Двенадцать коронованных теней

Бальный зал тонул в полумраке, но близ скамьи, где ожидали приглашения юные девушки, как нарочно, расставили побольше свечей. Эринетт Каслоу подобрала подол светло-кремового платья: к тонкому кружеву уже подбирался огонёк. Как бы ей ни хотелось, чтобы кто-нибудь загорелся и внёс тем самым в скучный вечер хоть немного разнообразия, сама она не собиралась играть роль живого факела. Натянутая улыбка едва держалась на набелённом лице: как бы ни был скучен бал, полагалось изображать дружелюбие, благодарить хозяев и не отказывать кавалерам. Осень только началась, и было ещё удручающе душно. У стола в противоположном конце зала, пренебрегая всеми правилами этикета, виконт Рушель, одно за другим, отправлял в рот пирожные. Хозяева, семейство Ломельтье, выставляли блюда в каждом зале, дабы лишний раз похвастаться достатком. Всё в их поместье так и кричало о роскоши: сад, засаженный экзотическими растениями, не все из которых переживут грядущую зиму, украшенный барельефами фасад, ярко расписанные угловатые статуи по обе стороны от входа, совершенно безвкусные, зато привезённые из заморского Нанъялта. Разумеется, никто не смел бы сделать виконту замечание, даже когда тот грузно подплыл к девицам, толком не стерев крем с пышных усов. Напротив, девушки по обе стороны жеманно захихикали, прикрываясь веерами. Эринетт свело скулы от отвращения. — Мадмуазель Каслоу, — виконт для виду учтиво склонился. — Подарите ли вы мне честь быть вашим партнёром на следующий танец? «Что с вами не так?! Здесь десятки девиц, хоть сейчас готовых выпрыгнуть и танцевать, и замуж — а вы лезете именно ко мне!» — хотелось заорать во весь голос, а после швырнуть в неопрятное лицо что-нибудь тяжёлое. Увы, этикет предписывал улыбаться и притворяться слабой, а потому Эринетт принялась вздыхать, обмахиваясь веером: — Ах, месье, простите! Я, кажется, слишком устала. Дозвольте передохнуть. Она смотрела, как виконт кружит в танце девицу в нежно-розовых оборках — одну из младших хозяйских дочерей — и чувствовала кожей прожигающий укоризненный взгляд отца. На обратном пути снова предстояло выслушивать его ругань. Будет повторять, как тяжело матери было перешивать старые платья для себя и дочери, корить за упущенный шанс завести ценное знакомство, а в перспективе — стать супругой достойного мужа. «Ну и что же, что старый, неряха и вдовец, — мысленно передразнила отца Эринетт. — Зато, как помру, останется поместье в хороших руках!» Сколько Эринетт себя помнила, отец распинался о важности своего угасающего рода, о наследии, что сгинет вместе с ним. Не упрекая напрямую в отсутствии сына и наследника свою супругу, барон Каслоу уже считал себя благороднейшим из мужей, что не мешало шумно вздыхать всякий раз, завидев чужих сыновей. Не забывал он требовать благодарности за то, что не сослал подальше «негодную» жену, одновременно сокрушаясь, что слишком уж ценна благородная кровь, чтобы принять на попечение и назвать наследником безродного сироту. На старинный ли особняк, заросший плющом и давно требующий ремонта, на прилегающий ли неухоженный парк и полупустые конюшни смотрел барон так, будто что ни день представлял, как после гибели его всё растащат на камни и сравняют с землёй. Из жалости, из попыток утешить отца выросло к восемнадцати годам отвращение, особенно когда Эринетт начали вывозить на балы. О каком веселье речь, когда матушка, бледная и торжественная, мажет тебе лицо смесью мела и топлённого жира, поправляет новое платье, сшитое из портьеры и парочки старых, а отец твердит, что накануне приснился ему чудесный сон, а значит, непременно на нынешнем балу дочь встретит подходящего супруга. Сменяли друг друга украшенные залы, сменялись щебечущие стайки девиц на тех же скамьях. Кого-то из них, подхваченных вихрем танца, уносило совсем, и если возникали они снова, то тенями за спиной похорошевших, разрумянившихся мужей. Первые годы отец спускал многое с рук, но вскорости начал волноваться. На завершающем балу прошлого сезона он и вовсе, не скрывая злости, заявил: — Эри, не стыдно ли тебе? — За что? — За пренебрежение к своему долгу и нашим стараниям! «А не стыдно ли вам, дорогой отец, вам и всем остальным? За то, что никогда не слышите, за равнодушие; вы столь бурно обсуждаете в кругу друзей змеелюдов Кел-Саада, и тогда ужасаетесь рабству, а после тотчас, без перехода, продаёте собственных дочерей. Те работорговцы — они лучше вас: они не отправляют в рабство тех, кого зовут любимыми, не внушают, будто есть в этом какая-то забота!» — внутри себя она кричала, силясь дозваться сквозь туман предубеждений, как когда-то кричала наяву, пока не поняла: дело не в том, что изъясняешься недостаточно чётко, и не в том, что слова лишены оснований — только в том, что барон Каслоу заведомо не желает слушать. Внутри она кричала, но снаружи лишь смотрела, с каждой высокомерной речью о наследии всё больше презирая это жалкое подобие человека, а с ним и каждого, подобного ему. Как один, аристократы Тинваля распинались о долге крови, о гордости, о чести, а Эринетт уже не могла видеть в них хоть что-то достойное уважения. Виконт Рушель с его кошмарными манерами, барон Ломельтье, застреливший спьяну садовника, барон Рогеззе, ползавший на коленях, чтобы вымолить у родителей супруги её руку и сердце, а теперь шпыняющий её прилюдно, точно прислугу — вот они, те, кому отец ласково улыбнётся, кого сочтёт достойными. Она была бы лучше любого из них, лучше, быть может, даже направляющегося к скамье щеголеватого солдатика, хотя бы потому, что не смотрела бы с тем же тупым высокомерием и липкой пошлостью, которую принято называть нежностью — или даже любовью. Эринетт закрыла глаза и испустила мученический, шумный вздох, но увы: она заранее знала его цель. — Мадмуазель Каслоу, не подарите ли вы мне честь… — гладко выбритый, с лицом вчерашнего мальчишки, солдатик говорил ровно то, что она ждала — как заводная игрушка, часть механизма высшего света. Он был очень молод, и всё же на груди сверкали бесчисленные медальки, блестящие, как украшения на платьях и причёсках дам; отличались они разве что тем, что платят за такие не золотом, а пролитой кровью. Эринетт замялась, глядя на протянутую руку, точно на отвратительного слизня; девицы, сидевшие по обе стороны, затихли и с интересом ждали своего спекталя. Завистливые крысы перешёптывались под веерами, и все, как одна, мысленно проклинали её и требовали достойного наказания «преступнице», мешавшей безупречно сыграть по правилам. Эринетт нехотя приняла приглашение: откажешься дважды подряд — нотации отца затянутся до ночи. Она уговаривала себя, делая первые, ещё неспешные танцевальные шаги: ничего, это ненадолго, зато будет снисходительный кивок вместо напыщенной болтовни. Барон Каслоу не снизойдёт до похвалы, о нет — но, по крайней мере, промолчит, а разодетый щеголь, пестротой похожий больше на игрушечного расписного солдатика, всё равно недостаточно хорош, чтобы сойти в его глазах за достойного жениха. Голову кружило среди мечущихся огней, от удушающе-сладкого парфюмерного аромата ломило в висках. Она видела мир перед собой, как череду вспышек, оборачиваясь то к свету, то снова к полумраку, и отступала, чувствуя себя загнанным зверьком посреди лесного пожара. Вокруг испуганно мечутся, спасаясь от огня, но никому не сбежать — кольцо сомкнулось, и вновь и вновь тянет в капкан чужих рук. Кавалер держал её чуть крепче, чем дозволялось по этикету; в отместку Эринетт потянула на себя, пытаясь вести, и тотчас услышала знакомый — точно отцовский, но моложе — снисходительный смех. — Прошу, мадмуазель: так мы лишь отдавим друг другу ноги. Простите, если мой напор показался чрезмерным. Я слышал, как вы говорили с виконтом, и волновался о вашем здоровье… Вот бы упасть в обморок прямо сейчас, к ногам щеголя, и окончить таким образом надоедливый спектакль прежде срока. Увы: солдатик, чего доброго, сочтёт это за признак впечатлительности и трогательной слабости, что немедленно истрактует в свою пользу. Вместо полагавшейся благодарности за заботу Эринетт ответила, тихо, чтобы не расслышал отец, но резко, вложив всю накопившуюся злость: — Я сильнее, чем вы думаете. Не стоит. Только теперь она заметила, что музыка смолкла, и другие пары разошлись. А они всё ещё стояли на виду, в самом центре зала. Нарочито вежливо она склонила голову, а после ушла, повернувшись к незваному кавалеру спиной. Может, однажды отцу так поплохеет с её выходок, что его хватит удар. А она… О, она придумает, что сделать, чтобы убраться как можно дальше! Пусть бы даже в дикарский Вирбарат, пусть в пещеры Инеевого Гребня — лучше там, чем здесь, лучше там… Мечты о дальних землях неизбежно кончались смертью, отсекая возможные пути. Не выбраться, не скрыться, не уйти даже за пределы Бламерии, где всякий сосед знает в лицо. Сколько ни строй планов, ни одному из них не сбыться: куда она, не умеющая даже охотиться, пойдёт? Её не учили ничему из того, что могло бы пригодиться беглянке; держали не стены поместья, хлипкие и шаткие, а нечто куда страшнее. Золочёная карета с расписными дверями вскоре унесла их от света к молчаливому мраку родового поместья. Только там, вдали от глаз, в стороне даже от скорбно качающего головой отца, приказывающего привратнику посматривать — не явятся ли гости, Эринетт наконец смогла выдохнуть, и не только потому, что чуть ослабила прижимавший грудь корсет. Можно было не играть, не уродовать лицо раной вежливой улыбки, не думать о том, насколько аппетитно выглядишь и как скоро кто-то захочет такое лакомство, как ты, распробовать на вкус. Мать, как всегда, даже не спустилась навстречу: иногда, заглядывая в её спальню в пепельно-розовых тонах, Эринетт боялась, что обнаружит лишь истлевшее тело. Кто заметит, что умерла столь благостная леди, тихая и незаметная? Теперь она не боялась, и не потому, что знала: матушка будет лежать на кровати, глядя в потолок расфокусированным взглядом, и «оживая» лишь по команде, чтобы заговорить словами отца, или, если день выдался хорошим — сидеть в кресле у окна, что-то напевая и вычерчивая углём потрясающе красивые пейзажи. Нет, теперь Эринетт не боялась — она ждала. Липкая субстанция въелась так глубоко, что едва отходила. Ледяная вода больно щипала, оставляла потёки, но не смывала до конца: там же, где Эринетт удавалось отодрать кусками тяжёлый макияж, кожа болела, растёртая докрасна. В глазах мутилось то ли от затёкшей воды, то ли от слёз. И вдруг что-то впилось между обнажённых лопаток, острое, как кинжал, глубокое, как океан. Взгляд. Наскоро отерев лицо, Эринетт обернулась: не стоит ли кто на пороге. Разумеется, она была по-прежнему одна: ведь не было ни натужного скрипа открывающейся двери, ни гулких шагов по пустынному коридору. Но ощущение взгляда не исчезло, только переместилось чуть левее, и, последовав за ним, Эринетт поняла, что смотрит в щель между занавесками, зашторивавшими старое напольное зеркало. Она не колебалась, убирая преграду между собой и отражением: сколько бы поверий ни твердили о голодных, жаждущих призраках, что утащат на ту сторону глупых девчонок, слишком долго любующихся собой, Эринетт не страшилась духов. Пролетала на грани сознания мысль: если и явится чудище, если и утащит — не быть ему страшнее грядущей судьбы. Она даже слегка разочаровалась, когда из зеркала посмотрела на неё растрёпанная девица с размазанной по лицу краской. Что в ней, худой до истощения, может быть грозного или хотя бы сильного? Эринетт раздражённо ткнула пальцем впалую щеку. Ей бы толстые свинячьи складки, как у леди Рогеззе, или широченные крестьянские плечи, да хоть бы даже кривые ноги, с которыми, как ни старайся, изящный менуэт превратится в танец косолапой утки. Как назло, бедность семейства Каслоу, строгость отца и красота матери сотворили ей тот образ, по которому положено томно вздыхать и непременно жаждать присвоить, чтобы пристроить в закромах поместья, среди других запылившихся трофеев. Увы, она знала ненавистное лицо, одну из многих причин её нынешнего несчастья, до последней черты. И в отражении… Кажется, что-то изменилось. Эринетт уставилась на себя, не моргая, пока не заслезились и без того раздражённые, покрасневшие глаза. И всё же ответный взгляд не менялся, а вот лицо вокруг… Резкие скулы, чуть более густые брови, подбородок с ямочкой, точно с прадедушкиного портрета; ни следа уродливых белил. Чуть сместишь взгляд — отступает пелена, и всё исчезает, как ни бывало. Вместо едва ли знакомого, но такого желанного лица — снова она, тем более жалкая и непригодная на его фоне. Не тот сын, который им нужен. Интересно, сколько Эринетт простояла вот так, у зеркала? Сколько вглядывалась в надежде увидеть снова? Всего мгновение она видела то, другое лицо, но по сравнению с этим мгновением вся жизнь вдруг показалась чудовищным, затянувшимся сном. Сейчас она отведёт взгляд, и поймёт, что нет никакой «неё» — есть он, в нелепом кошмаре возомнивший себя ею. Все страхи, всё осознание неизбежной судьбы растворятся; он отложит полотенце и направится навстречу другому будущему, какого заслуживал бы единственный сын знатного рода. Эринетт медленно моргнула и так же медленно задёрнула шторы. Она и прежде не любила своё лицо, но сейчас, после мгновения сладкого наваждения, оно было не просто лицом: оно было досадным напоминанием, что, как ни мечтай — ничего не изменится. Не будет, как в авантюрных историях, где такой же отец-аристократ так любил свою дочь, что предпочёл перед всем высшим светом с малых лет выдавать её за сына. Они видели, как она росла. Они знают, кто такая Эринетт Каслоу и какой должна быть ей судьба. Острая грусть не прошла к утру, хоть и ослабла память о мимолётном видении. Эринетт сидела у окна в гостиной, ёжась от утренней прохлады. Накануне ночью прошёл по саду ледяной ливень, прибив к земле грустно съёжившиеся георгины. Она, рассматривая поникшие цветы, водила углём по шершавой серо-коричневой бумаге, добавляя тут и там теней к свежему наброску. Едва тлеющий огонь в камине не мог наполнить просторный зал теплом. Мама сидела ближе к огню, разложив перед собой распоротые части от двух старых платьев, и напряжённо разглядывала разноцветные тряпицы: решала, как бы их пересобрать, чтобы не выдать перед гостями на следующем балу вопиющей бедности. Был здесь и отец, но словно бы пребывал, как всегда, в своей вселенной, неизмеримо далёкой. — В конце сезона будет наша очередь созывать гостей: кто поверит, что два года подряд случаются в поместье пожары? — он душераздирающе вздохнул и поправил портрет прадедушки в окружении детей, но, как ни старался, не сумел полностью закрыть глубокую трещину в стене. — А если выдумать что-то другое — скажем, будто бы жена при смерти… Нет, решительно нет, возомнят, чего доброго, что род Каслоу проклят, или того хуже — снова заговорят о разорении! Он походил на сумасшедшего, говорящего с самим собой, и не ждал ответа. Эринетт поднялась: лучше уж рисовать в саду, чем здесь, под ходящую по кругу неумолчную болтовню, под скрип дряхлых половиц и мерный стук железных каблуков. Барон Каслоу разом замер и воззрился на неё. — Это что ещё? — фыркнул отец, указывая на нарисованные георгины. — К чему я нанимал тебе учителей — чтобы ты рисовала цветы? Разве задаром учили тебя рисовать лица? Раскрасневшийся от злости и мигом согревшийся, он оттянул воротник и указал на портрет прадедушки: — Вот это — уровень, к которому нужно стремиться! Прабабушка работала над ним много месяцев, каждый раз дорабатывая детали; такое не грех и вывесить на виду. Ты же не хочешь, чтобы твои картины муж вешал исключительно в тени или под лестницей, подальше от глаз? Промолчав, Эринетт села обратно и уставилась на мыски туфель. Так она могла изобразить раскаяние послушной дочери, не тратя усилий на удержание глуповато-почтительного вида. И в этой ругани она знала каждое слово, от назидательных рассказов о том, как все леди из рода Каслоу понимали, какая ответственность лежит на женщинах, обязанных всеми способами сохранить память рода, до истории двоюродной тётушки, позора семьи: та не понимала, с какой стороны держать кисть, и со своей свадьбы сбежала с брайдорским торговцем. Разумеется, эти два явления представлялись барону Каслоу напрямую взаимосвязанными. Мерно кивая в такт, она вдруг заметила свой силуэт, отражённый в поверхности лакированного столика. Украдкой чуть сдвинув вышитую салфетку, чтобы видеть лучше, Эринетт сделала первый штрих. Она рисовала, поглядывая то на себя, то припоминая вчерашнее видение. Лицо проступило из коротких, лохматых штрихов на удивление быстро: отец даже не успел закончить тираду о тётушке Беатрис. Закончив, Эринетт выдохнула и поднесла лист к губам, чтобы сдуть, не размазав, осыпавшиеся частички угля. В этот миг распахнулась дверь в гостиную, что было само по себе удивительно. Она была тяжёлой и вдобавок вечно клинила, но в этот раз её толкнули с такой силой, что створка громыхнула, а петли вместо скрипа коротко взвизгнули. Поль, привратник, спешно поклонился и, не разгибаясь, пробормотал: — Вы простите, ваша милость, мою поспешность, но взгляните… Отец, успевший уже нахмуриться, выдернул из рук запыхавшегося привратника два небольших надушенных свёртка. Слишком небольших, чтобы быть подброшенными младенцами — а ведь когда-то Эринетт мечтала, что отцу на порог подбросят по крайней мере одного мальчика, чтобы перестал донимать супругу. Тогда она ещё не выросла достаточно, чтобы понимать: отец слишком горделив, чтобы передать своё наследие в руки какому-то приёмышу, и слишком глуп, чтобы догадаться выдать приёмыша за родного сына. Усмешка исчезла с лица, когда показалось на свет содержимое посылок. Из первой он извлёк письмо, написанное на ярко-красной бумаге, похожей на осенний листок, и означать это могло только одно. «Как ни прекрасны весенние цветы и ранние закаты, ваша дочь, господин барон, легко затмит их все. Позвольте положить сердце к ногам юной леди Эринетт, и передайте её стихотворение, написанное лично мною…» Дальше шли поэтические строки, возвышенные и пустые; Эринетт не слушала, хорошо представляя, что обыкновенно пишут в подобных слащавых письмах. Так было принято: благородные лорды писали о чувствах, которых не испытывали, к женщинам, которых не знали, и обеим сторонам полагалось делать вид, что они вне себя от счастья, томятся страстью и горят желанием немедленно воссоединиться. К первому письму прилагалось тоненькое серебряное колечко с филигранью; отправителем значился виконт Рушель. — Нет, не зря, не зря молились мы с тобой накануне! — на радостях отец даже потрепал мать по голове — так хвалят животных или умных детей. — И такая наша Эри приглянулась, и кому! — Невоспитанному вдовцу? — вопросительно приподняла бровь Эринетт, но отец в радостном угаре бросился читать второе. Глаза его расширились; он схватился за сердце, но быстро развеял надежды на свою грядущую кончину. Второе письмо мало отличалось от первого: те же выспренные возвышенные обороты, те же рассуждения о любви, разве что отправителю не хватило дурновкусия на стихи. — Ладно виконт: он и впрямь староват, хотя, как по мне, опытный мужчина порой лучше незрелого юнца… А как тебе это понравится, а? — барон Каслоу, откашлявшись, зачитал. — От самого молодого Белансара! Что-то смутно зашевелилось в памяти: вроде бы пару лет назад много говорили о молодом бароне из младшей ветви, добившегося невероятных успехов на военной службе. Пока Эринетт пыталась вспомнить, о чём твердили в досужих разговорах и встречала ли она барона Белансара лично, отец уже рассуждал вовсю: — Рушель, конечно, будет рангом повыше, а только с первой женой наследников так и не завёл. А Белансары, если по существу, нам ровня, да и юный Леннард всем хорош. А если передумает, если сорвётся всё? Барон, быть может, и простит, а вот виконт… Пробежавшись глазами по неискренним строкам, Эринетт вернула письмо отцу: еле удержалась, чтобы не отшвырнуть, как ядовитую змею. Из него выходило, что тот незнакомый солдатик и был молодым бароном. Отец, напрочь забыв о былой меланхолии, будто разом помолодел на много лет. Он перебирал каждый факт, что слышал об обоих возможных женихах, оценивал перспективы, и всё это так, словно это ему предстояло выйти замуж. Эринетт благоразумно продолжила рисование. Полчаса спустя отцовский пыл несколько поутих. — Ну, так вы скажите мне: чей подарок вернём отправителю? — он весело глянул на жену поверх письма и тут же перевёл взгляд на дочь. Эринетт одёрнула рукава, измазав их углём, и отрезала: — Дорогой отец, вы можете вернуть оба: я не знаю в достаточной мере ни одного из этих людей и уверена, что это лишь нелепая ошибка. Позолота радости мигом облетела, сменившись злобным оскалом: почтенный барон, злился, как дитя, у которого только что отобрали новенькую игрушку. Он сжал письмо так, что едва не разорвал, а мгновение спустя бросил его на стол. Эринетт невольно подскочила от удара кулака о столешницу: — Долго перебирать будешь? Думаешь, посмотрит кто достойнее? Всех же, всех же распугала своей дряной натурой: знаешь, сколько раз меня спрашивали, не больна ли ты или не безумна, часом! А уж как отказала в танце виконту… Гнев хлестал из него, как кровь из открытой раны, такой же бурный, как минутное счастье. Он привычно упрекал в непочтительности к памяти рода, в отвратительном воспитании — виня, разумеется, «излишне своевольную» мать, молча продолжавшую шитьё — в неуважении к себе лично… — Я ведь о тебе, глупой, забочусь! Что с тобой станет, как я помру? Вышвырнут на улицу, там и будешь доживать; быть может, пристроишься, коль повезёт, кому в няньки, а не повезёт — что тогда? Собой начнёшь торговать? — Интересный способ спасти меня от торговли собой, продав заранее хозяину побогаче. Он едва ли услышал, влекомый волнами ярости, в его голове смотревшейся идеально праведной. Пальцы железной хваткой сдавили запястье. — И кто же этот тип, позволь-ка спросить? — обвинительный перст отца уткнулся в свежий набросок. — Что за принца ты себе нафантазировала, что разбрасываешься достойными женихами?! Вырвав бумагу, он швырнул набросок в камин. Эринетт дёрнулась, высвобождая руку: — Мёртвого, в гробу с георгинами! Она выбежала из гостиной, оттолкнув привратника, и бросилась наверх, в полутёмную ванную. За захлопнувшейся дверью отец остановился. Едва тлела надежда: сейчас он попробует понять, поговорить, поискать другие пути, пусть даже не такие очевидные и «славные». Если бы только отец заговорил на равных, как с частью семьи — разве не поняла бы она? Разве не сделала бы всё, чтобы и помочь, и не утратить гордость и достоинство? Разве она, Эринетт, не дорожит памятью предков в достаточной мере? — Извечный свет, за что мне такое испытание, — сокрушённо пробормотали с той стороны двери, — как же нелегко растить дочерей. Он ушёл, и надежда угасла под порывом осеннего ветра. Эринетт осталась одна в полумраке, наедине с тишиной, в которой особенно громко разносилось неровное дыхание. Не колеблясь, она отдёрнула занавесь с зеркала. На этот раз юноша ждал, приветствуя её одновременным кивком. Эринетт потянулась, и он потянулся навстречу, повторяя каждой движение. Она властвовала над ним. Она была им, а он — ею. Эринетт нырнула в зеркальный холод, словно в глубокую, быструю реку, и течение повлекло её за собой. Реальность таяла; изменившиеся черты становились привычными, а память зарисовывало поверх новыми красками. Эрнестин Каслоу, сын и наследник барона, гордо шёл в полумраке бальной залы. Его приветствовали почтительными кивками; кто-то спрашивал, отчего он так задержался в пути. В его плотно сжатых губах и чуть сведённых тёмных бровях виделась сила и властность, а не пустой каприз. А на другом конце зала, на скамьях, сидели стайкой девицы в облаках кремовых кружев. Зефирно-белые лица розовели; они украдкой посматривали из-под вееров, и их глаза поблескивали, точно цветная карамель. Эрнестин выбрал одну и повёл в центр зала, чтобы присоединиться к общему танцу. Пары выстроились в ряд; впереди всех вышагивал виконт Рушель рука об руку с хозяйкой дома, и был он сейчас нелепым и смешным со своими короткими ногами и перепачканными усами. Под первые ноты пары учтиво поклонились друг другу. Неспешно кружась, Эрнестин смотрел, сколь ярко отражается свет от украшений и множества глаз. Толпа сливалась в танце в единое целое; не веселье — акт поклонения их единству, общему механизму, в которой вовлечён каждый, общей судьбе. Эхо подхватило музыку, становившуюся всё громче. Вспышки огней, одинаковые и совершенно фальшивые улыбки, фальшивый смех — всё здесь ненастоящее, и бал, и собравшиеся гости. Музыка обратилась в надрывный, разлаженный вой, а они всё танцевали, слыша привычную мелодию внутри головы. Край пышной юбки партнёрши случайно смазался от прикосновения, как жирный масляный крем. Даже запах от неё исходил тот же, что от расставленных блюд с подтаявшими пирожными: удушливо-сладкая ваниль. Когда её пальцы, страшно липкие, оказались в руке, Эрнестин надавил — и те легко отделились от кисти. Он отправил их в рот и разжевал: сладкий зефир, залитый клубничным сиропом. Девица не ужаснулась, не постаралась уйти — лишь тоненько захихикала, прикрывая мармеладные красные губы. Как можно быть такой?! Как можно вот так запросто позволить другому оставить тебя без нескольких пальцев, видя в унижении и боли только милую причуду? Эрнестин рванул сильнее, чтобы выдрать мягкую липкую руку целиком, а после в долгожданном движении притянул девицу ближе, чтобы впиться зубами в белое горло, вгрызаться, пока она не обмякнет и не ослабнет. Жалкое существо, которое не сопротивляется: не существо даже — сладость на банкетном столе. Он глодал зефирное горло с лакричными трубками внутри, сплёвывая ягодную красную жижу на натёртый паркет; в музыку вплетались аплодисменты. Гости смеялись и аплодировали, кто-то в шутку просил хотя бы кусочек, а другие девицы на скамье всё так же зазывающе улыбались и тянули руки. На ладони одной, залитой сиропом, был отломленный леденцовый ноготь. Всё здесь было его праздничным столом. Любая из них была «для него». Водоворот огоньков закружился, потянул вниз, и сквозь удушливо узкую воронку отшвырнул обратно, в реальность. Лёжа в спальне, Эринетт смотрела в потолок с потрескавшейся старой фреской и ненавидела — персиковый полупрозрачный балдахин, орнамент из летящих лебедей, украшающий спинку кровати, завывания бури снаружи и больше всего — себя. За то, что пробудилась, что не смогла остаться там, словно каким-то волшебным образом сон обернулся бы новой реальностью. Той, где всё сложилось наилучшим образом — для отца, для семьи, для неё… Для него. Потоки ливня заливали оконные стёкла; до рассвета было ещё далеко. Она стояла в длинной ночной рубашке, глядя в стену дождя. Сквозь пелену проступали расплывчатые силуэты деревьев, качались и жалобно скрипели на ветру. Вместе с ними скрипел древний дом. Представлялось, что у него тоже есть корни, и они уходят невыносимо глубоко. Эринетт Каслоу ждала вспышку молнии, чтобы увидеть в отражении то самое лицо. Это был не принц мечты, не идеальный муж, за спиной которого она мечтала стоять: это была настоящая она. Та, которая нужна отцу, нужна себе, чтобы по-настоящему проснуться. Кто эта тощая болезненная дрянь, занявшая его место?! Кто она?! Трещину в оконном стекле, по счастью, списали на бурю. Кружевные перчатки, надетые под предлогом холода, скрыли разбитые костяшки, а не замечать ни злость, ни печаль, уже вошло у всех в привычку. Неожиданно отец позволил остаться дома, не изображать веселье на грядущем балу, сославшись на головную боль и начинающуюся простуду. Два письмеца, две красные бумажки возвысили её в его глазах от просто непослушной дочери до непослушной невесты, от которой есть все шансы легко избавиться: будь всё иначе, он бы потащил её танцевать и в лихорадочном бреду, умиленно твердя, что голова пройдёт, если подышать свежим воздухом, а от температуры румянец только милее. Закрывшись в спальне, Эринетт рисовала. Десятки, сотни вычерченных углём лиц: когда кончилась бумага, она тайком нарисовала несколько на стене и спрятала за портьерой. Как ни старайся, выходит одно и то же лицо, то, в которое жадно всматриваешься, ловя отражения в каплях воды и лакированной мебели, в садовых лужах и начищенном паркете. Юноша с густыми бровями вразлёт, как у умершего в молодости дяди; у него тяжёлый подбородок прадедушки и густые тёмные кудри, какие много лет назад украшали и отцовскую голову. Постепенно возникли у фигуры широкие плечи и ровная спина, а затем и солдатский мундир, такой же, как у барона Белансара. Достойный сын семьи Каслоу, с которым наедине с собой она могла слиться в одну неразделимую сущность. Никто не смотрел, не докучал разговорами; Эринетт же сквозь лихорадку преображалась, всё больше сживаясь с новым образом. Ей не нужно было соблазнять красотой и неведомыми, волшебными путями заставлять мужчин служить себе: у неё был мужчина, повторявший каждое движение, каждый жест. Мужчина, которым она владела безраздельно, указывая движениями перед зеркалом, что Эрнестину надлежит сделать. Вместе с ней он читал книги, зажигал свечи, размахивал кочергой, воображая себя именитым фехтовальщиком. Покорный ей, Эрнестин спускался на первый этаж и выходил в сад, где интересовался больше не цветами и даже не упавшим поперёк подъездной дорожки деревом, а появлением нового садовника и рабочих, ремонтирующих фасад особняка. Он расспрашивал отца, достаточно ли у них средств для такого ремонта, и получал радостный ответ, что уж как-нибудь проживут, тем более что со свадьбой вопрос решённый, осталось лишь выбрать жениха подостойнее. Вслед за осознанием всегда приходила оглушительная пустота. В тот день приключилось ещё одно бедствие, страшнее любых упавших деревьев: нагрянул в гости месье Альбинье, о чьём грядущем визите в суматохе последних дней совершенно забылось. Тут же, стараясь не подавать виду, отец распорядился, чтобы немедленно подготовили всё к обеду, и прямо на крыльце, под мерный стук мороси, принялся расспрашивать о совместных финансовых делах: тянул время, чтобы успели расстелить по всему этажу ковры, перетащив их даже из спален, а после глазом не моргнул, когда гости оставили у входной двери грязные следы. Сопровождали его слуга и жена с дочерью. Как бы спешно ни готовились слуги, следом всё вошло в привычное русло. Как водится, в столовой разожгли камин и накрыли стол. Марильда Альбинье, как любопытный зверёк, выглядывала из-за родительских спин: недавно ей исполнилось шестнадцать, но смотрелась она ещё совершенно ребёнком в своём бледно-золотистом, под стать кудрям, платьице. Она ёрзала на стуле, снова и снова получая замечания от строгой матери, и всё время отчего-то присматривалась к Эринетт: тёмные глазки любопытно блестели. Может ли быть, что она видит то, что по какому-то недоразумению ещё не разглядели все вокруг? Эринетт чуть приободрилась и улыбнулась гостье. Вот сейчас ещё щёки вспыхнут румянцем, как было с девицами во сне. И, быть может, о другой возможной свадьбе заговорят за этим столом, но прежде спросят, разумеется, у Эрнестина согласия. — Прошу прощения, господа, — Эрнестин одарил собравшихся сдержанным кивком. — Здесь несколько душно, так что дозвольте отойти. Марильда выпорхнула следом на узкий балкон: милое, наивное дитя, которое не знает, как порой страшен бывает высший свет. Эрнестин встал чуть поодаль, не желая случайным прикосновением опорочить репутацию чужой дочери, но та сама подбежала непозволительно близко, уставилась на него и выпалила: — Вы ведь та самая… Ну, о ком все говорят! Эринетт рухнула с большой высоты и разбилась вдребезги, но по нелепой случайности продолжила жить. Она стиснула зубы до боли — почему, почему эта глупая девчонка не видит?! А Марильда, едва ли замечая, всё щебетала: — Вы бы видели, госпожа, как они говорили, когда столкнулись на балу! Хозяевам пришлось призывать к порядку, а то и до кровопролития могло дойти. Я до того думала, что так бывает только в сказках и в романах, а они… На миг она замерла, а затем в ужасе попятилась. Из груди Эринетт вырвался глухой рык. Она очнулась, осознав, что вытянула руки, словно собиралась схватить говорливую девчонку за горло и задушить. Не сказав больше ни слова, Марильда юркнула обратно в зал, оставив Эринетт одну в кольце удушающей ярости. Ещё до отъезда семьи Альбинье пришлось удалиться в спальню, сославшись на слабость; крики и звон бьющейся керамики поглотила вечерняя непогода. Сколь на отшибе ни находилось бы поместье Каслоу, слухи всё равно долетали, принимая порой невообразимый характер. Эринетт слушала истории о роковой женщине, взмахом ресниц лишившей покоя двух благородных мужей. Эта холодная красавица заставила виконта Рушеля белить лицо и одеваться по последней моде, дабы сойти за юнца, и шумно вздыхать оттого, что они не могут встретиться на нынешнем балу: вдовец будто бы разом похудел вдвое, обеспокоив многочисленных докторов. О бароне Белансаре слухи ходили того страшнее: будто бы он клянётся, что тотчас заколется или бросится со скалы в бушующее море, если не удостоится хотя бы взгляда бессердечной девы, томящей его молчанием. В сплетнях оба героя непременно умирали от любви, клялись десять раз на дню, что жить не смогут без такой супруги, и всё чаще, всё осязаемее грозились сразиться за неё на дуэли. Эринетт слушала и не понимала, что общего у неё и той дамы, ради которой творились все безумства. Тысячи эпитетов касались её красоты, изредка — знатности рода, все без исключения — изображали жестокую невесту, властвующую ими, королеву сердец, стравливающую поклонников ради забавы, чьи мотивы загадочны и непостижимы. Может, они бы заткнулись, если бы хоть раз соизволили заговорить с ней напрямую, если бы не смущённо терялись, выйдя ненароком за рамки заученных с детства светских фраз. Они не умели говорить с ней, но хуже того — не желали. Их устраивал выдуманный образ, а высший свет, затаив дыхание, ждал. Кто-то осуждал гордячку, кто-то восхищался, и никто не хотел знать, сколь глубоко они ошибаются. Её нет. Её не существует, этой черноглазой девицы, во взгляде которой — штормовое небо, а сердце покоится на вершине неприступной скалы, охраняемое драконом; той не пристало блуждать сомнамбулой по пустым коридорам, забыв расчесать спутанные кудри. Виконт и барон сходили с ума по романтической дикарке, заколдованной деве, с которой поцелуй любви и замужество непременно снимут чары. Они выдумали себе принцессу вместо страшной колдуньи. Она приходила к Эрнестину в кошмарах злой чаровницей, забирая его суть и его жизнь, продлевая чудовищную пытку; в его сказке Эринетт Каслоу была худшей из злодеек, ещё в утробе похитившей его и запершей на той стороне зеркал. В счастливых снах он избавлялся от отвратительной ведьмы, раздирал уродливый кокон, в который та его затолкала, а после — снова просыпался в липкой паутине и въевшихся в кожу следах краски. — Я ненавижу тебя, — говорил Эрнестин, сжимая окровавленный нож: он бил снова и снова, но раны закрывались, не оставляя и следа на белоснежной коже, не вредили даже платью из кремовых кружев. — И что ты мне сделаешь? — с усмешкой отвечала Эринетт. А после он выслушивал целыми днями, как её готовят к сватовству, как ожил в преддверии торжества дряхлый особняк, как мигом разгорелись потухшие взгляды. Для всего семейства Каслоу наступал праздник: после всё же состоявшейся дуэли виконт Рушель, раненый в ногу, отступился, и теперь, дело ясное, на руку и сердце молодой леди Каслоу остался лишь один претендент. Сегодня, по обычаю, жених с семьёй должны были прибыть в дом невесты. Матушка держала за руки, словами отца прося вести себя как подобает; Эрнестин не понимал, с чего бы ему выходить замуж за мужчину, пусть даже столь благородного. И всё же долг аристократа требовал спуститься и поприветствовать гостей, а потому он подготовился, как считал нужным. Все взгляды устремились на него. Быть может, их смущает отцовский камзол, слишком просторный для его худобы? Или, может, плохо уложены остриженные волосы? Эрнестин и сам понимал, сколь непригляден его вид, а потому извинился перед гостями, присаживаясь подле потрясённо замолкшего отца. Этот голос… Почему он такой высокий? Почему он звучит так мерзко, как ни напрягай голосовые связки? В поисках поддержки Эрнестин взглянул на отражение в столешнице и оторопел, вновь увидев проклятую ведьму. Увидев ЕЁ. — Ох, простите, простите моей дочери столь нелепую выходку: она так переволновалась, прознав о дуэли, что, видно, от страха слегка повредилась в уме. Но уверяю вас, месье Белансар: это временное помрачение. А что до волос — они со временем отрастут… Снова зазвенели бокалы, снова поднялся мерный рокот мужских голосов, обсуждающих предстоящую помолвку, и никто больше не смотрел в сторону Эрнестина, никто не видел за проклятой личиной его настоящего лица. Потому, верно, и не успели удержать, когда он бросился наверх, в ванную, и запер за собой дверь. Руки дрожали, когда он отдёргивал занавесь на зеркале — отвратительно тонкие женские руки. — Это не я, — бормотал Эрнестин, а за стеклом повторяла его движения девушка, изящная, миниатюрная, черноглазая. — Это не я, это не должен быть я, это не я… Выпутываясь из одежды, он смотрел снова, но отражение показывало её, уродливую оболочку, укравшую у него свободу. Эрнестин помнил, что делать с этой бледной грудью, с этими тонкими руками: он тысячу раз делал это во сне, занося нож. Он резал снова и снова, но не чувствовал боли, как если бы разрезал давно омертвевшую плоть. Снять её с себя, как нелепую одежду, слой за слоем, не замечая головокружения, стука в дверь, не видя ничего: да, рождаются сквозь кровь и боль — так отчего Эрнестину родиться иначе? Пусть ведьма исторгнет его из себя, как мать выталкивает на свет новорожденное чадо, и первый хриплый крик станет его торжеством. Когда сломали дверь, ни один врач уже не сумел бы спасти Эринетт Каслоу, истёкшую кровью на холодном полу. Её пальцы, ещё конвульсивно дёргающиеся, глубоко утонули в краях надрезов по обе стороны лица: в последние мгновения она пыталась содрать его с себя, точно маску. Отражение юноши, никем не замеченное, с усмешкой наблюдало из зеркала.