Лучше звоните Томе

— Итак, ты на меня злишься. Тома не смотрит на него. Тома не смотрит на Аято с того самого момента, как переступил порог его комнаты. Он планировал сегодняшнее занятие немного по-другому, в своей голове он в целом вёл себя куда более самоуверенно. Но после собрания им поговорить не удаётся, потому что Аято обступает целая толпа, потом он вообще кидает ему какой-то дурацкий мем, сводя весь диалог к шутке, а сейчас… сейчас он сидит на кровати рядом с Томой, и Тома не смотрит на него. Потому что воспоминания возвращаются, и они слишком яркие для того, чтобы держать лицо. Тома не злится. Тома просто… ладно, злится. На самого себя за то, что, оказывается, так легко возбуждается. А на Аято? Кто вам такое сказал? — Наверное, я немного перестарался. Ещё как. У Томы до сих пор мир немного вращается в расфокусе, вот как ты перестарался. — Прости, — судя по звуку, Аято забирается на кровать с ногами, но судя по тону фразы, виноватым себя опять не чувствует. — Если тебе станет легче… мне самому было трудно. — Что-то нихрена не похоже, — саркастично замечает Тома. Трудно было придумать, чем ещё подстегнуть его фантазию? Врёт как дышит. — Нравится надо мной издеваться? — Может, момент и правда был не лучшим, — философски отвечает кровать, полностью игнорируя часть про «издеваться», — но, кажется, это хорошее условие. Тома мог бы сейчас много интересного сказать. Или сделать. Кровь до сих пор отказывается возвращаться в мозг после вчерашнего, скапливаясь в совершенно ненужных местах, как только недостаток кислорода вежливо подбрасывает ему картинку за картинкой. Аято с опаской тычет его носком куда-то под зад, и Тома наконец поворачивает к нему голову. И даже оказывается способен на милую улыбку.        — Хорошо, я принимаю твоё условие, — удивлённым Аято не выглядит, скорее довольным, но ты подожди немного, мы только начали. — Ты выиграешь, если я тебя брошу. Я выиграю, если мы переспим. А теперь я хочу напомнить, — Тома вытягивается рядом с ним, вынуждая Аято потеснить позиции на кровати, и нависает над самым его лицом, — что у кого-то остался всего месяц на то, чтобы научиться говорить на английском по-человечески. В глазах Аято моментально что-то скисает. — Тома… — Когда у тебя экзамен? Аято отводит взгляд. Надо же, вот теперь ему неловко. — Двадцать четвёртого. Июля. — Сегодня двадцать седьмое. Июня, — Тома не берётся утверждать, но его улыбка без малейшего намёка на коварство действует на Аято как-то неправильно: когда между ними разница в пару сантиметров, Тома обычно вообще не может говорить, потому что его рот занят чужим языком, а тут Аято только что позу трупа не принимает. — Тест на профессиональную лексику, три страницы текста из речи английского посла в две тысячи пятнадцатом, вперёд. И спихивает Аято с кровати. Тот ловит себя уже на полу, встаёт, отряхивается с выражением вселенской обиды на лице. Тома наблюдает за ним с лёгкой улыбкой. — Я же извинился, — бормочет Аято в отчаянии, — и я больше не буду тебя провоцировать… — Вставишь пропуски, переведёшь, а потом попробуем синхронный перевод чего-нибудь посерьёзнее. Не смотри на меня, смотри на текст. — Кто вообще произносит речь на три страницы? — О, я тебя ещё пожалел, это только кусок. Вся речь была на двенадцать. Томе кажется, что он с кристальной ясностью слышит звук, с которым сердце Аято укатывается ему под ноги. А вот звук, с которым Аято стонет, ему не кажется — слишком режет по ушам и слишком неправильные мысли вызывает. К счастью, запас крови, которая могла бы прилить к лицу, Тома исчерпал ещё вчера, поэтому он только поправляет подушку и поворачивается так, чтобы было удобно наблюдать за Аято. Тот забирает со стола распечатку, суёт карандаш за ухо и возвращается к кровати. Но так и нависает над Томой, оглядывая его с головы до ног. — Что-то не так? — А где твоё драматичное «я тебя бросаю»? Садиться он не спешит, и Тома пожимает плечами: — Не сегодня. Кстати, когда я выиграю, — Аято хмыкает от такой наглости, но Тому с настроя это не сбивает — только раззадоривает, — я придумал, чего от тебя хочу. — Да неужели? — Ага. Познакомишь меня с Таромару. Томе надоедает, что Аято стоит у него над душой, и он хватает его за запястье. Аято спотыкается о кровать, летит прямо в него, едва не выкалывая карандашом глаз, и тихо смеётся в губы: — За такое невыполнимое условие ты хочешь, чтобы я познакомил тебя с собакой? — Почему нет? Не хуже любого другого желания, — Тома с улыбкой щёлкает Аято по носу и пальцем принимается чертить узоры у него на футболке. — А условие не такое уж невыполнимое. Он позволяет пальцам спуститься немного ниже, к самому ремню на джинсах, и поднимает на Аято взгляд. Тот всё ещё упирается ладонью в стену у его головы, смех на губах замирает каким-то бледным подобием, а выражение в самой глубине синих глаз… он красивый, боже, какой же он красивый. Особенно когда не ждёт от Томы подвоха, а тот его безвинно подставляет. — А сам чего хочешь? — подталкивает Тома почти шёпотом. Это уже не ради актёрской игры, ему самому тяжело сохранять лицо, когда Аято смотрит на него вот так. — К чему мне готовиться, если я решу всерьёз тебя бросить? Как хорошо, что у себя в комнате Аято ходит исключительно навыпуск. Это даёт Томе возможность на крохотное мгновение запустить руку под футболку, чтобы кончиками пальцев огладить напряжённый живот. От прикосновения его самого встряхивает, как от электрического разряда, и Аято выдыхает сквозь зубы, но так и не отстраняется. А вот это плохо. Дальше уже сам Тома не хочет действовать — иначе вместо занятия придётся прятаться от Аято в душе. — Я думал… — Тома царапает его пресс, только догадываясь, какая картина скрывается за тем, что он чувствует на ощупь, и Аято осекается. — Думал… будет забавно заставить тебя спеть что-нибудь из наших песен. С трудом балансируя на краю панической пропасти от собственной смелости, Тома хмыкает: — Я прошу познакомить меня с собакой, а ты хочешь заставить меня опозориться? — У тебя красивый голос, — врёт Аято не моргнув и глазом. И копирует его тон: — Не хуже любого другого желания. Тома так не думает, но руку всё-таки убирает до того, как она начнёт жить собственной жизнью и вздумает дотронуться до Аято где-нибудь ещё. Что ж, он получил что хотел. Пока что. Тома привстаёт на руках, но Аято тут же ловит его губы своими. Он целует влажно, глубоко, так бесстыже и требовательно, что у Томы едва не встаёт. И единственным от этого спасением служит мстительное осознание, что эта жадность — явный показатель того, что у Томы тоже хорошо получается провоцировать. — Значит, договорились, — Тома напоследок прикусывает Аято нижнюю губу, и тот улыбается в ответ — ровно до тех пор, пока Тома не отбирает у него карандаш и не всовывает в приоткрытый рот. Аято давится, Тома с невинным видом откидывается назад на подушку. И напоминает оттуда: — А теперь, господин Камисато, текст. Плюясь карандашом, Аято гневно сдувает прядь выпутавшихся из хвоста волос. — Я меняю желание. Хочу, чтобы ты больше никогда меня так не называл. — А по-моему, красиво звучит, — Тома сам себе не верит, когда нахально ему подмигивает. — Благородно и статно. Знали бы фанатки, какие гадости может генерировать твой мозг, — наверное, называли бы тебя по-другому. Извращенец Камисато, например. Или Казанова Аято. Или… — Ты мстишь мне за вчерашнее, я понял, — Аято со стоном усаживается на кровати по-человечески, откидываясь на стену. — Понял и осознал свои ошибки, я замолю этот грех в храме. А теперь перестань, пожалуйста. Тома прыскает в кулак. И, махнув рукой, позволяет Аято заняться речью английского посла. В сосредоточенной тишине, пока Аято дожёвывает карандаш, а Тома копается в телефоне, проходит не больше четверти часа. А ещё в этой тишине очень хорошо слышно, как у Аято урчит живот. — Кто-то забыл заказать очередную порцию гастрита с доставкой на дом? — Вообще-то… — Аято откладывает текст, чтобы посмотреть на Тому не то обвинительно, не то виновато. И с карандашом во рту невнятно бормочет: — Я рассчитывал, что ты опять что-нибудь приготовишь. — Вот как. — Только ты лежишь на моей кровати, а я тактичный. — Токсичный, — бормочет Тома, перекатываясь с кровати на пол, — токсичный и голодный. Какой я жестокий надзиратель, оказывается, и как ты только меня такого терпишь… Аято качает головой, но в его депрессивную фазу предпочитает не вмешиваться. И Тома со вздохом бредёт к холодильнику, чтобы оценить состояние его собственных запасов и сообразить из этого какую-то еду. С текстом Аято справляется как раз к перерыву, и они обмениваются успехами — Тома кулинарными, ставя перед ним миску жареных овощей, Аято академическими, вручая ему бумажки. Глядя на то, как он со старанием жуёт спаржу, Тома непроизвольно улыбается: Аято в растянутой футболке, с карандашом за ухом, сидящий за столом по-турецки с его едой в руках, уже должен восприниматься обыденно, но Томе каждый раз как-то… радостно, что ли. Видеть его таким. И пусть его готовка грозит перерасти в неоплачиваемую тенденцию, а Тому брали на должность репетитора, а не повара — ну и чёрт с ним. Раз уж об Аято не заботится его многочисленный персонал, Тома готов немного поработать за них ради такого его дурацкого выражения лица. — Закончил? — зовёт Тома, когда Аято расправляется с посудой. — Иди сюда. У тебя здесь пять ошибок, не так много на три страницы, но лучше проговорить. Аято вздыхает — у него всегда такое лицо, когда Тома собирается его чем-то попрекать, — но идёт. Для плана Томы он садится на кровати слишком далеко, сохраняя нейтральную зону в целый метр, и Томе приходится ткнуть ему текст под самый нос. А ещё — нет, это и правда вынужденная мера — уложить голову на плечо и пояснять ему прямо на ухо. — Так, вот здесь. «Радикализация» пишется так, как слышится, никакого отношения к «радиации» она не имеет. «Родился и вырос» — устойчивое выражение, хлеб тут вообще ни при чём… Слушаешь? — Нет, — честно отвечает Аято. — Ты отвлекаешь, это стрессовый фактор. — Стрессовый фактор у тебя будет на экзамене. А это просто я — объясняю тебе твои ошибки. — Вот именно, — Аято чуть поворачивает голову, вынуждая Тому поднять взгляд. Оставляет у него на губах быстрый поцелуй и усмехается: — Просто ты. Начинаю понимать, почему ты предпочитал меня бросать. Начинаешь понимать? О, тогда у нас прогресс, Тома неплохо справляется для первого вечера с такой тактикой. Скрывая гордость, он отворачивается от этого пронизывающего взгляда и как ни в чём не бывало забирает у Аято из-за уха карандаш. — Слушай и исправляй, ты сейчас будешь мне всё это переводить. Следующий час Тома не даёт ему покоя — во всех смыслах, которые только могут между ними двумя существовать. Устраивая голову у Аято на коленях, он умудряется одновременно железным тоном исправлять его ошибки и безо всякого подтекста отвлекать тем, что он сам назвал бы случайностями. Тома ёрзает на его бёдрах, поддевает футболку, рисует узоры на предплечьях, щекочет дыханием шею и, самое главное, наотрез отказывается что-то менять. Они пробуют синхронный перевод — Тома сыплет в него совершенно рандомными фразами разной степени сложности и абсурдности на обоих языках сразу, а Аято переводит. К середине занятия он начинает отвечать с паузами. К концу его голос становится на удивление низким и глубоким. А когда наконец Тома тянется к нему с обнадёживающим: — Для первого раза не так уж и плохо, — Аято вдруг сам сгребает его футболку на груди и переворачивает на кровати. От резкой смены фокуса у Томы из лёгких выбивается весь воздух — а Аято, накрывая рот поцелуем, даже не даёт набрать новый. Он прижимает его к кровати так, что Тома чуть не тонет в подушке, и в этом поцелуе нет ничего милого, великого и светлого — Аято ведёт, целует жадно, с языком, и Тома чувствует… удовлетворение. Пополам с возбуждением. Настолько откровенно они никогда не целовались. И для Томы теперь неприятным открытием оказывается тот факт, что возбудить его может не только грязная переписка, но и — вот это. Аято седлает его бёдра, упирается коленями по обе стороны. Его ладонь будто в отместку шарит где-то у самой кромки футболки, вызывая в паху нетерпеливую тяжесть, и от губ Томы Аято отрывается, только чтобы сообщить: — Ты одновременно самый лучший и самый худший репетитор из всех, что я встречал. «Я единственный, вообще-то», — скромно думает Тома, но ответить ему снова не дают. Они целуются мучительно долго и мучительно с подтекстом, и в тот момент, когда Тома смелеет достаточно, чтобы ухватить пальцами ремень на его штанах… Аято выпрямляется. — И провоцировать меня у тебя выходит, — говорит он низко, с придыханием сквозь усмешку, — просто замечательно. Он разглядывает Тому тяжёлым взглядом из-под век, сверху вниз. Видок у Томы наверняка тот ещё: распухшие губы, приоткрытый рот, растрёпанные волосы, болезненный стояк. По которому Аято бесцеремонно проходится пахом перед тем, как встать окончательно. Тома откидывается на подушке и гневно выдыхает сквозь зубы. Ну как же так? Ведь почти получилось! И Тому даже не волнует, что если у них действительно дойдёт до секса, то он бы не хотел прямо здесь и прямо сейчас. Это уже дело принципа — посмотреть, насколько далеко он сможет подтолкнуть Аято в собственных действиях. Пока что выходит, что не настолько далеко. — Ты завтра придёшь? — тем временем зовёт Аято из другого конца комнаты. Голос у него возвращается к обычным тональностям, будто Тома здесь единственный, у кого стоит. Тома поворачивает к нему голову: в руках у Аято телефон, он кому-то печатает. — Ты понравился Шинобу. Она спрашивает, как у тебя дела. То сказочно хорошо, то пиздец как плохо, в данный момент где-то посередине — так, всего понемногу, спасибо, Шинобу. — Приду, — хмыкает Тома, стараясь впустить в голос побольше несмотря-на-то-что-ты-меня-только-что-обломал-оттенка, — если нужны зрители. Передавай ей, что ты меня третируешь. Аято так и округляет глаза: — Здесь точно я тебя третирую, а не наоборот? — Тома не отвечает, продолжая смотреть исподлобья. — Завтра будем играть по-человечески. Казуха выбил нам в субботу какой-то бар, там предложили выступить, а у Итто вечный страх перед публикой пополам с желанием повыделываться. Так что зрители нужны, пусть заново привыкает не пробивать палочками крышу. Тома с усмешкой утыкается в подушку. Репетиция в среду, занятие в пятницу, бар в субботу, куда Аято тем более его позовёт… Они пересекаются чуть ли не каждый день, а когда не пересекаются — не проходит и часа, чтобы Аято ему не написал. Тома… как там было? Очень прочно его чем-то зацепил. А потом в голове у Томы щёлкает выключатель, и усмешка стирается с лица. Про этот момент он как-то не подумал. Прийти на репетицию — это не «послушать, как Аято поёт, и, возможно, умереть». Это прийти к Аято, Шинобу, Итто и…

~

— Они снова это сделали? — с усталым спокойствием спрашивает Казуха. У него вид человека, которому засадили столько ножей в спину, что ещё одному он уже не удивляется, просто воспринимает как должное. У Шинобу вид человека, которому только-только воткнули первый, пусть Тома и не берётся считать, сколько их было на самом деле. Она качает головой и отпихивает от себя коробку. — Снова креветки с ананасами. В следующий раз я закажу пиццу с фасолью, чтобы Итто ей подавился. — Или с сырным соусом, — вдохновенно предлагает Казуха. — Аято считает сырный соус… — …главной ошибкой человечества, — продолжает Тома из своего угла. Шинобу, да и Казуха тоже оборачиваются на него с одним лицом на двоих — полным удивления, и Тома теряется от реакции. — Что? Казуха хмыкает, будто своей эрудицией Тома заслужил его безграничное уважение, и щёлкает зажигалкой. — Ничего. Они сидят на кухне втроём: Аято с Итто, в кои-то веки обнаружив у Казухи пустой холодильник, отправились через дорогу за пивом, а Тому оставили на попечение самых благоразумных людей в радиусе километра. Он им за это благодарен, всё могло обернуться куда хуже (Шинобу ушла бы с ними, и он остался бы наедине с Казухой), но в итоге они просто сидят, копаются в телефонах и изредка о чём-то переговариваются. И иногда Казуха смотрит на него вот как сейчас. Странно. — Так… — Тома так и не определяется, что вообще хочет сказать — что угодно, лишь бы избавиться от этого взгляда. Он тянется за куском пиццы, даже не глядя, какую берёт, и ляпает первое, что приходит в голову: — Как там у них с роботами-пылесосами? Шинобу смеётся: — А никак. Они закрыли тотализатор, потому что их придавили какие-то ребята из вашего студсовета, — Тома решает не сообщать, что он приложил к этому руку, — и внезапно оказалось, что у Итто нет денег ремонтировать пылесосы, истыканные ножом. Плюс в сервисе ему сказали, что это вообще не гарантийный случай. — Разве Аято не может просто купить маленькую армию роботов-пылесосов? — пространно интересуется Казуха в полное никуда. — Да кто его знает. Может, отец всё-таки поменял пин-код на своей кредитке. Может, просто не хочет. А может, — Шинобу вдруг бросает задумчивый взгляд на Тому, — у него какие-то более важные дела. О нет, Тома снова чувствует, что краснеет. Он не хочет в понимании Шинобу становиться важными делами Аято, поэтому кашляет в кулак: — Да, моя подруга припахала его к организации праздника фейерверков в этом году, и вот… — Аято что-то организовывает? — Он вам не сказал? Тома не может понять, что он опять ляпнул такого, чтобы заслужить от Казухи очередной поданный на тарелочке странный взгляд. Пока Казуха затягивается, Шинобу поясняет: — Он… не то чтобы у него таланта нет, не пойми неправильно, он классно справляется, когда доходит до дела, просто… — Он ненавидит организацию, — коротко, но доходчиво бросает Казуха. — Потому что вечно занимается этим для семьи. Умеет, но — ненавидит. Тома кивает и принимается задумчиво дожёвывать свой кусок. Если так ненавидит, зачем было впрягаться в этот праздник? По сути, Аято Ёимии ничего не должен, это только потому что он проиграл в дурацкую карточную игру (и то не факт, что не нарочно), а он ещё и с таким энтузиазмом в это бросился. И ради чего тогда старается… — Что за кислые рожи? Мы принесли пиво! Итто вваливается на кухню со звенящим пакетом наперевес, торжественно вручает его Томе и ретируется раньше, чем Казуха потушит об него сигарету за расхаживание по дому в обуви. Из коридора слышится его смех: — …в общем, а потом он заявляет: «Прекрати стирать свои трусы вместе с моей одеждой»! Звучит как очень тупая предъява, я уже думал, что начал путать светлое с тёмным, а оказалось знаешь, что? Его смущает размер моей задницы и то, как мои трусы смотрятся с его футболками на одной верёвке, представляешь? Тома фыркает в пакет от беззвучного смеха, представляя Горо, который со всем достоинством, на какое только способен со своими габаритами, высказывает Итто это категоричное: «Меня смущает размер твоей задницы». Он успел забыть, что они живут вместе, отличный повод для шантажа на крайний случай. — Слушай, начнёшь стирать свои трусы с его трусами — и он расстроится ещё больше… — Аято заглядывает на кухню, когда Тома успевает раздать всем по положенной бутылке и вскрывает собственную. — Вы тут не скучали без нас? — Скучали, — голос Шинобу можно прикладывать к ушибам вместо льда. Сузив глаза, она подвигает проклятую коробку в центр стола. — Это что такое? Почему опять? — У неё готов план мести, так что лучше отвечай честно, — бормочет Казуха в свою сигарету. Аято наклоняется к Томе, чтобы забрать у него из-под носа пиво. — Ни малейшего понятия. Настройки аккаунта смотрели, там случайно не стоит просьба добавлять её в каждый заказ? — Очень смешно. Ты покойник, — комментирует Шинобу в сторону. И вошедшему Итто обещает: — Ты тоже. — Что я успел сделать? — Будто сам не знаешь. — Не знаю, честно… — О, ну тогда загляни в коробку и подумай ещё. Я посижу здесь, подожду, мы же никуда не торопимся. — Что там, опять креветки с ананасами? — Поразительно, как ты догадался! За всё время, что они расправляются с едой и пивом, Тома так и не успевает придумать достойное продолжение своему плану довести Аято до ручки. Делать это при всех оказывается немного затруднительно, особенно когда Казуха смотрит на него каждый раз, когда он открывает рот. Поэтому Тома избирает самую невинную тактику: случайно соприкасаться коленями под столом, сталкиваться пальцами, когда они тянутся к одному и тому же куску пиццы, улыбаться самым краешком губ и в целом не давать Аято ни на секунду забыть, что он тоже здесь. Прямо рядом с ним. И Томе очень хочется урвать себе очко раньше, чем они уйдут в гараж и начнут репетировать, потому что там победа де-факто будет за голосом Аято. Хотя он блестяще справляется и здесь, не затыкаясь ни на минуту. Тома чувствует, что успевает свыкнуться с обстановкой. На этой неделе получается как-то легче — и разговаривать с людьми, и наблюдать за тем, как они разбирают инструменты, морально готовясь к вокальным подвигам Аято и общей ругани. Но на удивление, никто не ругается — только Шинобу хлопает Итто по плечу с коротким: «Давай без лишнего позёрства, ладно? Тома и так понял, что ты классный». Аято отзывает их посовещаться в углу. Тома не слышит, о чём они переговариваются, видит только, как Аято копается в телефоне, но, когда ему приходит уведомление, понимает: его опять пытаются достать. Аято: Ценю твои старания Но провоцировать можно и по-другому Тома не осознаёт, как это — «по-другому» и насколько серьёзно он сейчас вляпался, до тех пор, пока Аято не бросает на него поверх гитары тяжёлый взгляд с плутоватой улыбочкой. Так, это уже что-то из категории «я бы трахнул тебя прямо здесь и сейчас» — в ход пошла тяжёлая артиллерия. Тома сглатывает. Но оформляющаяся в голове мысль разбивается на кусочки, стоит Аято тронуть струны злосчастной гитары. На этот раз они не пытаются сыграть пять секунд песни за целый час и не прерываются на выяснения, кто опять не попадает. Аято просто задаёт первые аккорды, потом на удивление мягко подключается Итто, потом вступает Шинобу… А потом — Тома был готов, он был готов — Аято начинает петь. — Я чувствую тебя, как сияет твоё солнце. Я чувствую тебя — ты в моей памяти. О нет. Он был не готов. — Ты ведёшь меня с собой, ведёшь туда, где наступит конец света. Ты возьмёшь меня и проведёшь через Вавилон. У песни спокойный, глубокий ритм, будто они совсем никуда не торопятся: Итто не пытается пробить в барабанах дыру, Казуха мерно перебирает клавиши, Шинобу напевает текст про себя, Аято… Аято задаёт темп не столько гитарой, сколько голосом: ту единственную песню, которую Тома слышал в его исполнении, он пел по-другому. Те интонации пробирали до мурашек своей… грустной лёгкостью и простотой, а эти заставляют забыть про такой важный момент, как дыхание, лишь бы уловить слова. И Аято, который смотрит прямо на Тому, кажется, об этом прекрасно знает. — Это — восход нашей любви. Это лишь самый рассвет нашей любви. Они доигрывают песню до конца, и она так тихо растворяется в гаражных стенах, что Тома не сразу понимает, что дышать уже можно. В тишине его первый вздох за эти пять минут звучит слишком резко. — Здесь надо аплодировать, — громким шёпотом подсказывает Итто. О, Тома бы с радостью. Но он как-то забыл, что такое «аплодировать». И кто такой Итто. И что он здесь вообще делает. — Кто-то под впечатлением, — Аято оборачивается к остальным с лёгкой улыбкой, и это даёт Томе паузу от его провокационного взгляда, спасибо. — Говорил же, хороший выбор. — Да, ты офигенный, мы поняли, — Шинобу ворчит, но, кажется, довольна даже она. — Ещё разок? Я, кажется, сбилась на втором рефрене… Нет, «ещё разок» Тома не выдержит. Он был уверен в своих силах намного больше, но если они хотят продолжить в том же духе — пусть печатают ему инструкцию о том, как нужно дышать. — Минутку, — просит Аято, откладывая гитару, — я схожу за водой. Для таких вокальных подвигов я уже слишком стар. — Ты всего одну песню спел, — указывает Казуха. — И тебе всего двадцать один, — указывает Шинобу. Аято раздражённо отмахивается от обоих и, бурча что-то про предателей и людей, ничего не понимающих в тонкой душевной организации вокалистов, уходит на кухню. Перед этим не забыв бросить на Тому ещё один взгляд. Телефон у него жужжит снова. Аято: Вот так надо провоцировать Тома прячет за экраном улыбку. Позёр, какой же позёр. Тома: Мы с тобой идём к разным целям Ты провоцируешь меня на инфаркт А я тебя- Вот здесь Тома задумывается, потому что прямо заявлять, что «на стояк», в его планы не входит. К счастью, Аято и так прекрасно понимает, что он имеет в виду. Аято: А ты меня на желание с тобой трахнуться, я понял А потом, раньше, чем у Томы вспыхнут щёки, кричит из кухни: — Казуха, вода закончилась! — Да чтоб тебя, опять свои трубы ремонтируют, — ругается Казуха за синтезатором. И уже громче кричит в ответ: — У меня в комнате бутылка, бери! — а когда шаги Аято удаляются вверх по лестнице, с усмешкой добавляет: — Правда, она с лимоном. Тома только открывает рот, чтобы поинтересоваться, имеет ли Аято что-то против ещё и лимонной воды (потому что Казуха выглядит так, будто имеет), как Шинобу пробегается пальцами по струнам своей электрогитары и дёргается: — О, пусть мне медиатор захватит, из пальцев скоро кровь пойдёт. У тебя же лежат? — Целый ящик забит, — вздыхает Казуха, причём так театрально, что Тома даже не понимает, сарказм это или нет. — Аято! Судя по тому, что ему никто не отвечает, Аято его не слышит. Казуха посылает Шинобу красноречивый взгляд: я сделал всё, что мог, иди сама. Шинобу недовольно морщит нос, Тома кашляет: — Я схожу. Тоже воды хочется. Его никто не останавливает — только Казуха, да, вы угадали, опять провожает его своим непонятным взглядом. Тома уже всерьёз думает как-нибудь выпить две бутылки пива вместо одной, для храбрости, прижать его к стенке и потребовать ответа на то, что не так с его лицом, потому что оно, очевидно, Казуху беспокоит. Вдобавок, думает Тома, осторожно поднимаясь по лестнице, из головы никак не идёт их прошлый разговор на кухне тет-а-тет. В смысле — Аято купил ему дом? Что это всё-таки за дурацкое «право собственности»? И когда он наконец услышит этот загадочный текст, из-за которого, кажется Томе, Казуха его просто ненавидит? На втором этаже оказывается всего три двери. Тома в нерешительности оглядывается по сторонам (это чужой дом, а в прошлый раз наверх его никто не звал) и наконец суёт нос в ту единственную, которая приоткрыта. Как раз в тот момент, когда Аято посреди комнаты плюётся: — Фу, с лимоном. Кто решил, что просто кислая вода — это классная идея?.. — Добавлю в список того, что тебе не нравится, кислую воду, — фыркает Тома от двери. Аято оборачивается, растягивает губы в улыбке и сверху умудряется вопросительно изогнуть бровь: — Это территория Каэдэхары Казухи, не боишься? Тома нерешительно шагает в комнату. Пока она не напоминает пыточную, бояться ему, наверное, нечего. — Шинобу попросила медиатор. Казуха сказал, у него тут целый ящик, но я так и не понял, шутит он или нет. — А, да. Понятия не имею, зачем он их покупает, если играет на синтезаторе… разве что из горячей любви к Шинобу, — Аято ставит бутылку на стол и выдвигает нижний ящик. И со странной улыбкой бормочет в него: — Или ко мне. Пока Аято копается в содержимом (судя по звукам, Казуха и правда ограбил склад медиаторов), Тома с затаённым любопытством оглядывает комнату. Ничего такого: заправленная кровать, книжный шкаф, полный книг по дизайну и фотографии, стол с ноутбуком и графическим планшетом. На стене висит коллекция полароидов, а возле одинокого кактуса на столе стоит не менее одинокая фотография — единственная в рамке. Тома невольно останавливается возле неё. Он уверен, что глазеть на чужие вещи неприлично, но Аято в этой комнате ведёт себя так по-хозяйски, что это он будет виноват. На фото — сам Казуха, только на пару лет моложе, темноволосый, без пирсинга и красных прядей, борется за место в кадре с каким-то другим парнем. Но оба удивительно солидарны в том, что по центру должен позировать кот — кажется, его держат сразу в четыре руки. Фото смазанное, оба смеются, и Казуха здесь выглядит… непривычно счастливым. — Это Томо, — негромко говорит Аято рядом с ним. Тома едва не подпрыгивает от его голоса, успев забыть о том, что он в этой комнате не один. И что это вообще не его комната и не его дом. — В смысле, не кот, кота звали Айко. И не Тома, как ты, а Томо. Тома (не Томо, как парень на фото, а Тома) отворачивается, почему-то уверенный, что случайно влез куда-то слишком далеко в чужую жизнь. — Казуха не похоронит меня в гараже за то, что ты мне сейчас про это рассказываешь? Вертя между пальцев медиатор, Аято смеётся: — Ты всё ещё не веришь в то, что он хороший? Глянь на этого кота, плохие люди с котами в принципе не фоткаются, а Казуха котов обожает, — и, немного посерьёзнев, сдвигает брови. — И Айко обожал. Это их общий кот, завели, пока жили в Сеуле, и привезли сюда. Томо… был его парнем. Долго, года три. — Был? Поколебавшись, Аято усаживается на край кровати и всё-таки пожимает плечами: — Родители узнали. Они у Томо оказались… с немного консервативными взглядами на жизнь. Был большой скандал, они вынудили Томо забрать документы из Токио и увезли назад в Сеул. И кота забрали. Возможно, кот Казуху и добил, — Аято улыбается, но улыбка выходит какая-то вымученная, — так что он тоже отчислился. В комнате повисает тишина, слишком долгая для двух людей, которые просто пришли забрать медиатор. Тома не знает, что говорить, а Аято, кажется, больше не будет рассказывать. На фото смотреть не хочется. Да и находиться в этой комнате тоже. — Он поэтому, — наконец говорит Тома севшим голосом, — так странно на меня смотрит? Потому что у нас имена похожи? — М?.. Да вряд ли. Хотя может быть, я не задумывался… Нет, скорее потому что гадает, как это закончится. — В смысле «закончится»? Что у вас вообще происходит, я тут при чём? Аято мнётся, и у Томы вместе с сосущим чувством под ложечкой появляется ощущение, что сейчас он услышит что-то не особо приятное. Но начинает Аято всё равно издалека: — Ладно, слушай, дурацкая история… О том, что мы с тобой встречаемся, я могу не говорить Итто, который узнает, только когда я прямо на его глазах тебя поцелую. Могу не говорить Шинобу, которую в принципе отношения не интересуют. А Казухе могу не говорить, потому что он и сам всё почувствует. «Он же тебе нравится?» — В смысле почу… — Мы спали вместе, — легко говорит Аято. И даже не замечает, как у Томы к ногам что-то падает — кажется, это было его многострадальное сердце. — Долго, почти год. Да. Не особо приятное. Тома никогда не чувствовал себя по-настоящему преданным — даже когда его бросила та девчонка с лондонского колеса обозрения, даже когда увидел ту историю из бара. Но у Аято… у Аято получается вызвать в нём эту странную эмоцию. Вот-оно-что-эмоцию. И-ты-говоришь-мне-об-этом-только-сейчас-эмоцию. Да-ещё-и-таким-тоном-эмоцию. — Там не было ничего такого, — продолжает Аято, почему-то глядя на медиатор у себя в пальцах, а не на Тому, который этим, вообще-то, возмущён и оскорблён. — Я понимал его проблемы, он понимал мои, мы в принципе притёрлись друг к другу. Но он мне не нравится. Ну, знаешь, — он описывает в воздухе полукруг, — как человек, с которым можно поспорить на отношения. Тома открывает рот и закрывает. И опять открывает. И обнаруживает, что способен только на жалкую претензию в виде: — Но как человек, с которым можно спать, он тебе нравится. Аято всё-таки смотрит на него. В глазах мелькает почти удивлённое веселье: — Да тут кто-то ревнует. — Я не ревную! — Тома возмущается так бурно, что вызывает у Аято скептическое «хм»: понятно, ревнуешь. — Я просто… не могу понять концепцию. В смысле, нет, я понимаю концепцию, я не понимаю, зачем… — Залечивать душевные раны старым добрым дружеским сексом. Все люди, которые боятся опять напороться на грабли, так делают. — Ты, значит, боишься? Тома не понимает, почему ему так… даже не обидно, просто опять как-то пусто: потому что с Казухой Аято может переспать, а с ним нет? И всё из-за их дурацкого спора? Томе уже можно считать себя неполноценным и строить психологическую травму на почве «с ним он спит, а со мной не хочет»? — Перестань говорить об этом в настоящем времени, — вдруг на удивление мягко говорит Аято. Он встаёт с кровати, цепляет Тому за запястье и поднимает на уровень своего лица, заставляя прижать ладонь к щеке. Тома заторможенно касается подушечками пальцев прохладной кожи. — Всё давно закончилось, мы друзья — которые знают друг о друге чуть больше невесёлого, чем хотелось бы. Тома всё ещё дуется и будет дуться, пока не проработает этот момент с психологом. Взгляд очень некстати падает на кровать, и Тома внезапно понимает, почему Аято ведёт себя в этой комнате так уверенно: интересно, сколько эта кровать пережила их «мы друзья»? Аято целует тыльную сторону его ладони — мягко, осторожно, привлекая внимание. И с усмешкой добавляет: — Я рассказал тебе, потому что за последние двадцать четыре часа ты вызвал у меня шесть стояков, да, я считал, — Тома снова открывает рот и снова закрывает, господи боже, если ты существуешь, поджарь меня молнией, — и ты имеешь право знать, что у меня ещё на кого-то вставал. «О, правда? Тогда мне нужен полный список этих счастливчиков в алфавитном порядке», — хочет сказать Тома. «То есть у меня было шесть гипотетических шансов с тобой переспать, если бы не твоё желание спать только с теми, с кем ты не встречаешься?» — хочет сказать Тома. — Всего шесть? — говорит Тома вместо всего этого. — Плохо стараюсь. Аято фыркает в его ладонь от смеха. И Тома, чувствуя себя, правда, всё ещё не очень, смеётся в ответ. — Мы к этому вернёмся. Не думай, что я с тобой закончил. — М, — Аято отпускает его ладонь. — Закончил с выяснением моих прошлых грехов или со своими провокациями? — И с тем, и с тем. Аято кивает, будто соглашаясь со всем, на что Тома имеет негласное право после таких откровений. И перед тем, как выйти из комнаты, всё-таки крадёт у него быстрый поцелуй. Тома отвечает скорее по привычке, чем потому что ему кажется классной идеей целоваться с Аято посреди комнаты Казухи, с которым они спали вместе, долго, почти год, там не было ничего такого. А потом всё-таки прихватывает с собой воду и спускается за Аято в гараж. По пути считая ступени и на каждой думая, чем Аято выбьет у него почву из-под ног в следующий раз.