***
Расчерчивая покои вдоль и поперёк выверенными шагами от одной стены до другой, Фёдор то и дело на письмо, что лежит на постели, косится. Оно аккуратно, едва ли не ювелирно евоными стараниями распечатанно и, ежели он ничего не путает, направленно было к одному из приезжих господинов, лица которого юноша уж не припомнит, в дальнее графство. Что в дальнее - это славно, значит, время есть. Честно говоря, что делать с печатью в таком виде он ума не приложит. В обрисовке мысленной Теодор примерно понимает как изготавливают суррогат печатей металлических. Дело на самом деле не такое хитрое, да и уж точно не редкое. Но каким образом подделать её, имея на руках лишь сургучный отпечаток вопрос сложный. Тут требуется изобретательность проявить, идею вложить. А у него ни идеи, ни даже всевозможных материалов на пробу, что значительно усложняет задачу. Тупик. Насильно унимая свои тягучие думы, да прекращая хождение из стороны в сторону, он приземляется на ложе и опрокидывается назад, голову пригожую укладывая аккурат рядом с подносом. Большая часть блюд, снесёных на ужин, на порыв этот резкий гулким требезжанием фаянсового лоно откликается и лишь пару десертных из них тихо простаивают с краю. Как-то по особенному свежо расписана эта махонькая, словно кукольная, посудка. Но не летним зефиром веет от росписи лазурной, да размашистой, а, что ни на есть, зимой, да такой, какой тут и в помине не бывает. Той, что не по англицкой природе совсем. Настоящей, снежной, русской, словом ежели единственным, оттого она взгляд федькин на себя привораживает, и он тянет длань в чернилах перепачканную к остаткам трапезы предночной. В глубокой пиале лежат алые крупные клубничины. Не дюже сладкие, пресноватые, да водинистые. Сахарные лишь в едва ли не подгнилых, поболе багровых кончиках своих. Однако посерёд зимней поры вопросы даже не ко вкусу ягод, а скорее к не редкому наличию оных на столе княжеском. Ведь экий антик в своё совершенное несезонье. Понимаелите, греет где-то под сердцем уразумение это. Отыскав средь других самую мягкую, налитую сладостью викторию, Фёдор её аккуратно за корешок сжимает, да к другой пиале, которая и меньше чайной, подносит, обмакивая ягоду в вязкую медовую патоку. Она охотно цепляется за плод и тонко-тонко продолжает струится вниз до тех пор, покуда уста юношеские не присекают сие действо. Чуть кислая клубничина, сдобренная терпким, однако всё же приторным сиропом, на вкус хороша. "Даже о-чень", - и, к сожалению, эта одинокая мысль - единственное, что посещает его разум в сей момент. "Надо бы уж собраться", - да на мёд всё непроницаемо глядит, видно, ожидая пока тот в ответ наконец взглянет и подсобит чем-нибудь, но этого никак не происходит, отчего на себя всё брать приходится. Зачерпнув перстами немного сласти тягучей, он растирает её меж ними, опосля чего убедится случается в том, что для сотворения дополнительных экземпляров мёд не пойдёт от слова совсем. Жидкий больно и форму держать не будет. Гиблое дело. Откинувшись на спину, Фёдор пальцы, в меду измазанные, к губам приставляет, а сам вновь в размышления окунается. Водит кончиками перстов по пухлым устам и вовсе не следит за тем, как сироп шустро сбегает вниз, да мажет собою кожу нежную, блеском янтарным растекаясь. Когда же затекать жижа вязкая в линию рта начинает, едва ли осознанно он размыкает её, да перста сладкие внутрь засовывает, по языку изогнувшемуся прокатывает, да снимает с них остатки, слегка проклацав по острым костяшкам и причмокивая на конец. Надобно определённо нечто иное. Может и что-то близкое к мёду. Да, было бы славно, коли будь это что-то из явств. Чтоб достать труда не составило и под рукою точно было. А ежели... Сахар¹? Плавкий ведь? Плавкий. И огня свечи достаточно будет для него. А застынет, твёрже мёда будет, да и форму преданную держать должен хорошо. В поварне обязательно найдётся, в этом ему не откажут, и много-то песка не надо, в конце концов. А за подобными незначительными малостями князь подозрений никаких раньше времени и не возомнит, даже если вдруг решит справиться об том. И сургуч нужно достать непременно. Он точно имеется и в рабочем столе князя, и в кладовых есть запасы. Однако каким образом взять нужное количество из стола? Заметно будет, его там не так много, кажется. Можно попытать понемногу выносить из михайлового кабинета, но то совсем не дело. Нет у Басманова столько времени. А в кладовую его просто так никто не допустит. Строго с этим здесь всё устроено. Можно, конечно, пред усмотрителем кладовой откреститься от распросом тем, что мол от самого князя, да ведь он скоро тогда всё прознает. Ей богу, юноша скоро без прибауток вовсе уверует в то, что глаза у Михаила, да уши везде, куда бы он ни шёл, имеются. Меж фёдоровых седин, скоро плешь вылезет, право слово! Хотя, стоит заметить, что, судя по тому сколько писем тащил гонец по утру, за время последнее было израсходованно много сургучной смолы. Значит, запасы еёные пополнить надо будет в любом случае, а он, как серьёзный помощник, возмёт это на себя и за пазуху что-нибудь приберёт заодно, ибо другого пути достать то, что ему необходимо, на горизонте пока не зиждется. Авось получится. И на этом решение можно бы успокоиться, обождать до завтра. Но так мысли его эти взбудоражили, что уж не усмирить. Таперича возможно токмо поддакивать вспыхнувшему воодушевлению от выдумки неожиданной, да идти на поводу у желания скорее что-нибудь предпринять. Шалость эту мало обидную совершить и душу облегчить. С сургучём нынче, конечно, ничего не выйдет, а вот за сахаром можно и сейчас спуститься. Шустро, сквозь темень, опираясь лишь токмо на память свою, сбегает он по череде крутых лестниц вниз, покуда пред силуэтом его тёмным не вырастает дверь в поварню, да внутрь заглядывает, подзывая к себе первую попавшуюся девку. Та перво-наперво вздрагивает крупно, но, завидев Фёдора, лихорадочность движений поусмиряет, резво отвлекаясь на причитания господина о желчности снесённого ему напитка и на приказ об том, чтоб миску песка сахарного подали немедля. Девок в услужении, в крепости, на самом деле, раз-два и обчёлся. Будь-то в воле княжеской, не было бы вовсе, да люду попросту не хватало б тогды. От, видно, ему и пришлось пойти на уступку пред самим собою, но при том по углам их далеча Луговский расшугал, и на глаза они кому-либо из вышестоящих редко попадаются, Теодору в том числе, а, коли и покажутся ненароком, то уж недоброе себе пророчат и явно не спроста. Аки мыши пужливые обратно разбегаются, ищи-свищи опосля. Получив своё в сопровождении тысяча и одного заверения-извинения в том, что боле такого ни в коем случае не повторится, юноша ликует своей малой победе внутри и возвращается к себе, поплотнее припирая дверь за собою. Ибо служки, вхожие в его опочивальню, имеют в действиях своих время от времени бесцеремонную наглость, очевидно, кем посеянную, а вместе с тем привычку врываться без спросу, что не на руку, ой не на руку Феде, в особенности сейчас. Отставляя пиалушку на время в сторону, Басманов обходит покои свои вкруг и собирает по ним все имеющиеся свечи, составляя их друг к дружке на столе. Потом к письму возвращается и, не спеша, ногтями, а где-то и остриём кинжала, поддевает печать, отделяя её от бумаги. К подносу обращается, ведь фаянсовая тарелочка отнюдь не сойдёт для подобных занятий, да это в отличии от серебряной столовой ложки, так и не тронутой им за всю трапезу, которую юноша прибирает к себе и тут же примеряет на неё смольную блямбу. Та, в виду подтёков излишек, большеватой оказывается, но вот ежели их подрезать самое оно будет. Опасливо заведя над свечою бляху печати самым ребром, Тео прогревает края еёные, а когды убеждается в том, что достаточно уж, всё тем же кинжалом обрезает смолу по форме надобной и к сахару приступает. Зачерпывает ложкою побольше, да над огнём прогревать начинает, наблюдая за тем, как плавится сладкий песок и в конечном итоге подкипать порывается. Тогда же убирает он ложку от тепла подальше и остужать принимается. У него всего одна попытка, коли не остудит до температуры надобной печать поплывёт, и всё пропало. Второго шанса в случае таковом можно будет и не предрекать. Чуть погодя, дабы проверить, Федька длань к ложке тянет в первый раз и платится за нетерпеливость своей обожжённой плотью. Лишь со второго раза процесс успехом венчается. На свой страх и риск он печатку рельефным полотном вдавливает подобрее во всё ещё вязкий, однако едва-едва тёплый сгусток подгорелый, и недвижимо ожидает, не отрывая взгляда и мысли от ложки ни на миг. Долгий момент, вслед за ним такой же, ещё и ещё, вплоть до полного застывания получившегося сиропа, что ошибкой оказывается по итогу, пусть и не такой ужасной, как могло бы статься. Смольная блямба почти намертво встаёт в отвердевшем сахаре и выковыривать ему всеми правдами и неправдами её приходится, осторожничая тут и там. Что-то само отлетает едва ли не со свистом, а что-то ни в какую не идёт без помощи ножа, однако, рано иль поздно Фёдору всё ж удаётся освободить форму созданную и, стараниям усердным благодаря, почти без повреждений в ней. Поднося сие творение ближе к свету свечей, дабы лучше рассмотреть его, юноша в ухмылке лёгкой расплывается. Во чреве его, прямо под грудиною, раздувается ком щекотный, стесняющий души просторы, волнующий думы и ноги, которые так и норовят прямо сейчас в кладовую лететь. Но рано, пока рано.***
Вскочив по утру даже ранее обычного, Федька проверяет упрятанные средь поклажи вещицы, и ещё до прихода слуг выдвигается к кладовой, в которую, уж особо предупредительно очами стреляя, его всё ж пускают, позволяя взять прошенное. Шустро, да не слишком, дабы не навлекать взора лишнего, набирает юноша в мешочек гранул смольных и, то и дело вслушиваясь в шорохи за соседними полками, нет-нет, да отложит пару-тройку в другой мешок, который всё в той же руке держит, за пояс аки кошель привязав. Добравши нужное количество и затянув горлышко обоих котомок, Басманов ещё раз основательно оглядывается по сторонам, уж больно гулко каждый вдох отдаётся в сплошной тишине. Опосля того оправляется и, состроив как можно более непринуждённый вид, выходит вон, направляясь прямиком к двери кабинета Луговского. На любезно принесённый сургуч, о котором не было ни просьбы, ни приказа прямого, мужчина поначалу отзывается лишь паузой, да взглядом затяжным, неморгающим, что будто душу юношескую тянет на себя и вопросом, не заданным вслух, в серьёзной манере, да без обиняков, как бывает изредка, испытывает. Едва ли не слышится во фёдоровой голове уже: "Басманов, это ещё что?" - отчего испарина тела взбудораженного начинает катиться по спине, противно склеивая её с рубахой нижней. Однако, наконец заглянув в стол, княже в лице меняется, и душу трепетающую обратно в тело пускает, отставая от Феди по этому поводу. До возвращения в покои, до долгожданной вечерней поры всё своим муторным чередом после этого ползёт, отличившись лишь одним единственным моментом, когдысь Михаил как бы между делом испрашивает об обожжённом накануне пальце. На этот раз сердце удаётся удержать в груди и собранно, совершенно не тушуясь, он лжёт, что, якобы, в свечной воск нечаянно залез, что пустяк и не более. На этом отхожие разговоры дня этого кончаются. Уже под ночь ему наконец жалуют отдых. На подходе к опочивальне усталость сваливается с его плечь, растаявши без следа под клацающей подошвой сапог, и сызнова разум, да плоть молодую азарт охватывает. Эта такая игра. По итогам которой он так али иначе потерпит поражение, что бы не сотворил. Вопрос лишь в том, удастся ли эта маленькая шалость, или же он окажется недостаточно осторожен и предусмотрителен, а потому выйдет ну вовсе ни с чем. Этакая скользкая забава для раскрепощения души затворённой. Окинув все коридорные ходы, ведущие с разных сторон, он в покои залетает и сразу плавить смолу принимается, лишний раз не дыша и не моргая, в форму сахарную, смазанную таперича жиром по наученности с прошлого опыта, сургуч жидкий заливает и ожидает с содроганием душевным, приберегая все свои опасения, на лучшее надеясь. Понемногу сургуч темнеет, мутнеет, а по застыванию Тео тут же хватается за выплывшие излишки, вытягивая печать на себя и... О чудо! Да, да, ДА! На сей раз всё как надобно выходит и вправду, что есть, по маслу. Наштамповывая таким образом ещё с горсть подобных друг другу слепков, Федька задним делом мыслит об том, что вот такие-то деяния государством вообще-то приследуются и караются престрожайше, до страшного доводя злодея, совершившего сие, однако при том ухарски посмеивается, не в силах сбавить свого довольства проделанной работой. Одним из суррогатов юноша вновь запечатывает письмо и откладывает в сторону до завтрашнего дня, решая отправить его поутру с гонцом куды указанно. Мало ли что. А остальные подделки прячет средь вещей, часа свого оставляя их там дожидаться. Завтра также он покарпит над оформлением документов, которые что-то сродни чекам денежным будут. Ведь выбираться за пределы крепости без средств было бы полнейшей дурость, да и какой-никакой опыт составления таких грамот имеется теперича у него. Всё должно получиться. Сколь же был оказывается прав Михаил Козьмич в словах своих об том, что всякое знание так иль иначе прикладным может стать. "Ежели он б токмо знал, если бы...".***
Спозаранку отнявшись от постели, Теодор принимается за свой привычный туалет. Ну а что? Всё уж исполненно, и всё продуманно до самых мелочей. Количество крестьян во владении князя, как известно, до несчётных размеров огромно, а, в силу его избирательности, также не мал их оборот. Из этого следует, что простой трюк с переодеванием может вполне сойти ему с рук и помочь улизнуть, оставшись неподмеченным раньше срока. Юноша для того даже выгреб из закромов свою самую старую пошарпанную одёжу, что натягивает, дабы глаза чужие отвести от себя на первое время, но в суму также вместе с грамотами уложил ещё с вечера и самое нарядное одеяние, чтоб токмо солидным видом светиться далее, когда уж скрываться не потребуется. Подобрав пышные космы под капюшон, да главу чуть вниз скосив, Фёдор по тёмным коридорам, да самым малолюдные проходам спешит к выходу из замка, вынужденно петляя время от времени. Под ногами пол словно подогревается, оттого они безрассудно несут его всё быстрее и быстрее, ниже, не позволяя пробиться дрожи напряжённой, что затмлена предвкушением в сей важный миг. И в порывистых этих движениях, да мыслиях отчасти неосторожных, разбегающихся, юноша, само собой, не единожды напарывается на служек, которые по поручениям следуют, может быть даже и к нему прямиком в покои направляясь. Однако, кто его знает, лица он так и так не рассматривает, не в том его главная цель. К тому же темень, царящая здесь повсеместно, делает своё дело и выбраться удаётся без обиняков. По левую руку от главных врат конюшенные имеются. Туда и заворачивает Теодор, только выйдя на свет божий, дабы не топтаться на открытом пространстве, внимания не привлекать. Там жеребца подыскивает и, расположившись на нём по всему удобству, в путь выдвигается. С этой огромной сумищей, да в своём одиночном следовании, он очень на посланника схож, что совсем не редки в пределах княжеских владений. Снуют они тут и там, гоняют их туда-сюда непрерывно, оттого, без лишнего распросу, выпускают из резеденции Басманова, не признав в юноше самого него, да путь на все четыре стороны открывают пред ним. Ох и не сдобровать тем, кто посты сторожевые нынче занимает, когда вскроется отсутствие Федьки. А оно обязательно вскроется. Ведь не кудесник он, не ведун, подстать Михаилу, скрыть Теодор этого не в силах, да и чеки, в конце концов, непременно на столе у Луговского окажутся, вопрос лишь времени. Ему тоже достанется, и это мягко сказано, юноша даже представить не может, каковой его участь будет по истечению дня этого. Однако сейчас не столь уж это и волнительно, слишком шумно кровь лихая стучит в ушах и собою очи яркие застилает. Он подумает о последствиях потом, когда они настигнут его, а покамест Фёдор просто смотрит в лико занимающемуся дню. Тот обещает быть не в меру славным. Отьехавши на достаточное расстояние, уйдя из видимости крепостного сооружения, он аки шкуру, вертляво, да шустро сбрасывает с себя застарелое трепьё и натягивает благопристойное плато. Плечи расправляет, власы приглаживает, мысленно делая упор на то, что человеку пригожего вида, пусть и на руках лишь с кривоватыми чеками, расположение кого угодно обеспеченно, да направляется вперёд по вытоптанной тропе, животину подгоняя. Несётся она ух как резво. Своими ногами сильными не вскачь, нет, в пляс уходит. Скорость нехилую набирает, да юношу уносит с собой. Его то подбрасывает ввысь, то едва ли не сносит на полном ходу, а как свободно гудит воздух, как густо обкладывает туман, как безгранично вновь небо расстилается над макушкой и со сторон словно трубит: "Воля!". Проехать чрез ворота прямиком в град не составляет особого труда. Ввиду того, что селение всё ещё размеров не внушающих, вести, да росказни всяческие быстро распространяются. От также уж всем и вся в Новом Замке известно о недавнем приезде торговца заморского, видного и баснословно богатого, а вместе с тем и о названном Штадене, юнце, что рядышком крутится постоянно, да ведь и намерения за пазухой у него токмо благие имеются, оттого грузные двери укреплений легко распахиваются пред ним, открывая конечную цель. Находясь в совершенно приподнятом настроении духа, Федька заваливается в первую маломальски принаряженную своим фасадом лавку и вовсе не прогадывает в этом решении. Изнутри помещение оказывается совсем небольшое, да густо обвешанное всякой атрибутикой, что при свечах на все лады поблёскивает. Так отрадно отчего-то делается на сердце при взгляде на эти безделицы симпатичные, что выбирать себе средь них что-нибудь Басманов тут же принимается. Стойкое чувство дежавю складывается и духом ушедшего витать позади, где-то аккурат за плечом берётся. Всё мельтешит от уха к уху, да шепчет, шепчет, шепчет, боле в гласе своём, еле уловимом, раздаваясь. И вот он уж не в лавке купчей, не диковинки англицкие его окружают тут и там, да по рукам разборчивым ходят, седины из влас смольных куда-то деваются, и годы дают резкий оборот вспять под гомон, да топот люда, что заполняет собою ряды новгородского, ещё целого и процветающего, базара. А он, ещё совсем зелёный, несётся по рядам бесконечным и очами пытливыми пожирает всё на своём пути. До невозможного осчастливленный поездкой, с таким всепоглощающим восторгом на лице, ну точно также беззаботно выбирающий различную красочную дребедень себе и на гостинцы, не ведающий большей радости на своём веку и, как ни странно, ещё не знающий князя, не водящий с ним дружбы. Неужто так когда-то могло быть? Рассказал бы кто, не поверил бы. Остановившись на какой-то расшитой косынке формы необычной, Федька отписывает на заготовленной бумаге сумму необходимую и с улыбкой задорно выходит наружу, притопывая каблуками. На улице светло аж жуть, непривычно для мест этих, а как свежо на вздохе воздух играет. "Вот это другое дело! Вот это красота!" - торжественно восклицает сознание фёдорово, да, не растерявши грациозности во походке, он направляется вглубь града по стечению людей. Шум нынче стоит здесь какой-то необыкновенный. Да, и в любой другой день, по его замечанию, тихо и умиротворённо в центре бывает лишь изредка, однако сегодня что-то особенное учиняется, ежели ушам и очам доверять, оттого, дабы убедиться, Теодор испрашивает об том какого-то господина, который под руку с дамой в одном направлении с ним движется, чуть поодаль. - Так гуляния королевские², сир. Вы, верно, не местный, раз не ведаете. В честь открытия новых верфей и развития судостроительной мануфактуры, - молвит мужчина бегло, сухо, с какой-то досадой что-ли в интонации, лишний раз и не взглянув на юношу, поскорее отворачиваясь от него по окончанию речи, прибавляя шагу. Вообще народ здесь не очень-то любезен и открыт, видно, лишь из-за напористости спрашивающего ответ удалось выудить, однако удалось ведь и то вперёд. Большего и не требуется. В полнейшей заинтересованности тогда Фёдор тоже ускоряет ход. Ведь, право слово, любопытно же посмотреть, что там за гуляния такие. "Ежели сегодня в город не выбрался бы, то и не узрел бы. Удачно-удачно!", - раздольно несётся мысль наперёд, а вместе с тем юноша на площадь главную выходит. Из стороны в сторону головой вертит и очи светлые таращит на вправду разыгравшееся пышное празднество. Прилегающие к обширной эспланаде дома обвешаны по проёмам меж друг друга красочными вывесками и далее по раздающиеся от центра улочкам. Воскресное утро знаменуется торжественно приодетым народом. Кто-то, как положено дню этому, к собору тянется, однако множество из них под открытым небом задерживается, предпочитая увеселяться видом скоморохов, танцоров, да игрою актёров одиноких. К ним Фёдор и примыкает, будучи завлечённым особо громкой речию мужчины, отыгрывающего целую череду сонетов. Аккурат к тому моменту, покуда юноша к толпе стройной присоединяется, трагик как раз кончает один какой-то больно печальный отрывок и, сменив страдальчески тяжкое выражение своего лица на более лёгкое, затевает новый. - Покорный данник, верный королю, Я, движимый почтительной любовью, К тебе посольство письменное шлю, Лишенное красот и отрословья, - при словах этих рука говорящего к неведомому образу возносится, а сама фигура человеческая словно обращается чистым смирением, на колени благоговейно опускаясь. - Я не нашел тебя достойных слов. Но если чувства верные оценишь, Ты этих бедных и нагих послов Своим воображением оденешь, - тогда же руки к телу прижимаются и, позабывши уж растаявший образ прозрачный, глава обращается ввысь пред скорым заключением сокровенной мыслью, что льётся из уст умелых едва-едва не на распев. - А может быть, созвездья, что ведут Меня вперёд неведомой дорогой, Нежданный блеск и славу придадут Моей судьбе, безвестной и убогой. Тогда любовь я покажу свою, А до поры во тьме её таю*, - да на конечной ноте этой, длани лико расслабленное укрывают и мужчина окончательно оседает на землю, под хор аплодисментов. Федька тоже хлопает и, заслушавшись, остаётся ещё на пару изречений, опосля которых всё-таки отрывается от места свого и направляется сквозь толпу далее. Музыканты, расположившиеся целыми оркестрами, наигрывают песню за песней, мелодию за мелодией, что властвуют над конителью окружной, подавляя крики людей. И так полно, так весело лететь от одного зрелища к другому, под эти повсеместные ритмы, выплясывая чуть ли не по чужим сапогам, чрез столпотворение высматривая дальнейший путь. В оконцове, вкруг обойдя всё, что имеется, теодоровы очи вновь цепляются за острую макушку собора здешнего и, немного помявшись, он всё-таки берёт курс на него, желая то ли узнать каково на вид это божество невообразимое изнутри, то ли ещё невесть за чем. Не столь важно. Однако уж на подходе, толпа смещаться начинает, умяная его назад и, дабы рассмотреть что там происходит, он на подвернувшееся возвышение вскакивает, да вперёд заглядывает. Аккурат к дверям собора карета подъезжает. Вся из себя роскошная, вальяжная в неспешности своей, колёсами изящными поблёскивает, да резким хлёстким движением рук кучера остановку берёт. Опосля еёная дверца распахивается своё махонькое полотно и, опираяся на протянутую руку прислужника, оттуда по ступеням спускается барышня, что... Вот как говорят, ни в сказке сказать, ни пером описать. Плато верхнее до непозволительного пышно, каркасом обручным поставленно, всё в рюшах, да сборках стёганных. Однако, несмотря на габариты свои впечатляющие, нежно, облако будто в закатном солнце, чьи множественные каскады плащом прикрыты, и фееричным образом утончённо, закрыто, отчасти даже целомудренно, в этом высоком воротнике под горло и даже выше. Копна белая подстать ему начёсанна высоко-высоко, вихрями крутыми заделанна и столь же воздушными оторочками подкреплена. Прибрав руку, что в перчатку длинную облачена, сызнова за полы накидки, походкой размеренной вышагивает мадам неназванная ко крыльцу дома божьего и вместе с тем несёт за собою волну перешёптываний шустрых. Всё неоднозначных, неопределенно восхищённых, удивлённых али же вовсе пакостных, от которых уши в трубку заворачиваются. И средь всего сказанного яснее всего Феде токмо "Цирилла" и запоминается. Может имя то, а может ещё Бог весть что, только и остаётся гадать. Однако, когда виновница сей смуты мимолётной исчезает за дверьми собора, народ вновь течь внутрь начинает, как ни в чём не бывало, подхватывая и Басманова за собой. Уж слышаться ему храмовые песнопения, восхваляющие королеву, превозносящие житие славное в благодарности к ней, Господа Бога поминающие. Топот ног по полу отлитому, поддакивающий священнослужителям на всевозможный лад люд. И пересматривает он тогда решение своё, оборачивается и против толпы кучной переть начинает. Ведь и вправду, на кой чёрт ему туда? Что он там забыл? "Заняться чтоли боле нечем?", - а ему есть чем и это бесспорно: "Поздно креститься, не так ли, Михаил Кузьмич?". Всё так. С трудом пробившись сквозь плотный поток, Басманов наконец покидает площадь и отправляется разгуливать по основной городской улице, собирая все лавки, да лабазы на своём пути. Там и телесные ароматы находятся, и всякие изощрённые явства, доселе им непробованные и невиданные, разные украшества по мелочи и, конечно, одежды, от вида и количества которых у юноши пред очами аж рябит начинает. Вся она на англицкий лад, больше иль меньше, но, несмотря на это, некоторые из вещиц всё же цепляют внимание Басманова. Как одна рубаха, к примеру. Хотя нет, слово это для неё слишком грубым будет. Блуза, совершенная блуза. Пышная, однако не гротескная. Немного кружев по вороту еёному пущено, а от одного плеча до другого позумент кудлатый тянется. И так она бела, легка, в общем хороша собой, что думается ему, в особенности на лето сгодится, чтоб без всего, в полную красу таскать. Да неприятно вместе с тем отзывается мысль, что летом-то надо бы без всяких рубах носится, но она быстро заминается. Ибо неча лишний раз мутить. На лето, значит, на лето и точка. В таких ветренных необременённых блужданиях и проходит весь оставшийся день. И до порта Тео добирается, и, кажется, весь град вдоль и поперёк ногами своими крепкими обходит препиваючи, уж затемно в путь обратный пускаясь.***
Вставши позднее обыкновенного часа, уж ближе к обедне добирается мужчина до кабинета свого, и его, право слово, удивление неподдельное берёт, когды Федька там не находится. Будь как всегда, уж крутился бы тут, а его и в помине нету. "Хотя, ежели поразмыслить, и в библиотеке он может быть, и ещё где-нибудь шляться. Рано иль поздно всё равно притащится, деться-то ему некуда", - и, выдохнув на этом, княже внутрь проходит, устраиваясь за столом. Но вот час проходит, за ним второй, а юноши не видать и всё на том. Уж непозволительно странным это обрисовывается для Михаила, и тогда он слугу, к дверям приставленного окрикивает, испрашивая о потерянном, но тот в ответ токмо мнётся, взгляд куды-то в угол прячет и выдаёт наконец, медля, да запинаясь и в столь коротком изречении. - Н... Нету господина.. Штадена. - Что значит "не-ту"? Растолкуй, - растерев веки сожмуренные, да медленно взор настороженный поднимая, мерно глаголет Луговский в ответ на этот вопиющий, просто скандальный бред. - Так это... Вчера по вечеру в крайний раз видели, а... - совсем стушевавшись, дрожью крупной пробиваем, оступается в беглой речи мужик осоловелый, но всё ж находит в себе силы продолжить. - А вот нынче след простыл. - Исчез, говоришь? - вставая из-за стола и руки напряжённо потирая, направляется мужчина к прислужному. - След простыл, значит? - ещё тише, да вкрадчевей испрашивает он его уж лицом к лицу, за загрудки взявши, над полом вздёргивая. - Куда он мог деться? Вас здесь столько, чтоб вы одного единственного поганца мимо глаз и ушей пропустили, я не пойму?! Как он мог улизнуть? - Да он.. Он.. - Ладно его нет, трепьё-то евоное на месте? - На месте, на месте, всё на месте! "Ну раз на месте, значится, далеко не ускачет. Вернётся ещё наверняка и рыскать за сволочью этой смыслу особо нет. Ждать, токмо ждать", - опосля мыслии этой покривившись ликом гневливо, князь мужика со всей силы назад пихает. Тот дверь собою наружу выбивает при том, да скуля глухо, валяется, вовсе в калач завернувшись, когда тяжёлая нога под рёбра пинком прилетает. Однако, как ни в чём не бывало, вскакивает шустро несчастный этот при следующих словах. - Всех, кто у покое Штадена дежурил, сменить. Главу бестолковую с плечь блядям этим, раз не пользуют по назначению! И охранных туда же. Как вернётся, сообщить не медля, - да, откланявшись, он дёру даёт, улепётывает от полетевшей в него вазы, от которой, как оказалось, увернуться ему не по силам. Дверь грузная с тяжёлой михайловой руки за слугою с треском захлопывается. Ноздри озлобленно раздуваются, а лицо княжеский ещё поболе глубокими морщинами проседает. Но то на пару мгновений, не больше. Потом мужчина заново к столу возвращается, да книгу пред собою раскладывает и, не сморгнув оком, просветляется ликом в бесстрастии всеобъемлющем. "Ничего. Нагуляется, воротится и вот тогда... Взбучка ему хорошая не помешает, да такая, чтоб на всю жизнь запомнилась". Хотя это, конечно, ежели вживых останется.***