Лучше звоните Томе

На то, чтобы выбить у Томы почву из-под ног в следующий раз, у Аято уходят рекордные пять секунд. Тома обнаруживает его у синтезатора: наигрывая что-то тихое на крайних клавишах, Аято разговаривает с Казухой. Тома не совсем понимает, что такого важного он ему объясняет и почему для этого надо чуть ли не шептать ему на ухо… но Казуха улыбается, и у Томы сводит зубы. «Мы спали вместе. Долго, почти год». На звук его шагов Аято оборачивается, дарит лёгкую усмешку и напоследок хлопает Казуху по плечу, прежде чем вернуться к гитаре. Тома уверен, нет, он знает, что Казуха не должен так улыбаться — он не умеет улыбаться, а если у него и получается, то выглядит это жутко, а не… как сейчас. И пока они репетируют, это не первый и не последний раз, когда Тома, будь проклято его любопытство, видит то, что между этими двумя происходит. Помните одиннадцатую заповедь? Тома уверен, что за её нарушение и попадёт в ад, но даже если так, он потянет Аято за собой. Потому что Аято после их разговора приклеивает к Казухе вообще всё своё внимание без остатка. Аято треплет ему волосы, Казуха пихает его локтем по рёбрам, Аято пристаёт к нему со своим «Покажи ноты ещё раз», Казуха дарит ему усмешки в стиле «Отвали, задолбал». Аято по-прежнему бросает на Тому взгляды, но в них нет я-бы-трахнул-тебя-прямо-сейчас-подтекста. В них скорее ты-точно-смотришь-подтекст. О, Тома смотрит. Фиксирует каждый вздох в сторону Казухи. Ведёт в голове личный счётчик. И цепляется за обивку дивана так, будто она сейчас единственный спаситель от текущей по венам вместо крови ревности. Тома сам себе удивляется: он умеет ревновать, да ещё и вот так? В той истории с баром и пьяными поцелуями на танцполе он убеждал себя, что у него нет прав на ревность, но теперь они встречаются — пусть даже на спор. Теперь права у него ещё как есть, и Тома пользуется ими в полной мере. Поэтому вся репетиция проходит в голове не как «боже, он так красиво поёт», а скорее как «боже, ещё одна такая улыбочка, и я его придушу». И когда Казуха берёт перерыв на покурить и поднимает гаражную дверь, Тома даже рад свежему воздуху, который всё равно не помогает отрезвить голову. Аято за Казухой не идёт, вместо этого почему-то приземляется рядом с Томой на диване. Тома смотрит на него хмуро — он бы хотел сейчас мило улыбаться и плеваться ядом по секретной рецептуре Ёимии, но он просто не умеет в сарказм такого уровня мастерства. Поэтому только кивает на выход: — Казуха там, если что. — А я и не с ним поговорить хочу, — Аято пожимает плечами как ни в чём не бывало. Тома уверен, что по его перекошенному лицу видно, до чего его довели, но Аято опять предпочитает делать вид, что ничего не замечает и ничего не знает. И уточняет, будто у Томы всего одна мозговая клетка: — А с тобой. Тома хмыкает, отводя взгляд, и принимается колупать несчастную обивку. Ладно, говори, я тебя внимательно слушаю. Но Аято молчит. В общей на двоих тишине (ворчание Шинобу на Итто на заднем плане и звуки, подозрительно похожие на избиение барабанными палочками, в расчёт брать не стоит) проходит несколько долгих секунд, прежде чем его рука находит колено Томы и тянет на себя. — Ты дуешься, — говорит Аято вполголоса, — из-за того, что я тебе рассказал. Ого, вот это новости. Мы даже не спрашиваем, мы ставим перед фактом. — Не из-за этого, — спокойно, ровно отвечает Тома. — А из-за того, что вы вроде как «давно закончили», но весь этот последний час… — он осекается. Рука Аято продолжает по-хозяйски лежать на его колене, и от неё по телу расходится неправильно приятное тепло. А Тома вдруг понимает — и щурится: — Ты хотел посмотреть, как я ревную? Аято не отвечает. Всё-таки поворачивая голову, Тома видит его поспешно отведённый в сторону взгляд и слабую усмешку там, где он усиленно старается не усмехаться. Тома хочет устало закатить глаза, сбросить его руку с колена и заявить, что он обижен на такие дешёвые приёмы, но гаражная дверь отвлекает его лязгом — Казуха возвращается, сбрасывая окурок в урну на выходе, и Тома не делает ничего из того, что успел придумать. Он вообще подумать не успевает — вместо этого наклоняется к Аято и ловит его губы своими. Если вы спросите — да, Тома специально. Специально растягивает поцелуй на подольше, пока не закончится воздух в лёгких, пользуясь тем, что Аято и не думает его отталкивать. Специально переплетает их пальцы, целует медленно и глубоко, так, чтобы любой желающий мог понять. Отстраняясь, первое, что он видит, — это подозрительно весёлую улыбку Аято. А первое, что слышит, — это ошеломлённое: — Во блин… Кажется, Шинобу снова даёт Итто подзатыльник. Кажется, им говорят что-то ещё. У Томы в ушах все звуки заглушает собственное довольство от проделанной работы — и тихое, сказанное Аято напоследок: — Ревновать у тебя тоже хорошо получается. Тома отъезжает от Аято на край дивана, стараясь по пути как можно больнее пихнуть его в колено, и почему-то находит глазами Казуху. Тот так и стоит у гаражной двери, разглядывая этот перформанс взглядом пытливого искусствоведа — а потом смотрит в ответ прямо на него. В глазах у Казухи нет ни злости, ни брезгливости, ни… Тома не знает, на что ещё мог рассчитывать. Только непонятное веселье где-то на самой глубине зрачков. Казуха усмехается ему: — Делай так почаще, может, хоть так он заткнётся, — и спокойно усаживается за синтезатор, притворяясь, что ему в спину не прилетает обиженное: «Предатель!» И роняет вполоборота: — А ты мог бы и раньше сказать. Не то чтобы было не видно, но просто из вежливости, знаешь. — Так если было видно… — Мне вот не было! — Итто, ты не в счёт. — В смысле не в счёт, мы друзья или кто? Аято поднимается на ноги, чтобы пояснить Казухе, что он там думает про вежливость, а Итто — про их дружбу, и Тома, чувствуя себя донельзя удовлетворённо, растягивается на диване в комфортном одиночестве. Ревность затухает, заткнутая этим поцелуем, и он наконец-то может посвятить остаток репетиции положенному «боже, он так красиво поёт».

~

Пару раз, видя Горо в пределах кампуса и сталкиваясь на парах, Тома всерьёз думает воспользоваться информацией и поддеть его за размеры задницы. Тем более что сам Горо мельком поглядывает на него с ехидцей всю неделю — наверняка не идёт из головы туалетный инцидент, но он отмалчивается, и Тома решает приберечь откровение на тот момент, когда понадобится отомстить. С Ёимией у них происходит взаимовыгодный бартер: он пересказывает ей репетицию, она припахивает его к работе на празднике там, где не справляются их с Аято миньоны. Подготовка идёт полным ходом, и Тома помогает как может, так что его вечера (те самые, на которые он после карточных войн рассчитывал как на законное свободное время) превращаются в посиделки во всех кофейнях в радиусе километра от кампуса и долгие видеоконференции, на которых они друг на друга орут. В конце кто-нибудь обязательно заявляет, что «это меня не устраивает, так что дальше без меня». Всё как обычно. Стараниями Ёимии каждый корпус Тодая и каждый факультетский аккаунт в Инстаграме превращаются в рекламную площадку. Они с Аято придумывают празднику название, «потому что с таким размахом называть его просто праздником — кощунство», и Тома, услышав его впервые, улыбается: — Иродори? Как-то слишком поэтично. — Умолкни, — Ёимия тычет в него коктейльной трубочкой, — классное название. И в рекламе шикарно смотрится. — Я предложил, — поднимает руку Аято со скромной улыбкой. Глядя на то, как он пытается ложкой выковырять со дна стакана остатки тапиоки, Тома предсказывает, что к моменту его отъезда Аято будет целиком состоять из склизких чёрных шариков. — Кстати, насчёт рекламы — я договорился по поводу баннеров в метро, дополнительный тираж должны будут напечатать к субботе, но пусть их заберёт кто-нибудь другой. У нас с Томой в субботу дела. Тома обжигается о свой кофе и посылает в Аято предупреждающий взгляд, который должен значить что-то вроде «слишком палишься». У нас с Томой, ага. Ёимия вертит головой, посматривая то на одного, то на другого. Аято делает очень загадочное лицо, Тома — абсолютно безвинное. — Что за дела? — Они в баре выступают, — улыбается Тома. — Я иду послушать. — Ты идёшь как моральная поддержка, — поправляет Аято. — Бросаться в нас цветами, пока все остальные будут бросаться тухлыми яйцами, — немного думает и уточняет: — Или, наоборот, можешь бросить тухлое яйцо, если все остальные будут бросать цветы. Элемент неожиданности, мы не обязаны нравиться всем. — Так мне нести цветы или яйца? — И то и то. Надо предусмотреть все варианты. — Эй, вы оба! Тома ловит воинственный взгляд Ёимии и мгновенно скисает. Ну, вот, сейчас она снова вытянет лицо, снова утащит его на улицу, снова прочитает ему лекцию о том, как опасно ходить с Аято пить, святой боже, она бы подружилась с Аякой. Но Ёимия… — А меня вы не додумались позвать, потому что у меня плохой бросок? …снова его удивляет. Тома переглядывается с Аято, который и сам выглядит изрядно озадаченным, а потом пожимает плечами: ты выступаешь, тебе решать. На самом деле присутствие Ёимии пойдёт Томе только на пользу — да, он не сможет выбежать на сцену и поцеловаться с вокалистом под шумные аплодисменты, как во всех влажных мечтах пятнадцатилетних школьниц с крайней степенью фанатизма по любимой группе… зато Ёимия сможет вызвать ему скорую, если он грохнется в обморок от переизбытка чувств. Аято с улыбкой ворошит свою тапиоку. — Приходи на здоровье. Тогда с тебя цветы, с Томы яйца. — Ой, спасибо за приглашение, я подумаю, — улыбается Ёимия в ответ. — Но, может, это я хочу швырнуть в тебя яйцом? — А я думал, мы подружились… — Почему мы вообще рассматриваем швыряние яйцами как реальный вариант? Аято с Ёимией косятся на Тому с одинаковыми улыбками. И так же одновременно смеются в голос. Тома, конечно, их поддерживает, потому что он человек коллектива и всё такое, но… он ведь знает Ёимию и знает, смея надеяться, пока что лучше Аято. С неё станется на полном серьёзе взять с собой дюжину тухлых яиц. Но когда в субботу Ёимия заходит к нему в общежитие, чтобы вместе доехать до бара, яиц у неё при себе, слава богу, не наблюдается. И Тому она застаёт перед открытым шкафом в горе одежды и полном отчаянии. — Что, у кого-то проблемы модницы с обложки «Вог»? — понимающе хмыкает Ёимия, останавливаясь напротив этого безобразия. — Полный шкаф шмоток и нечего надеть? Тома открывает рот и так и закрывает. Он не знает, как объяснить Ёимии, не поднимая тему их с Аято отношений, своё желание впервые с самого начала этих самых отношений вырядиться во что-то приличное. Весь его гардероб состоит из футболок и толстовок, одной рубашки на официальные случаи и сорока пар носков с принтами разной степени идиотизма. И ничто из этого в его понимании не вписывается в рамки «посидеть в баре и послушать выступление Аято». Сама Ёимия в юбке и своём любимом безразмерном бомбере с огромным драконом на всю спину выглядит… ну, если их с Томой поставить рядом и предложить выбрать жертву для флирта, Тома не задумываясь предал бы Ёимию и сбежал. — Так, давай посмотрим, — вздыхает Ёимия, присаживаясь на колени перед кучей одежды. — Тебе нужно что-то в стиле «я хочу покорить его сердце своей невинностью» или «я хочу, чтобы крутая музыка зазвучала сама по себе, как только я войду в бар»? — М-м-м, — несчастно отвечает Тома. — Ты безнадёжен. Помощи ноль. Первым делом Ёимия вытаскивает из кучи огромный кигуруми, в котором Томе просто нравилось спать, пока было холодно, скептически рассматривает под всеми углами, хмыкает и отбрасывает в угол. Туда же в ближайшие тридцать секунд отправляется пара носков с цыплячьим принтом, футболка с логотипом Нинтендо, домашние штаны и бокс с трусами — его Ёимия, тем не менее, долго разглядывает, но потом бормочет себе под нос: — Я надеюсь, до раздевания сегодня не дойдёт, но взять с собой можно — бросишь вместо цветов. Тома отворачивается, чтобы прокашляться, а когда из глаз уходят слёзы, Ёимия уже рассматривает на вытянутых руках его затёртые чёрные джинсы. — Ты ими сильно дорожишь? — Да? — вопросительно тянет Тома, наполняясь дурным предчувствием. — Уже нет. Дай ножницы. Тома не реагирует, слишком подвисший в пространстве, так что Ёимия действует сама. Отодвигает его в сторону, вытаскивает ножницы из подставки для канцелярии, с лицом серийного убийцы заносит над бедными джинсами… — Так, стой! …и раскраивает колено. — Второе не будем, так даже лучше, — Ёимия просовывает ладонь в дырку, очевидно, жутко довольная результатом, Тома в отчаянии оседает на кровать. Его джинсы, которые теперь даже его джинсами назвать нельзя, в следующую секунду прилетают ему прямо по лицу. — На, надевай. — Ради всего святого, что ты творишь? — Обеспечиваю тебе мэтч-аутфит с твоим кумиром, прошу прощения за мой английский, — Ёимия описывает круг триумфа на его жалобно скрипнувшем стуле. И улыбается: — Потом меня поблагодаришь, давай. Благодарить её Тома будет, только если эта дырка в колене привлечёт к нему внимание какого-нибудь айдол-продюсера и сегодняшний вечер обернётся для него контрактом на миллион долларов. Но Тома придерживается реалистичного мнения относительно своей внешности, поэтому — никаких благодарностей, только хтонический ужас. Тома вытягивает ноги, любуясь на просвечивающее колено. На Аято, может, такое смотрелось бы как посягательство на спокойствие в штанах, на Томе же смотрится… так себе. Он поднимает взгляд, чтобы сказать об этом Ёимии, а та уже с ножницами в зубах роется в его футболках. И выуживает ту самую, которую Тома покупал в торговом центре пару недель назад — в подарок однокурснице, он даже не срывал с неё ярлык. — Это вообще не мне… — начинает было Тома предостерегающим тоном, но Ёимия только щёлкает ножницами — и ярлык теряется в куче носков. Она оборачивается, Тома качает головой: — Забудь, я куплю ещё одну. Та девушка с колеса обозрения, вспоминает Тома с упавшим сердцем, однажды научила его невероятно важной вещи. В тот день они подбирали ему новые кроссовки, и она в конце длинной очереди из двадцати одинаковых пар сказала: «Запомни, если за твой внешний вид берётся девчонка — ты никогда в жизни не скажешь ей "нет". Иначе лучшее, что с тобой случится, — твой труп хотя бы смогут опознать, когда найдут». У неё было хорошее чувство юмора. Она даже бросила его с шуткой про «о, там внизу тот ресторанчик, в который меня водил мой новый парень». Поэтому Тома принимает свою судьбу со смирением приговорённого к смертной казни и разворачивает футболку, которую покупал, если честно, вообще не глядя. Футболка оказывается симпатичной, с кандзи, натыканными наугад по всей груди, и полосками в стиле «я видел такой арт на Пинтересте», но Тома никак не может избавиться от этого противоречивого «но я же покупал её в женском отделе». И будто этого мало — Ёимия оглядывает его взглядом модного критика, хмыкает и вдруг стаскивает свой бомбер. Этого Тома уже не выдерживает: — Нет, я не пойду в этом! Ты порвала мне джинсы, испортила подарок, остановись! — Пойдёшь, — отметает Ёимия беззаботно. — Он огромный, в него ещё двое таких, как ты, влезет, а я у тебя что-нибудь одолжу. О, и ещё… Она набрасывает бомбер ему на плечи, вытаскивает из сумки смятую красную бейсболку и торжественно коронует Тому званием «я с ней больше никуда не пойду». Отступает на шаг, любуясь делом своих рук, и расцветает в улыбке: — Ну, вот, другое дело. С глазами делать ничего не надо, они и так у тебя такие зелёные, аж завидно… Веснушки тоже замазывать не будем, мило смотрится. А вот губы… Тома в ужасе вжимается в стену: — Никаких губ. — Ну ладно-ладно… — Ёимия отмахивается, как будто оставляя ему свободу, но задумчивого взгляда с его губ так и не сводит. Тома сжимает их в тонкую полоску, показывая, что без боя он не дастся. — Слушай, если ты не сразишь Аято наповал, я готова этот бомбер на лоскуты порезать, клянусь тебе. А теперь пошли, опаздываем. И не трогай кепку! Тома не трогает. Просто задерживается у зеркала, чтобы оценить масштаб проблемы и перебороть в себе желание гордо сообщить Ёимии, что он уже сразил Аято наповал и можно было так не стараться. Из зеркала на него смотрит кто-то, кто точно Томой не является. Он так и зависает, разглядывая собственное лицо под бейсболкой, огромный бомбер на плечах и провокационно дырявое колено. Сам Тома ни под каким предлогом это на себя бы не напялил, но… смотрится неплохо. Наверное. — Не надо делать такие страшные глаза, ты теперь всего лишь соответствуешь толкованию слова «секс», — Ёимия нависает у него над плечом, жестом заботливой мамочки поправляет сбитые волосы и машет перед носом его любимой джинсовкой: — Я возьму вот это. Пошли! И утаскивает потерянного Тому за дверь, оставляя комнату в клининговом кошмаре с разбросанной по полу одеждой и одинокими нитками, которые когда-то были целым коленом. Тома не знает, что Аято скажет, когда его увидит. Он вообще не знает, как выдержит этот вечер, да ещё и с ужас какой довольной Ёимией под боком. Он приходит на репетиции в настроении «в любую секунду мне может понадобиться врач», а здесь — здесь не репетиция. Здесь двухэтажный бар на улочках Синдзюку, у дверей которого красуется вывеска с живой музыкой по выходным. Тома смотрит на фасад с острым предвкушением пополам с лёгкой боязнью заходить внутрь. Это сосущее чувство в животе он не помнит курса со второго, когда каждые выходные они просиживали в лондонских пабах до тех пор, пока не заканчивалась зарплата с подработки, — чувство, предсказывающее отличный вечер. На первом этаже оказывается только барная стойка и пара пустых столиков, так что Ёимия уверенно тянет Тому сразу на второй. Тома по дороге быстро проглядывает сообщения — с четверть часа назад Аято писал, что они уже на месте, разбираются с инструментами — и поэтому не сразу замечает зал раз в десять больше, чем внизу, и сцену в дальнем углу. — Эй, Тома! Вместо нормального приветствия Итто орёт ему через весь зал, а вместо рукопожатия исполняет какое-то бешеное соло на тарелках. Шинобу отвешивает ему подзатыльник, Казуха бросает быстрый взгляд из-за синтезатора и даже вежливо улыбается, а Аято… дожидается, пока Тома подойдёт ближе, и только потом соскакивает со сцены, чтобы целомудренно приобнять. — Хорошо выглядишь, — улыбается, поддевая его козырёк бейсболки. — Яйца принёс? «Только свои собственные», — мог бы пошутить Тома, если бы при взгляде на Аято в голове генерировалось хоть что-то кроме «м-м-м» и «вот чёрт». Потому что: — Вау, кому-то не сказали, что на дворе не постапокалипсис? — спасибо, Ёимия, ты как всегда выражаешь мысль лучше, чем Тома. Пусть и не ту, что собирался озвучить он. Ёимия звучно даёт Аято пять и тычет в капюшон огромной накидки, который топит в себе лицо Аято более чем полностью. — Что это такое? — Можешь не отвечать, — торопливо разрешает Тома, — у неё сегодня какой-то пунктик насчёт одежды. Аято, который действительно выглядит как жертва стилиста, сбежавшая со съёмок «Безумного Макса» прямо перед началом гримирования, смеётся: — То есть ты не сам разодрал себе колено? — Тома кашляет, отводя взгляд, и Аято усаживается на подмостки. С такой позиции ему оказывается гораздо удобнее протянуть руку и бесцеремонно пройтись по голой коже самыми кончиками пальцев — Тома вздрагивает от табуна мурашек. Аято поднимает на него изучающий взгляд. — Тебе идёт. Он собирается сказать что-то ещё, но со сцены его зовёт Итто, и Аято, махнув им рукой, забирается обратно. Он улыбается так легко и непринуждённо, будто рядом не стоит Ёимия, которая, вообще-то, до сих пор не в курсе. — Что я тебе говорила? — она толкает Тому под бок. — Работает! Продолжай в том же духе, и к концу вечера у тебя будет парень. Тома хмыкает — скептически, как ему хочется надеяться, а не саркастично. — Я ничего не делаю, просто стою. — Но как стоишь! А всё мои старания… — Давай-ка лучше найдём себе столик, — обрывает Тома раньше, чем Ёимия сама заберётся на сцену, чтобы спеть себе хвалебную оду. Он оглядывает зал, подмечая типичную картину для субботнего вечера в центре города, и оттягивает Ёимию от сцены. — Я ещё ни разу не слышал пение Аято трезвым и не хочу ничего менять. — Он что, настолько ужасно поёт?.. Тома оставляет реплику без внимания, потому что Ёимия сама всё услышит, когда они разберутся с инструментами. Они находят места в самом центре зала, откуда сцена просматривается достаточно хорошо, но откуда Аято не сможет бросать свои провокационные взгляды прямо на Тому. Его такой вариант более чем устраивает. Пока они ждут пиво, Тома вкратце вводит Ёимию в курс дела сводкой по ребятам. Шинобу заслуживает её одобрительного кивка, Итто — воинственного «а, так это тот самый», и Тома думает, что если бы Итто услышал, возгордился бы как никогда. Даром что «тот самый» устами Ёимии звучит как обозначение новой цели серийного убийцы. Казуху она исподтишка разглядывает долго и тщательно, прежде чем вынести вердикт: — Ладно, в жизни он красивее, чем на фотке. Говоришь, пишет им тексты?.. — И выбил этот бар, — кивает Тома. — Это его Аято привлёк к наполнению контентом нашего праздника, Казуха хорошо знаком чуть ли не с половиной музыкальной тусовки Токио. — О, — Ёимия округляет глаза, — так это он уговорил ту офигенную кавер-группу выступить у нас за один-единственный анонс в соцсетях? Боже, пусть потом распишется у меня на майке, он мне уже нравится. Тома хочет сказать, что Ёимия может особо не рассчитывать, потому что вот Казухе, кажется, не нравится никто… но им приносят пиво, и он сразу делает глоток на четверть бутылки. Тут дело не в том, что Аято настолько ужасно поёт, как раз наоборот — просто пьяным Тома будет справляться с эмоциями на порядок лучше. К тому же его до сих пор как будто крючком за внутренности цепляют, когда он смотрит на Казуху. Тома бывал на многих любительских выступлениях в Лондоне — иногда случайно, просто заходя выпить, иногда специально, когда его тащили друзья. И оказывается, что здесь привычный ритуал мало чем отличается: Аято стучит по микрофону, играет пару долгих аккордов, привлекая внимание, почти в светской манере желает хорошего вечера. Ёимия собирается что-то сказать, но поразительно быстро затыкается, стоит начаться песне. У Томы в ушах с первых нот пробивается что-то знакомое, он почти уверен, что слышал мелодию — но точно не на репетициях. А потом зал заполняет тихий голос Аято, и он вспоминает. — Смеркается, и похоже, сегодня вечером я не найду дорогу домой. …их первый бар, куриные шашлычки, самбуку и холодный бордюр. Аято, сидящий рядом с ним с пьяной поволокой во взгляде и наблюдающий за реакцией. Мягкие аккорды в одном ухе и чужое дыхание в другом. — Кажется, я проваливаюсь в кроличью нору, растворяюсь в вечности, удивляясь своему одиночеству. Тома ловит на себе взгляд Аято и открыто улыбается ему через весь зал. Что-то в этом взгляде не даёт ему покоя, но он так и не может понять, что именно, — все рецепторы сейчас сосредоточены на лёгкой мелодии и голосе, который вызывает у него дрожь по всему телу. — Что стало бы с моей головой, если бы она не держалась на плечах? — Аято отводит взгляд, будто петь дальше становится чем-то личным, и мягче, тише (Тома просто уверен, что в записи было по-другому) поёт: — Что стало бы со мной без твоей улыбки? — С ума сойти, — бормочет Ёимия благоговейным полушёпотом, — вот это голос. Тома согласен, но на большее его вряд ли хватит. Вот это голос. — Пусть она сопровождает тебя всегда, пусть сбережёт от ненастий. Давай заблудимся по дороге домой… Вживую эту песню Тома слышит впервые. И может только удивиться тому, что было не видно на записи, — как Аято переключается с грустных мотивов на задорные, как постоянно меняется выражение его лица и тембр голоса. В те редкие секунды, когда он смотрит на Тому (и Тома просто подозревает, что его присутствие за столиком здорово отвлекает), в его глазах опять мелькает это странное выражение — Тома уверен, что видит его не впервые, просто обозначить как конкретную эмоцию не может. И только когда песня заканчивается, по залу растекаются последние аккорды вперемешку с аплодисментами, а Аято весело улыбается ему из-за микрофона… Тома вдруг понимает, что это такое. Он смотрит влюблённо. Тома утыкается в свою бутылку. Осознание того, что раньше Тома прятал за «это просто на спор», пробивается через новые гитарные аккорды, и он думает: вот чёрт. Это уже не «ты мне нравишься», не «давай поспорим на отношения, просто проверим, сколько ты меня выдержишь». Аято, кажется, влюблён. Это, кажется, проблема. Огромная проблема. Потому что влюблённости свойственно работать и в обратную сторону. Тома, конечно, ни разу не смотрел на Аято с мыслью «Так, раньше он мне просто нравился, но вот теперь…». О таком не особо задумываешься, Тома и не задумывался — до этого момента. Ёимия пихает его в бок, что-то восторженно шепчет на ухо, где-то на сцене начинается новая песня, но Тома не слышит ничего, кроме молотка в собственной голове. Он влюбился. С концами. Вот блин. Вот чёрт. Пиздец. Он залпом опрокидывает в себя остатки пива, пытаясь оформить хоть одну внятную мысль. И приходит только к: — Мне нужна ещё одна. — Так быстро? — Ёимия сводит брови, у неё в бутылке ещё, кажется, больше половины — Тома не уверен, в барном полумраке за тёмным стеклом не разглядеть. — Ну ты даёшь… Тома вздыхает и откидывается в кресле. Уютные тут кресла, кстати, он бы провёл в таком остаток жизни, переваривая это безнадёжное «я влюбился». Наверное, к этому стоило прийти раньше — когда они пили баблти в кафешке, когда впервые поцеловались, когда Аято позвал его на репетицию, когда посреди собрания цитировал ему в личку порнушную сцену из дешёвого романа собственного сочинения… Но Тома почему-то приходит только сейчас. И Аято, голос которого долетает со сцены с новой песней, делает ему с каждой минутой всё хуже. — Это восход нашей любви, это лишь самый рассвет нашей любви… Интересно, методично пилит себя собственным мазохизмом Тома, он специально подбирал такие песни? Специально, чтобы Тома сейчас слушал его и разрывался между желанием выскочить на улицу и желанием запрыгнуть прямо на сцену? Ёимия толкает его в бок снова. На этот раз Тома хотя бы разбирает, что она говорит. — …смотрит прямо на тебя, слышишь вообще! — Знаю, — пересушенным горлом хрипит Тома. — Знаю. И поверх голов улыбается Аято в ответ. Он не уверен, он не знает до конца, потому что бар продолжает жить собственной жизнью и, похоже, только он воспринимает это выступление как манифест своей кончине, а не как обычную фоновую музыку… но голос Аято на репетиции точно не подрагивал так, как сейчас. — Я чувствую тебя, каждое твоё движение. Чувствую тебя, каждый твой вдох… Вдох, да. Кажется, это люди делают, чтобы жить. Дышат. Вокал в этой песне у Аято куда сильнее и глубже, но мотив остаётся таким спокойным, что от несоответствия Тома даже не видит, как перед ним ставят вторую бутылку. Щелчок крышки, постепенно затухающие аккорды, и Аято театрально раскланивается под аплодисменты, которые звучат намного громче, чем после первой песни. — Впервые вижу такую благодарную публику, — говорит он своим обычным, непринуждённым голосом, улыбаясь в микрофон. — Выступать для вас — одно удовольствие. Он не сводит с Томы взгляда. Не для вас — для тебя. Аято сейчас интересует только один человек во всём баре. — Простите, — смеётся Аято, которого Шинобу бесцеремонно пихает под ребро, — мне тут вежливо напоминают, что я на сцене не один. Пожалуйста, если вам понравилось — поаплодируйте Аратаки Итто, нашему потрясающему барабанщику… Они играют ещё несколько песен, не таких лиричных, давая Томе шанс постепенно оправиться от осознания. К этому моменту он наполовину осушает вторую бутылку, Ёимия так и потягивает первую, они переключаются на дурацкую болтовню с перерывами на восторженные вздохи — хоть в этом плане Ёимия его понимает. И всё как будто идёт как обычный вечер в баре… не считая того, что со сцены поёт Аято, конечно. — Интересно, сколько лайков я наберу, если залью это в подслушку? — задумчиво бормочет Ёимия, накладывая десяток фильтров на видео. Тома перегибается через стол, чтобы оценить её навыки монтажёра, и интересуется: — Зачем ты снимала соседний столик? — Я снимала не соседний столик, я снимала Аято! — Я вот никакого Аято не вижу. — Будешь на меня выпендриваться — поставлю хештег «безнадёжная любовь» и приложу твою фотку с этой пивной коллекцией. Вот мы все посмеёмся… Тома не знает, сколько точно проходит времени, прежде чем группа берёт перерыв, но измеряет это время двумя пустыми бутылками. Он смотрит на то, как Аято аккуратно откладывает гитару, потом на Ёимию — прокрадывается мысль заказать хоть что-то съедобное, прежде чем его унесёт от выпитого натощак. Но Ёимия вскакивает из-за стола раньше, чем он успевает открыть рот. — Я в туалет, — объявляет она таким тоном, что становится понятно: не в туалет, а делать Томе одолжение его одиночеством за столиком. И шепчет напоследок: — Обязательно скажи ему, как тебе понравилось, и я гарантирую: он поцелует тебя прямо здесь и сейчас. Тома отделывается каким-то хмыканьем. Ёимия ретируется, и он подтягивает к себе меню, чтобы, когда Аято к нему всё-таки подойдёт, казаться глубоко занятым, а не глубоко задумчивым. Он никогда не забивал себе голову такими вещами, как признания, Откровенные Разговоры о Чувствах и так далее, и так далее. У него была целых одна девушка (колесо обозрения, помните?) и целых один парень, и оба тех опыта отношений пусть и были, в отличие от этих, полноценными, а не на спор… не вызывали в нём вообще ничего. Лёгкая привязанность и желание быть с кем-то, не больше. А тут Аято. Аято, который с самого начала как будто углядел в Томе какой-то важный этап своей жизни и прикрылся этим дурацким «на спор». И теперь Тома, занятый изучением ассортимента закусок, думает: но что если… Кто-то приземляется на стул напротив. И это не Аято. — Привет, — кособоко улыбается какой-то парень. — Что, девчонка бросила? Тома даёт себе секунду изучить его лицо. Черты мягкие, но взгляд колючий, улыбка дружелюбная, но острая. По истечении секунды Тома приходит к выводу, что парень ему не нравится. — Не бросила, — роняет он в меню, всем своим видом показывая, что оно интересует его куда больше, — мы не встречаемся. — Тем лучше, что не встречаетесь, — радуется парень. Задумчиво оглядывает Тому с ног до головы и будто оценку ставит: — Ты симпатичный. «А ты не очень». Был бы этот парень не таким неприятным — может, Тома бы даже смутился. Но в нём говорят два пива и собственная влюблённость к человеку, который в паре метров от него — Тома косится парню за плечо — разговаривает с Шинобу, так что Тома только пожимает плечами: — Спасибо. Но я немного занят. Про себя он выругивается на Ёимию с её модными замашками: хотела сделать из Томы объект привлекательности для Аято, а сделала магнит для придурков. Конкретно этого придурка занятость Томы вообще не смущает: — Могу посоветовать что-нибудь, я здесь часто зависаю. Не за бесплатно, конечно. — Я и так заплачу за еду, — деланно удивляется Тома, не чувствуя вообще никакой вины за собственный язык, — почему я ещё тебе должен платить? Улыбка у парня, и без того не добавляющая ему очков харизмы, косится и сползает с лица с концами. От него воняет пивом, он хмуро сдвигает брови, и Тома чувствует, что сейчас нарвётся. — Слушай, — тянет он, кажется, на самых остатках дружелюбия, — я пытаюсь к тебе по-хорошему, ты мне сразу понравился… куртка у тебя классная… — Это бомбер, — услужливо подсказывает Тома. Проклятье, Ёимия, твой радар стилиста сбоит. Он откладывает меню и глаза в глаза доводит до его сведения: — И ты мне не нравишься. Брови у парня сводятся с концами. Кажется, здесь Тома слегка перегнул. Сначала он чувствует, как его хватают за запястье — грубо и с силой, едва не выворачивая сустав. Тома даже не успевает среагировать на боль, как его дёргают на себя и он оказывается с парнем лицом к лицу. «Ты всё ещё воняешь пивом», — хочет сообщить ему Тома, потому что он вежливый и тактичный, но у него не получается даже открыть рот. В следующий момент хватка вдруг разжимается, Тома удивлённо падает назад в своё кресло, а над ухом раздаётся придушенный писк. И Тома не сразу соображает, что пищит тот самый парень: Итто, выросший буквально из-под земли, удерживает его за руку с таким видом, будто тот весит не больше пёрышка. — Что-то не поделили? — весело улыбается он. Тома переводит дух, парень сглатывает. Его нельзя винить: Итто, возвышающийся над всеми на полголовы и имеющий габариты раза в два больше, однозначно производит впечатление. А ещё Тома ему охренеть как благодарен. Парень опасливо косится на него: — Твоя охрана, что ли? За его спиной Тома различает знакомые, зловеще суженные глаза. И с трудом удерживается от смеха: — Не вся. Он никогда не думал, что будет смотреть на Казуху с таким весельем, но посмотрите, где они сейчас — на новой ступени их взаимоотношений, когда Казуха может позволить себе с беззаботным видом присесть на подлокотник его кресла и потянуться к его бутылке пива. — Аято в одиночку выдул всю мою воду, — докладывает он таким тоном, что становится понятно: эта картина его ни капли не смущает. Он окидывает Итто невыразительным взглядом и облизывает губы. — Пусти, руку сломаешь. Итто смотрит на Тому, Тома смотрит на его несчастную жертву, несчастная жертва кивает. Итто роняет руку, парень тут же подскакивает на месте, и Тома честно не винит его в желании смыться куда подальше… но не может не прыснуть в кулак, когда у него не получается. Потому что на развороте от столика он врезается прямо в Аято, за которым стоит Шинобу с бутылкой воды наперевес. Тома достаточно хорошо её знает, чтобы с уверенностью сказать: эта бутылка сойдёт за орудие убийства. Аято мягко придерживает парня за плечи, но его лицо говорит о том, что кому-то сейчас очень сильно повезёт, если его не швырнут с прогиба. — Хорошо, я понял, — фыркает парень на остатках достоинства, — вы все его тут опекаете, я к нему не полезу… — Не понял, — по-светски дружелюбно отрезает Аято. — Мы не опекаем. Я не опекаю. Ты пытался подкатить к моему парню. У Томы в кончиках пальцев начинает покалывать, и он не сразу понимает, что это за иррациональное тепло. Аято говорит слишком уверенно и слишком напрямик, это… выбивает из лёгких весь воздух. Он ведь мог сказать, что они друзья. Мог вообще не стараться что-то говорить и сразу дать под зад. Но он выбрал ультимативное вот это. Аято бросает на Тому быстрый взгляд, и тот, поняв без слов, кивает: всё нормально, давай только без скандалов. — Чтобы я тебя рядом с ним больше не видел, — роняет Аято так, будто его это всё вконец задолбало. Он отпускает чужое плечо, и парень исчезает с мастерством настоящего ниндзя. А Аято наконец пробирается к столику, чтобы наградить Тому взглядом заботливой мамочки. — Порядок? — Порядок. Тома поднимается на ноги. Рука побаливает после того, как её попытались выдернуть из сустава, но даже синяк вряд ли останется — а Аято выглядит так, словно за любое телесное повреждение закопает обидчика живьём. Поэтому Тома решает не становиться соучастником. Казуха сползает с подлокотника и, кажется, прихватывает с собой его пиво, но Тому это волнует не так сильно, как стальной взгляд прямо напротив. С ума сойти, оказывается, Аято тоже умеет ревновать. — Мы просто мило поболтали, — улыбается Тома, только чтобы его успокоить. — Он куртку от бомбера не отличает, тут сразу было понятно, что ему ничего не све… Он осекается. Потому что Аято его целует. Это не похоже ни на милое прикосновение губами, ни на жадное, на самой грани, когда они оба были возбуждены до предела. Аято целует… как тогда, в гараже, его целовал сам Тома, желая доходчиво довести до сведения окружающих, что они встречаются. И Томе резко становится наплевать, что это переполненный народом бар, в котором к Аято прикована добрая половина взглядов, а губы самого Томы, наверное, горчат пивом. Он целует в ответ, наслаждаясь моментом собственной важности, а потом… Потом из окружения пробиваются голоса. Голос. Один. Изрядно удивлённый. Принадлежащий Ёимии. — Какого-