Домо(во)й

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Он не писал, толком не ел и ничего не делал, большую часть времени сворачиваясь в комок на кровати и дрожа от внутреннего холода под одеялом. Из этого дома хотелось убежать. Чужая трагедия давила и хоронила в топи печали и горя. Собрать все вещи, съехать и больше никогда не возвращаться. В этот дом, в этот город. Но если он уедет... Мо Жань останется совсем один. Он и без того, будто чувствовал чужие мысли, прятался на чердаке, не издавая ни шороха отодвигаемых штор, ни звука возни на кухне, который с лёгкой помощью фантазии можно было принять за ворчание. И Ваньнину оно нравилось. Пока его домовой был чем-то мистическим, но дружелюбным, ему нравилось их сожительство. Уютное, неспешное. Когда не нужно было ни под кого перекраивать характер или поведение, следить за словами или их отсутствием. Мо Жань не был навязчивым, он кутал его в плед, заваривал вкуснейший чай и готовил так вкусно, что даже больной желудок Ваньнина с радостью приветствовал каждую порцию пищи. Мо Жань был хорошим, по-настоящему хорошим. У-доб-ным. От этих мыслей хотелось кричать. Потому что ещё ни разу Ваньнину не было с кем-то так комфортно. Ни разу он ещё так сильно не хотел, чтобы этот кто-то был по-настоящему рядом. Чтобы он был жив. Эй, у Ваньнина была хорошая, но одинокая жизнь, если бы он умер, то никто бы не расстроился. Максимум поклонники его творчества. Но ни для кого это не стало бы трагедией. Смерть Мо Жаня стала трагедией для его семьи. Смерть Мо Жаня стала трагедией для Чу Ваньнина. Краем глаза он видел маячившую в дверном проёме обеспокоенную тень, но смотреть на него, видеть очертания волос и лица было больно. Больно, очень больно. Пожалуйста, почему ты просто не можешь быть живым? Он не звал его больше по имени, вообще. Это было страшно, страшно соотнести чью-то смерть с тем тёплым и мирным временем, которое было у них. Он... он ведь действительно был счастлив здесь. В тишине, уюте, заботе. С милым и ворчливым сожителем, который бросался в него мятыми вещами и аккуратно подтыкал одеяло по ночам. Открывал окна и оставлял старинные стеклянные форточки в таком положении, чтобы они пускали солнечных зайчиков прямо на чей-то вечно мёрзнущий нос. Теперь же это счастье было отравлено. Отравлено осознанием того, что если бы Мо Жань не умер, Чу Ваньнин никогда бы не почувствовал каково это - быть дома. Он жалел, что успел узнать это чувство. Узнал, поверил и привязался. Память хотелось вскрыть как протухшую консервную банку и выскрести столовой ложкой, не оставляя ничего из протухшей, ядовитой жижи. Сны тоже снились ужаснее реальности. Разбудораженная, натренированная писательской деятельностью память подбрасывала самые разные варианты жутких кошмаров, от которых вздрагиваешь и просыпаешься, а затем боишься открыть глаза и заполошно кутаешься в одеялах, пытаясь в них спрятаться от всего. От внутренних монстров, от выдуманных чудовищ, от самого себя. Ваньнин как котёнок перебирал в пальцах мягкий плед, считал про себя, пытаясь успокоиться, но всё равно засыпал только с рассветом, когда темнота переставала давить на глаза сквозь закрытые веки. Чтобы проснуться таким же уставшим, как и засыпал. Он устал от жизни, от себя и от до того жуткого чувства безысходности, что не оставалось никаких сил. Поэтому и лежал целыми днями, время от времени добредая то до ванной, то до кухни выпить стакан воды, так как Мо Жань спрятал весь кофе и крепкий чай, а есть не хотелось до отвращения. Его несчастный мёртвый ученик всё это время метался обеспокоенной тенью, было стыдно за себя невыносимо, что заставляет переживать, но сделать что-то, успокоиться и вести себя как раньше было выше его сил. Когда он спал, то не видел, как тень устраивалась на краю его кровати и пыталась коснуться лица и волос. Попытки были бессмысленны, но тень не унималась, снова и снова пробуя, пытаясь почувствовать тепло и нежность кожи. Тень сидела рядом, когда он просыпался и дрожал от кошмара, поправляла одеяло и качала головой, будто напевая что-то. Тень была рядом, даже если никто больше не хотел видеть. Если бы он всё ещё имел голос, то комната наполнилась бесконечным повторением одного и того же. Ваньнин. Ваньнин. Ваньнин. Ваньнин. К утру тень вставала, расправляла по привычке уже давно не болящие плечи и сливалась с темнотой предрассветного сумрака, оставаясь наблюдать. Неживой, неслышный. Ваньнин просыпался, поворачивал голову как кошка, прислушиваясь к тишине дома, а затем долго выдыхал в разочаровании и печали. Долго на него такого смотреть было невозможно. Однажды Ваньнин проснулся от того, что нос щекотал незнакомый, резковато-сладкий запах. Чихнул, потёр зачесавшийся нос, тут же зажмурился, когда в приоткрывшийся глаз угодил солнечный зайчик, и наконец, повозившись, с трудом распахнул глаза, потягиваясь и сбрасывая одеяло с кровати. На подушке лежал свежесорванный букет полевых цветов, пестривший оттенками жёлтого, синего, фиолетового, белого и зелёного. Ваньнин улыбнулся, не замечая этого. Провёл пальцами по нежным лепесткам, уже заранее грустя об их раннем увядании, но всё равно глубоко тронутый этим нежным подарком. В конце концов букет можно высушить и оставить так, а лучше заключить в стеклянный футляр и наблюдать за мёртвыми цветами как обречённое на проклятие чудовище из старой сказки. И даже если его мысли не были весёлыми, это не значит, что ему не было приятно. - Спасибо, Мо Жань. Тень, отделившаяся от прикроватной, заставила его вздрогнуть и подпрыгнуть на месте. Мо Жань, этот мягкий, заботливый мальчик, махнул рукой и направился на кухню, уже по пути начиная шуршать упаковкой чая, щёлкать плитой и наливать воду. Он был рядом и остаётся. Ваньнин подумал о том, что тоже мог бы остаться. Здесь. С ним.