Домо(во)й

Ваньнин шёл по магазину, уже в который раз сетуя на то, что толком не может разговаривать с хозяином дома (а кто он ещё, раз так нагло и собственнически себя ведёт?) и попросить написать хотя бы записку с продуктами. Но за пару ходок вроде как приноровился. Первый поход был очень весёлым, когда он, гружёный пакетами как вьючный ослик (спасибо паршивцу, хоть дверь открыл, не пришлось изворачиваться в поисках ключа и пропихивании его в дверную скважину), еле протиснувшись в дом и скинув наконец поклажу на стол, после принятия душа наблюдал будто отрывок из сериала Сверхъестественное. Продукты взмывали в воздух, замирали на какое-то время, будто их придирчиво рассматривали, и либо отправлялись в холодильник, либо сразу же в мусорку. - А молоко тебе чем не угодило! - возмутился Ваньнин, когда из четырёх коробок (он, наивный, надеялся, что продуктов хватит надолго) уже две оказались в помойке даже не открытые. В ответ ему почти в лицо прилетела одна, изъятая из мусорного ведра. - И что не так? Коробка не мятая. Ему снова ткнули ей в лицо. Ваньнину пришлось смешно свести глаза к переносице, чтобы разглядеть крошечные циферки. Просрочка. В который раз его ткнули полной неприспособленностью к жизни. Потом бы отравился, а у него и так желудок больной, то язва обострится, то изжога. - Был не прав. Спасибо. Коробку с какой-то особенной злостью повторно отправили в мусорное ведро. Больше Ваньнин не жаловался. Ну почти. Его заставили сократить количество покупных сладостей, оставив только шоколад и конфеты, но зато домовой с явным удовольствием баловал своего жильца выпечкой, а человеческая тень со временем стала всё чаще и чаще мерцать на кухне. Да, поначалу было жутковато, потому что даже тень была выше Ваньнина почти на голову, но человек такое существо, что со временем ко всему привыкает. Тем более домовой всегда предупреждал о своём появлении тихим поскрипыванием лестницы (видимо, он действительно предпочитал обитать на чердаке) или хлопком кухонного шкафа. Человек привыкает и к более жутким и мерзким вещам, а чудище, хоть Ваньнин его так и называл, вреда никакого не приносило, наоборот. Это оказалось очень приятное, тёплое чувство, когда тебя кто-то ждёт дома. Свежая, вкусная еда, чистота, запах чая, который менялся в хаотичном порядке. Это было... это было настолько хорошо, что становилось грустно. Ваньнин не чувствовал чужих прикосновений (не то чтобы он раньше много с кем обнимался или держался за руки), но зато буквально ощущал заботу. Как его накрывали пледом, стоило задремать в кресле, устав смотреть на мигающий курсор на пустой странице. А если он засыпал и не просыпался к ночи, то наутро обязательно обнаруживал себя в постели, закутанный в одеяло как в рулетик. С кухни в такие дни раздавалось почти слышимое ворчание, так отчётливо-громко шуршали упаковки, хлопали дверцы, гремели кастрюли-сковороды и поскрипывала духовка. Ваньнин зарывался лицом в подушку, переворачивался на живот и сжёвывал улыбку, притворяясь спящим и ожидая, когда его разбудят. Сегодня он решил прогуляться до книжного и купить что-нибудь почитать. От компьютера уже тошнило, он написал уже четверть нужного объёма, но всё никак не мог понять, вжиться в "шкуру" своего персонажа. Получалась какая-то на его взгляд бессмыслица, он писал о человеке, который, потеряв память, всё время переезжал с места на место, пытаясь найти себя и своё прошлое. Да, описания выходили красочными, но всё равно. Он не видел конца истории, как это бывало обычно. Он не видел картинок и не испытывал того потрясающего чувства, когда не успеваешь угнаться за собственной историей, она бежит впереди тебя, зовёт, дразнит пушистым хвостом, а ты только и успеваешь, что не терять из виду. В такие моменты он мог писать до утра, забывая о еде и воде, а потом едва не скулить от резко накатывающего чувства голода. Но всё равно, это было восхитительное чувство. Звучит немного самодовольно, но вот именно тогда себя чувствуешь живым. И даже немного богом. Когда сквозь тебя проходит нечто большее, чем ты, твоя жизнь и всё, что тебе известно. Когда чувствуешь себя инструментом, из которого вынимают прекрасную мелодию. Обычно после таких приливов вдохновения он ещё какое-то время чувствовал себя опустошённым и будто выпитым. Словно всё, что в нём было, перелилось в слова, и нужно время, пока он снова не наполнится чем-то, что можно превратить в красивое и трогательное. А теперь он не прочь погрузиться в чей-то чужой мир. Раствориться в нём, собраться заново, ощущая в себе новый крохотный кусочек, идеально слившийся с уже имеющимся узором. Он до темноты пробыл в книжном, перебрав несколько десятков книг, пока не нашёл ту, что запала ему в душу с первых страниц. Замученная его мельканием в последние несколько часов девушка продавец с явным облегчением пробила наконец-то покупку и даже выдала карту любимого покупателя, хотя Ваньнин точно не выполнил условие покупки на какую-то определённую сумму. - Приятного прочтения, - сказала девушка. Ваньнин кивнул, вежливо сделав вид, что не заметил, как она переписывала название книги себе на бумажку. Ну что ж, может быть не один он сегодня интересно проведёт вечер. Дверь распахнулась так резко, что писатель едва не свалился в прихожую. По стене замелькала тень, которая от ... волнения? никак не могла принять стабильную форму. Точно. Он сегодня вернулся сильно позже обычного. - Я был в книжном. Тень замерла как-то обвиняюще и даже обиженно. Громко хлопнула дверцей кухонного шкафа (скоро она отвалится, честное слово) и намеренно громко протопала к лестнице. Будто Ваньнину и без того не было стыдно, на столе были его любимые пирожки на пару с начинкой, ещё тёплые и очень аппетитные, с мягкими румяными бочками. - Я купил книгу, - пояснил он ещё раз. Оправдание звучало вполне себе убого и скупо, но тень остановилась и будто прислушалась в его голосу. - Она может быть интересной. Хочешь, почитаю вслух? Тень растворилась, зато открылся кран, отодвинулся стул, и к его месту пододвинули тарелку с едой, крайне красноречиво намекая о том, что давно пора мыть руки и садиться ужинать. Это было даже мило. Настолько мило, что дрогнули уголки губ. А когда мимо жующего мужчины красноречиво проплыло по воздуху в сторону лестницы его любимое зелёное покрывало, он не сдержал тихого смешка. Следом в том же направлении отправился термос, боднувший его в бок, пролетая мимо. Ополоснув посуду и убрав со стола (всё-таки домовой - помощник, а не слуга, надо и самому что-то кривыми ручками делать), Ваньнин направился на чердак, где его уже ждали. Чудище с явным нетерпением вертело книгу в воздухе, разглядывая обложку и вчитываясь в аннотацию на задней стороне. - Давай уже сюда, - проворчал писатель, протягивая руку. Книгу поспешно отдали, покрывало само как-то так обернулось, укутывая и вечно мёрзнущие плечи, и недалеко от них ушедшие колени. Ваньнин улыбнулся краешком губ, поглаживая корешок. Домовой развалился где-то на полу, почти сливаясь с естественными тенями. Давно у него не было такого жадного и нетерпеливого слушателя. Ваньнин открыл книгу на первой странице и принялся читать: У коренных жителей Стамбула есть любимое выражение, которое часто употребляется как объяснение тому, что неизменно. Тому, что следует принять, – вопреки всему. «Плачь до тех пор, пока слезы не утратят смысла». Моя бабушка Лале, перебирая в руках четки из теплых зеленых камешков, часто повторяла эти слова, когда я по юности чем-то возмущался и говорил, что буду отвоевывать свое счастье. «Апельсин, жаль того глупца, кто видит жизнь как войну. Отвоевывать что-либо, а тем более счастье, бессмысленно. Драгоценный камень, добытый борьбой, превратится в кусок обычной глины. Счастье не находят, его создают». Он читал, пока не осип, не в силах оторваться от трогательного, цепляющего за душу повествования. Домовой заботливо подал уже почти опустевший термос с чаем и с намёком накрыл уголком покрывала книжные страницы. За окном стояла глубокая ночь, Ваньнин даже не заметил, как в помещении зажёгся свет. - Да, я тоже думаю, что пора заканчивать. Тебе было интересно? - ему набросили на плечи соскользнувшее покрывало и им же подтолкнули в направление лестницы. - Спасибо, пожалуй, нам пора идти спать. Он стоял спиной и не видел, как на "лице" тени на крохотное мгновение будто прорисовались красивые тёмно-фиалковые глаза.