Двенадцать коронованных теней

В тот весьма странный день, когда Люси заметила, что с Бирном что-то не так, из ведра с помоями снова пропали все кости. Случалось ли им готовить для госпожи хоть курицу, хоть фазана или кролика, после разделки туши кости лежали на своём законном месте. Самое то припрятать себе на бульон, самую малость, чтобы не злить хозяйку. А вот оставишь на ночь — поутру не найдёшь ни одной, и Люси сомневалась, что кто-то из слуг, работающих в поместье, способен отправить в кастрюлю склизкое нечто, часами мариновавшееся в луковой шелухе и тухлом рыбьем жире. Но накануне госпожа Кордетта высказалась яснее ясного. Битый час она распекала кухарку, её помощниц, дворецкого и зачем-то — садовника, цитируя нравоучительную историю о бездельнике, которому за воровство отрубили кисти рук. Ругань у неё всегда пробирала до печёнок, как ни тверди, что не всерьёз. Тростью перед носом махнёт, каждое пятно на скатерти припомнит, а то и отхлещет по щекам — не сильно, но всегда обидно до дрожи. Даром ей, совладелице одной из крупнейших торговых компаний во всей империи, не сдались эти косточки. Так, хороший повод, чтоб напомнить, кто тут хозяйка, поглубже в грязь втоптать и попрыгать сверху. Ладно б платила побольше других — за каждый медяк удавится! А хотела карга, чтоб поймали ей вора. Взбрело взбалмошной госпоже в голову, что кто-то из слуг готовит себе, что ни день, завтрак, обед и ужин из её драгоценных помоев. Когда же старой Кордетте забредала в голову дурь, было уже не выбить и не вытряхнуть. Будь её воля, она бы и городскую стражу подрядила, лишь бы наказать мнимого злодея. Сама Люси в существование вора верила меньше, чем в хозяйский здравый смысл. Только оно ж всегда так: господа дурят, а разгребать оставляют прислуге. Не проявишь рвения — старая ведьма жалование урежет, а то и прочь погонит, да такие рекомендации распишет, что ни в один богатый дом не будет дороги. Потому и терпели, стояли, опустив глаза: ни к чему внимание привлекать. И вот тогда-то приметилась первая странность: Бирн, глядя в раскрасневшееся от криков лицо госпожи, улыбался. Бирн был простоватый, низкорослый мужичок, не симпатичный и даже не самый расторопный. То он помогал садовнику, то на конюшне, то подменял запившего кучера: хозяйка скорее сделалась бы жрицей милосердной Хелартии, чем пустила «увальня» в жилые комнаты. Был он, по общему негласному мнению, глуповат, потому как вечно всё путал, а на упрёки расстраивался до слёз. — Имей ты хоть какое достоинство! Ей и простого поклона хватит, — не выдержав однажды такого унижения, шепнула ему Люси. Бирн, не поднимаясь с пола, на котором всё ещё корчился на четвереньках, будто не верил, что буря миновала, простонал: — Легко тебе: не ты споткнулась и переломала её любимые пионы! — Пионы? Да умоляю, она в сад-то не выходит! Небось и не вспомнила бы, что там что-то росло, не угляди из окна. Вставай же ты! Похожий на откормленную, но крайне пугливую мышь Бирн приподнял голову, огляделся. Только убедился, что госпожа убралась прочь, тут же шепнул: — Так она ж слёзы пьёт заместо чая, ведьма поганая! Не буду унижаться — прочь прогонит. И куды мне топать? При храме вырос, там бы всю жизнь и работать за гроши, кабы старухе не приглянулся. Уметь ничего не умею, хоть место отработаю! Испугавшись собственной откровенности, он тут же захлопнул рот. Маленькие глазки тревожно забегали: не слышала ли хозяйка? А Люси тогда-то и сообразила: вовсе даже не растяпа малоразумный с ними служит, а смышлёный мужичок и осторожный, даром что нелепый. Как-то зауважала его даже: вона как прикидывается. — Ему в высшем свете бы место, говорю, — говорила она кухарке в полголоса за мытьём посуды. — Прикидывается-то как, ни нотки фальшивой! Довелось бы Бирну нашему заморского принца играть — сыграл бы, да так, что и без нарядов с камнями драгоценными все б поверили. Говорила, а сама спрашивала: и как терпит-то? Как обвиняют несправедливо в глупости какой, так само ж внутри закипает. На то лишь хватало самой Люси, чтоб губы сжать и в пол смотреть. Рот раскроешь шире нужного, сами выпадут оправдания, да не с мольбами вперемешку — с нецензурной бранью. Изобрелись сами собой и способы перетерпеть. Она то представляла, что держит лезвие во рту и порежется, если издаст хоть звук, то воображала на месте хозяйской ругани собачий лай, а то и представляла, как самодовольная старуха горстями жрёт помои. А Бирн-то всегда плакал, сопли пускал аж пузырями, весь ковёр после него насквозь промокал, как правда сожалеет… А накануне вот — улыбался. Люси пристроила последнюю чашку в сервант и задумчиво вздохнула. Огонёк единственной свечи, разгонявшей немного сумрак, тревожно заметался. Пришлось рукой прикрыть: того и гляди, потухнет. И что тогда? На ощупь брести только, надеясь, что не налетишь на что в потёмках. У хозяйки-то слух ох какой чуткий! Проснётся — заведётся на полночи. А чтоб свечей побольше жечь, хотя бы в холле — увольте! Она ведь ко сну уже отошла, а что же здесь, в поместье, кроме неё кому свет может понадобиться? Огонёк мигнул и потух под неожиданным порывом ветра. Не успела Люси выругаться и выдать себя, как обомлела: входная дверь была чуть приоткрыта. За стеклом виднелась низкорослая человеческая фигура. «Никак, вор наш объявился!» — она вся подобралась в предвкушении. Не то чтоб собиралась сдавать своего вздорной бабке: уж очень любопытно было, к чему таскать помои. Коль решил воровать, не вернее было б вынести драгоценности, или хоть вяленый окорок из хозяйских погребов? А столовые приборы из чистого серебра? Глядишь, с реальной пропажи госпожа Кордетта так бы разоралась, что наконец-то откусила бы себе язык и смогла бы после лишь тревожно мычать. Едва коснулся фигуры лунный свет, как тут же признала она удаляющуюся спину. Бирн не оглядывался, шёл уверенно, прижимая что-то к широкой груди. Сейчас бы окликнуть его, спросить напрямую, пока не видит никто… Но почему-то Люси промолчала, а «недотёпа» тем временем юркнул прямиком в садовый лабиринт. Благо звался тот лабиринтом больше по привычке и легко просматривался чуть не насквозь. Зашелестела под подолом юбки листва; Бирн замер. Будь он зверьком, непременно навострил бы уши, принюхался, чтоб распознать, с какой стороны опасность крадётся. Но попробуй разгляди кого в ночи, спрятавшегося вдобавок за статуей танцующей феи! — Эй, да не прячься ты, чего боишься? Выходи! Люси облегчённо выдохнула — заметил, но не злится. Она уже хотела выйти из-за статуи, как Бирн вдруг отвернулся, опустился на колени и принялся шарить под лавкой. — Ну где ты прячешься, малыш? Такой ласковый и успокаивающий у него сделался голос, что тут же Люси сама для себя решила, что дела-то проще некуда. Видать, наткнулся Бирн где на щенка бродячего и приволок в поместье. Спрятал в саду, кости ему таскает. И как сразу, дурная голова, не подумала: что человеку объедки, то собаке ещё сойдёт за лакомство. Тем временем зашелестело в траве, зашумело в ветвях. Что-то скользнуло из-под лавки прямиком в его ладони, столь крохотное и тощее, что Люси недоумённо поморгала. Совсем, видно, доходяга оголодавший: словно косточки одни! Тут снова вышла из-за туч луна. Повернулся Бирн к свету, и во всей красе предстало то, что так нежно, с улыбкой он гладил. И тотчас она завизжала, как резаная, отшатнулась, споткнулась о юбку и села с размаху в высокую траву. «Опять карга будет ругаться, если заметит» — пролетело мимо сознания. Наяву Люси всё ещё кричала. Уродливое существо, будто бы слепленное из мусора и обглоданных косточек, враз соскочило на землю и кинулось под лавку. Исчезло в темноте — только и видели! — Эх, что ж тебе не спалось-то! — в сердах Бирн хлопнул себя по ноге. — Чудо моё спугнула. Таперича до завтра ждать, пока явится! — Д-да какое чудо?! Ты его видал сам-то?! — зубы сами собой стучали, разбивая недосказанные слова. — У него ж и мяса нет — кости одни! Не чудо, а чудище! Она немного успокоилась, сообразив, что Бирн всё ещё улыбается, пусть и не так широко, как накануне. Он негромко посвистел, подзывая нечто, но оно не появлялось. — Ох и обрадуется старая: на месте будут её косточки поганые! Ну ничего: назавтра ещё принесу… — Т-Ты это страхолюдине этой к-кости носишь? — хоть ночь и была тёплой, трясло Люси, как на морозе. Бирн пожал пухлыми плечами: — Не зови ты его так, обидится малыш. Он же кроха совсем, то ли фейская, то ли ещё чья. Хочет он, понимаешь, подрасти чуток, чтоб к родне вернуться. Я ему помогаю, а он для меня колдунствует понемногу. Чтоб хозяйке нравился, чтоб не противно было крики ейные выслушивать. Я ж, думал, не смогу больше, с ума свихнусь, пощёчину ей отвешу. Ан нет, помогает моя кроха! С виду он, конечно, мерзковат, но ты не думай, не наделает делов. Кроха и впрямь помогала: никак иначе не могла Люси объяснить то, что случилось поутру. Едва соизволила старая карга выбраться из мягких перин, как донёс кто-то: Люси с Бирном в сад ночью ходили! Ещё до завтрака их вызвали, обоих, к ней в кабинет. Бирн стоит, глаза по обыкновению прячет, да щупает тайком бархатную портьеру: когда ещё в хозяйское крыло-то пустят! — Разврат, никак, в моём доме решили развести?! — старая Кордетта от предвкушения подавилась слюной. — Коль любитесь — то что же я, зверьё какое? Женитесь и ступайте на все четыре стороны. А игрищ ваших в поместье не потерплю! Щёки вспыхнули алым. Люси выпалила: — Вовсе не затем мы в сад ходили, зачем вы подумали! Выпалила и тут же поймала тревожный взгляд Бирна. Стало совестно: ей доверились, рассказали всё, а она, выходит, сдаст? И продолжила Люси совсем не так, как поначалу собиралась: — Госпожа, я пару недель назад, помните, как по вашему приказу на ярмарку ездила, на обратной дороге щеночка встретила. Такой славный! Попросила Бирна, чтоб приглядывал. Вместе мы ему косточки носили. Вы уж не гневайтесь: боги завещали слабым-то помогать. — Врали мне, значит, — недовольно проскрипела Кордетта. — В лицо врали! Скажи-ка, девочка: а враньё Близнецы поощряют? — Никак нет, госпожа, — Люси вдохнула глубже и представила, как старая ведьма, вертясь перед зеркалом, примеряет ожерелье из дохлых мышей. Два часа проповедей, по истечении которых никто и не думал освобождать слуг от хотя бы части ежедневных обязанностей, многого ей стоили. Старая Кордетта не могла вот так простить, что ей не дали повода поговорить о разврате, и потому сперва заставила их выслушивать заготовленную речь. Суть речи сводилась к тому, что прислуга, вздумавшая влюбиться, ни на что не годна. Будет время тратить на одни только вздохи и охи, на работу времени не оставит. А уж если дитё наживут? Нет бы пожалеть бедную старушку-хозяйку, у которой такие головные боли, подумать о ней, позаботиться, как о родной! Тут нашёлся и повод перейти на заботу о ближнем. Недвусмысленно сведя всё к утверждению, что заботиться в поместье должно только о своей госпоже, Кордетта окончательно охрипла и закончила пронзительным воплем: — А псину свою вшивую чтоб прогнали из сада! И ты, гадёныш, чтоб не смел надо мной насмехаться! Из всех дел прогнать несуществующую собаку оказалось самым лёгким. А Бирн всё улыбался, так широко и добродушно, точно слышал вместо ругани наивысшую похвалу. Уголки его рта подрагивали от напряжения. Возвращаясь на кухню, к ожидающей горе посуда, Люси даже спросила: — Ты в порядке? — Более чем! Чем кроху прикормить, я уж придумаю: ловко ты придумала, с собакой-то… Сообразительная, не то что я! — Бирн засмеялся. Прежде, чем он отвернулся, почудилось, что уголок его рта лопнул, и по толстому подбородку стекла тонкая струйка крови. «Показалось, точно показалось», — сказала себе Люси и мигом выбросила Бирна с его костяным прикормышем из головы. С вором вопрос решённый, а ей бы лучше в стороне держаться от таких дел. Нескоро, ох, нескоро выбросит карга из головы, будто прислуга по ночам в садовом лабиринте предаётся греху! Прощение никогда не было вторым именем старой Кордетты, а после признания и подавно. Если на Люси она отыгрывалась, сваливая на неё работу погрязнее и заставляя в холод выбивать ковры, то для Бирна поручений не находилось. Да и куда его? Заставишь садовнику тачку ворочать — перевернёт. Заставишь стойло чистить — лошадь его лягнёт, непутёвого. Таскал он, как раньше, мешки с ящиками, кучера подменял. Старался, как мог, а всё равно госпожа недовольна. Вот однажды вернулась Люси с другой служанкой с рынка. Насилу они смогли уволочь заказанные госпожой два ящика яблок. — Два ящика… И куда столько, в одну-то глотку? — фыркнула Мирта, разумеется, шёпотом. — Голову на отсечение дам — сгниют, если, как гнить начнут, не заставит нас старуха варенья ей наварить. Люси хотела кивнуть напоследок, прежде чем снова надеть маску благонравной, всем довольной прислужницы, но слова застряли в горле. Как частенько случалось, шёл им навстречу радостный Бирн: даже руки раскинул, будто обнять решил. Под тёмно-зелёной рубашкой на спине бугрилось нечто, похожее на горб: левое плечо было выше правого на добрых три пальца. Заметила неладное и Мирта — вон как побелела. — Это что с тобой такое, Бирн? Плечо, что ли, переломал? Он огляделся с сухим треском: шея едва поворачивалась из-за спинного нароста, как будто надеялся, что кто-то подскажет ответ. Люси сглотнула и облизнула пересохшие от ужаса губы. Бирн улыбался. — Да какой — переломал! Ладненько всё у меня, но тебе спасибо, родная, что беспокоишься. Ну-ка дай, подниму… Куда вам, худеньким таким, ящики ворочать! Он легко поднял ящик и попытался закинуть на плечо, но то просело, как сломанная полка. Мирта тоненько пискнула: — Ужас-то какой! Неужто не болит ничуть? Тем временем Бирн нашёл устойчивое положение для ящика, наполовину уперев его в жуткий торчащий горб, и улыбнулся вдвое шире прежнего. Люси могла разглядеть каждый зуб, которых не иначе как с перепугу ей привиделась по меньшей мере сотня в два ряда, и кровящие, перетянутые уголки рта. — Не болит-не болит: поживу ещё! Вы ступайте, отнесите что полегче: с яблоками уж управлюсь! «Тебе кажется, — повторяла себе Люси, наблюдая, какой нелепой, хромающей сделалась походка Бирна. — Кажется, дура! Не бывает такого: и в саду та дрянь привиделась!» Только тонкий голосок, выставленный за неподобающие речи на задворки сознания, всё звенел: «С чего же привиделось? Мирта тоже видела! Не вдвоём же вы с ума сошли, в самом деле!» Вечером, когда настало время отходить ко сну, она решилась отозвать Бирна ненадолго. Он выжидающе улыбнулся. Маленькие глазки утонули в рыхлых, изъеденных крапинками щеках. — Слушай, Бирн, такое дело… — Люси огляделась, чтобы убедиться: ничья любопытная рожа не выглядывает из-за угла. — Ты ту свою… Штуку… Всё кормишь? Вид у тебя… Она примолкла, вслушиваясь в тишину. Собеседник же, не таясь, вдруг расхохотался, как услышавший лучшую в жизни шутку. Мясистый горб, успевший чуть подрасти и подпиравший затылок, закачался, как кусок желе. К горлу подступила тошнота. — Брось! Что за день сегодня: подходите все, беспокоитесь. А я счастлив, понимаешь? Счастливей, чем был хоть когда. Карга старая орёт — а мне весело; ногу подверну, с лестницы упаду — а не больно! Как же благодетеля своего не попотчевать чуток? Отдаю, что могу: остатки с ужина, мяса из супа чуток… Ты только — тс-сс! Никому! Он развернулся, так и не дождавшись нового вопроса. Колено вывернулось с тем же мерзким хрустом, что Люси с Миртой слышали накануне, и выгнулось назад. Дверь закрылась за ним так быстро, что не получилось толком осознать и тем более — закричать. «Дак он сказал же, что подвернул, ну, — уговаривала заходящееся в истеричном стуке сердце Люси, — если б серьёзное что — разве не попросился бы к целителю?» С огромной охотой забыла бы она и о той дряни, что видела в саду, и о самом Бирне. А, как ни отворачивайся, слухи в уши заползут. Гудело всё поместье: то конюх твердил, словно проступили на спине их недотёпы пятна кровавые, и запах от него — как от кучи навозной, то кухарка заплачет, будто заходил Бирн, а глаз у него левый выпучен совсем, того гляди, выпадет. А уж когда созвала их Кордетта с новым поводом для недовольства, Люси и вовсе идти не хотела. Не потому, что криков не выдержит: боялась ненароком увидать во всей кошмарной красе нового, счастливого Бирна. Он вошёл в холл, неловко переваливаясь с боку на бок. Горб, из которого его голова теперь едва виднелась, раздувался и опадал в такт дыханию. Рубашку он сверху натянуть так и не смог; на язвы, раскрывшиеся там, где не выдержала и порвалась растянутая кожа, слетались насекомые. А уж лицо… Как-то раз, ещё маленькой, Люси случайно углядела, как рыбаки выпутывают из сетей утопленника. Тот такой же был — вздувшийся весь. Прислуга на всякий случай столпилась на другом конце комнаты: что бы за болезнь ни подхватил старина Бирн, никто не желал оказаться следующим. Хозяйке же хоть бы что: воззрилась на него свысока и давай орать, что честный человек эдакую дрянь не подхватит, что, видно, боги прокляли за недостаточное усердие. — И ты ещё улыбаешься, гадёныш?! — она забрызгала слюной всё его перекошенное, но совершенно довольное лицо. — Улыбается он! Госпожа Кордетта отвесила Бирну пощёчину и тут же завизжала — не как обычно, от злости, а от боли. Никто не спешил подойти: все замерли, как вкопанные, скованные ужасом. От удара кожа на лице слуги разошлась, как папиросная бумага, но не рана открылась, а ребристый костяной нарост, похожий текстурой на поверхность коралла. Небольшие отростки торчали наружу: об них-то старуха и поранила ладонь. — Чудище, чудище! — скулила она, как побитая псина. — Убирайся из поместья, слышишь, вон, вон! Медленно, не сводя с неё взгляда выпученных глаз, Бирн дотронулся до свисающего куска щеки — и вдруг разодрал её до уха. Теперь шишковатую, бугристую голову кривая улыбка прорезала целиком. Он неразборчиво пробулькал что-то: язык выпал сквозь дыру наружу, и Бирну пришлось пальцами заталкивать его назад. Следом слуга поклонился со всей учтивостью. Горб едва не перевесил: ему пришлось распрямиться и невнятно пробормотать ещё что-то, прежде чем тяжело выйти на улицу. Нарост на спине уже достиг верхушки дверного косяка. Нога, выворачивающаяся накануне, торчала вбок и сгибалась в нескольких местах, как у насекомого, но, кажется, не причиняла ему особого беспокойства. Бирн всё ещё улыбался. — Монстр, монстр! — старая Кордетта икала от рыданий. — Чего встали? Зовите скорей экзорциста, жрецов зовите — всех! Люси не поверила бы, что всё произошло на самом деле, если бы не пришлось ей после несколько часов застирывать залитый кровью и гноем ковёр. Мирта больше мешала, чем помогала. Сидит, взгляд пустой, а сама рыдает и бормочет: — О Латерис, сияющий свет, что разжигает наши души, услышь мою молитву и освети мою тропу. Пусть сердце моё не знает отчаяния и страха пред лицом вечной тьмы… — Да заткнись ты, кликуша! — рявкнула Люси: трясущиеся руки никак не помогали завершить дело. Кошмарный образ словно вырезали на внутренней стороне век. Кровью он просочился в сны. В бреду Люси видела, как через сад бредёт чудовище. Оно столь велико, что силуэт его теряется за облаками, затмевает холодный оскал луны. Из окна видна только нога, похожая на паучью, но словно слепленная из тысяч и тысяч костей. Раздавленные черепа, прилепленные друг к другу вязкой гниющей плотью, хрустят и чавкают; осмысленный и жестокий свет горит в глазницах, и свет этот слепит каждого, кто посмеет заглянуть слишком глубоко. У зверя тысячи глаз и тысячи рук; с изнанки мироздания тянутся они к душам, и вечно слышен, не замолкает ни на миг их древняя песня. Тысячи агонизирующих голосов, слитых воедино, взывают к кому-то, славят чьё-то имя. Поместье госпожи — лишь песчинка, что так же, как и кости, хрустнет под ногой, стоит ему освободиться, войти в силу, стоит только… Проснувшись в холодном поту, Люси тотчас кинулась к окну. Ей нужно было увидеть реальность, убедиться, что не осталось поваленных деревьев, не осталось глубоких вмятин от шагов неведомого монстра. Чего она не хотела, так это заметить силуэт, едва напоминающий человеческий. Он был куда меньше порождения кошмара, но двигался так же неестественно и рвано. То, что было Бирном, на четвереньках пыталось ползти. Третья нога, растущая из спины, конвульсивно дёргалась. К счастью, через стекло она не слышала натужного, болезненного дыхания, не чувствовала запаха разложения, а главное — не видела этой кошмарной улыбки. «К лабиринту, наверное, идёт», — подумала она сонно и обречённо. То был предпоследний раз, когда Люси видела Бирна. К несчастью, случилось ей увидеть и последнюю стадию превращения — в день его гибели. Исчез бедняга, и не знал никто, куда подевался. Одна Люси сразу знала, где искать. Только для вида прошлась она по окрестностям, чтобы направиться затем в садовый лабиринт. Там и нашёлся, а вернее, нашлось то, что оставила от него неведомая тварь. — Ни кожи не осталось, ни мяса — ничегошеньки! — шептались потом слуги. — Лежат, представляете, косточки одни, да какие! На человечьи не похожи — вширь разрослись, в стороны, как ветки от ствола… На всю жизнь такие кошмары запоминаются, как прочь ни гони. Лёжа в постели, вспоминала Люси странные деформации его тела и думала: выходит, кости так и росли всё это время изнутри? Пронзали каждую мышцу, каждую жилу, протыкали насквозь органы. Какой ужас, должно быть, когда от легчайшей боли хочется выть, ведь знаешь: она не уйдёт, не рассосётся. Новая костяная ветвь будет расти, так медленно, мучительно, неотвратимо. Во сне бедная служанка была костяным деревом, растущим под окнами музыкального зала. Её пальцы, невыносимо длинные, по тридцать пять на каждой руке, едва сгибались; её корни вросли в сырую землю. Она не могла уйти. Только стоять вот так, день за днём, беспомощно слушать, как эти пальцы, повинуясь ветру, стучат по стеклу. Тук-тук-тук. Тук-тук. Тук… Когда Люси открыла глаза, она увидела изломанный силуэт за окном. И тотчас стало всё равно, что накричит хозяйка, что проснутся все кругом. Бедная служанка мчалась по тёмным коридорам, опрокидывала всё, что могла, и кричала: — Не хороните те кости, госпожа, не хороните! Их надобно сжечь, и солью засыпать, а прах по ветру пустить. Лица, лица только прикройте, чтоб не вдохнул никто! Живые они, ой, госпожа, живые! Косточки — как семена: проглотишь — насквозь прорастут! На удивление, госпожа Кордетта не бранила её, не спорила и не обвиняла. Зевающая, в ночном колпаке, она сейчас же распорядилась сжечь останки бедного Бирна. Так и поступили.