Лучше звоните Томе

Угадайте, кто всё воскресенье потратил на самокопания, дорамы и мороженое и так и не подготовился к парам на понедельник? Правильно! Даже с одной попыткой тут было не так много вариантов. Недописанный анализ банковской сферы, который Тома в бешеном темпе катает на коленях в метро, волнует его не так сильно, как Аято и его «загадочное что-то там». В итоге весь понедельник проходит откровенно бестолково, зато на постоянных нервах в ожидании разгадки. Но Аято и эту проблему решает филигранно. Он молчит. Он точно заходил в сеть, Тома же видит статус онлайн, но от него с субботы — ни одного сообщения. Ни в воскресенье, ни в понедельник, хотя за всю прошлую неделю Тома не помнит даже пары часов, прошедших без его сообщений — когда захочет, Аято оказывается на удивление навязчивым, и Тома так и не определился, насколько это положительная характеристика в его глазах. А добивает его… — Слушайте, эту проблему надо решать, там сумасшедшие деньги даже по меркам моей нищенской стипендии. Кто-то должен с ними обстоятельно поговорить. …да, вот это. Быстрое собрание на обеденном перерыве и все взгляды, направленные почему-то исключительно на Тому. Он сглатывает. — Что? — Выговоры не работают, — Сара пожимает плечами, и от того, что она принимает это неизвестно кем вброшенное предложение, Тома карандашом заносит её в список предателей. — Нужен кто-то, кто достучится до обоих и доходчиво объяснит, что если ставки на деньги продолжатся — это дойдёт до администрации и их… — она прохладно усмехается, — могут отчислить. — Хорошо, — кивает Тома, хотя не может определиться, веселит его мысль о попытке отчисления Аято или свербит ножом. — А на меня почему смотрите? — Тебя же постоянно видят с главным бунтарём. Вот и поговори с ним. …понятно, карандашом в список членов фан-клуба (ныне распавшегося, если судить по пестрящей субботой подслушке) заносим тоже. — Эй, это нечестно! Мы с ним просто занимаемся — а Горо, вообще-то, живёт со вторым главным бунтарём в одной комнате! Вышеупомянутый Горо, который тоже смотрит на Тому так, словно он здесь единственный способен повлиять на ситуацию, только скромно улыбается. Тома чувствует себя Цезарем, которого этот Брут, сговорившись со всем сенатом, крупно подставил. — Я согласен поговорить с Итто, — предлагает Брут, будто делая студенческому совету огромное одолжение, — если Тома поговорит с Аято. Голосованием, в котором Тома не давит авторитетом большую часть электората, им обоим подписывают приговор. А на выходе из столовой Тома отлавливает Горо в войне с торговым автоматом и шипит ему на ухо: — Что это такое было? Я ему не мамочка! — Как и я, — вздыхает Горо. Он пытается ещё раз вписать автомату, который зажал ему пачку орешков — не очень агрессивно, а потому безуспешно. Тома как раз задумывается помочь, когда Горо отворачивается и бормочет: — Ладно, пусть она достанется кому-то ещё… Слушай, это не воспитательная беседа, просто конкретно мы уже мало что можем сделать. Если они продолжат устраивать тотализаторы — придётся доложить администрации, а у них свои… методы решения таких проблем, как букмекерские конторы в пределах кампуса. — Но технически это не в пределах кампуса, — несчастным голосом говорит Тома. — Этим спортзалом даже никто не пользуется. Горо пожимает плечами: — Да кто будет разбираться? Пока не умрёшь или не получишь диплом, и я склоняюсь к первому варианту, любые проблемы студентов — наша прерогатива. Вы же с Аято и так зависаете в кафешках, просто скажи ему как-нибудь при случае: «Кстати, до меня тут дошёл слушок, что вам грозит отчисление». Тома смотрит в да-что-тут-такого-особенного-лицо Горо в смешанных чувствах. Он не знает, как ему объяснить, что после субботы зависать с Аято в кафешках ему уже как-то… не то чтобы и хочется? Стадия разбитого сердца проходит, утопленная в ведре мороженого, следующая остановка — стадия «вот и подкатывай к кому-нибудь другому». — Он, кажется, тебя уважает, — добивает Горо, — должен понять. Ну а с Итто я разберусь. Тома, заклеивая рану, нанесённую этим мнимым уважением, поднимает бровь: — К нему нужен особый подход? — Не то чтобы. Просто скажу, что ещё один тотализатор с повышенными ставками на Гигасоса, когда он, очевидно, стоил дешевле, и это просто нечестные махинации, — и он попрощается со спортивной стипендией и местом в универской сборной, — Горо ещё раз пинает автомат — безуспешно, — хлопает Тому по плечу и ободряюще тянет: — Просто придумай что-нибудь. Это не такая большая проблема. И уходит, оставив Тому в одиночестве со своей большой, очень большой проблемой возле автомата с застрявшим пакетом орешков. Понедельник заканчивается повышенным вниманием к шторке уведомлений и радиомолчанием со стороны Аято. Что бы он там ни порывался ему сказать — Тома, очевидно, либо узнает об этом завтра вечером, либо не узнает никогда. Он не хочет навязывать родительскую заботу по переписке, не хочет снова ныть Ёимии — после воскресенья на это право превышена квота. Он даже не хочет писать Аято, чтобы выяснить, в силе ли у них завтрашнее занятие. И спать ложится точно так же — не готовый ко вторнику, измочаленный и абсолютно потерянный. Во всех смыслах. Но Аято ему всё-таки пишет. Сам. Аято: Ты же придёшь сегодня? Тома вздыхает. На самом деле только это сообщение заставляет его вспомнить, чем он занимался последние два дня, рассматривая будущую карьеру социофоба. А ещё — что к занятию у него нет никаких материалов, а к их серьёзному разговору ни малейшего плана. Тома: Конечно Ты его репетитор, напряжённо вдавливает себе в голову Тома остаток дня, р-е-п-е-т-и-т-о-р. Репетитор, если заглянуть в кембриджский словарь, — это человек, который обучает другого человека или небольшую группу людей приватно. Обучает. Не вздыхает по нему. Не думает о нём по ночам. Не мечтает его поцеловать. Не ревнует его к незнакомым парням с вечеринок. Не… — Ты снова с дебатов? Аято, нагоняющий его у входа в общежитие в пиджаке, который можно продать дороже машины родителей Томы, виновато улыбается: — Прости, я помню про твою любовь к джинсам. Идём, я переоденусь. …не вызывает у него никаких чувств, кроме «он больше не путается в неправильных глаголах, какой молодец». Тома старается вести себя как обычно. Правда старается, изо всех, блин, сил. Аято провожает его по привычным коридорам до комнаты, ему привычно оборачиваются вслед, Тома привычно засовывает ноги в пару гостевых домашних тапочек, привычно кивает на предложение о чае… И выныривает из этой всё-как-обычно-атмосферы, только когда Аято сбрасывает пиджак и рубашку. В прошлый раз Аято ушёл переодеваться на кухню. В этот он почему-то хочет, минуя вежливость, сделать Томе очень больно. Тома мог бы отвернуться, будем честны — он правда собирался. Но широкий разлёт плеч, рельефная спина и дыбящийся ряд позвонков… не то зрелище, от которого отвернёшься добровольно. На такое способны только самые сильные духом люди. Эту самую силу духа Тома неожиданно в себе находит, когда Аято берётся за брючный ремень. Он отворачивается к своему рюкзаку так молниеносно, что рябит в глазах, и даже не знает, что порывается там найти с учётом того, что: — Извини, я на сегодня не успел ничего подготовить. Слышится недоумённая пауза между шорохом одежды, и Тома давит улыбку («Он разбил тебе сердце, не смей ему улыбаться!» — грозно кричит в голове маленькая Ёимия), представляя, как Аято замирает посреди комнаты со спущенными штанами. Он не повернётся. Даже под угрозой смертной казни. (и потому что в таком случае Аято увидит его неестественный цвет лица) — Не страшно, — наконец отзывается Аято мягким голосом. Ну давай, молит Тома, хоть словом, хоть взглядом выдай, что ты и правда хотел мне что-то там сказать. Но Аято пока выглядит и ведёт себя так, словно все выходные напрочь стираются у него из памяти. — Можем просто поговорить? К «поговорить» он тоже не успел ничего подготовить. Читать как «не хочет разговаривать больше никогда и ни с кем». — Как раз насчёт этого… — Тома вздыхает. Видит бог, он не хотел, но видит бог (а точнее, Сара) — он обязан. — Поговорить кое о чём надо, да. Он выдерживает театральную паузу, достаточную для того, чтобы Аято перехватил инициативу в свои руки. Ну мало ли. На случай, если с выходных у него что-то отложилось в памяти. Но: — Что-то случилось? — слышится щелчок по чайнику, и Аято вдруг возникает в поле зрения, ставя на стол две пока пустые чашки с пакетиками. У него на лице, внезапно идентифицирует Тома, нет улыбки из какой угодно категории, только странная озабоченность. — Ты как будто… притихший. Тома трясёт головой, отгоняя от себя визуальную галлюцинацию того, как Ёимия упирает руки в пояс и гневно заявляет: «Ой, только давай не будем притворяться, просто признай, что ты мудак! Мудак в квадрате!» Вместо этого Тома выдавливает улыбку и даже смешок, больше похожий на ангину. — Нет, порядок, просто забегался. Считай меня… курьерской доставкой от студенческого совета. Аято роняет себя в кресло и со стоном зарывается в волосы. Он так часто это делает и это придаёт ему такой драматичный вид голливудской звезды, что Тома был бы не против дать ему по рукам за нечаянные провокации. — О нет… Это из-за субботы, да? — у Томы суббота в первую очередь ассоциируется далеко не с тем, что сейчас подразумевает Аято, но он молча кивает. — Что там? Снова выговор? Если я начну вешать каждый из них в рамку, мне в комнате на стенах не хватит места… — На самом деле просто безобидное послание, — Тома пожимает плечами, Ёимия сурово вопит не улыбаться ему. — На выговоре у студенческого совета заканчиваются полномочия, и если вы продолжите в том же духе — в смысле, ставки на деньги — нам придётся доложить в администрацию. А они… ну, ты же понимаешь, там всё строже… Аято фыркает: — Это задняя угроза отчислением? Тома ничего не говорит, но, видимо, слишком громко думает. На Аято это почему-то производит эффект, совершенно обратный от всего, что Тома успел себе предсказать: он начинает смеяться. — Слушай, я уже третий год как пытаюсь придумать способ, за который меня точно должны будут отчислить, — доверительно делится он, — и у меня всё никак не выходит. Каждый раз, когда они вызывают на ковёр, меня конвоирует семейный водитель вместе с отцом на заднем сиденье, и все мои преступления волшебным образом испаряются, стоит его пиджаку показаться в пределах корпуса администрации. Поэтому — как бы я ни хотел… — Тебе настолько не нравится международное? Тома ляпает, не подумав и не вспомнив о своём волевом решении не разговаривать с Аято дольше положенного. А сам Аято, оборвав смех, обретает задумчивый вид. — Нравится — не нравится… — он машет рукой. — Здесь не так уж и плохо, на самом деле. Я просто… не знаю… наверное, я бы хотел иметь возможность подать документы самостоятельно. И всё-таки решить, куда именно, без оглядки на это чёртово расписание. Он выглядит вполне обычно, но голос берёт такие ноты, что Томе становится его жаль. И даже воображаемая Ёимия от этой жалости его не избавит. — И ты творишь всё это… потому что хочешь, чтобы тебя отчислили? — всё-таки не понимает он. — Потому что знаю, что не отчислят, — поправляет Аято. — Я мог бы запороть успеваемость — но не вижу смысла, это слишком детский протест, который ударит и по карьере, и по семейной репутации. Мог бы перестать появляться на занятиях — и подставил бы Аяку, которая головой за меня отвечает. Поэтому я просто… развлекаюсь? Как только я отсюда выйду — мне придётся ходить в твоей нелюбимой одежде каждый день и разговаривать с умными людьми на умном языке. Принять ответственность, понимаешь? У меня есть пара лет жизни с открытым окном, так что я наслаждаюсь свежим воздухом, пока его не захлопнут. Вот и всё. Это спонтанное откровение не звучит для Томы слишком шокирующе: он догадывался, всё поведение Аято буквально вопит, что он хочет взять приз главного семейного разочарования в отместку за выстроенный мост к призу главной семейной гордости. Но сказанное сейчас, когда он просто пришёл передать от Сары дружелюбную угрозу… выбивает почву из-под ног. Как и всё, что делает Аято. — А насчёт роботов-пылесосов, — мягко добавляет Аято, — сама идея выглядела как бред, но оказалось не так уж скучно, знаешь? Так что, если проблема только в тотализаторе, мы можем от него отказаться. Тома, ещё не отошедший от предыдущего монолога, медленно кивает: — Да… думаю, да. Пока вы кого-нибудь не прирежете, всех устроит такой вариант. — Вот и отлично, — Аято хлопает в ладоши, на лице снова расцветает улыбка — и будто не было того тихого и задумчивого Аято, поймавшего момент откровения. — На самом деле я бы ещё немного подождал, но я знаю, какие у совета могут быть проблемы, если вы не справитесь сами, — и склоняет голову набок, глядя Томе прямо в глаза. — Не хочу, чтобы ты страдал из-за меня. Блеск, мрачно думает Тома, приехали. «Ну вот зачем, — воображаемая Ёимия, о которой Тома думает уже с тревогой, рвёт на себе волосы, — зачем он так себя ведёт? Сначала всё хорошо, потом он класть на тебя хотел, потом опять всё чудесно, он весь такой заботливый, и твой лучший друг, и рвётся в твоё сердце! Какой человек способен быть таким… бесчувственным! Что с ним не так?» «Я не знаю, — несчастно отвечает Тома. — Не знаю». Но вслух так же несчастно говорит только: — Там… чайник закипел. Аято дёргается, будто Тома залепил ему пощёчину, и снимается с места. Он забирает с собой пустые чашки, а возвращается уже с заваркой, сахаром и почему-то кошельком. Отсчитывая под пристальным взглядом Томы подозрительно толстую пачку купюр, он кладёт её прямо ему на колени. — Держи, — улыбается непринуждённо, — твоя зарплата за первую неделю занятий. Тома округляет на него глаза: — Ты с ума сошёл? Здесь больше, чем вся моя стипендия! — он об этом только подозревает, но выглядит не просто больше, а намного, блять, раза в три больше. Аято укрепляет его подозрения каменным лицом. — Забери назад! Аято поднимает бровь. И молчит. — Я возьму четверть, — пробует Тома. Молчание. — Треть, — тишина. — Половину? — Ты возьмёшь всё. Мы с Аякой обсудили, посмотрели среднюю вилку зарплат… — Извини, а чьих именно зарплат? Депутатов парламента? — …накинули пару процентов за то, что ты классный, ещё пару в качестве моральной компенсации за мою невыносимость… и, возможно, увеличили в два раза за то, что ты выделяешь мне время в своём расписании. Так что если ты не спрячешь это в свой кошелёк, я засуну сам. А меня воспитали так, что рыться в чужих вещах некрасиво, поэтому — я жду. Тома качает головой, пытаясь осторожно отпихнуть пачку денег со своих коленей куда подальше, как заснувшую на нём кошку — или взрывчатку. Но Аято наблюдает за ним с непроницаемым лицом, в котором сквозит только осуждение, и Тома… он уже говорил, что господин Камисато звучит вполне заслуженно? — Я ведь даже не ради денег согласился, — бормочет он почти оправдывающимся тоном, — просто Аяка… — Тома. — Я на эти деньги могу месяц жить! — Просто положи их в кошелёк. — У меня нет с собой кошелька. — Тогда в рюкзак. Тома косится на изобличающий его рюкзак и садится перед ним так, чтобы его не особо широкая спина загораживала улику от пристального взгляда Аято. — Рюкзака с собой тоже нет. Аято закатывает глаза — звучало как очень жалкая ложь, Тома согласен, — а потом встаёт. Тома как-то заторможенно следит за тем, как в два коротких шага между ними сокращается то хлипкое, безопасное для его психики расстояние, и самое ужасное во всём этом — его полностью парализованное тело отказывается что-то менять. Поэтому он беспомощно наблюдает, как Аято нависает прямо над ним, хмуро разглядывая с высоты всего своего роста, и эти сантиметров двадцать между его лицом и лицом Томы — последний огневой рубеж, который Тома будет отстаивать до последнего. — Семьдесят процентов? — предлагает Тома с заискивающей улыбкой, и это, для справки, всё ещё больше, чем вся его стипендия. Аято молча забирает деньги с его коленей. И с садистским удовлетворением, раньше, чем Тома успевает выдохнуть от облегчения… пихает всю пачку ему за шиворот. — Ну эй! — Сто процентов, — шагом назад Аято возвращается к безопасному расстоянию и лишает Тому возможности ему врезать. — Будешь сопротивляться — я отправлю их тебе на карту или передам внутри шоколадного торта. Униженному и недовольному Томе приходится достать заправленную рубашку из штанов, чтобы собрать последствия своего позора по всей кровати. И бурчанием припечатать: — И потратишься на шоколадный торт. — У тебя аллергия на шоколад? — Нет? — Тогда это меньшая из проблем. Аято явно весело со своего кресла наблюдать за тем, как Тома сгружает в рюкзак три месячных стипендии, пока в голове шестерёнки вырабатывают план по возвращению денег в кошелёк владельца. И на той стадии, когда Тома останавливается на злобном пункте «запихнуть в отместку прямо в трусы», Аято зовёт: — Ну, так что? Будем просто разговаривать? «Даже несмотря на то, что он ведёт себя как человек, — заявляет карманная Ёимия, — ты на это не поведёшься!» Она права. Не поведётся. Тома взросло и ответственно сбегает от своих проблем, но путь отхода осложняется тем, что он и правда не успел — не захотел, съедаемый горем — подготовить хоть какие-то распечатки. А без тестов и разговоров остаётся не так много вариантов. — Давай посмотрим фильм, — смиренно предлагает он, — любой на твой вкус. Я буду комментировать тебе лексику и иногда спрашивать перевод. Идёт? Аято, уже приложившийся к своей чашке, поверх неё умудряется послать странный, нечитаемый взгляд и довершить эти мимические потуги поднятой бровью. Его верхняя треть лица так и говорит: «С тобой сегодня точно что-то не так». Тома готов спихнуть это на то, что у него в рюкзаке сейчас хорошая приманка для всех воров в подземке, но когда Аято говорит: — Ладно, так даже лучше, — и передаёт ему ноутбук, Тома чувствует, что тут что-то идёт нихрена не лучше. — Выбери ты. С какими-нибудь диалогами на мой дилетантский уровень. И усаживается рядом. Так, что они почти соприкасаются плечами. О-о-о, нет. Нихрена не лучше. Тома косит взгляд на Аято, которого здесь будто ничего не смущает. Ну, да, он лапает чужие задницы при половине кампуса, покрывшееся мурашками плечо Томы вряд ли должно его хоть сколько-то волновать. И его великое и светлое, которое сейчас, кажется, оперативно выкапывается из пепла, — тоже. Тома вздыхает, буквально собирая себя по кусочкам. И говорит: — Ты имеешь что-нибудь против «Гарри Поттера»? …где-то на этапе первого матча по квиддичу Тома сознаёт, что сам, добровольно подписался на жестокую пытку. Именно к этому моменту у них заканчивается чай и Аято принимает горизонтальное положение. Любопытный факт для всех, кто слово «общежитие» видит в своих худших кошмарах: на размерах кроватей здесь жёстко экономят. Представьте их ширину и сопоставьте с чувством неловкости Томы, который открывает в себе акробатические таланты — лишь бы площадь соприкосновения с телом Аято была как можно меньше. И ведь от него ещё требуют активного участия. От него требуют: — Что он сейчас сказал? — Что-то вроде «она точно чокнутая». Это… как идиома. Устойчивое выражение. Аято задумчиво кивает. Он видел «Гарри Поттера», его видело девяносто процентов земного шара, и это помогает, несмотря на избитость самого предложения: Аято даже там, где не до конца понимает, о чём идёт речь, может восстановить пробел из контекста или по памяти. А Тома попутно с грамматикой и фразеологией разбавляет знания Аято комментариями о происхождении слов, которые были изобретены специально для этой вселенной. Но добивается только того, что с восхищением смотрят на него. — Слушай, это гениально, — бормочет Аято. — Ты вычитал это в какой-то умной книжке или «Гарри Поттер» — это генетическая память всех британцев? Он так долго качает ногой, специально (его адвокат так и скажет) задевая коленом бедро Томы, что сравнить это можно только со знаменитой пыткой водяным кувшином. Тома бывал на экскурсиях в Тауэре, он знает, что во время пыток люди не смеются: — Я уверен, что в моём ДНК такого не записано. Для родного языка естественно понимать игру слов. — И за полтора месяца ты сможешь натаскать меня до такого уровня? — Ты корень от маршрута на слух не отличаешь, я тебе кто, древнегреческое божество? Аято пихает его в бок — прямо туда, где сердце, чтобы оно точно не выдержало: — Ты принижаешь свои способности. — А ты… — Тома сбивается с мысли: чужие глаза оказываются слишком близко, а губы… Тома не будет смотреть на губы, но туда даже смотреть не надо, чтобы эта уже изученная усмешка въедалась в кожу. — Ты пропускаешь матч по квиддичу. Но Аято не собирается так просто отставать: — Я не в первый раз смотрю. Да и ты — ты же тоже видел, — Тома не отвечает, притворяясь слишком увлечённым. Его гордость не сломает ни тройная стипендия, ни чёртов «Гарри Поттер», ни… то, как Аято щиплет его за рёбра, и Тома взвывает. — Тебе не скучно? — Моим генам, — отшучивается Тома, потирая ребро, — скучно не бывает. Я же сам предложил. Ты сейчас такой речевой оборот пропустил, я отмотаю… — он тянется через Аято к ноутбуку, а для этого приходится допустить очередную ошибку в плане и лечь на него почти плашмя. Спасая остатки той самой гордости, которую ничего не сломает, он пыхтит: — Тут же не в фильме дело, а в лексике. Ты практически всё понимаешь, со мной тоже разговариваешь почти свободно… — Да, — в голосе Аято слышится не напряжение от того, что Тома копошится у него на груди, а вселенская грусть. — Только сегодня ты отказался со мной разговаривать. — Не драматизируй. — Тогда поговори со мной. — Тебе так интересно со мной разговаривать? — Ты же сам говорил, что разговорный английский набивается через обще… — Аято осекается и молчит так долго, что Тома успевает повернуть к нему голову и даже вглядеться в нахмуренное лицо. А потом Аято пробивается к медленному пониманию: — Я тебя чем-то обидел. Тома выпрямляется так резко, что в глазах темнеет, а голова целуется со стеной. И, призывая всё своё актёрское мастерство из драмкружка в начальной школе, заявляет: — С чего ты взял? — Твоя реакция доказывает, что обидел, — Аято улыбается, но выходит как-то скованно. — Что я успел натворить? Ты получил за субботу выволочку от Сары? «Моё сердце получило», — мысленно огрызается Тома — почему-то опять голосом Ёимии. Пора к психологу, разговоры с самим собой на почве безнадёжной влюблённости тянут на неплохой такой диагноз для анамнеза. И что ему теперь сказать? «Тут такое дело, я в тебя нечаянно влюбился в первую секунду нашей встречи, а потом буквально спустя неделю ты разбил мне сердце, даже не подозревая об этом»? — Прости… всё в порядке, — бурчит Тома. Смотри в глаза, тогда ложь менее очевидна. Глаза у Аято какие-то слишком внимательные, тут же хочется отвести их назад в угол кровати. — Я просто устал. У нас весь день были семинары, язык отваливается говорить. Он не знает, насколько очевидна эта ложь, потому что когда требовалось соврать о простуде, чтобы пропустить контрольную, его навыки взлетали до небес. Но сейчас, под этим синим рентгеном, Томе кажется, что у него во внутренностях чёрным по белому отпечатано: «Я тебе наврал, понимаешь? Наврал». Он не знает также, к каким выводам приходит Аято — великий психолог с образованием книжки по буккроссингу. Но когда взгляд теплеет, Тома понимает, что выкрутился. Хотя бы так. — Тогда извини, — вздыхает Аято. — Я принял это на свой счёт. Не стоило. И почему-то тянется к телефону. — Эй, — напрягается Тома, — ты что делаешь? — Следую доброй традиции извинений, — на экране радостно вертится значок доставки еды. — Покупаю тебе баблти. — Господи, перестань! Аято награждает его долгим, читаемым слишком хорошо взглядом. «Когда кто-то перед тобой извиняется, — всплывает в голове этот снисходительный монолог, — у тебя есть два выхода: принять или отказать». — Тут какая-то лакричная тапиока. Звучит отвратительно, будешь? «Твои душевные раны один извинительный баблти не залечит», — предупреждает Ёимия. Но так как её Тома уже собрался обсудить с психологом, которого оплатит своим репетиторством — вот и пригодились такие огромные деньги, — её можно игнорировать. — Хорошо, Аято, я позволяю угостить себя баблти, — вздыхает Тома, — только без лакрицы. И принимаю твой великодушный жест… как там дальше было. Включай фильм.

~

— Почему вы всё ещё занимаетесь? Тома мог бы огласить Ёимии — настоящей, не воображаемой — целый список причин. Начиная с «ты вообще видела мою плату за два несчастных занятия?» и заканчивая «он поит меня молочным чаем и занёс в список где-то близко к лучшим друзьям». Но отвечает он только: — Я пообещал. Ёимия, которая расстелила перед собой карту площадки для запуска фейерверков и теперь намечает там фудкорты, диджейскую будку и стол, отданный под винную башню, закатывает глаза и фыркает: — Всему тебя учить надо. Ты с ним юридический договор заключил? Нет. Вот и прекращай это дело. — Слышать такое от нашей главной фанатки… — Тома не знает, почему звучит с претензией на детскую обиду, и Ёимия тычет в него карандашом: — Ваша главная фанатка разочарована поведением половины своего кумира и теперь является представительницей кэнсел-культуры. Тома, я же видела тебя в воскресенье! Ты мороженого съел в два раза больше меня! — Это диагноз? — Ты пустил слезу в конце первой же серии, — строго говорит Ёимия. — Я всё видела. Твои эмоции в полном раздрае, а ты способствуешь прогрессированию этого заболевания. — Значит, диагноз. — Аятофилия, — она резко поворачивает карту вверх тормашками. — Всё, слышать о нём не желаю. Лучше помоги понять, куда здесь пихнуть киоск со сладкой ватой. Если учитывать безопасный радиус от точки запуска, остаётся совсем мало места, может, нам сменить площадку?.. Вот так и проходит среда — под гневными фырканьями представительницы кэнсел-культуры и самокопаниями больного аятофилией (неизлечимо, смертельно). Томе не нравится, что он живёт не от собрания до собрания, как было раньше, а от вторника до пятницы и от пятницы до вторника. Во всём этом есть только один плюс: составляя задания для Аято, он сам вспоминает английский, потому что за пару месяцев в Токио стирается ощущение, что это его родной язык. На этом плюсы заканчиваются. Аято продолжает написывать ему с какими-то комментариями, будто на выходных и правда ничего не случилось. Итто больше не делает попыток терроризировать его директ, Сара благосклонно кивает на предложение закрытия ставок, даже подслушка — Тома лезет в неё с опаской, но любопытство сильнее страха, — обсосав пьяный поцелуй в баре, умолкает. Аято теперь появляется в ней только в качестве участника топов задниц кампуса, и неизменно в пятёрке лидеров. Впрочем, пока что на календаре среда. Всего лишь среда. Кто знает, что он выкинет на следующих выходных? Тома совсем забывает, что следующие выходные у него — это: — Завтра играем в ханафуду! — радостно объявляет Ёимия на обеденном перерыве. — Пусть только кто-нибудь из вас попробует отвертеться, в прошлом месяце Тома продул подчистую, и я намерена в этот раз повысить ставки! Тома кисло смотрит на неё в ответ — взглядом «а когда мы будем играть в Уно». Ёимия такой взгляд сносит стоически, она научилась его игнорировать… ну да, в прошлом месяце. На очередном собрании Клуба Тупых Настолок, когда они всеми студорганизациями действительно разнесли Тому в ноль и он подрядился составлять за Кокоми расписание спортивного. Ах да. Так вот почему он этим занимается. А ещё он совсем забывает, что следующие выходные у него — это ещё и: Аято: Ты уже выбрал бар? Аято завёл себе ужасную тенденцию врываться в его попытки планирования собственной жизни — с ноги выбивая парадный вход. И он сносит это планирование ко всем чертям, потому что Тома забыл, что когда-то давно, ещё в прошлой жизни, до того, как он потерял титул Камисато Томы… он обещал ему на выходных вместе выпить. — Мне пиздец, — шепчет Тома прямо на паре. Горо, с которым у него всегда совпадают последние семинары на неделе (и который вот уже второй раз пользуется этим, чтобы после занятий с ехидцей на лице отправить его «покорять вершины репетиторства»), сочувственно тормошит в плечо: — Что такое? — Завтра же вечер настолок, — Горо кивает: как будто он не в курсе. — А ещё я завтра обещал Аято с ним выпить. Господи, я безнадёжен… Горо даже не задумывается над простодушным: — Так позови его, — и вряд ли замечает, как у Томы мученически дёргается бровь и искривляется лицо. — Совмести приятное с полезным. Тома вдыхает и выдыхает. Он буквально недавно вычитал, что размеренное дыхание лучше помогает справиться со стрессом, и схема «четыре — семь — восемь» теперь служит постоянным ангелом-хранителем его нервных клеток. Но, как и любые советы в интернете, действует она не всегда. — Но мне нельзя его звать! И идти с ним пить тоже нельзя. Теперь Горо хотя бы делает вид, что задумывается. Пока Тома в ужасе пялится в уведомление, умом понимая, что отказать Аято — лучшее, что он может сделать, его бьют прямо под дых: — Слушай, у нас не принято отказываться от обещаний. Пообещал, что идёшь с ним пить, — будь добр, иди и пей. Но на твоём месте, — он чешет нос, понижая голос до плутоватого шёпота, — я бы всерьёз задумался над перспективой проснуться в воскресенье и обнаружить, что ставками в ханафуду была твоя документация до конца семестра. Твой единственный шанс реабилитироваться — это завтра. Тома уверен, что своё худшее «проснуться в воскресенье» он уже пережил, так что документация до конца семестра… нет, звучит всё ещё отвратительно. С другой стороны — уж кто в их Клубе не обрадуется перспективе делить настолку с Аято, так это, как минимум, Ёимия. За Сару можно не переживать, она в этом никогда не участвует, так что будет просто высокомерно пить на другом конце стола… С третьей стороны — если Тома просто напишет Аято, что не может, он ведь поймёт, верно? — Я куплю ему баблти в качестве извинений, — бормочет Тома, наклоняясь к телефону, чтобы написать своё волевое и категорическое. А потом видит новое уведомление — и шипит: — Горо! — А? Ты хотел отказаться? Блин, прости, я уже закинул опрос. В чате Клуба гордо красуется: Горо: К нам завтра хочет присоединиться господин Камисато, кто за? И четыре варианта: «Только за», «Отказываюсь дышать с ним одним воздухом», «Кнопка для Сары», «Я гей». — Почему нет кнопки для меня? — В смысле нет. А последняя? Горо хмыкает, Тома, догадываясь о его тактике, отводит взгляд. И начинает медленно покрываться краской. Иногда ему кажется, что Горо — временами вежливый и незаметный, временами с лидерскими замашками Горо был введён в сюжет этой второсортной манги, только чтобы подхватывать эстафетную палочку «доведи Тому до суицида», пока Ёимия отдыхает. А ещё ему кажется, что соседство с Итто дурно на него влияет. — Я даже не спросил у самого Аято… — Если он захочет провести этот вечер с тобой, — изрекает Горо философскую мудрость, — согласится на любые условия. Но! Это не означает членство в Клубе. Расхитителей Караоке-Автоматов, думаю, с него с головой хватит. Тома очень хочет ответить, но именно в этот момент где-то у проектора сенсей интересуется его мнением. Поэтому отвечать приходится туда и что-то про бережливое производство — а не Горо и что-то про то, что это всё очень плохая идея. Получив свободу через добрых двадцать минут и успев потерять нить обсуждения, Тома возвращается в опрос, тычет в кнопку для Сары — последнее, что его сейчас заботит, — это тот факт, что он, очевидно, не Сара — и наблюдает за распределением голосов. Два (Горо и Кокоми) против одного (ожидаемо, Ёимия) против кнопки для Сары (пока только Тома) и против геев (почётный ноль, Тома неплохо конспирируется). Если учитывать, что остались только сама Сара и Аяка… Томе пора искать убедительный способ сымитировать смерть и всё-таки свалить в Антарктиду. Предвкушая милый разговор с главой теперь антистэн-аккаунта Камисато Томы, которая уже отправляет ему в личку кучу вопросов и «Как это, блять, произошло», Тома снова пытается воспользоваться психологической схемой. Раз десять, для надёжности. И только потом, смирившись, отправляет Аято: Тома: Бар я выбрал Но есть один нюанс