***
По прошествии пары мгновений Ерёма смыкает веки и хмурит чело, прокладывая помимо той, что меж бровями, ещё несколько глубоких морщин. И опосля этого жеста Фёдор уж мало на что надеется. Но нежданно-негаданно мужик делает шаг к нему и негромко испрашивает, потирая бороду тонкими перстами. - С чем подсобить-то? "Ну слава тебе Господи". Юноша на то верёвки протягивает, показывая их ему, и взором обращается. - Так вот, как их вязать ума не приложу. Еремей тогда рядом усаживается, становясь плечом к плечу с Федькой, и, просмотрев откуда канат тянется молвит. - Тут лучше-с в четыре руки, узел здесь крепче надобен, - занятно, как же он тогда в одиночку, спрашивается, должен был это провернуть? - Верёвку в одни раз вкруг древка оборачивай-с, - и он исполняет как нужно, после оборачиваясь к мужику, да безмолвно испрашивая, что дале. - Таперича-с на два слоя накидывай и несколько раз оборачивай вокруг вышедших концов каната. Вот, и ещё, - руками своими доводит, чтоб Фёдор докинул ещё один оборот. - А сейчас затянуть нужно, - Прямо за дланями Фёдора руки на плетения каната укладывает и, ногой уперевшись в основание мачты, утянуть помогает. Туго идёт, а всё ж вдвоём дело спорится, и узел крепко накрепко встаёт на место назначенное. - А вот те, что потоньшее-с будут можно на один-два раза окинуть и хватит с них. Ясно? В ответ он кивает и мычит согласно сквозь сомкнутые уста, разглядывая творение получившееся, и, когда Ерёма встаёт на ноги, собираясь уж уйти, оборачивается на него, взгляд задерживая на бледном лике покойника живого. И ведь правда, покойника. Ну дела... Губы чуть разомкнув, сказать, наверно, что-то напоследок хочет юноша, однако так и молчит. Покуда мужчина, задержав на один единственный миг ответный бледный взор, уходит, провожаемый синими очами.***
Золотая монета светила небесного мотает полдень, старательно огревая борт судна неприступного, медовыми перстами палубу марая в свете бледном, лика разнеженного еле-еле касаясь, почти невесомо кожу оглаживая. Ветер колючий, оттого, что влажный, тихо разгуливает по здешним просторам. К волосам льнёт, забирается в них руками своими вездесущими, путая пряди тёмные меж собой, пробирая до самого загривка стужей кусачей. Ланиты ненароком рдеют от ласк таких, данных миром, что объял его со всех сторон, да сжался вкруг. Длани, в перчатки кожаные, мехом подбитые, спрятанные, стынут вслед. А веки сильнее смыкаются, скрывая очи ядовито-зеленушные под стройным рядом ресниц, и думается, что можно самому миром обратится. Да ведь так и есть, без дум всяких даже. Нет здесь ничего вокруг него. Это он вокруг всего и не иначе. И те редкие гости с воздуху, птицы иногда встречаемые, которые рассекают клиньями крыльев своих распахнутых небесные толщи высоко над головой. И рыбёшки те, все до одной, плешущиеся в водах поблизости и не токмо. Каждая песчинка с дна морского, камешек каждый, глыба и утёс. Водоросливые сады, что лесами целыми окиян вдоль и поперёк заполоняют. Раковины, скрывающие жемчуга бесчисленные в створках. Все реки и вулканы-изверзители подводные. Решётки рифовые бескрайние. Всё, что когда-либо затонуло, морю отдалось в расчёт. Всё это - он. Вся эта юдоль окиянская, величественнее широт который на земле нигде не сыщется, ему принадлежит, им является, в его сердце кишит. Это его воды шипят за кормою, на которую со стороны борта опирается всем телом мужчина. И ничьи боле настолько они, насколько его. Недалеча от хозяина морского, стоя подле штурвала, о своём бурчит Борис, то и дело теребя и без того разлохмаченые короткие косы в бороде, да сапогами глухо притопывая. По мелочи о том, о сём рассказывает, отчасти отчитываясь в том, отчасти пуская разглагольствования попросту на ветер. Однако, слушает Михаил его вполуха, а сам, время от времени очи прищуривая, смотрит всё боле вперёд и выше. На верхнюю рею грот-мачты, где Федька возиться с парусами. На стеньгу боком опираясь, юноша с нею что-то хлопочет, постоянно вниз оглядываясь, да перекрикивась с кем-то из экипажа. Освоился уж немного. Даже шустрее, чем князь ожидал. Оглянуться не успел, как он воно уж и от команды не шарахается аки от прокажённых. В штиль вполне себе держится. Ещё б на мачте какой поближе ползал. Не то чтобы зрение Михалыча подводит, нет. Но всё ж разглядеть юношу получше, что делает тот, не так просто с места евоного, как хотелось бы. - Воно как носится уж, - проговаривает он, наперекор борисовым речам. - М? - задирая главу на короткой шее повыше, под нос себе гудит старпом, наперёд сознавая о ком идёт речь. - Прямо как крыса¹ летать скоро будет. - Отчего это как крыса? - недоумённо испрашивает князя тот, по обыкновению бровь одну задирая, оставаясь при всём насупленном взгляде. - Да так. В молчании вставшем, опосля вздох трагичный славно слышится. Иваныч брови потирает, снова принимается дёргать бороду. Луговского то отчасти смешит, а потому на заведение шарманки обыденное, он токмо уста в оскале растягивает, даже краем ока не обращаясь к свому благоприятелю, и без того ведая, в каком изоблечении мысль на лике его отражается. - Михал Кузьмич, давай сызнова обмолвимся, к чему вот эта названная "крыса" здеся теперича обитает? Он, между прочим, проблемы создаёт. Сплошная хоботня* с ним. Супротивный лодырь, ужасный балбес себе на уме, к тому ж несведущий в деле нужоном. А ведь все эти притирания можно было бы обойти, подбери ты на евоное место кого более подходящего, человека знающего и не перечливого. Кого угодно, не его, - и далее, далее, далее. По середине изречения, Михаил даже в виду смехотворности происходящего, даже забавы ради перестаёт вникать. - Да ты, Борь, насколько я заметил, особо к труду Федьку-то приобщать и сам не спешил и по сей день так. А у мальца вон уж не худо выходит, - тем временем, махая чернюшей копной влас, юноша съезжает по косой рее на нижнюю и, сбегая по ней, на палубу приземляется. - По-моему ты лишко его хаешь, м? Но Борис, очевидно, напрочь не согласен с этим али вид такой строит, что скорее всего, ведь он не слеп и не глуп, упёрт только, да потому поджимает уста пред новым ответом. - Даже, нет-нет, добро, знаю почему он, но сюда зачем? К чему на судно-то? - и паузу делает, пред последующим изречением совсем гадко губу оттопыривая. - Ведь, оно знаешь... баба на корабле - к беде². - О Господи, покамест столь рьяное отвержение изъявляешь токмо ты и никто, окромя тебя². За сим окончим, - грубо раскидывась в словах, прерывает старпома князь, скашивая взор тёмный в сторону, да бровью придавливая его. Вовсе уж заговариваться начал Иваныч, не останови сейчас дальше-больше, разойдётся, мать честная не горюй, да спизданёт чего-нибудь такое... Как он умеет, паскуда невыносимая, что аж возжелается по роже съездить, ей Богу. Луговский наверняка знает, что это за яд едва ли не льётся с борисовых уст, точно знает, что это за нелюбовь в очах горит, но что толку барану яро убеждённому твердить об обратном. Упёрся он рогом и встрял. Из-за собственного же упрямства. Вот пусть и мается теперь, раз об стену биться так любо. Не его это дилемма и не ему разрешать.***
В свете нескольких свечей, немощных супротив всея тьмы зимней, отужинать решились под ночь в каюте княжеской, да обществе евоном все вместе. Борис надолго не задержался, и о присутствии кого-то ещё, окромя Михаила, да самого Фёдора, здесь говорит лишь табурет сдвинутый в сторону от стола, да тарелка, отблёскивающая собственной пустотой в слабо освещённых покоях. Тепло здесь так, в верхних одеждах жарко даже, оттого они, стянутые юношей ранее, покоятся у него на коленях. Верно, прямо здесь, под баком находиться та жаровня, тепло которой и до его каюты доползает. Оттого и хорошо так здесь. За бортом волны рядами набегают на судно, создавая волнение общее, качая Змия ленно туда-сюда. Однако и скрипом малым не отдаётся то во каюте. Постель и стол на местах своих стоят, не сдвигаясь ни на дюйм. Насколько может рассмотреть Басманов во мраке, ввиду того, что они просто напросто приколочены к половицам. Без обиняков на сей раз. Всё беспритязательно и понятно. Теперь, впервые за долгое время, он наконец не сухой пищей насыщается, а свежей совершенно, токмо изготовленной. Отчего во чреве довольнейше бурчит. Две рыбины какие-то в его тарелке боками своими проваренными выгибаются, будучи уж до самых костей кое-где поклёванными юношей. Лимонами они от души сдобренны и, право слово, вкусны. Однако, он убеждён, будь поменьше в блюде плодов этих своеобразный было бы лучше. - Кислятина, - чуть морщась на одну сторону, жалуется Федька, взор очей своих на князя поднимая, что уж доедает порцию свою, которая, между прочим, раза в два поболе евоной была, впридачу со всеми этими лимонами и даже корками. - К чему их так много? - тыча зубцом вилки в бледно-жёлтую мякоть, испрашивает он, продолжая наблюдать как из тарелки напротив пропадают остатки блюда. - А к тому, Федь, - ёмко молвит в ответ Михаил, оканчивая с едой, да звонко прицокивая. - Знамо тебе, цинга что такое? - на вопрос юноша, сощурившись, лишь ведёт головой прилизаной от плеча к плечу, не давая точного ответа, а потому Луговский продолжает. - Она настигает, когда в море долго находишься и вот подобной кислятины вовсе не жрёшь. В лице бледнеешь ужасно. Дёсны опухают, как каша становятся, - на моменте этом князь губу верхнюю выше задирает, обнажая собственные розовые дёсна, да пальцем на них указывает, вдоль них проводит, еле касаясь для наглядности. - Зубы уже тогда не держутся и выпадают один за другим, оставляя опосля себя дыры, из которых кровь чёрная сочится не переставая. Под плотью она также часто разливаться начинает, синяки огромные оставляет. Конечности слушаться перестают, немеют. Тело и разум в слабости совершенной пребывать всё чаще начинают. И так хоть до гроба самого, что не редкость, - медлительно растягивает Луговский, а по окончанию как грохнет ручищей по столу! Фёдор, что успел глубоко заслушаться, вздрагивает крупно, от стола дёргается назад. И всё то под раскатистый смех, что ввысь по тону взлетает, давящего баритона лишаясь, когда княже вот что-нибудь этакое, очень простое выражает. "Балагур чёртов". - А ты ешь-ешь давайка. Ишь, и так аки незнамо кто осунулся. Не хватало ещё шобы помер. Басманов придвигается обратно, скрипя табуретом, и вилку выпавшую назад в руку возвращает. - А это правда, что, ну... Зубы выпадают, вот это всё? - Правда-правда. Чис-тей-ша-я! Видывал я таких собственными очами и не раз. Всё они плохо кончили. От и думай. "М-да, расклад нежеланный". На всяк случай сразу же проглотив не жуя пару долек, да рыбой сверху закидывая, юноша руку к стопке полупустой тянет, но подносить ко рту её не спешит. Приподнимая над столом, бултыхает самогон мутноватый внутри, по стенкам гоняя, а другою рукой по столу постукивает, промышляя обо всём и ни о чём в целом, выуживая нужное из вороха дум. - Всё спросить хотел, а мы, капитан, куда путь-то держим? - Мы катим прямиком на покорение туманного Альбиона. К названной великой морской державе. На северо-запад к самому королевству Англия, - вставая с места свого, величественно стан выпрямляя, да замахивая руку едва ли не на уровень глаз, указывает Михаил в сторону двери, а там и к носу корабля, что направление взятое держит. - О как звучит. Верно, Федюш, не был ты там никогда. Да и я сам, по правде говоря, земли те далёкие особо не знавал доселе. Но теперича возможность узреть воочию, да узнать по подробнее определённо представится, - и, покончив с разъяснениями, отступившись, в сторону Басманова заваливается, одной рукою о стол крепкий, а другою о плечо юношеское опираясь и прибавляя напоследок. - Поглядим что там за владычество такое заморское, - и не отходит, в глаза всё заглядывает, покуда Федя всеми силами пытается вырвать своё бедное плечё из хватки сильной, ниже и ниже свешивая руку, да уголками уст притом в стороны дёргая, в стол боком шибче упиряяся. Чуть погодя, сжалившись-таки, князь пускает его, а сам, круто развернувшись на пятках, к постели устремляется, в сундук, что за нею, заглядывая. Фёдор вновь по-человечески на табурете устраивается, боле в стол не вжимаясь, и разом выпивает прежде оставленный самогон, сморщившись ликом всем опосля того. - Твою мать, на чём же дрянь эта сделана? - На яду, - заявляет Луговский и, обернувшись к нему, клыки огромные точно из дёсен выдвигает, да так непринуждённо, будто только этого и выжидал до поры до времени. Потом же рот шире разивает и, поддевая пальцем один из передних, как бы выдвигает его вперёд, чуть голову задирая, дабы дать округлившимися, точно блюдцам, фёдоровым очам подобрее разглядеть сие чудо. - С них сцеживаю и добавляю. Ядрёно выходит тогда, как надобно. Правда переборщи чуть и травануться ненароком можно. Ой продерёт тогдысь знатно! Слава Господу, ежели концы не отдашь, - Федька взгляд на стопку свою скашивает, однако на ум скоро приходит осознание того, что из этой бутыли он уж пил, и раз ранее Богу душу не отдал, значится, и сейчас ничего страшного не случится. Опосля того глядь обратно на князя, а клыков-то уже и нет! - Михал Кузьмич, а сделай ещё раз так, - на просьбу ту Луговский ближе подходит, однако не лицом к лицу как накануне, и клыки острые длиннющие вновь на глазах вырастают. Как теперича может наблюдать Басманов не токмо они на свет божий вылезают тогда. С ними впридачу сквозь кожу тут и там продираются чешуйки. Поменьше, да побольше и все точно перламутровые, переливчатые аки во свете иридового подаяния*. Иссиня, да с зелена отдающие даже при слабом огне свечей. Идущие друг к дружке вдоль скрания и, на изгиб выи спускаяся, под ворот рубахи бегущие. А глазищи вместе с тем теперь будто морем, светилом самим напоянные, яркие такие, чешуе подстать, ну точно змеиные. Покуда разглядывает юноша то, всё боле диву даваясь, руку неосознанно тянет вперёд, в охоте великой потрогать, однако движение это шустро пресекается самим Михаил. Он как зубами клацнет, едва ли не по перстам любопытным и всё на том. Конец созерцания дозволенного. - Ну довольно, что я тебе, зверюшка что ли какая на любование? - и к двери отходит, шубу свою с гвоздя у двери снимая. - А куды это вы на ночь глядя? - А я, Феденька, в море. Неча мне на борту делать, когдысь окиян так и плещется, так и зовёт со всех сторон. От когда ты наконец доешь, тогда запру каюту и пойду, - и, вернувшись за стол, принимается ожидать сказанного.***
Вокруг засела кромешная тьма, да такая, что хоть сам чёрт ногу сломит. По крайней мере, с непривычки, так поначалу кажется юноше. Тишь сплошная мертвецкая пышит, перебиваяся, ему прямо в уши хладом могильным, а мгла круги начинает плясать пред очами ослеплёнными, понемногу-помаленьку обрисовывая силуэты мебели и стен, что огибают его справа и слева, спереди и сзади, потолком высоким заключаясь. На его трюм-каюту сия опочивальня не смахивает. Да, там при занавешанных окошках ночию тоже непроглядно аки в подполе бывает, однако не она это, как не посмотри. Холодно здесь ужасно, не в помещении, а на улице точно. В пору и пару бы изо рта клубится в обстановке такой недружественной, волосам вздыбиться по самый затылок, а конечностям, должным образом не прикрытым, судорогой пойти. Однако плоть его скупа на подобное и словно вовсе не жива. Ноги с перины высокой вниз свешены, до полу еле-еле доставая, но Фёдор их не ощущает, как и руки, что смирно покоятся на коленях. Лик его недвижим, совершенно изъеден мглою проклятой, скрыт пеленою тени. Он оборачивается чрез плечо и верно, окно огромное настежь распахнуто, а за ним, по другую сторону метель мечется, снег комьями большими нагоняя внутрь. Давно Басманов снегопадов невидовал, в море таких не бывает. Рама расписная скрежетая о стену бьётся, а ветер ледяной так и летит в горницу, заполняя собой помещение с потолка до полу. Далее взгляд фёдоров по стене противоположной от него самого ползёт. Вот и шкафы с книгами, да рукописями припёрты подальше, а пред ними стол. Длинный такой, заваленный сам и вокруг себя абы чем. Сплошной развал. "А знакомый, какой знакомый!" - кричит, предупредительным красным флагом пред очами размахивая, сердце, и нутро всё поджимается, замирая в напряжении отчётливом. Чуть дальше камин фигурный, неразажённый даже в ночи, без дела стоит, а что после него Федька и так знает. Нет смысла боле главою вертеть в попытках рассмотреть помещение. Ведь и так ему знамы и стол невысокий, и пара кресел резных по обе стороны от него, что правее стоят, в обзор юношеский покамест не попадая, и двери массивные, и шкуры расстеленные, и всё вместе взятое, что в царских покоях имеется. Незачем душу рвать, незачем смотреть что там ещё есть, итак на сотни раз взглядом изученное, но... Раз уж он здесь ныне, что же ещё остаётся. И юноша чуть ли не со скрипом ведёт головой дале, в оконцове упираясь очами в спину, которая скрывается по большей части за креслом, давая лицезреть лишь плечи, застывшие точно камень, вовсе без движения и жизни в напряжённой плоти, да шею с головой, что откинуты чуть в сторону от взора евоного. Спина сгорблена донельзя, глубоко сведены плечи эти, а затылок укрыт поверх дланями дрожащими. Отчаяньем столь сильно сквозит фигура царская, что по сердцу полосит юношескому как ножом заточенным образом своим. И так худо в грудине спирает, ей Богу, так худо. Ноет где-то под челюстью самой, сгущая горечь на языке проклятую, но шибко окунуться в омут этот Басманов не успевает. С места свого вскакивая, да криком о том, что о присутствии евоном известно, разражаясь, царь к нему лицом разворачивается. И всё, что поспевает углядеть Федя напоследок, молниеносно в миг короткий вместе с кубком, со стола схваченным, да возгласом: "Пошёл вон!" - проносится пред ним. Посудина, до того поило какое-то в себе державшая, разливается и влетает ему аккурат в голову. И растворяется он призраком полуночным средь силуэтов множественных без следа. Будто никогда его здесь и не было.***
Вновь сквозь темень глаза продирая, на этот раз точно в своей каюте, с макушки до ног облитый хладным потом Фёдор садится резво на лежаке, за голову хватаясь. Судорожно озирается по сторонам, власы едва ли не рвёт на себе движениями резкими и, к стене прижимаясь боком, вскакивает-таки на ноги, разве что за тем, дабы сызнова на пол упасть, да в угол забиться, будучи спросонья жутью сновидения страшного с толку сбитым. Верно, и крысы подпольные от него дурного все разбежались тогда, не желая лихую долю бескорыстно с юношей разделить, попрятались от бесом попутанного, или же Предвечным в образе людском..? Хватаясь за крест нательный, в очередной раз Фёдор токмо напарывается на распятье Христово, пребольно укалываясь даже сквозь образовавшиеся мозоли. И наконец срывает он крест этот с шеи своей. Боле молитв не вспоминает, не возносит прошения, челом не бьёт и не кается. Опосля на лежбище своё нагретое возвращается и, замотавшись в покрывало подобрее, по шею самую, на боку устраивается, однако очи боле не смыкает, во дрёму вернуться не хочет и не пытается. Тяжело дышится, ощущается каждый подъем груди так, словно глыба неподъёмная теснит рёбра тонкие, силясь как можно скорее переломить их. Да это ничего. Препогано, конечно, он не спорит. Но без преувеличения и хуже бывало, а прошло ведь. Значит и этому конец настанет когда-нибудь. Обязательно. Минута тащит за собой другую, та - следующую, а она - последующую, капля по капле в чаще весов поры дню отведённой час набирая. Несмотря на время раннее Басманов всё же поднимается с постели, возвращаться в неё не собираясь, и за умывания принимается. Движения все растягивает, не спросонья даже, а из соображения, что ныне его больше, чем обычно не торопит дело какое. С гребнем подолгу в руках сидит, лико бледное на несколько раз намывает, да обривает. И рано ли, поздно ли таки оканчивает сей вдумчивый созерцательный процесс. В пору столь раннюю на палубе людей совсем немного болтается. Тишь, да гладь царит сейчас сплошная. Попутный ветер в спину подталкивает и юноша не спеша бредёт вдоль борта, по сторонам оглядываясь. До каюты княжеской доходит и на глаз силится понять заперта она али нет. Но меж дверью грузной, да стеной даже малого просвета не оказывается, оттого он, не долго размышляя, дёргает ручку, налегая на неё посильнее. Та не поддаётся. Впрочем Федька так и знал, проверить просто решил. Если б был уверен, что Луговский может быть на месте, то без стука дёргать бы не стал. Княже этого, видно, не любит очень, отчего по его бедной головушке прилетало уж не раз. Ну оно и ясно, на самом-то деле, как Басманов приметить успел, ежели Михаил уходит в море то не на час и не на два. К вечеру в лучшем случае будет и всё тут. Ищи-свищи его в водах глубинных. Отойдя от двери запертой, он по трапу бака, а там и на сам бак восходит. Перстами по перилам гладким ведёт и токмо у самой выпяченной части останавливается, склоняясь телом вперёд, за борт, к носу словно стремясь. Едва-едва просветлеть с ночи успелося, и даже на линии горизонта ещё не зиждется заря алая. Облака клоками пыльными по небосводу бегут, ветрами гонимые, а позади них, на самом потолке царства божьего звёзд, звёзд немерено! И во век не пересчитать все, вот сколько. Нигде небо не простирается столь широко как в окияне, давая созерцать такую прекрасную картину. Не попади он сюда, где бы ещё такое чудо снискал? Вот-вот. Верно, дорожит стоит возможностью такой. На северо-запад, значится, плывут. Коли так, получается, что по правую руку восток. И где-то там, далеча восточнее Русь родная лежит, ежели он верно понял из карты, что над столом у Луговского висит. "Русь... И вправду, как далеко. И оно, и они вместе с нею тоже очень-очень далеко. И Петруша, и Варька, и вся жизнь теперича чуждая там". Совсем юноша киснет от мыслии этой и, локтями в борт уперевшись, лико во длани опускает, тихо роняя пару одиноких слезинок прямо себе в руки, не отрывая взор очей своих мокрых, точно ищеек, от того места вдали, где, как ему кажется, земля знакомая прячется. А после ещё стоит так долго-долго, покуда рассвет не забрыжет над головою новым декабрьским утром.***
Когда светило целым блином вылезло из-за горизонта, кажа себя в полную силу, Борис поднялся с постели лёгко, как и множество раз до сего, в силу привычки, по обыкновению размял спину уж не младую, опрокинул в себя остатки пива из оставленного со вчера стакана и, приодевшись, направился прочь из каюты. Ибо, сидя на месте, можно и жизнь всю просидеть, нечего это, да и настораживает больно, что за всеми утренними копошениями ни разу глас княжеский его не застал. По заурядности за три версты слышно бывает, а тут... Неужто снова ушёл не придупредив? "И точно!" - оглянувшись, выйдя на палубу, обсмотрев возвышения все и мачты, удостоверился старпом к своему неудовольствию. "От же ж... Ну что за человек, право слово? Такими темпами, бросая корабль на попечительство незнамо кого, однажды он и вернётся незнамо к чему, слово моё помяните!". Подошёл Иваныч к борту, покрутится рядом, стараясь углядеть хоть краешком ока Михаила Кузьмича, да куда уж там. Похмурился, бороду сухую почесал, да принялся деятельность экипажа в нужоное русло править. В конце концов, в первый раз что ли? Однако что на самом деле в первый раз так это Басманов, который не к полудню ближе из собственной каюты выполз, а вскоре лохматый, да чумазый из трюма. Иваныч даже сначала очам своим не поверил, на отчёт юнца вызвал, дабы ему непонятливому поведали, что это за невидаль такая вершится и без его ведома. А это видите ли, по фёдоровым словам, просто бессонница вверх взяла, только и всего. Хотя, Борис подозревает, что до кучи этого несносного ещё и бесы покусали, ведь крепкой связи меж вопросом заданным и ответом данным он решительно не замечает. Обычно сам он браться за что-либо не спешит, покуда не подопнёшь. И эт ж надо так из крайности в крайность кидаться, ей Богу. Однако вдаваться в детали ему не так уж и надобно. Главное к работе приобщён, князь по этому делу боле не придерётся, под ногами не мотается и терпение его хрупкое не испытывает почём зря. Остальное значение малое имеет. Ничего боле чуждого обычному течению жизни корабельной опосля этого не происходит. Всё идёт своим чередом. Вот обеднее время незаметно подходит, солнцем посредь небесной глади обозначаясь, к трапезе призывая. После до полудня мерно доходит и к вечеру клонить начинает. Старпом стоит у штурвала, то и дело руки его множественные перебирая то в одну, то в другую сторону. С возвышения юта за всем бдит хорошенько и ожидает Михаила в скором времени, хотя тот ничего на этот счёт не говорил и распоряжений по поводу свого возвращения не оставлял. "Может вдруг, кто его знает, возвратится пораньше, что было бы славно, конечно". Да за размышлениями подобными так бы окончился день этот в скором времени, ежели бы не вскрик и удар глухой, что громыхнули аккурат под ютом, отвлекая всё внимание старпома на себя.***
Утопать в печали можно хоть целую вечность, но Фёдор, вопреки всему, такой участи для себя не желает. А это значит, что голову непременно надобно заполнить чем-то ещё, помимо дум не весёлых. Не велико, к сожалению, здесь разнообразие дел всяких, а найти что-то прийдётся. Ужасно не желается за отмывание всего и вся сызнова приниматься, оттого приходится поискать себя занятие поинтересней, что, на самом деле, без чьего-нибудь руководства делается той ещё задачей. В поисках своих неопределённых юноша приходит к люку в трюм. Там-то он уж точно много чего ещё не видел, да и экипаж, что зачастую так или иначе обитает там, боле не отпугивает его, а значит путь Федьке туда проложен. Внизу по обыкновению темным-темно и покойников больно много, что уж очень любопытные взгляды время от времени на него бросают. Насколь он мог знать доселе, усопшим в целом бросать взгляды неположено было, а тут оказывается... Хотя он и вправду уж слишком сильно выделяется в их компании, частью которой, между прочим, теперича тоже является. В отличии от всего люда этого, шибко живой Фёдор, да младой, а они все как на подбор мужики бывалые, за редким исключением. От и косятся так. Не запирая люк входной, затем чтобы хоть сколько-нибудь света пробиралось в это приспешише тьмы, юноша начинает двигаться дале, вглубь трюмового помещения. Взором очей оббегает стены длинные, вещицы бесконечные рассматривает, выискивая средь них что-то по истине стоящее внимания евоного, а меж тем на руки иногда протянутые свою в ответ подаёт, кивает, приветствуя людей, которых он толком-то и не знает. Расшаркиваются с ним, конечно, не как с благоприятелем закадычным, но всё ж не просто из вежливости какой, это точно. Из участливости скорее, из интереса, явно не горя подобным борисовому отношению к новобранцу. В продолжении дрейфа своего, он не токмо очами, но и руками любопытными начинает изучать предметы попадающиеся и продолжается так до тех пор, покуда у самой стены, сундуком грузным подпёртой, он не обнаруживает пушку. Не какую-нибудь! Настоящую самую, как ему любезно вещают. Подобную он как-то на картинке встречал, но чтоб вживую, до сего момента не доводилось. Не великая в высоту, однако, право, очень тяжёлая. Чёрная вся, на колёсах и с носом длинным-длинным, чтоб, как ему поведали, выдвигать её в окошко наротив выделанное в миг необходимый, и палить судно вражеское. И не ею одной Змий довольствуется, как оказалось. И по этой же, и по соседней стене идёт целый ряд из подобных орудий, а также уровнем ниже, о существовании которого Басманов и вовсе ни слухом, ни духом. "Судно-то торговое в первую очередь, но способно и в военном деле себя показать как надо, оттого и имеются штучки от такие. На всякий случай, так сказать", - незатейливо щебечет ему стоящий рядом мужик, видно, очень охотливый до беседы. "Да без дела они в основном простаивают, грязью, дрянью всякой уж вековой верно покрылись, ты лучше к ней особливо не лезь". И он, конечно, лезет. Без этого просто никуда. Да так и возится с нею, покамест всё не обсмотрит и не измажется окончательно, лишь, когда солнце полнотело восходит, на палубу выбираясь. Там его Борис отлавливает сразу же, испрашивать начинает, от чего Федя шустро отмахивается и вновь принимается за обыденную батрачку. За работой незаметно, в зенит войдя, солнце переваливает небосвод и к исходной точке движение начинает, тогда-то и оказывается вновь в руках юношеских лопата. Со ступеней он на чистоту скалывает льдинки, поднимаясь всё выше и выше по трапу, да в один момент, неловко совсем ступив далее, соскальзывает. Лопата мёртвым грузом так и остаётся в ладони, полетев впридачу с телом беспомощным вниз, и вместе с ним же о палубу ухает, поднимая грохот, который сопровождается коротким в своём изречении: "Блять!". Болью острой в затылке удар нежданный-негаданный отдаётся и пред очами темнеет в миг. Болезненно скривившись, Федька жмурится, руку одну к головушке чернявой прижимает, да на бок заваливается, покуда сквозь звон в ушах голос Иваныча глухо слышит и совсем не разумеет ему то адресовано иль нет. Когда наконец страждущий очи раскрывает, пред ним уж Еремей стоит, руку протягивая навстречу, да поднимая его ноги. Пред очами рябит неимоверно, волнами картина мира идёт, отчего Басманова ведёт в сторону, и только ерёмкины руки не дают ему вновь завалится. Крепко цепляясь за радушно подставленное плечо, он моргает часто-пречасто, силясь в чувства возвратится, да смута поднявшаяся из глубин плоти утихомириваться явно не желает. Голову кружит на все лады, а чрево вновь, как в первые дни на корабле, крутит начинает от совершённого финта. - Баманов, цел? - окрикивает его с возвышения юта старпом. Но те слова лишь шумом в голове отдаются и, пропустив мимо ушей заданный вопрос, он руку к ушибу тянет, чувствуя, как тот горячеет. По перстам, к ране приставленным, да власам, тягуче ползёт жижа, что при осмотре кровью оказывается. - Ооо, - при виде еёном только и тянет Борис не весело, опосля повелев ему несчастному сесть и не дёргаться теперича, покуда в прежнее состояние не придёт, да за сим оставляет юношу на радетель Ерёмы, что подводит его к трапу и на ступени, с которых он ранее полетел, усаживает, чуть погодя также покидая его.***
Закатное солнце искрит златыми всполохами в поверхностных толщах воды. Тут и там лучи длинные пробиваются сквозь окиянскую гладь, на множество бликов разбиваясь о неё. И так пестрит в этой огненной пляске брюхо змия-хозяина шершавое, что выпячено ввверх в изгибе крутом, который исполнен в танце плавном, всё тело могучее поражающем, как пестрят токмо самые богатые до камней, да злата сокровищницы королевские и ничего более в мире земном. Подгребая единственной парой передних лап морской дьявол выдаётся широкой грудью вперёд и в разверзнутую пасть рыбёшек рядом проплывающих загоняет, из ноздрей вытянутых притом пузыри воздуха выпуская. Глазищами большими, точно изумрудами отделанными меж прожилок медно-золотых, хлопая, князь киль мельтешащий судна свого высматривает. Хвостом острым море рассекает и порывом единым, до ныне в плоти изворотливой хранимым, к нему устремляется, решая, что швартоваться уж пора, обратиться желая, да обстановку проведать на корабле. Шустро приближаясь, да когтистые конечности к телу прижимая, владыка по оси своей изворачивается и подныривает под днище каракки покатое. После отталкивается от него и выбрасывается наружу. Во всём великолепии кажа облик свой царственный наблюдающим. Покамест судно далее проплывает, Михаил выжидает и, с кормою равняясь, принимается тереться о неё главою, да боками, сгоняя с себя остатки шкуры слинявшей. Капюшоны, до того мирно сложенные от затылка до основания черепа, расправляет, прихлапывает ими и всё чешуёю отмершей сыплет, точно червонцами, что с судёнышек знатных покрушившихся также в окиян летят, последний раз блистая в свете небесном, прежде чем на веки на дно залечь, будучи так никем и не найденными. Окончив сию процедуру, змий, взъерошиваясь, отряхивается, да, на борт взбираясь, лапами прямо на ют становится, где его по обычайности жизни с одеждами в руках уж поджидает Борис. Обращается там же и пока вещи натягивает, выслушивает хриплую лепетень старпома своего, лишь время от времени слово от себя вставляя, большим выразиться сейчас не желая. Однако, когда же разговор до Федьки доходит, весь княже во внимание обращается к словам произносимым. "Вот те раз! Не было всего день, а он без меня уж расквасить голову успел. То-то гляжу совсем притихший сидит и носу не кажет, не то, что всегда". Спускаясь к юноше, да на ступень выше на согнутых ногах присаживаясь, Луговский отворачивает было развернувшийся к нему бледный лик мол: "Дай взгляну на творение", - да из-за копны влас густых, рассмотреть худо выходит, и токмо бляха запёкшейся крови виднеется сквозь неё. - Эх, Феденька, что ж ты тут такое учиняешь, покуда меня нет, - отодвигая космы смольные с плеча на спину, да поглаживая их, молвит порицательно, однако мягко Михаил. - Этакого в уговоре нашем точно не было. Уж живи, терпи как-нибудь. К тому же на месте будем скоро. - Вправду? - Скоро-скоро...***