***
Однако разговору задуманному так и не было дано состоятся. На утро следующего дня, заявившись к Луговскому с самым, что ни на есть, шальным настроем, что ярким пламенем хлещет в очах взбодрённых, искомого тот не обнаруживает. И дело-то привычное. Что ж ему, на месте одном что ли без конца сидеть? Да за неимением желания на поиски время растрачивать, в предчувствии смутном, интересуется юноша об том у слуги коридорного, который и сообщает весть неожиданную. Так и так мол уехал, куда? На мало ли, много ли? Естественно, отчитываться не изволил. Был таков. Скотина бессовестная. Зато письмецо передал, уж лично на руки Теодору, чем смягчил сердце юношеское. В нём всё тоже самое изложил и словами об искреннем пожелании встречи скорой окончил прощание, ответную надежду поселив в душе читающего. И всё равно не по-людски это совсем получается. Ну вот же, ещё вчера бок о бок вечер коротали. Язык бы разве отсох хоть словечком об отъезде заранее обмолвиться? Спонтанность решений ли то иль попросту взыграние натуры? Не поймёшь, да и Бог с ним. Не надо уж. Уехал и уехал. Туда и дорога. Однако, бумагу сию не выкинув, Федька за пазуху её щепетильно прибирает, и духом поганым, теперича сбитым донельзя, скрипя, ориентир шустро сменяет, покидая опустевший кабинетную горницу. Нечего ему ныне здесь делать и баста, по крайней мере, так кажется по началу. Хотя время спустя он обязательно сюда вернётся. Обязательно.***
Проходит день. Седмица минует за плечи как ни в чём не бывало. Межень*, вовсе не лютующий здесь вьюгами, да снегами, в поре своей, совсем не отличительной, настигает королевство островное и также по-англицки его покидает, уступая место грачевнику*, а князя так и не видать ни сном, ни духом. И, по правде сказать, горестно Фёдор от того не заливается и не страдает по чём зря. Время своё проводит славно, в отрадности и уж куда свободней без неусыпного надзора-то над головою. Идёт, куда душа лежит, делает, что хотение велит, и в бренности нисколь не прибывает. Да всё ж иногда, кукуя по вечерам в замковых стенах у себя ли в опочивальне, а может в зале трапезной, он тянется думами туда, на этаж верхний, к михайловскому кабинету прямиком, где они доселе зачастую ужинали один на один, под тихий треск поленьев в камине, под ветров завыванье плаксивое за окнами, чокаясь кружками, бывает, не в меру часто, игриво так, да поглядывая друг на друга. И ведь Михаилу всегда было что рассказать. Какому-то проходимцу, не вхожему в сердце княжеское, могли бы со стороны показаться полным бредом истории поведанные, да и у самого Басманова бывало мыслью задней такое мелькало, а всё же он знал, что грешно не поверить, с учётом всего виданного уж. Совершенно грешно. И он верил. Потешался, настораживался, удивлялся, а верил. Тут бы ещё поспорить, кто из них сказитель отменный. И голос-то у него, конечно, не певучий, нет, но глубокий такой, степенный, в моменты подобные, что не оторваться. Даже уж неважно, что именно глаголит, уж главное как. Словно маслом речь эта проходится по душе млеющей и желается, почти открыто, чтоб конца и края патоке сей не было. А ещё, когда они вот так восседали, зачастую в облик свой змеиный не примыкал мужчина обращаться. Не полностью, конечно. В таком случае, ему не то, что покоев сих не хватило бы, но и всего этажа, а то, может, и крепости всей вместе взятой. Но частично. И для чего, спрашивается, риск такой? Зашёл бы вдруг кто, увидел ненароком, хотя это вряд ли. Бояться Михал Козьмича они все, по струнке ходят, да и не поверит никто. Однако, допустим, для того то, чтобы вот Федька любовался. А он любовался, ещё как, во глаза все. На этакое произведение природы нечеловеческой преступлением было не смотреть. В потёмках глазищи так сияли, что, кажется, вот прикроет он веки сейчас и малахиты, да изумруды всякыя по ланитам польются, посыплются. И страшная, ох страшная красота эта, однако непреодолимая. Как и то и дело нарастающее тогда желание докоснуться, потрогать. Но на просьбу сию мужчина состраивал уж больно слащавое выражение для эффекту и, как и прежде, молвил: "Нет", - чтоб его. Тем самым только раздавая хотение юношеское, заставляя думать, что от когда-нибудь, когда-нибудь... И разливал по вечерам таким Басманов выпивку по кружкам ихним, но, бывало, долго до уст она не доходила, ибо, передавая из рук в руки сосуд полный, часто княже длани свои на фёдоровых задерживал, и сидели они могли немало, так и не испив налитого. Поскольку, что мог противопоставить холод посуды слабый супротив тепла кожи людской, расставаться с которой никак неможилось? Ровным счётом ничего. Да, вот именно по всему этому иногда тосковалось, но не более того. В целом времяпрепровождение думы эти не коробят. Житие течёт звонко, по-новому, припеваючи, бьёт ключом, можно сказать. И не ждёт он изменений каких-то особых в ближайшем будущем, не гадает, не беспокоиться. Оттого удивительней делается само прибытие следующего послания в руки евоные, и кто бы думал, от самого Луговского, да ещё ведь не с каким-нибудь распоряжением, а так, беседа незамысловатая. Хотя Федьке казалось не в характере это княжеском, по всяким мелочам за тридевять земель, да морей строчить. Но не скрывает юноша, отнюдь, что приятно это, дюже приятно. Так слегка, не болезненно ничуть, но чудесно трепещет сердце при прочтении текста сего, что почерком мелким, стройным выведен на бумаге желтоватой. И нету в нём ничего особенного, конкретного ничего, всё темы больше отвлечённые взяты, общие, сторонние, но Тео сразу, ежели и не садится, то мыслить над ответом начинает, совершенно не считая нужным оставлять строки отписанные без продолжения, сердечно желая продолжать этот диалог, раз начало уже положено. Да чуть погодя ответное письмо с лёгкой руки, любовно запечатанное, летит обратно по заковыристому пути в неведомые дали, дабы настигнуть желаемого адресата и сызнова грамотой отправиться уж по проталенной дорожке. И каждый раз опосля этого, обременять неопределённостью себя не желая, не надеется на ответное письмо Фёдор, вопросов за собой не оставляет. Ведь кто его знает, змия этого. Не удивлением прийдётся знание, что он сам себя не ведает. От так и кидаются они, казалось бы, ничего не значащими словами в переписке затяжной, бередя то и дело друг друга, как бы невзначай. А меж тем последние отголоски поры зимней уж окончательно догорают в рассвете весны долгожданной. О, совсем иным обликом оборачивается тогда Англицкое королевство, да настолько, что не узнаётся уж в нём ни капли от той простылой серой земли, которая месяцами ранее встретила Фёдора, опосля пути тяжкого. Несмотря на участившиеся дожди, которыми, кажется, божества однажды прокляли остров этот, небеса наконец-то проясняются, даруя земле бренной солнце яркое, благословляя десницами всевышнего груд взмокший, промозглый, давно о том молящий, в знак услыхания мольбы сей. И с каким же рвением отзывается на милость господню природа окружная, настоящим садом райским, эдемом истинным оборачивается. Преуменьшить - значит солгать. Озеленяется пышно пейзаж, светлеет, сбрасывая бурый плащ с покровов своих. Первоцветами сверху донизу произрастает север местный. Своими бледно-медовыми цветилами, что струятся головками оборчатыми, словно летника подол, они радушно распускаются по все стороны, подкрашивая будто брызгами небрежными картину, писанную творцом. А сестрицы ихние орхидные, ну точно хвостам лисьим подобные, своими раскрасно-фиоловыми веничками пестрят и того пуще, нарядней ещё. Не описать сколь благоуханным делается этот сад сплошной, сколь ядрёным в свежести своей, перебивая даже сыростный душок. Заморозки к тому моменту уж полностью отходят, оставляя за собою лишь ветра, всё также пронизывающие до самой глубинной плоти, однако не сковать им таперича души фёдоровой, дух хладом своим боле не обломить, не потушить огонь воскресший. Да здравствует Весна! Да здравствует жизни кровоток и свет эмпиризма! Когдысь березозола* первая половина минует, как оказалось, последнее пред встречей личной от князя письмо прилетает с гонцом. "... Встречи скорой быть обязано. Собирайся, да встречай меня в порту, друг ненаглядный", - в окончании евоном читается уж слышимыми отзвуками гласа михайлова. Однако пред тем в тексте вопрос престранный задаётся, но это только на первый взгляд, для него-то совершенно ясный, как день, мол: "Тешится ли душенька твоя, Федька, антраксом*? - ответ на который Луговский выражает желание из уст в уста услышать, да воспоминание одно им навевает, заставляя в улыбке разразиться лик, отрадой испещрённый. Памятование сие не то чтобы какой-то особенностью выделяется, а всё же греет, аки глоток выпивки крепкой, растекаясь в грудине мимолётно. Об том оно, как некогда они, по обыкновению рука на руку, перста к перстам держась, беседовали о чём-то, ныне и не упомнить о чём, а Федька меж тем, подведённый очередной сумасбродной идеей, решил стянуть приглянувшееся кольцо, не всерьёз, конечно. И что вы думаете? Пока переосмыслить не довелось, стащил таки. Длань растопыренную на свету для блезиру выставил и давай на все пальцы от мала до велика мерить, под взором несколько сатирическим, под смешливое молчание. Но вот незадача настигла его. Перстень велик юноше для всех пяти оказался, что, впрочем, неудивительно. Токмо на большой более-менее сел, однако всё равно в пору не пришёлся, болтался ощутимо. И тогда, ещё раз напоследок оглядев красиво окинутый изворотливой вязью камень рубиновый, да на издыхании с деланно печальной интонацией, молвив пустое: "Жаль...", - Басманов обхватил длань великую и, на себя её подтягивая, на тот же палец, с которого снял, обратно надел колечко. После в конечный раз огладил взрачное украшество уж на руке мужской, подмечая, как ладно смотрится оно на ней, да взор свой отвлекая обратно, к лику княжескому, вернулся к тому моменту, на котором они и прервались, сделав вид будто бы ничего не было, а Луговский, кажись, был и не против подхватить сие побуждение. И знает Федька точно, какой ответ даст на испрошенное, но раз из уст в уста хочет Михаил его слышать, верно, значения уж то не имеет. Без него всё решено и этим всё сказано. Хотя, в этаком-то случае, Тео ничуть не против.***
Собравши всю свою нажитую поклажу в путь, днём позже выдвигается юноша из резиденции, в сопровождении токмо кучера, да самого себя. На этот раз, будучи вольным выбирать на собственное усмотрение, сам он лошадь седлает, всей душой не желая в короб кареты запираться, а пожитки на вознице аккурат за собой пускает, не нагружая их тяжестью кобылёнку, налегке путь ихний прокладывая. Движутся они размеренно, не спеша, дабы напоследок угоды местные рассмотреть, обуревающими красота в силу полную насладиться. Роса ещё не осевшая, утренняя, с трав поросших, ногами животин сбиваемая, летит в разные стороны, разъедая уж и без того прохудившееся покрывало тумана бледное-бледное, еле видимое в лучах светила огненного. Пернатые певцы заливаются отовсюду в мелодии переливчатой, дюже громогласным хором, слышимым яснее всего до въезда в окрестности градовы. Однако опосля того притихшие, заглушаемые теперича шумом городским. Гулкий перезвон всеведующих колоколов, самобытный говор люда местного, стук копыт, да колёс неуёмный воцаряются здесь суетой бытующей заместо прежней звенящей глуши. Куда не плюнь, там домишко вырастает, там камень на камне шуршит и, собираясь в дорожки, в улицы целостные, эта обитель глыб и штыков разрастается городом по всем сторонам света, пробегая рядом с возницей, кучером, а там и Теодором, и конягой евоной, вплоть до назначенного порта Куэйсайда и устья реки Тайн. Пред широким взором очей проплывает и площадь круговая, довершённая так и неизведанным собором иноверским, и в порядке привычном угловатые простецкие постройки, перемежающиеся с драматичными возведениями, что подобны капеллам англиканским, и базар обширный, за которым уж пристань виднеется с верфью бок о бок. Море своим присутствием здесь шибко бьёт в нос, солью столь ощутимо обдаёт, что, кажется, будто вот-вот осядет она на власах просидевший кристаллами белоснежными, а олуши так кричат, так кричат... Шум волн обступать отовсюду начинает, словно в уши воды натекло, и вторит стихия жизни кипучей, из-за каждого угла воет, и далёким простором уходит за горизонт, под руку с кораблями могучими. Завидев Змия издалека уж, по пути неотрывно токмо на его возвышающиеся мачты и глядит Федька, щуряся, угадывая корабль средь других даже отсюда. Опосля, выйдя наконец к судовому пристанищу, окидывает взглядом с возвышения корабль целиком и, вместе с тем, фигуру самую нужную на нём выхватывает, прекрасно осознавая, что та выжидающе наблюдает за ним в ответ. Мгновение-другое спустя, трогается юноша с места, вдоль парапета к помосту спускаясь, и тотчас же вслед за ним фигура облюбованная спешит покинуть борт корабля, навстречу дорогу прокладывая. Шаг, шаг, ещё шаг. У самой кромки воды остановку берёт Михаил, дожидаясь Теодора, да меж тем зеницами острыми его силуэт прыткий изъедает. Тот идёт не спеша, медленно даже, и токмо поспевает посетовать князь об том, что хоть бы для приличия ходу прибавил, как Басманов, будто не произнесённую думу расслышав, ускоряется, да чрез мгновение как штык стоит пред ним, голову кудлатую чуть груди в поклоне склоняя, а взора не опуская, пронзая глазами пытливыми в ответ. Весь зардевшийся, запыхавшийся, а лохматый какой, Господи... Глаза выкатятся и усохнут, покуда всего его обозреешь. "И молчит чертила. Чего ж молчит?". - Ну? - подталкивает его Луговский прервать безмолвие, пусть и не гнетущее. - А что ж тут молвить, княже? - изворачивается на то юнец, в едва ли не медоточивой манере, хотя мог бы попросту уж и припасённое за пазухой согласие молвить, ей Богу. Глаза закатывая, в как бы порицательном выражении, на изречение сие, глаголить что-либо сверху мужчина не берётся, оставляя речи лукавые. Затем, длань фёдорову в свою руку заключая, поднимает её выше и перстень, из-за пояса выуженный, надевает на палец, который посерёдке, наблюдая опосля что сделает, что скажет юноша, жадно выхватывая из образа евоного всё, что токмо можно и нельзя. Хоть догадывался, хоть знал Басманов о подарке грядущем заранее, об том, что так будет, а восхищения сдерживать не посчитал надобным. Изворачиваясь перстами на свету ярком, восторженно камня кровавого переливы на гранях множественных разглядывает он, металлическое плетение схожее, а не такое же как на княжеском кольце, прослеживает, пальцами другими поглаживает изящный, крепкий изгиб. После, наконец отрываясь от цацки прелестной, уж собирается что-то сказать, да мужчина опережает его. К себе привлекает, да чело поцелуем ознаменовав, громко восклицает. - Что ж, милорда, Теодора Штадена, прийдётся оставить нынче, а тебя, матрос, я жажду видеть как можно скорее на борту. - А куды плывём-то, мой капитан? - А куды звёзды лягут.***
С последнего раза, когда Федька в своей трюмовой каюте был, что-то в ней да переменилось. "Не сказать точно, к примеру, сор сплошной всё также на своём месте", - с неудовольствием приходится отметить, но мешков что ли всяких поменьше стало, то ли перестановку всей этой дребедени учинили в его отсутствие, не суть. Однако от слова совсем иные чувства захватывают юношу по возвращению сюда, нежели, чем попервою. Пожухлость, невзрачие окутывающие стены эти, пол, потолок, обстановку, да всё моряческое житие, как казалось поначалу, таперича не загоняет тяжкое отчаяние под кожу, тошнотворность в главе не поселяет, не вынуждает морщится и стенать исступлённо. Токмо всё тоже ярое негодование разум сонный пронзает, когдысь по утру Борис, командование разворачивая, глотку до хрипа драть начинает, насильно вырывая Басманова из сладостных объятий Гипноса. "Тьфу на него! Да чтоб собственной слюною удавился, право слово!" - остаётся пожелать вдогонку. Ворочаясь в гамаке шерстяном, прислушивается Федька к ощущениям нынешним и прежним, стараясь тело затёкшее расшевелить, да при том не полететь со свистом вниз, как это было накануне вечером. Чудное ложе это, ой чудное, непривычное нисколь. Думал он даже поначалу так и продолжить на полу потчевать, да пыли клубы, что вечная качка то и дело поднимает, глотать вовсе не по нраву. И, Богу слава, мертвецкий хлад здеся боле не бушует, и необходимости жизненной валяться на досках нет, оттого выбор становится очевиден. Вот теперича привыкнуть и силится он, но, по правде говоря, пока что не очень успешно. Чуть погодя, перестав бороться с этой замыленной тряпкой, наконец слазит с неё Фёдор, разминая подведённые конечности, да стан скованный, опосля принимаясь в порядок себя приводить. Ненароком наглотавшись воды окиянской, до вкуса прогорклого на языке, при умываниях бодрых, всё-таки не менее справедливо отмечается, что и особой любовию к жизни морской проникнуться пока не вышло. Да это ничего, мелочь сущая. Токмо пожрать бы вот сейчас и славно будет. "Однако... Это обождёт, не к спеху", - наперекор бурчанию во чреве, возникает мысля, покамест в оконце насколь возможно выставляется он, оглядывая округу. Светло-светло там, снаружи, светило так и бьёт по очам. Облака прозрачные пеленают небо голубое. А ветрище свежий на перебой с волнами крупными бежит быстрее и быстрее, судно дородное обгоняя, да сбивая фёдорову чернявую копну набекрень, обзор нагло закрывая. Чем дальше они от Англии, от земель её ненастных, тем всё яснее, тем распогожее в вышине делается, что достойный повод для радости, ей Богу. Ни ливней тебе, ни градов. Благодать да и только. Вдоволь проветревшись, обратно юркает он. И, потянувшись, взор евоный падает на штучку непонятную, которая поблёскивает из-за груды хлама. Интересует она внимание, дознания об ней желается, отчего, не долго думая, лезет Федя прямиком туда, где виднеется сие нечто. То - зубчиками, к деревяшке креплёнными, оказывается. Но вот так, с первого взгляду, что за вещь не поймёшь. Потому, дюже любопытствуя, разгребать юноша берётся, а после одним резким движением штуку эту вытаскивает, шустро находку свою принимаясь осматривать. Кто бы думал! Пузатая, многострунная... Балалайка? Такого здесь раньше точно не было. Он этакое чудо мимо себя ни за что бы не пропустил. Как следует огладив, ощупав сей дива-инструмент, облобызал взглядом самозабвенным, да устроив его грифовой доской в руках, а туловом раздутым на ногах перекрещенных, первые ноты пробует осторожно набрать Басманов. Первую струну тревожит, второю, третью и далее по очерёдности перебирает, чутко вслушиваясь в перелив звонкий. Звучанием отчётливо на балалайку смахивает. Оно высокое, весёлое, но в отличие от росской сестрицы более полное, многообразное. И вкупе всё это даёт занятный итог. Подёргав все, что можно было, да перебрав несколько сочетаний, знакомые мотивы пытается наиграть Федька. Так и эдак пробует, старательно подбирает тон надобный, перста по струнам грубым возит туда-сюда. И что-то из иноземного толка, и что-то из родного вспоминает, мешает между собой, новые музыки получая. В общем увлекается занятием сим дюже, засиживается. Даже что-то славного порядка получает, покуда не раздаётся над самой макушкой пара ударов по решётке люка и крикливое вопрошение Бориса, не сдох ли он часом. Тогда откладывает балалайку чудную юноша в сторону, кафтан подобрее застёгивает и, отперев внутреннюю затворку, орёт уж вдогонку старпому, что тот дня этого не дождётся, и вылазит на палубу, покидая стены каюты. Получив малоинтересное, пусть и не худое, распоряжение, Федька, прежде отыскав Ерёмку, поближе к себе подгребает его, и дальнейший день спорится вполне ладно. Сидят себе, юноша ловко сеть подплетает, а он придерживает где надобно, подбирает уж готовое, чтоб не мешалося. И не то чтобы помощь здесь Басманову нужна была, вовсе нет. Однако в компании оно лучше, да и не смотрит Еремей волком на него давно, хоть по прежнему молвит мало, но слушает безропотно, когдысь Федя по душевной надобности вдруг с бухты-барахты сказывать о чем-нибудь начинает. Без чего лишнего, конечно. О брате далёком, о племяннике новорождённом, об отсутствии своём, в конце концов, да о малостях всяческих, а тот возражения не источает, токмо глядит в ответ, да иногда кивает, безмолвное участие выражая. Луговского тем временем невидать, как уполз под воду днём ранее, чёрт змеиный, так и след евоный простыл, будто в Лету канул и по путям его, таким же чёртовым, искать смыслу нет. Пока сам, нагулявшись по царствию морскому, не воротится, волю на то не проявит, дозваться не выйдет, как не кликай, как не зови. Вскоре полдень подходит. Солнце, давеча в зените пребывавшее, начинает клониться потихоньку вниз. Пробиваемый голодом явственным, отыскивает Фёдор себе харчей и, возвращаясь к Ерёме, на ступени подле юта устраивается и к трапезе приступает, умяная всё поданное за обе щеки. Но, внезапно призадумавшись, еду оставляет не на долго, обращаясь к мужику напротив. - А что, тебе и вправду есть совсем не хочется? - Да-с, - просто глаголит он в ответ, да в грудь себя кулаком ударив, в как бы подтверждении слов следующих, добавляет. - Мёртвое ведь всё оно, лишь гнилой душевный сосуд, не имеющий-с боле потребностей, - "Будто бы при жизни было иначе", - остаётся не высказанным, ибо неча мусолить, прошедшее ведь на то и прошедшее. Да возвращается мужик к осмотру плетения исполненного, дабы все недостаточно утянутые петли подтянуть, хотя в целом юноша и хорошо справляется, этого не отнять.***
На улице стоит невыносимо знойный день конечного августа. Духота застоявшаяся сковывает тело бренное, безвольное в свои болючие кандалы. Глотку до трещин сухих продирает, вынуждая понапрасну часто-часто смыкать уста мясистые в очередном старании сглотнуть хоть бы и самые остатки загустевшей слюны, напиться хоть бы и ею. Очи при том красны облупленны, кто взглянет, не поверит в живость сей плоти, за упыря из могилы вылезшего примет и даром что не ночь нынче, испужается, коли из сословий каких повыше, да посвободнее. Рамена*, и без того сутулостью едва-едва не к груди сведённые, тем паче дугою выгибаются под тяжестью коромысла широкого и вёдер полных, которые подвешенны на нём. Какие это по счёту? Кажется, десятой третий уж пошёл, ежели Еремей нигде не сбился, конечно. Зато количество шагов мелких от колодцу до дверей бани он запомнил уж наизусть. Столько раз таскаться туда-сюда пришлось, что знание это бесполезное врезалось крепко разум изнемождённый. Дюжину сотен в гору, дюжину сотен с горы. Дюжину сотен туда, дюжину сотен обратно. И сызнова всё по накатанной. В который раз с разве что божьей помощью добравшись до мыльни, едва ли не припадая коленами к земле жаркой, сваливает со спины мужик воду пренесённую, худосочными руками придерживая, чобы не расплескать. Опосля испарину со лба утирает, да вылив принесённое в бочонок высокий, уж уходить собирается, как баба, одна из таких же крепостничих, окрикивает его, прося чуть обождать, остановиться. И он ждёт, не знамо зачем, покамест в промедлении этом пуще тягость разума не занятого стягивать ноги, казалось бы, крепкие начинает, опору из под них выбивая. Запыхавшись до рдения, девка наконец настигает его, всё по пути приговаривая: "Подожди-подожди, голубчик", - да, отдышавшись, из-за передника краюху хлеба достаёт, протягивая ему. Хмурится на жест этот добродетельный он, оно и ясно, ведь, коли себя бабёха эта дурная не жалеет, то пожалела бы рябетёнка свого, в семью бы, к мужу принесла, вместо того чтобы с ним, окаянным, возиться. Знает ведь Еремей, что есть ей куда нести добро всякое, пусть даже и мелкое, а это точно не ему, бобылю ненадобному. Оттого отказывает он ей, из одних злобы и горечи слова силою вытягивая, да прогоняет прочь, возвращаясь к делу муторному, покамест хозяин не заприметил. Не легко это, конечно, на одной воде-то с утра раннего пахать, однако когды вообще было легко и просто? Ни одного дня такого в жизни своей, при всём желании, он назвать бы не сумел, как бы не силился и не старался. И к тому же, ежели до сих пор тело евоное замертво на месте этом же не свалилось, значится, не так уж и нужна ему эта жалкая краюха. А если всё-таки и случится так, что свалиться вдруг он и в мир иной отойдёт, мир земной явно от того не обеднеет, не пригорюнится и поделом. Как бы не щипала мысль эта, как бы не жалила сердце, не скребла душу до глубоких нарывов. Не может быть ни у кого спросу на него, ведь сам себе он безразличен и этим всё сказано, подытожено всё. Каюк. Да тотчас же и подводят ноги Ерёму, подворачиваясь под грузом сызнова взваленного на горб коромысла. Бухается он на землю с размаху, челом сильно прикладываясь, и так ошпаренную солнцем голову едва ли не теряя, а всё же не дохнет. Очи разувает и всё тот же нетленный мир зреет, которому тоже, впрочем, дела ни до чего нет, и закрывает обратно. Дал Господь ему тело столь выносливое, верно, не для того чтоб сознания мужицкое помыслы такие страшные посещали. Однако раз столь ужасными они перестали казаться Ерёме, не значит ли это что пути назад боле нет? Что душу свою бедную больше никогда и ни за что отмолить не сможет он? Вопрос очень рассудочный. И желается встать, выпрямиться наконец, выкинуть подальше рассуждения эти смутьянские, а не выходит. Не выходит как ни крути. Снова размыкает он тогда веки и лениво взором по сторонам ворочает, конечно, не наблюдая никого и ничего, на что опереться бы смог. А потому лежит дальше, вдыхая этот горячий паршивый воздух, в кашле заходясь, да вовсе устами усыхая, под пеклом адовым. И так отвращает его бессилие это, такой бешеной, пожирающей яростью заседает глубоко внутри, что неожиданно силу подчеркнуть в том удаётся и, несмотря на лодыжку свёрнутую, поднимается Еремей, затем чтоб ринуться хромаючи куда чёрт его, потерянного, отведёт и будь как будет. Идёт, вовсе дороги не разбирая, по полю сначала. Сквозь травы высокия тащится, носом чуть ли в них не клюя, главы, опущенной тупой болванкой, не поднимая. Чуть позже на дорогу широкую выбредает, стремглав бросается ещё шустрее, умыкая от рока отчаяния неустанного, что следует за ним попятам, заживо вспарывая чрево пустое, гудящее до вкуса блевоты и крови во рту, едва ли под колёса проезжих возниц не угождая, хранимый неведомо кем и зачем. А чуть погодя к возвышению аккурат над самым портом выходит и стремится становится уж некуда. Ежели токмо вниз. Туда мужик с опаской поглядывает, ужасно коря себя за сие убогое бессилие, чувством провинности до самым костей прожигая. Народа там, внизу, много очень. И все как один куда-то спешат, переговариваясь и перебирая с невероятной лёгкостью ногами, на пути по заданным, пусть даже и малым, целям устремляясь. Большое множество судов приходит и швартуется, а кто-то наоборот отбывает, загрузив товар, тем временем как прибывшие только встают на разгрузку. И во всём этом живость такая искрит, так в очи еремеевы дико бросается, что ощутимость противоестественности происходящего его с макушкой накрывает, дыхание в волнении сильном учащая. Дурно ему делается, до невозможности отвращает он сам себя и в момент сей как никогда раньше рьяно с телом своим тщетным распрощаться желает, груз этот невыносимый сбросить хочет. Дланями в порыве лико своё перекорёженное мужик тогда накрывает. Голову, всё-таки осмелевшись, к небу в последний раз возводит, бледными очами впитывая синеву ихнею жадно, да, разбежавшись, вылетает с выступа холмистого, стремительно воздух под собою рассекая и макушкою вниз воду встречая. Опосля чего удар следует, а за ним чернота.***
Совсем к вечерне ближе заваливаться в бок светило неповоротливое начинает, разражаясь заревом блёклым, желтушным, заражая окрестности светом своим кристальным. Волны буйные подымаются, то и дело восстают из окияна стенами монолитными, заставляя судно неприступное поддаваться ихнему порыву, мотаться туда-сюда, взад-вперёд, ход ровнёхонький сбивая. И может то - ветров могучих веление, а может и глубинный знак, бездны морской вой тоскливый, которую хозяин еёный, дитя родимое покидает, возвращаясь на сторону другую, сухопутную, предначертанную лишь кривым ответвлением от судьбы целостной, истинной. Вслед за всплесками окиянскими, возвышаяся над уровнем водным, тело змеиное струится ввысь, изящными изворотами настигая корабль свой. Обошёл княже рифы встреченные, все до последнего крутого изгиба, разогнал присутствием гнетущим величественным живность здешнюю, скал сплочения обрыскал, а теперича вот, с чутья, с ведения спонтанного выбрался на свет божий, подгоняемый интригующим умыслом. Лапами на ют становится, по обе стороны от штурвала ведомого, вытягивается вверх и вперёд, капюшоны, будучи в напряжении, распуская вкруг, за паруса выглядывая, да взор свой острый устремляя далеча к линии горизонта, невесть что выискивая в ожидании общем. Очи наводит при том, вширь зрачонки вытянутые разводит. Шипит, языком длинным в пасти дребезжа, а после замогильным, утробным гласом по округе расходится, в оглашении предвиденного. - Корабльш за горизонтом идётс. По нашему куршу, - Федьку, под ютом до сих пор кукуюшего, до дрожи крупной пробивает от тона сего жуткого, в котором от человеческого ни капли нет, токмо дикий звериный шёпот, что по загривку хлещет от чувства непередаваемого. "В облике и таком даже говорить он, значится, умеет... Ну чудо-юдо, ну князь..." - На абордаж брать будем? - чуть дрогнувши, орёт в ответ зверю старпом, физиономию высоко-высоко задирая. - Дас, - тянет гремуче, прижимаяся на лапах к палубе ближе, Михаил, челюсть громоздкую аккурат над головою Бориса задерживая, да широко пасть растягивая, уж с чуть ли не гогочущей интонацией, прибавляет. - Личнос желаю капитану посудиныш этой голову отодрать, - и, языком вертлявым вдоль линии рта скользнув, резко запрокидывается назад, сызнова в пучине скрываясь. Хватаясь одною рукой за парапет, а другою за борт, покамест Змия из стороны в сторону порывом зверским шатает, с восторгом нещадным продолжает вертеть юноша в своей голове слова Луговского, что захватывают каждый уголок разума евоного. Когда качка поутихает, искры метая глазами, оборачивается он к Еремею, который христясь, приговаривает: "Свят, свят, свят", - да отвлекает его, с вопросом насущным резво накидываясь. - На абордаж - это ж атака, верно? - Да, на захват судна идём-с, - наконец отнимая длань от чела, молвит мужик и потише добавляет, что мол мёрт сколько, столь и не привыкнет никак, к проявлениям этаким, да поднимается вслед за вскачившим на ноги мальчишкой, сеть готовую прибирая, дабы в трюм снести, уберечь труды ихние от предстоящей бурной стычки. А Федька тем временем вперёд уносится, к самому носу вылетая, да за перила станом ражим перевешивается. И, спустя некоторое ожидание, вправду, в самом деле, точкой чёрной вдалеке замаячивает судно, по мере приближения всё явственнее обрисовываясь корпусом свои остёрым, да путём, аккурат бок о бок с ихним проложенным. Суматоха тогда нешуточная разгарается и, когда Басманов оборачивается, оставляя клячу водоходную в покое, то примечает, что при оружие уж все стоят и наготове, в то время как он сам лишь кинжалом мелким вооружён, а это вовсе ни куда не годится. Ни-ку-да. Оттого шустро он в каюту свою спускается, да средь поклажи клинок длинный отыскивает, что приобрести довелось на базаре англиканском. Добро его лезвие, рукоять в длани как влитая сидит, однако совсем не любованию момент нынешний уделять стоит, в особенности из-за того, что, выглянув в окно, становится ясно насколь уж чужой корабль близко подошёл. И снующие фигурки экипажа вражьего разглядеть уж можно и даже самого главнокомандующего, в силуэте мундира стройного, да треуголки пышной. Отчего, ни минуты боле не теряя, Фёдор наружу выбирается. Вот-вот, чуть-чуть ещё и поравняется Змий с жертвою своею, но никаких придупредительных выстрелов, которые, как предполагал он, должны были быть, и ничего прочего не происходит. Затишье сторон обоих настораживает разум токмо поначалу, а после и слух. Призывая лишнего не молвить, обнадёживая какой-то завязкой дела общего, что на пороге уж стоит, пускай пока и не очевидна. В волнении этом повседушном, в замирании всеобщем, гул глубоководный слышится лучше начинает, а по нарастанию его, уж и поднявшийся переполох экипажа соседнего не в силах оказывается заглушить рёв сей, известный прекрасно команде княжеской, а всё равно и её пробирающий до основания костей, однако духу, да решимости напротив токмо прибавляя. Когды воды тёмные уж едва ли не кипеть начинают под судном встреченным, удар случается, приходяся прямо по днищу евоному. И не кажет себя ещё тогда Михаил, но припугивает люд играючи, причём успешно, даже очень. А после виться вокруг корпуса древянного начинает, скоро в тиски живые заключая корабль, крику, ой сколь крику надрывного подымая. Трещит по швам жертва обречённая, беснует команда противника безымянного, уж готовая оружие побросать в бессилии верном пред силой неведомой, а превосходящей их. Вдовесок к этому, как раз в момент появления Луговского, равняются борта и, сцепив их крюками, под предводительством старпома рвётся экипаж князьевский в бой неравный, заставая врасплох и без того сбитого с толку супротивника. Кто в ужасе кромешном неистово молиться принимается, кто, шаткость положения осознав, бросается в море, но и те находятся, кто отпор ответный держать ещё в силах оказываются и без промедления его дают, лезвия обнажая. А Федька в миг сей долгожданный вдруг замирает, будучи зрелищем разворачивающимся заворажённый до самых кончиков перстов. Покамест месиво из мертвецов, да живого народу заворачивается на палубе, высвобождая тулово корабельное, на борт забирается и сам Михаил, корму весом своим исполинским придавливая. Там капитана, что уж весь контроль вместе с треуголкою своей растерял, он скоропостижно настигает. Резво и бесцеремонно к нему склоняется тогда и, пасть зубастую разинув, прямо поперёк тела в мужчину впивается, насквозь раскусывая клыками плоть мягкую, жизнь, раз и навсегда, из тела более не вольного выбивая. Опосля чего главу задирает и ещё теплые остатки человечьи в рот закидывает, а юноша наблюдает, как ноги пропадают в клацающей пасти, как кровь капитана бывшего размазывается по зубьям длинным, да по морде чешуйчатой, и не шевелится, придавленный к месту зрелищностью сего действа. Однако с рук ему это промедление не сходит, токмо с помощью ловкости имеющийся увернуться от сабли противника разъярённого удаётся, а, за спиной евоной оказавшись, быстро оборачивается Басманов и вгоняет клинок свой по самую рукоять в бок ему и, навалившись, скидывает тело уж безнадёжное в воду. А после, в азарте разыгравшемся, кидается дальше, не обращая внимания на стекающую по запястьям багровину густую. Когда же солнце закатное в разливе пёстром касается глади зеркальной, до последнего матроса экипаж вражий убиенным оказывается, горение дня сего уж не заставая, разве что оком одним, душёнками на тот свет поочерёдно отлетая. Взлохмаченный, да кое-где в кровине перемазанный, посредь побоища этого оглядывается юноша, повыше, на корму, где давеча стоял княже, поднимаясь, дабы обзор расширить. Воно Ерёмка ближе к носу сидит, клинок перепачканный утирая. Взглядами они встречаются, да кивнув друг к другу, сызнова на свои дела отвлекаются. Вон и мужик какой-то с гоготом весёлым на потеху всем из брюха свого раздутого кинжал достаёт, видно, вогнанный туда каким-то опрометчивым матросом. А вот и Борис, чуть поодаль от него самого, на трапе присевши, главу безволосу потирает. Только Луговского так и невидать. Как уполз за борт, боками виляя, так и след простыл. Да когдысь уж направляется Басманов к кораблю ихнему, родному, вальяжно каюту свою оставляя, на палубу капитан выходит, звучно отдавая приказ об том, чобы судёнышко обчистили, да стащили всё с него, не жалея плоти своей мертвечинной, а сам на мальчишку глядит неотрывно, тепло, в мягком выражении лика мысль опосля уж тише выдавая. - Ой люб ты мне, Федька. Утопить бы тебя, да воскресить, чтоб наверняка никуда не делся, - и при том так довольно уста в улыбке разводит, словно бы и вправду план озвученный в действо готов привести. - Не надобно меня топить, Михал Козьмич, к сердцу вашему взываю, - упреждая непоправимое, молвит в прошении, не дюже-то испуганный юноша, даже некому лукавства проскользнуть дозволяя, да ближе подходит, подставляя ланиты дланям ласковым, что оглаживают его, к себе завлекая. - Я и живым подле вас ведь, покуда не отлучите волею своей, - уж почти шёпотом бархатным звучит добавочно в шею мужскую. Руки княжеские спину евоную очерчивают с нажимом, прощупывая рельеф сквозь одежды, уста в кудрях густых воздыхания жаркия оставляют. Однако окрикивает Луговского в момент сей пленительный старпом с борта фрегата, прося, кажется, подойти, да осмотреть отрытое в трюмах чужих добро разномастное, надобность его оценить. И, плечей свод ладный напоследок обводя, оставляет его Михаил, на просьбу борисову откликаясь. В разочаровании напополам с возмущением тихим, живо сгоняется краска с лика фёдорова, поусмиряется пыл было разгоревшийся. И, во заминке краткой пребывая, продолжает Басманов на месте стоять, покамест Еремей его не нагоняет, да вопрос задаёт, из ступора выводя. - Кстати-с, испросить всё желал, эт ты, Фёдор Алексеич, давеча-с бренчал так гоже? - Ну я. - А-с сыграешь чего-нибудь? - просит мужик, разом возвышая настрой душевный. Отчего с хлопком по спине евоной ответ радостный мигом прилетает. - Об чём вопрос? А то!***