~
Вторник Тома переживает на странном ощущении нереальности всего происходящего и дурацкой, детской злобе в стиле «ну, я ему выскажу всё, что о нём думаю». Ради этого Тома даже выходит из дома пораньше, прихватив всё-таки сделанные к середине ночи тесты, правда, ещё не определившись с тем, как будет звучать его претензия. «Хватит покупать мне баблти по поводу и без»? Хорошо донесена суть, но почему это вообще претензия? На выходе из метро у него звонит телефон. Тома опускает взгляд: Аято. Злоба тут же вытесняется тревогой, потому что Тома вроде как отучает его от звонков по каждому чиху, а за полчаса до занятия не должно случиться ничего такого, чтобы он… — Тома? — голос у Аято не в пример напряжённый, и градус тревоги тут же подскакивает на пару делений выше. — Ты ещё далеко? — Вышел из метро, мне буквально пять минут, — Тома оглядывается по сторонам, непроизвольно ускоряя шаг. — Что такое? — Хорошо… Хорошо. Можешь как можно быстрее? У меня тут проблема. — Две минуты. Тома сбрасывает звонок, суёт телефон в карман и с ускоренного шага переходит на бег. В голове стучит слишком много мыслей, и ни одна не может чётко ответить на вопрос, что у него там случилось. Пожар? Потоп? Проводка? Аято никогда не паникует, он спокойный, как озёрная гладь, а сейчас его паника передаётся и Томе. Поэтому он вихрем вбегает в здание общежития, поднимается через две ступени сразу и, не тратя времени на такие вежливые мелочи, как стук, врывается в комнату. — Что? Аято стоит у ближней стены, так и не переодевшись из своего парадно-выходного на дебаты, и нервно накручивает на палец галстук. Вместо приветствия он указывает Томе куда-то наверх: — Там… у меня там паук. Не уберёшь? Тома так и тормозит в распахнутых дверях. Лёгкие у него горят после спринта от метро, взвинченное тело подрагивает в кончиках пальцев, и он почти чувствует, как со щелчком в его голове нужная деталь, отвечающая за понимание ситуации, встаёт в паз. — Паук, — опасно спокойным тоном уточняет он. — Вон там, под потолком. Огромный. Убери его, пожалуйста. — Я бежал от метро, — рявкает на него Тома, — ради дурацкого паука? Аято пожимает плечами и отводит взгляд, но Тома всё равно замечает, что вины в его глазах ни на грамм. Он вздыхает, выпуская пар, бросает рюкзак на кровать и подтягивает себе стул. — Ради вот этого дурацкого паука! — Тома оборачивается на Аято, тот следит за его действиями из своего угла — явно безопасного, в его понимании, расстояния. — Он размером с ноготь, ты надо мной издеваешься? — Я их боюсь, — ровно и невозмутимо, стараясь сохранить остатки достоинства, доводит до его сведения Аято. — Злиться на человека за его фобии неразумно и не по-взрослому. — Неразумно и не по-взрослому — это заставлять меня думать, что у тебя действительно что-то случилось, — бурчит Тома. Паук отправляется в окно, стул назад на своё место, и Тома отряхивает руки. — Всё? — Всё, — Аято улыбается, но старается зря: на рассерженного Тому его улыбки не действуют. — Спасибо. В качестве благодарности я могу купить тебе… Тома складывает руки на груди. И стальным, достаточно уверенным для своего положения голосом отрезает: — Нет, ты не будешь покупать мне что-то каждый раз, когда тебе кажется, что это классная идея. Мне хватило стакана баблти в час ночи, курьерская доставка, ты серьёзно? Аято обиженно надувается: — Мне было лень ехать самому. Почему ты так принципиально относишься к тому, что мне нравится тратить на тебя деньги? — Потому что… Тома зависает с открытым ртом, не успев придумать достойное оправдание, которое не будет звучать как детское «Мне неловко». Аято тут же пользуется этой паузой, чтобы подойти к нему вплотную… а открытым ртом — чтобы заткнуть его собственными губами. И все возражения Тома просто вынужден оставить при себе, потому что поцелуи Аято, когда он пытается ему за что-то выговаривать, — это запрещённый приём. Вдобавок сейчас, пока он ещё не переоделся в своё преступление против аккуратности, Тома может воспользоваться возможностью, о которой мечтал с самой первой встречи. Он сам тянет его за галстук, углубляет поцелуй, улыбаясь в губы, как последний придурок, и с этой улыбкой заявляет ему в лицо: — Кстати, я тебя бросаю. Аято так и застывает перед ним с неестественно прямой спиной, пока Тома почти по-садистски радуется неприкрытому шоку в глазах напротив. Этого не было в планах, но оно точно того стоило. — Что? — Да, бросаю, — Тома делает над собой усилие, отпускает галстук, роняет руки. Аято стоит посреди комнаты, настолько потерянный и прибитый, что если бы не паук и пробежка от метро — Тома вполне испытывал бы к нему жалость. — Бросаю на ближайшие пару часов и буду бросать каждые вторник и пятницу. — А. Господи. — Пока мы занимаемся, ты не будешь отвлекаться и отвлекать меня, — Тома вытягивается на кровати, блаженно жмурясь от реакции, — и это не считается за проигранный спор. А ещё, я думаю, надо добавить в него пункт, в котором ты проигрываешь, если покупаешь мне больше одного баблти в неделю. Занявшийся было галстуком Аято только качает головой: — Садист. — Не садист, а человек, который учится на экономическом и ответственно подходит к распределению чужих расходов! Переодевайся, у меня тут тебе в подарок восемь страниц тестов с модальными глаголами. У Аято, придавленного репетиторским авторитетом, хватает духа только на взгляд истинного мученика, а потом он молча отворачивается и сдёргивает галстук. Тома не знает, что у него с лицом в этот момент, но подозревает, что улыбка действительно садистская.~
Подкупив бессовестным поцелуем, знаменующим окончание их двухчасового разрыва, Аято всё-таки уговаривает его прийти завтра на репетицию. Тома думает вежливо отказаться и только потом вспоминает, что от большей части студенческих дел Аято его милостиво освободил — а значит, кроме «я словлю сердечный приступ, если услышу, как ты поёшь вживую» у него больше нет оправданий. И Аято это оправдание за достойное не принимает. Поэтому вечером среды Тома обнаруживает себя стоящим перед каким-то простым жилым домом в спальном районе Токио и в сотый раз разглядывающим сообщение с адресом. Как действовать дальше, Аято его не инструктировал — позвонить в дверь? Или сразу в гараж? Они вообще репетируют в гараже или в какой-нибудь гостиной? Это верный адрес или Тому опять где-то обманули и теперь… Входная дверь распахивается настежь, не успевает Тома даже определиться с планом действий. На пороге, загораживая собой весь проём в длину и ширину, вырастает — о нет — знакомая гора мускулов. — Тебе сколько раз говорили в чужом доме не хлопать дверьми! — слышится изнутри девчачий голос. — Это пицца? — Это Тома! — кричит себе за спину Аратаки Итто, потому что кто ещё мог встать в дверях так, чтобы в них не вместиться. — Привет, Тома. У тебя нет с собой пиццы? Под его весёлым взглядом Тома способен только поёжиться: он чувствует себя не очень уютно, и идея познакомиться с друзьями Аято враз перестаёт казаться такой хорошей. Она не казалась хорошей изначально, когда Тома осознал, что в своей компании он знает всех, а в компании Аято — только вот… Итто. Который пусть и не сломает Тому об колено за отсутствие пиццы, но хотя бы выглядит так, будто может. — Только шоколадный батончик, — признаётся он со вселенским раскаянием в голосе. — Я… не подумал. — Да, никто не думает. А потом Шинобу устраивает выволочку тому умнику, который втихаря добавил в заказ креветки с ананасами, — Итто всё-таки соображает отступить в сторону, кивая на холл. — Заходи. Тапочки у входа, ванная прямо и направо. Слегка оглушённый, Тома позволяет закрыть за собой дверь, переобувается и моет руки, как хороший гость с хорошими манерами. Он не знает, чей это вообще дом — точно не Аято, потому что нигде не видно бассейна и сада с кипарисами. Он двухэтажный, но всё пространство на первом занимают маленькая кухня и гараж, а подниматься на второй Тома слишком вежливый. На кухне сидят трое, включая вернувшегося Итто, который щелчком сшибает с бутылки пива крышку и сразу присасывается к горлышку… и Аято, который поднимается Томе навстречу, чтобы душевно обнять в знак приветствия. — Вы не предупреждали, что будете пить, — осуждающе шепчет Тома ему на ухо. — Это всегда подразумевается, — таким же шёпотом отвечает Аято. — Не волнуйся, здесь по одной на каждого, а Шинобу запрещает потом ходить в магазин за добавкой, — и уже громче бросает куда-то за плечо Томе: — Итто, с тебя тысяча, он всё-таки пришёл. — Вы ещё и спорили, приду я или нет? — Да блин, мужик, я же шутил… Аято с перманентной улыбкой кивком головы указывает Томе на свободный стул и требовательно протягивает Итто ладонь. Закатывая глаза, Тома падает на место и оказывается прямо напротив закрытой бутылки пива — и пары суженных, подведённых карандашом глаз. — Шинобу, — представляется девчонка, подавая ему руку через стол. Она не улыбается, но у неё нет той угрожающей он-мне-не-нравится-ауры, какая была у Ёимии, когда за один стол с ней сел Аято. У Шинобу приятное круглое лицо, тёмные глаза, а волосы собраны в высокий хвост и выкрашены в неоново-зелёный. — Аято говорил, что ты придёшь, — она задумывается и уточняет: — Поспорил с Итто на тысячу йен, что ты придёшь. — Да не было такого, хоть ты скажи ему! — А я Тома, — улыбается он, пожимая ладонь Шинобу. — Рад познакомиться. Под её взглядом он впервые ловит себя на мысли: окей, Аято говорил (поспорил с Итто на тысячу йен), что он придёт. Не уточнял случайно, в каком статусе? Томе нужно знать, кого ему играть на этот раз: репетитора, друга, парня, старшего брата… Его короткие раздумья прерывает звонок в дверь. Итто, занятый тем, что под присмотром Аято выворачивает карманы в поисках налички, моментально открещивается: — Я ходил в прошлый раз. Кто платил за пиццу? — Казуха, — Шинобу делает глоток из своей бутылки. Она единственная, замечает Тома, пьёт не обычное «Асахи», а какой-то безалкогольный фруктовый сидр. — Пусть он и открывает, его дом, в конце концов. Звонок повторяется дольше и настойчивее. Шинобу снова невозмутимо отпивает сидра, Итто подсчитывает мелочь, Аято стоит у него над душой. Тома поднимается с места с коротким «Ладно, я заберу», но в коридоре вдруг сталкивается нос к носу с летящим с лестницы парнем — видимо, Казухой. — О, привет, — бормочет Тома. — Я как раз хотел… Казуха оглядывает его с молчаливым любопытством. Вот он, не считая Аято, единственный похож на того, кто действительно имеет все репутационные права выступать с группой в гараже: у него пробита бровь, из-под футболки выглядывает акварельный рукав в виде разноцветных кленовых листьев, пара прядей выкрашена им в тон ярко-красным. А ещё в пальцах у него лежит дымящая прямо в потолок сигарета. — Подержи, — спокойно говорит он, всовывая её растерянному Томе в руки, и отворачивается к двери. Пока Тома самыми кончиками пальцев опасливо удерживает тлеющую сигарету, Казуха забирает у курьера многоэтажную конструкцию из коробок пиццы и уносит на кухню. Тома остаётся стоять в коридоре, разглядывать лёгкий дымок и мучительно думать. Интересно, как бы на руках Аято смотрелись акварельные татуировки. Отмирает он, только когда слышит из кухни крик Шинобу: — Вы думаете, это смешно? Какой идиот опять заказал креветки с ананасами?! Тома появляется в проёме с сигаретой, когда распихивающий по карманам мятые купюры и смеющийся в кулак Аято бьётся с Итто бутылочными донышками. Шинобу злобно отправляет открытую коробку в полёт по столу: — Вот сами и ешьте. Ненавижу, каждый раз одно и то же, — на вошедшего Тому она смотрит как на спасителя вселенной и обвинительно тычет в сторону Аято пальцем: — Представь себе, они постоянно умудряются подложить эту свинью в заказ! Даже когда я стою над душой и это физически невозможно сделать! — Я не против креветок с ананасами, — скромно говорит Тома и, если судить по дрожащим губам Шинобу, тут же становится её врагом номер один. Аято косится на него как-то странно, и Тома, в руке которого всё ещё тлеет чёртова сигарета, понимает, что за всё время их знакомства никак не обозначил тот факт, что вообще-то не курит. — А, это… это не моё… вот, забери. Казуха подпирает собой кухонную тумбу, флегматично вращая открытую бутылку пива. Тома протягивает ему сигарету и при этом ничуть не скрывает, что пялится на него во все глаза, гадая, сколько ему лет: Казуха здесь меньше всех выглядит как обычный студент. У него собственный дом, он курит и имеет в наличии целый рукав. Почти преступление в Японии, между прочим. Казуха забирает сигарету, чтобы сразу сделать затяжку на весь объём лёгких. И наконец-то ему улыбается: — Спасибо. Если на полу пепел, забей, по средам здесь всё равно не остаётся ни одной чистой поверхности, — и ещё наконец-то ему представляется: — Каэдэхара, можно Казуха, по имени. — А я Тома. Можно Тома, по имени. В глазах Казухи мелькает что-то плохо читаемое, но он дарит ему лёгкую улыбку и возвращается к чередованию сигареты с пивом. Чувствуя, что их знакомство прошло максимально странно, Тома забирает со стола последнюю закрытую бутылку — Аято сам сказал, что здесь для всех, так что виноват чуть что будет он, — и сшибает крышку с острым чувством, что пришёл не на репетицию, а на пьянку. Но на кухне они задерживаются ненадолго — пока Итто не доедает последний кусок пиццы (он ест её просто ужасно, сворачивая в трубочку сразу два куска и отправляя в рот целиком), а Шинобу не расправляется со своей бутылкой сидра. Всё это время рот ни у кого, кроме Томы, который пока не обладает вотумом доверия, и Казухи, которому, кажется, просто не нравится говорить, не закрывается ни на секунду, но болтают они об абсолютной чепухе. Итто рассказывает о новом роботе-пылесосе, который должен «произвести настоящий фурор», Шинобу выговаривает им с Аято за отсутствие инстинкта самосохранения, сам Аято подтягивает к Томе соседний стул и то и дело пытается заставить его открывать рот самостоятельно, расписывая его достижения в области преподавания. К нему относятся с вниманием и даже теплотой — Тома часто видит в глазах людей искреннее любопытство, которое активируется по кодовой фразе «Я из Лондона», и Шинобу с Итто (он в этот раз, похоже, просто дорвался) по очереди расспрашивают его про королеву, чай и медвежьи шапки. Шинобу оказывается приятной девчонкой, которая чем-то похожа на Ёимию с апгрейдом на голос разума — только в присутствии Томы она даёт Итто по рукам минимум десяток раз, а на Аято и вовсе шикает без передышки. Тома узнаёт, что она только-только заканчивает первый курс стоматологического в Бункё, пить ей ещё нельзя, а на этой кухне она сидит благодаря Итто — их семьи дружат с детства, и это он подарил ей первую в жизни гитару. Про Казуху удаётся выяснить не так много. От Аято Тома знает только про то, что он тоже не из Тодая, играет на синтезаторе и пишет им тексты; сейчас его краткое резюме в голове расширяется до «хозяйничает в родительском доме и всего пару лет как вернулся в Японию». Где он был раньше, его не просвещает никто, даже сам Казуха, а спрашивать в лоб — Тома не настолько хорошо вкачал уровень дружбы за несчастные полчаса на маленькой кухне. Наконец Казуха аккуратно стучит пустой бутылкой по столу, привлекая внимание, и тушит третью по счёту сигарету в пепельнице. — Может, пойдём уже? Я все выходные сидел над твоей просьбой, — он кивает в сторону Аято, — освоиться с инструменталом займёт кучу времени. Аято впивается в его лицо с каким-то жадным любопытством: — А им ты показывал? — Показывал, — Казуха медлит. — Итто сказал, что слишком пафосно, Шинобу сказала, что с такими текстами нам только пьесам Тикамацу аккомпанировать. Но у нас теперь есть стороннее мнение, вот и узнаем. Тома не согласен, что его мнение можно считать сторонним, пока текст любой степени пафосности будет исполнять Аято. Но он молчит и продолжает молчать, когда его утягивают за всеми в гараж. — А о чём они? — тихо спрашивает Тома у Шинобу — единственной, кому он по степени сочетания интеллекта и дружелюбия здесь доверяет достаточно. Та вдруг хихикает: — Насколько я знаю, Аято, жутко пьяный, позвонил Казухе посреди ночи на выходных и попросил до среды написать новый текст. Казуха его послал, ясное дело, но написал. Сейчас услышишь, что из этого получится. — Жутко пьяный посреди ночи… — бормочет Тома себе под нос. О нет. Кажется, он понял. — Возможно, не сейчас, — легкомысленно продолжает Шинобу, юркая в гараж и одновременно с этим шаря рукой по стене. — Почему я вечно включаю свет, когда-нибудь Итто навернётся на пол об собственные барабаны… Возможно, не сейчас, да. Возможно, через пару часов, на следующей неделе, через месяц или вообще никогда. С текстами Казухи не угадаешь. Располагайся на диване, клопы его не проели. Выключатель щёлкает, озаряя тусклым светом единственной лампочки одноместный гараж. Сначала Тома видит чёрных призраков, которые оказываются чехлами под инструменты, а потом и обозначенный как не проеденный клопами диван. Выглядит старо и ненадёжно, но второе и последнее посадочное место в гараже — это табуретка у барабанной установки, и её Итто вряд ли отдаст. Поэтому Тома садится. И начинает генерировать оправдание, по которому «всё было классно, спасибо за пиво, пиццу и компанию, но мне надо уходить вот прямо сейчас». Потому что, взвешивая все за и против, Тома не хочет сидеть здесь, когда Аято начнёт петь. Ему любопытно? Очень. Ему неловко? Чёрт возьми, да. Потому что он догадывается, к чему всё идёт. Но за следующий час не идёт ни к чему. Тома впервые видит, как проходит репетиция хоть какой-то музыкальной группы — и оказывается, что с новым текстом она не проходит вообще никак. Сначала Аято заставляет Казуху проверить все углы с фонариком на наличие «новых пауков, я тебе говорю, они стекаются в этот гараж со всего Хонсю». Потом они играют для разогрева что-то короткое и динамичное — Аято не поёт, так что Тома даже может слушать с включёнными мозгами и кислородом в лёгких. А потом начинают ругаться. — Нет, ты не поняла, электрогитара вступает вот здесь, Казуха, сыграй ещё раз. — Ты пропустил тарелки. По новой. — Кто-нибудь здесь вообще собирается петь? — Не спою ни строчки, пока вы хотя бы первые пять секунд нормально не сыграете. — Не смотри на меня как на идиотку, это не я лажаю, а он. — Я не лажаю, ты сама лажаешь! — Не ори на меня! Тома плохо разбирается в музыке. Он доволен, что может отличить барабан от синтезатора, и на этом его скромные познания заканчиваются, но даже он способен понять, что у них ничего не выходит. Тома радуется, что на него за разборками не обращают внимания, потому что Аято бросает на него поверх своей гитары всего один взгляд — и этого хватает, чтобы весь несчастный диван вместе с Томой тряхнуло током. С гитарой, кстати, Аято смотрится ещё красивее. Но вслух об этом Тома не скажет. Когда Казуха устало проходится по клавишам синтезатора слева направо и, вытаскивая из кармана джинсов пачку сигарет, бросает себе за спину: «К чёрту вас, я курить» — только тогда Тома распрямляет затёкшую спину. Казуха проходит мимо него к гаражной двери, одаривая по дороге очередным странным взглядом, а потом его загораживает Аято, который вытягивается на диване рядом с Томой. — Прости, — сходу говорит он, — надо было звать тебя на что-то нормальное. Оно не всегда так, но играть новую песню с нуля долго. У нас каждый такой раз кто-то обязательно уходит из группы. От гаражной двери слышится лязг: Казуха выбирается наружу, и в лицо Томе бьёт прохладный вечерний воздух. Наверное, он пялится в ту сторону слишком красноречиво, потому что Аято щиплет его за плечо: — Что, понравился? — Гараж как гараж, если честно… — Тома отводит взгляд, натыкаясь на плутоватую улыбку. — Ладно, татуировка красивая. Он просто буквально первый японец, у которого я вижу… ну… — У меня тоже есть, — как-то слишком обыденно говорит Аято. И поворачивается так, чтобы перед глазами Томы теперь маячили его заслуженно входящие в пятёрку лучших задниц кампуса ягодицы. — Вот здесь, хочешь посмотреть? Тома открывает рот. И на этом останавливается. — Ладно, я шучу, успокойся… — Аято закатывает глаза, садится как человек и даже хлопает Тому пальцем по подбородку. У того челюсть так и клацает. — Казуха… в принципе, он даже не японец — вернее, генетически он стопроцентный японец, он здесь родился, но почти всю жизнь жил в Сеуле. Его родители переехали туда, а он вернулся в Токио поступать. Проучился в колледже на дизайнера два года, а потом бросил. Теперь вот подрабатывает фотографом и уличным музыкантом на полставки. Я его так и нашёл. Тома задумчиво кивает, возвращая взгляд к кусочку улицы, который видно из гаражной двери. — Он показался мне немного… — он мнётся, не решаясь в паре метров от Казухи говорить вслух «странным» или «нелюдимым», но Аято понимает и мягко усмехается: — Есть такое. К нему нужен особый подход, но в своё время я сделал ему небольшое одолжение. По… скажем так, материальной части. Поэтому он и согласился играть и писать нам тексты. Он хороший парень, — и дарит Томе ироничную улыбку, — и не кусается. — Я не… — Ты его боишься. — Неправда! — Правда. На твоём месте Шинобу я бы боялся больше, за Казухой хотя бы не замечено открытых попыток кого-то избить. — Шинобу как раз просто замечательная, — Тома произносит это слишком громко и чуть косит взгляд: Шинобу, как раз замахивающаяся на Итто барабанными палочками, ловит его слова и с улыбкой машет рукой. — Видишь? У неё на вас свои методы воздействия, я уважаю людей, которые могут поставить тебя на место. Аято подпирает голову рукой. И философски замечает: — То есть я, по-твоему, зазнаюсь. — Этого я не говорил. — Но подумал. — Вот теперь зазнаёшься. — Зато ты меня не ударишь. Тома смотрит на безмятежного Аято слишком внимательно и после тщательного анализа его как всегда красивого лица вынужден мысленно согласиться: не ударит. Но у Шинобу свои методы воздействия, а у него свои. Поэтому он тянется к Аято через диван и награждает быстрым поцелуем. И вполне довольный приоткрытым ртом и нахмуренными бровями, с улыбкой поднимается на ноги. — Не только тебе так можно делать, — говорит он вполголоса, чтобы Шинобу с Итто не слышали. — Кому я должен за пиццу и пиво, кстати? — Казухе, — Аято встряхивает головой и весело хмыкает, возвращая на место своё обычное выражение лица. Тома с содроганием бросает взгляд в сторону улицы, но его останавливают: — Наверное, он пошёл докуривать на кухню. Я могу передать, если хочешь… — Я сам! Он готов поклясться своим британским акцентом, что Аято провожает его спину ласковым «Конечно, как скажешь», но оборачиваться, чтобы проверить, Тома не будет. Казуха и правда обнаруживается на кухне, с зажатым в зубах фильтром перебрасывая пустые бутылки в мусорный мешок. Пару долгих секунд Тома наблюдает за ним из дверного проёма, не желая признаваться даже самому себе, не то что Аято, что — да, возможно, самую капельку этот забитый парень, бросивший колледж, его пугает. В Лондоне такие ребята обязательно состоят в паре-тройке уличных банд, терроризирующих Кенсингтон, и слишком часто они замечались на одной с Томой тусовке толкающими первокурсникам лёгкие наркотики. И пусть узкие джинсы Казухи — они с Аято случайно не в одном торговом центре закупаются? — не оставляют простора для воображения относительно содержимого карманов, у Томы есть все основания… — О, — Казуха вполоборота фокусирует на нём взгляд. Вот блин. — Давно тут стоишь? — Я… — Тома сглатывает. «За Казухой хотя бы не замечено открытых попыток кого-то избить» — спасибо, то есть он на всех так сложно смотрит? — Зашёл деньги отдать. За еду и за… — Давай, — неожиданно покладисто кивает Казуха. Он ставит мешок в угол, вытягивает ноги на стуле и, пока Тома роется в карманах в поисках мелочи, замечает сквозь сигаретный дым: — Значит, это из-за тебя меня подняли в субботу посреди ночи. Выгружающий купюры на стол Тома так и застывает с вытянутой рукой — и вытянутым лицом. «Не замечено открытых попыток». Ну, да. Это он просто не имел чести быть знакомым с Томой. — Я… не знаю? Почему из-за меня? — Потому что Аято требует с меня новый текст, — губы Казухи вдруг трогает улыбка. Теперь он выглядит на порядок дружелюбнее. — А через пару дней приводит на репетицию тебя. Ясно же, что он выделывается, ты первый, кого он вообще сюда позвал. — Он никогда никого не звал на репетиции? Казуха пожимает плечами. Сигаретный дым тонкой струйкой растворяется под низким потолком. — Ты… — он кусает губу, будто решая, не слишком ли это конфиденциальная информация, чтобы доверять её Томе. — Ты, наверное, очень прочно его чем-то зацепил. Вконец сконфуженный и начинающий краснеть, Тома усаживается на стул напротив. — Я его не зацепил, — бормочет он, сам не зная, почему звучит так виновато-оправдательно, — мы вообще не… Казуха награждает его выразительным взглядом — в нём ясно читается, что он думает по поводу его ни разу не лживого «вообще не». А потом вдруг расслабленно усмехается: — Я знаю Аято не так давно, в конце лета только будет два года. Но как-то так получилось, что я видел каждую его попытку начать отношения, — он стряхивает пепел и зачем-то уточняет: — Провальную. Но ни разу не видел, чтобы он носился с кем-то так, как с тобой. Тома тяжело сглатывает. Как Аято с ним носится — как с дипломной работой, слитком золота, любимым питомцем? Он всего лишь привёл его на репетицию, с каких пор это показатель того, что Тома чем-то отличился? О, или… или да, Казуха просто нужен в сюжете этой второсортной манги как добрый друг, который скажет, что «он тяжёлый человек, но он достоин твоей любви», благословляя тем самым их сложные отношения, полные ссор, недопониманий и великой драмы. Тома, пожалуй, остановится на этом варианте. — Он же тебе нравится? Взгляд Казухи слишком понимающий, а тон слишком ультимативный. Даже если бы не нравился — такому человеку было бы тяжело врать глаза в глаза, так что Тома отводит взгляд, но дёргано пожимает плечами. Пусть сам решает, «да» это или «нет». — Ну, было бы странно, если бы нет, — кажется, Тома понимает, почему Казуха с Аято сдружились: веселиться от чужих конфузов у них точно одна привычка на двоих. А ещё, кажется, это всё-таки «да». — Аято не нравится только слепым и глухим, но ему тяжеловато понравиться в ответ. — Я ему не… Снова этот взгляд. То ли ставящий на Томе клеймо беспросветного идиота, то ли разочарованный в его попытках наврать. — Слушай, он заставил меня написать целую песню в твою честь, а он далеко не такой романтик, каким кажется по жестам вроде этого. Тома не знает, как сказать Казухе, что, если он эту песню не услышит, его сердечно-сосудистой системе будет только лучше. К счастью, Казухе его ответ вообще не требуется: — Аято — интересный человек. Со странным моральным компасом и собственными причудами в голове, но… если он к чему-то или кому-то привязался — это надолго и это его. Считай, что он уже оформил на тебя право собственности, даже если пока никак это не показывает, — Казуха оглядывает кухню, машет рукой в пространстве — Тома любуется чернильными потёками кленовых листьев на его коже — и совсем уж странным голосом говорит: — Он помог мне выкупить этот дом и теперь считает, что это даёт ему право заваливаться сюда в любое время суток. — Он купил тебе дом? Казуха смотрит на отпавшую челюсть Томы с огоньком веселья в глазах. Но ответить не успевает: из коридора в комнату падает длинная тень и голосом Итто восклицает: — Эй, они устроили здесь задушевные разговоры на кухне! А вступление играть кто будет? Вздыхая, Казуха бросает окурок в пепельницу и поднимается на ноги. Тому никто не звал, но он всё равно, сбитый с толку и обескураженный, идёт за ним. А проходя мимо Итто, как-то совсем некстати вылавливает из тумана в голове воспоминание-реплику Аято с той их ночи в баре — и улыбается: — Ты классно играешь, кстати. Итто мгновенно расцветает от удовольствия. Его криков о том, что «о да, я здесь лучший», Тома уже не слышит, слишком занятый вопросами права собственности в своей голове. «Право собственности» как-то странно вяжется в его системе ценностей с «отношениями на спор». И под взглядом Аято, который так и не встаёт с дивана (да не носится он с ним, что за дела)… Тома решает отложить это в коробку на подумать позже. Которая и так уже забита до упора.