта. А за ней... Да невесть что за ней! А за бортом дьявол морской, что изогнувшись вдоль своего тела, сиганул обратно в окиян, напоследок сверкнув своим острым хвостом. Вслед за ним взлетел столб морских вод и судно вновь зашатало. Опосля того, змий этот снова вылезает на обозрение экипажа, но теперь же не в воздух устремляясь всем своим телом, а приземляя лапы могучие прямо на палубу, что под весом неимоверным единожды скрипит, однако стойко принимает гостя на борту корабля. Подтягивает чудище себя, вытягиваясь вперёд, а потом и вовсе укладывается на доски. Поджимается, и шкура его чешуёю ощетинивается, сосбариваясь по всей длине спины широкой. Складками идёт, собирается шустро и тает, тает на глазах в размерах змий неведанный. Под конец сего действа хребет выступающий дугой изгибается, часть змеиной шелухи летит на доски, оставляя прикрывать кожу голую токмо редким чешуйкам, что толи попросту прилипли, толи врощены в неё. Позади, спускаясь по трапу, к змею растаявшему приближается Борис, а меж тем Фёдор ни живой, ни мёртвый по сторонам спешно оглядывается. Малая часть команды всё также находится на своих местах, видно, что-то подобное здесь в порядке вещей..? Никто лишний раз даже не дёрнулся и бровью не повёл, верно, Басманов один среди всех наповал сражён абсолютным непонимаем и в оцепенении пребывает. Иваныч шубу накидывает на существо, что осталось от чудовища страшного, согнутое в три погибели к доскам вполне человеческой головой, да рядом остаётся, освещая пространство вокруг малый светом свечи, на удивление, до сих пор не потухшей в этаком-то гомоне. - Фу блять! Конца и края нет этой линьке, право слово, - разгибаясь, да по-человечески натягивая меховой тулуп, браниться мужчина. Мужчина ли? Ну точно, ошибки быть не может. А Фёдор-то даже угадывает уж кто именно, но признавать отчаянно не желает. "Ведь это несусветица полнейшая", - да очи прикрывая, трёт их с нажимом, силясь уложить вещь толка подобного в голове своей. - Ты, Михал Кузьмич, чуть не снёс нас, - подперев рукою грузный стан, глаголет старпом, наблюдая за капитаном. - Не расчитал маленько, - совершенно просто кидает Луговский в ответ и, закинув голову назад, принимается власы отряхивать, втягивая остатки чешуи прямо под кожу. - А мороз-то рубанул как, мать честная не горюй! - Оно так кажется, коли в одной шубе стоишь. Нечего это, пошли. - Да погоди ты, я может гостя нашего дорогого хочу наконец от лица свого поприветствовать, - молвит князь едва ли не торжественно, заставляя Бориса назад обернуться, да пробормотать мол: "Неужто выполз?". Запахивает Луговский подобрее шубу, выпуская клубы пара из широко растянутых в улыбке уст, да, смотря аккурат на юношу, пригласительным жестом манит его к себе. А тот только косо глядит на него в ответ, ни на дюйм не сдвигаясь. С опаской руку с креста снимает, затем, чтоб знаменем крёстным себя очертить, от греха подальше, да, за неимением другого, убедившись, что ни кто иной пред ним, как сам княже, с местам отрывается. - Поздно креститься, Федька, сюда иди, ну! - нетерпеливо подгоняет его Михаил и за руку хватает, как только тот наконец приближается к ожидающим. К боку своему придавливает, за плечо теребит, тормощит его и всё приговаривает, как рад видеть, очевидно, не привирая в этом. Замолкая, всё смотрит в юношеское лицо глазищами своими по-змеиному вострыми, неотошедшими, а после неожиданно испрашивает. - Выпить хошь? - и, не дожидаясь ответа, утверждает. - Да конечно, воно бледный какой. Разворачивается и к каюте, что под возвышением бака расположенна, тащить начинает. За дверью дубовой громоздкой просто обставленная горница оказывается. Потолки невысокие имеет, князь с ростом своим богатырским то и дело нагибается, проходя вперёд. По окну на стены боковые. Сундук длинный к стене кормовой по правую сторону постелью огромной прижат. Стол большой по левую, да по мелочи ещё чего. Отставляя свечу, Борис от неё вторую зажигает, разливая скромный свет по покоям, да на табурет, приставленный рядом, усаживается с Луговским за стол, по левую руку от него. Фёдор же сидит по левую от Иваныча, завалившись к стене и думает много очень. О том думает, что вредно это много думать. И задавать вопросов лишка тоже вредно, получается. Оттого и помалкивает, покуда Михаил из-под стола бутыль достаёт, да Борису передаёт, чтоб тот с лихвою по рюмкам поило разлил. - Пиздец, - ёмко изрекает по истечению дум своих юноша и опрокидывает в себя всё налитое разом, даже не поморщившись и, кажется, бледнея ещё на пару тонов. Вслед за ним старпом с капитаном также распивают крепкий напиток, чокаясь пред тем. А затем, звонко ударив по столу толстым дном рюмки, князь вновь обращается взором к Фёдору, принимаясь прямо-таки изъедать его болезный лик очами своими. - М-да, Басманов, скоро пуще меня обрастёшь, точно тебе говорю. - Да ну? - дотрагиваясь перстами до щетины отросшей, пространно испрашивает он в пустоту. И правда. Жёсткая такая, малоприличная для него по длине своей. Не о том он просто как-то в последнее время размышлял. И вовсе запамятовал какого это, в зеркало смотреться. Дальше сидели в тишине. Ещё по рюмке испили, а потом ещё, да со слов Луговского о желанном отбое разошлись кто куда.***
Открывши очи сонные, Федька тут же вновь их смыкает, подобрее кутаясь в какую-то из своих одежд, что теперича покрывалом служит, да к стене отворачивается. Но опосля пробуждения, уж не замечать гулкое топанье ног сверху, впридачу с хором голосов делается недостижимым. Отчего и дальше разлёживаться без возможности сызнова впасть в пленительные объятья сна становится незачем. Да и прятаться здесь боле ни к чему, получается. Раз князь-то теперь на месте, то впридачу с ним может и всё остальное на свои места встанет. По крайней мере, не плохо бы, чтоб так и было. Дай Бог. "Обрастёт, со слов Михаила, значится? Ну-ну" - не восторженно мыслит юноша, роясь средь своей поклажи, в которой ну точно зеркальце было, не могло не быть, он сам видел. И... О да! Кругленькое, всё из себя приажуренное, да увесистое. Очередной дар прямиком из штаденова дома ему на радость. А в отражении и ничего особенного. Фёдор за время последнее страшился не только на всю головушку свою бедную, но в щетине сединой пойти. Ан нет, седин не больше, чем и до ныне. Обриться, расчесаться и за человека сойдёт. Причём о-чень даже распрекрасного. Со скрипом отворив окошко, на волне удаётся поймать воды морской для какого-никокого утреннего туалета. Ледяная какая, бодрит жутко! Но тем лучше. Кинжал в руки и за работу. В зеркало таких размеров смотреться, да бриться одновременно не очень сподручно получается. Однако руки уж не подводят с такой скверной переодичностью и напрягшись можно даже не бояться изрезать себя. Настоящее достижение, чтоб его. Космы кучерявые с трудом, а всё ж поддаются гребню, да на сколь можно зачёсываются назад. Одежда, что потеплее, посильнее запахивается на груди жилистой, штанины в сапоги поплотней заправляются, и люк наружу, с лёгкой фёдоровой руки, распахивается, выпуская его в новый, совершенно иной день. День солнечный наконец играет. Матросы снуют по кораблю, а за штурвалом теперь же не старпом, а сам капитан стоит. К нему юноша и направляется. - Миша... - только собирается завести разговор Басманов, подходя к рулю ведомому Луговским, как крепкий подзатыльник прилетает по евоной голове. - Это что за своеволие матрос? Михаил Кузьмич и никак иначе! - громко парируют в ответ на неудавшуюся попытку, покуда юноша, ухватившись за болящий затылок, шипит себе недовольно под нос, на том оставляя желание поговорить. Князь тоже молчит. От и стоят. Фёдор у перил, ограждающих ют, иногда поглядывая в сторону несостоявшегося собеседника, а он всё также у штурвала корабельного, кажется, уж лишко увлечённый ведением судна. - Нукось, Федь, слыхал когда-нибудь об заложных? - прилетает со спины вопрос престранный. - Токмо ежели краем уха, - вполоборота становясь молвит озадаченно юноша в ответ. - Оно и ясно. Закошмарил тебя Борька совсем. Потешно вышло однако, - как бы в подтверждение словам своим посмеивается коротко Михаил и продолжает. - Слухай теперь меня сюда. Все на корабле этом, окромя нас с тобою и Бориса оно и есть - заложные. Усопшие такие неупокоенные. Ты ж сам про утопленников молвил и оно верно получается. Мёртвый они все, оттого и страшные на рожу такие, ты больше не пужайся. Оставь это. - Что-то вы, Михаил Кузьмич, странное говорите, право слово, - с сомнением, но уже без удивления, даже веруя в сказанное. - Но разве не подстать тому, что уж видел ты, не подстать ли мне? - и то верно. - Людей, смертию собственной почивших, ты знаешь, в основном в море не хоронят, ведь так? Полно их, таких заложных, на дне окиянском валяется. А я кого нашёл, кто приглянулся мне из них, к себе прибрал договором душевным. И им не мучаться, на дне не лежать, и мне удобства сплошные. Еды не просят, сна не требуют. Благодать да и только! Прекрасное решение, как по мне. Подумаешь кривые-косые, да кто их увидит-то? Вишь, у пристани когда стоянку держим они не высовываются и проблемы решены, а ежели что, они и под воду уйти могут. Воно ты тоже кривой и ничего, - "Да чтоб тебя, Луговский". - Мы б с тобою ещё днём ранее встретились, обговорились, да я в первые за два дня из моря вышел тогда, измаялся в край, даже заходить к тебе не стал. На люк безделушку повесил и был таков, а по утру раннему сызнова в воду, - на то Федька просветлел ликом, да из-за ворота цепочку вытащил, безмолвно любопытствуя мол: "Эта?". - Да-да, она самая, - вытаскивая подобную из-под шиворота своих одежд, глаголет кивая мужчина. Подвеска вот точно такая же. Токмо на кости выгравирована не единица, а тройка по диагонали в ряд. Сложи вместе - четыре. Победное число Луговского над Басмановым. "От плут". - Почти что в оригинальном экземпляре. Можно было бы оставить изначальные, те самые, кости, но не вписалось бы, да и просто слишком выходило. Легендарная вещь, между прочим. Затащила самого Фёдора Басманова ко мне на корабль! Чем не достойное воплощение? - самодовольно льётся речь, а по её истечению, украшение вновь прячется с глаз людских. Разговор бы на том и прекратился. Но невесть к чему, скорее к уточнению жизненно важному, юноша вновь решил испросить князя, да тем самым выудив из него ещё пару стройных тирад. - А Ерёма он тоже... Того? - А как же, и Ерёмка. Вот теперь-то всё ясно. Даже потешными со стороны от ныне выглядят все его дёргается и волнения на этот счёт. Время, конечно, надо чтобы всё в конечном итоге осмыслить, но... Не хворь какая и то вперёд. - А Ерёма это ж вообще сказ отдельный. Я к тебе уж об этом писал и ещё раз повторюсь. Мужик дельный, молчаливый. И поперёк слова никогда не скажет. Усё выполнит как наказано и ухом не поведёт, просто навес золота. Он ж этот, самоубивец, - на том шире очи фёдоровы разверзаются, но не сбивает Михаила он, отодвигая вопрос на потом. - А ты думаешь, чёй-то он с физиономией кислой такой завсегда ходит? Вот-вот. Мы как с ним познакомились-то. Дело было пару тройку лет назад. Недалеча от Киева швартовались, по вопросам торговым надобно было. Сходим с Борей на пристань и гля, на одном из холмов обрывистых, коих не мало там было, мужик стоит. Глядел он всё вниз, глядел, да и ринулся вниз головой прямо в воду. А у берега-то не глубоко ведь совсем. Ну он об камень головой, и помер в миг. Я и пораскинул, что полюбопытствовать не лишним будет, да только как и предполагал, с первого разу не согласился он. Они, только умершвлённые, особливо по воле собственной, сразу положения свого скверного в меру полную не ощущают. Но я настроился и чрез пару часов вернулся. И вот тогда-то он уж охотней со мною забеседовал, ну я и взял его к себе. - А чего он сбросился, а? - А мне почём знать? Поди и спроси, коли интересно так, - и умолк, до момента покуда из каюты своей Борис не вышел. - Вон, старпом на работу заступает и ты поди к нему. На том и расстались. На этот раз, на удивление, не ведро с тряпкой помощниками ему назначили, а в другой отсек трюма отправили за лопатой. К чему бы она не была нужна. Люк отсека этого оказывается куда тяжелее того, что ведёт в фёдорову каюту, а вот лестница точно такая же вниз плетётся и из стороны в сторону ходит низменно также. Помещение трюма в тьму кромешную погружено, вытянуто и просторно. А окон, кажется, и вовсе нет. Странно, отчего тогда в его каюте окна имеются? Подобных евоному гамаков множество навешено, а груза различного в ящика древянных, да мешках распихано по углам мерено-немерено. Пару человек из команды, делами порученным до того занимавшиеся, таперича на него пытливо глядят. Да так жутко во мгле лица их перекорёженные на все лады смотрятся, что, почти не сводя с них взора своих очей в ответ, юноша быстро хватает лопату, стену подпирающую, и обратно вылезает, сразу лицом к лицу с Иванычем становясь. - Так значит, вода на борт попадает и воно, льдом застывать стала, убиться можно. Кто-то отодрать всё это должон, так что вперёд. Ну, выбора у него нет. Так что да, вперёд.***
В постоянной пляске дней вкруг светила, безмятежно стелится дорога сквозь воды бескрайние, с курса не сбиваясь. Ветра подгоняют бока Змия покатые и, скользя с волны на волну, аки по маслянному куску скользит судно огромное. Чрез время некоторое, юноше всё-таки удосуживаются объяснить хоть сколько-нибудь строение корабля. И он честно, да скрупулёзно заучивает всё, стараясь отложить в голове как можно больше. Не единожды в день подле одного из тех устрашающих мужиков сидит Фёдор в свободные от работы мгновенья и слушает вдумчиво, мотаясь то и дело взглядом к разъясняемым вещам, в памяти запечатляя, раз уж записать негде. Меж тем прознаёт он в разговорах этих редких, что его каюта это и не истинное помещение трюма вовсе, а как раз-таки каюта нижнего размещения и есть. Оттого окна в ней имеются, а выглядит аки хлев она потому что без надобности большую часть времени стоит. Молвит на этот счёт мужик мол: "Плыли там как-то иностранишка с бабою, да с тех пор и стоит без надобности, угодная разве что под размещение некоторой части товаров аль сора какого, отчего и трюмом зовётся". Не долго разглогольствуя и все четыре мачты, что видом своим особо волнуют душу юношескую, обрисовались, обрастая названиями верными. От носа к корме: фок-мачта, грот-мачта, вторая грот-мачта, названная так, в пример предыдущей, для удобства, бизань-мачта и нижний прямой парус - контр-бизань, стоящий на бегин-рее* бизань-мачты. А за этим всем марсели, бромсели и подобные неясные слова, формулировки. И хоть преуспеть в чём-то к моменту нынешнему уже вышло, но к высшей точки познания ещё тягать и тягать. Однако, при всём прилежном старании, на появление у Басманова некоего понимания дела корабельного Борис внимания никакого не обратил. И Фёдор уж успел утвердиться в мысли, что драить полы ему до скончания века свого, не разгибаясь от ведра. Да не тут то было. Неожиданно, спустя некоторое время, старпом сжалился над ним. Верёвки какие-то, идущие с самого верху мачты, поручено было закрепить на основании древка, да на вантах несколькие из них. Но когда же юноша взглянул на предмет работы своей, понято как никогда стало, что бояться желаний своих и вправду стоит. Ведь канаты эти тем же узлом, которым штаны подвязываешь, закрепить не получится. Тут специальные узлы нужны, да сила в руках ощутимая. И ежели второе у Федьки ещё как-то имелось, то умение узлы вязать особые он точно не имел, а обзавестись подобным знанием доселе не удосужился. От и сидит сейчас пред мачтой с верёвкою в руке и крутит-вертит её в стороны разный, не представляя что делать. Рядом другой канат был уж до Фёдора кем-то подвязан узлом правильным, сложным. Казалось бы, возьми и повтори. Но вовсе ему не понятно при взгляде со стороны как творить что-то этакое, а отвязать ни в коем случае нельзя. Ведь обратно привязать может он и не смочь, а это токмо проблемы одни. И близь никого знакомого, кого можно было бы испросить о помощи. Мужика того, что его наставлял, не видать. С Иванычем и так всё ясно. И с Михаилом тоже. Князь токмо смотрит на его неуспешные попытки извернуть канат как надобно с возвышения юта, да лицо, как бы нечаянно, косит в таком выражении, что в голове не медля слова его недавние всплывают: "Каждому своя работа, Федюш", - едва ли в меру поучительным тоном. Однако тут, как небесами посланный, на палубе в поле зрения Еремей появляется. Не знамо Басманову, сколь ладная идея просить помощи у него, да больно не охота сидеть здесь до посинения, потому испытать затею стоит, авось получится. - Ерём, подсоби а? - хватая мужика уж прошедшего дале за штанину, окликает юноша. Тот оборачивает и уже по обыкновению молчит протяжно, заставляя напрячься ощутимо. Смотрит на него долго, совершенно непроницаемо, и Фёдор был бы ни капли не удивлён, если бы в момент этот долгий мужик зарядил бы ему по руке али сразу промеж глаз. Ни чуть не удивлён.***