Лучше звоните Томе

— Что там у тебя? Аято, лениво смахивающий десятки уведомлений с экрана блокировки и параллельно, чтобы наверняка, блокирующий входящие звонки, усмехается: — Аяка обнаружила пропажу, записала меня в похитители и грозит заявить в полицию. А у тебя? Тома косится на свой захлёбывающийся истеричной вибрацией телефон, где поперёк экрана светится гневное «ЕСЛИ ОН ТЕБЯ ПОХИТИЛ Я ЗВОНЮ В ПОЛИЦИЮ И МНЕ ПЛЕВАТЬ ЧТО Я ОСТАНУСЬ БЕЗ ПОМОЩНИКА», и пожимает плечами: — Примерно то же самое. Так… с чего здесь лучше начать, чтобы с утра я не проснулся с циррозом печени где-нибудь на вокзале в Осаке? Он подвигает к себе меню и щурится, пытаясь в полумраке бара разобрать хотя бы картинки. Ему всунули меню на английском, скорее всего потому что он выглядит как иностранец, но от вопросов в духе «а что это, а это что» всё равно не спасает. С алкогольной культурой Японии Тома знаком откровенно плохо: все его знания заканчиваются на том, что пиво здесь вкусное, виски они называют смешным «уисуки», а сакэ не так популярно, как это любят показывать в Голливуде. Поэтому ему нужен проводник. Бар на самом деле симпатичный — Аято, с боем выбивший им места за одним из маленьких столиков в центре зала, говорит, что его открыли всего пару лет назад. В Акихабаре идзакая растут, как грибы, и каждый новый на месте старого пытается чем-то удивить. Конкретно этот не удивляет ничем, кроме хороших закусок, больших коктейлей и традиционного караоке. Аято обещает добраться и до него, Тома в ужасе. — Давай начнём с того, что определимся, сколько ты можешь позволить себе выпить. Перескакивать с пива сразу на самбуку — беспроигрышный вариант для свидания с туалетом, так что для начала… — Аято задумчиво водит пальцем по меню и подвигает Томе. — Попробуй вот это. — И что это? — Коктейль на сётю. Лёгкий, выпьешь быстро, а потом можно переходить на что-то покрепче, — Аято забирает меню назад, перебрасывая страницы в раздел с закусками. — Еда вкусная, бери любую, какая больше нравится. Тома пробегается взглядом по ценникам на сашими-сеты и приходит к выводу о том, что его финансовое планирование на сегодняшний вечер еду включать не будет. Наличных у него с собой не так много, и Аято он, памятуя о позорном эпизоде с деньгами у него за шиворотом, об этом не говорит. — Закажи ты, — сдаётся Тома. Он просто свистнет у него кусок — и пить на голодный желудок не придётся, и тратить лишние деньги. — Я не понимаю, что это всё такое. Аято поднимает на него ироничный взгляд: — То есть ты затёр до дыр все сезоны «Наруто», а культурная часть про еду прошла мимо тебя? — Знаешь, что? Посмотрел бы я на тебя в английском пабе. — Давай начнём с того, что там я не просто не разберусь с меню, а вообще ни слова не скажу… — Это принижение моих навыков репетитора. — Это здравая оценка собственных возможностей! Вот так оно и начинается — с препирательств, которые Тома отнёс бы к категории вполне невинных, если бы не догадывался, что за этим последует. С двух коктейлей с привкусом чего-то, напоминающего сливу и гренадин. С огромной тарелки якитори, глядя на которую, Аято качает головой и признаёт, что в жизни её не осилит, так что Тома крадёт оттуда куски без зазрения совести. С какой-то… полуинтимной, одной на двоих атмосферы, не ведущей ни к чему, кроме нелепых разговоров. — Почему «бесплатный соус» обязательно сырный? — спрашивает Аято в пустоту. От Томы ему ответ как будто не нужен. — Сырный соус — это главная ошибка человечества. Будешь? — Буду. Мне сырный соус ничего не сделал. Аято смотрит на него со вселенской тоской в глазах и «а ты ведь мне нравился» на губах. Тома решает не спрашивать, убил ли сырный соус всю его семью, просто молча добавляет его в список того, что Аято не нравится. Бар, очень быстро уясняет Тома, — это не занятие в комнате Аято, где можно смотреть на собственные распечатки. Это не кафешка, где можно отвлекаться на Итто или конспект по мировой экономике. И это не Клуб Тупых Настолок, где вообще целая куча всего, куда можно отводить взгляд. Здесь ты смотришь либо в тарелку, выбирая куриный шашлычок побольше, либо на Аято. И Аято, на лице у которого улыбка, которую Тома раньше не видел, но которой приписывает категорию обольстительных, подпирающий щёку рукой и разглядывающий его, как лягушку под микроскопом, выглядит так, что хочется одновременно смотреть на него — и в ту же секунду на что-нибудь другое. Но он справляется. Отчасти. Почти не. В полутьме симпатичных фонариков даже не видно, что он краснеет. А если и видно… всё, конечно, можно списать на алкоголь, но Тома будет списывать на генетику: по этой части он весь в мать, разве что уши не сдаются от малейшего позора. У Томы уходит каких-то полчаса на то, чтобы на нервах выпить весь — огромный — стакан с коктейлем и избавиться от подозрений, что к ним сейчас заглянет внезапный Итто, или строгая Аяка, или, ой, разгневанная до подпаленных кончиков волос Ёимия. Они и правда в одном баре, за одним столиком, с одной тарелкой якитори на двоих — с Камисато Аято. Пьют. Вдвоём. Ты же этого хотел, да? Как там говорят в бульварных романах — расслабься и получай удовольствие? Половина девчонок в кампусе удавилась бы за право быть на твоём месте, и добрая четверть парней, вероятно, тоже, так что уже не так? Скорее всего, думает Тома, всё не так. Аято усиленно поддерживает иллюзию того, что Тома для него просто приятная компания, и выпить он его позвал из галантности и светлых чувств, и это для него дело чести — показать иностранцу тот кусок Японии, который он пропускает за зубрёжкой и студенческими обязанностями. Но предсказание Ёимии в голове слишком живо, и кое в чём она права: когда она предсказывает что-то таким грозным тоном, оно имеет свойство сбываться. Для себя Тома решает: малейший, крохотный знак того, что он интересует Аято в горизонтальной плоскости — и он уходит. Вот прямо так, гневно вскакивает на ноги, бросает на стол пачку наличных (потому что он всё-таки не последняя свинья, чтобы не платить за заказ) и хлопает дверью. И оставляет Аято до утра искать себе в качестве жертвы для пьяных поцелуев кого-то ещё. Но какая-то его часть таким рациональным и правильным выводам противится. Наверное, та же, которая захватывает контроль над мозгом, когда Тома залипает на его волосы, или улыбку, или пальцы. И эта часть так и кричит: кого ты обманываешь, если он попытается тебя поцеловать — ты первый засунешь ему язык в рот. И это плохо. В принципе вся ситуация, доводить до которой не следовало изначально, — плохо. — …и у нас ещё, ну, есть собственный бассейн — такой дурацкий способ показать, что ты уже не знаешь, что делать с деньгами. Так вот однажды, когда мы с Аякой просидели там всю ночь, я нёс её любимые моти, которые украл с кухни, и вместе с полной тарелкой навернулся с плитки прямо в него. Выполз, дрожал, как мокрая собака, но мы с ней потом очень долго смеялись, пока она сушила мою пижаму феном… Тома? — перед его носом щёлкают пальцами, и Томе приходится оторваться от калькулирования рисков сегодняшнего вечера. — Ты слушаешь? Аято смотрит прямо на него — проникновенно, внимательно и… чтоб его, с какой-то непонятной теплотой. — Второй, наверное, был лишним, — бормочет он. — От коктейлей всегда легко уносит, а до самбуки мы так и не добрались. — Да нет, порядок, — Тома крадёт у него новый шашлычок, стараясь выглядеть расслабленным, а не встревоженным неутешительной статистикой. — Просто задумался. Ты вообще не выглядишь как человек, у которого действительно есть огромное поместье. С бассейном. — И милый садик с кипарисами, — усмехается Аято уголками губ. — И целая комната с домашним кинотеатром. И собственная домохозяйка. — Да-да, вот и я про то же. Так у тебя семья не из тех, кто фанатеет по стеклянным пентхаусам с пафосными названиями? Аято пожимает плечами: — Знаешь, у нас есть квартира в городе, но она вроде как сдаётся, а это старый дом, он достался нам ещё от какого-то предприимчивого прапракого-то там. Там всё по двадцать раз сносили и ремонтировали, но земля… У нас большая семья с претенциозной родословной, кажется, нашу фамилию находили ещё в переписях периода Нара, — и на очевидно недоумённый взгляд поясняет: — Очень далеко, тогда ещё даже не появились первые самураи. А мой ещё один прапракто-то там был чуть ли не приближённым императора. Вот и досталось от них всех. Живу с тем, что мне вечно вдалбливают в голову: каждый Камисато должен чем-то отличиться. — Ты и отличился, — фыркает Тома в коктейль. — Бои роботов-пылесосов в кампусе будут вспоминать ещё очень долго. — Подозреваю, что отец не совсем это имел в виду… — Тогда надо было конкретизировать, — Тома ставит локти на стол. — На самом деле интересно выходит: то есть какой-то твой далёкий предок, приближённый императора, гулял по тому самому дворцу в центре города, а ты сидишь в баре в рваных джинсах и спаиваешь меня сётю. Теперь смеётся Аято: — Намекаешь на то, что я не соответствую семейной репутации? — Намекаю на огромный исторический пласт, как ты можешь быть таким грубым! Тому радует тот факт, что на протяжении всего времени, что они набивают приличный счёт, с губ Аято так и не сходит эта лёгкая улыбка. Не радует, что она сопровождается взглядом… знаете, тот самый взгляд. Когда вы в баре и вас усердно пытаются склеить. Но ничего из того, что могло бы попасть под заявления Ёимии о харассменте, пока так и не происходит — и это очевидное несоответствие ставит Тому в глухой тупик. Они всё-таки заказывают самбуку, взяв небольшой перерыв, и Аято пользуется паузой, чтобы вытянуть его на воздух. Тома безвольно кивает: голова к этому моменту становится немного ватной, и предложение подышать звучит как отличная идея. Только сейчас он разбирает, куда именно Аято его затащил. Бар выходит на узенький пешеходный переулок, где шум Акихабары слышен отдалённо, и Аято с безразличным видом усаживается прямо на бордюр. Тома сомневается, что его заднице это понравится, но раз уж задница из топ-5 кампуса чувствует себя нормально… — Порядок? — спрашивает Аято, когда Тома вытягивает ноги рядом. Так и не определившись, к чему в его жизни подходит определение «порядок», Тома кивает. — Ты неплохо держишься. С месяц назад я затащил сюда Итто, он после двух коктейлей уже разносил автомат с караоке. — И как он поёт? — Ужасно, — они смеются одновременно. — Нет, серьёзно, гораздо лучше он справляется с барабанами. Я и был здесь в последний раз тогда, с ним — боялся, что меня вспомнят и закроют вход. «А что, ты опять на танцполе засовывал кому-то язык в рот?» — так и тянет спросить Тому, но он кусает себя за собственный язык, отпуская смешок. Как хорошо, что в этом баре нет ни танцпола, ни знакомых, которые могут выложить в Инстаграм очередную жертву Камисато Аято. Воспоминание об этом опять как будто даёт кулаком по рёбрам, и Тома утомлённо выдыхает. Да, Тома из прошлого, было бы куда лучше, если бы Аято оказался уродом. Но он сидит на расстоянии пары сантиметров от него, преступно красивый и щурящийся на свет от уличной вывески. И превращаться в урода с приходом ночи даже не думает. — Барабаны? — цепляется за слова Тома, лишь бы забить голову разговорами, а не степенью потенциального уродства Аято. — Так Итто тоже… — Ага, он играет. Если придёшь послушать, — Аято бросает на него вкрадчивый взгляд, мол, ты же когда-то обещал, — не забудь похвалить конкретно его, он начинает лучше стараться. — И сколько вас в группе? Вряд ли я приду послушать, как ты пытаешься петь, пока он насилует тарелки. Аято роняет голову, пряча смех в коленях: — Это не так ужасно, не теряй в него веру. Нас всего четверо, но вряд ли ты знаешь двух других, они вообще не из Тодая. Казуха, парень на клавишных, который пишет нам тексты, и Шинобу, милая девчонка с электрогитарой во весь её рост. Если хочешь… — Аято вдруг лезет в карман за телефоном, и Тома догадывается, к чему всё идёт. — Вот, держи. Аято протягивает ему наушник, который Тома забирает с огромной долей скепсиса. Он смотрел ромкомы, он знает, чем заканчиваются сцены в духе «вот, послушай музыку, которую я пишу сам, а потом я тебя поцелую, потому что это очень красивый и подходящий для этого момент». Ага, этим самым и заканчиваются. Аято включает ему что-то… ладно, господи, под такую музыку возмутительно не целоваться. Спокойный перелив клавиш синтезатора, редкие вступления барабана и электрогитары… а потом начинается текст. «Смеркается, и похоже, сегодня вечером я не найду дорогу домой. Кажется, я проваливаюсь в кроличью нору. Растворяюсь в вечности, удивляясь своему одиночеству». Тома впервые слышит, как Аято поёт. «Что стало бы с моей головой, если бы она не держалась на плечах? Что стало бы со мной без твоей улыбки?» И поёт он возмутительно красиво для перегруженного сенсорного восприятия Томы. «Пусть она сопровождает тебя всегда, пусть сбережёт от ненастий. Давай заблудимся по дороге домой». Тома пытается вслушиваться в текст, но значение слов теряется за голосом. Голос у Аято всегда такой бархатный и обходительный, будто он после вежливой улыбки макнёт тебя лицом в кремовый торт и ещё сделает вид, что он здесь ни при чём. Голос у Аято на этой записи — преступление против музыкальной индустрии и Томы в частности. Мягкий и тихий, но в одно мгновение способный переключиться на долгий надрыв в тон гитарным аккордам. «Вперёд, вперёд! Когда всё вокруг меня рушится, Я хотел бы верить, что возможно всё». Тома не может сопоставить Аято, который поёт в его наушнике, с тем Аято, который сидит прямо перед ним и довольно улыбается — видимо, от нелепого выражения его лица. С тем Аято, который пихает деньги ему за шиворот, пытается выговорить слово на английском, бросается в Ёимию картами, объясняет ему мировую экономику, устраивает бои роботов-пылесосов, утаскивает его в бар посреди ночи… Когда песня заканчивается, Тома молчит. Он не уверен, что открывать рот сейчас и говорить что-то своим не таким красивым голосом — здравая идея. — Что скажешь? — спрашивает Аято тоном, предполагающим готовность к вежливой критике, но Тома способен ответить ему только чистую правду: — Вы… как будто два разных человека. — Интересная реакция. И кто из нас хуже? — Никто. Просто вот этот… — Тома кивает на наушник, разводя руками. И сконфуженно признаётся: — В смысле, ты говорил, что поёшь с группой, я… немного недооценил масштаб. Аято расцветает счастливой улыбкой. Улыбайся так почаще, думает Тома, и тут уже не сдержусь я. — Нет, масштаб ты оценил верно, до сих пор самой большой нашей площадкой был паб с любительской живой музыкой. Это типичная студенческая группа, которая распадётся в лучшем случае через год-два, — Тома пытается что-то ответить, но Аято забирает наушник. — Но мне очень польстило, спасибо. — Я даже ничего не сказал… — Твоё лицо сказало, — Аято снова смеётся, пока это самое лицо обретает сложное и-что-оно-там-сказало-выражение. — Я как будто не песню тебе дал послушать, а подключил к сексу по телефону. Ты, по-моему, даже дышать перестал. — Неправда! — Правда-правда. Ну, что, — он поднимается на ноги, отряхивая джинсы от бордюрной крошки, и протягивает Томе руку, — на один вечер достаточно впечатлений от моего великолепия, или попробуешь самбуку? Тома хочет ответить, что впечатлений от великолепия Аято ему за эти три минуты хватит до конца жизни. Но руку принимает. С бурчанием: — А тебе нравится выделываться. — Я учусь производить на людей хорошее впечатление, — отмахивается Аято. — Когда-нибудь это станет фундаментом моей блестящей карьеры. Пошли. В углу телевизора, на котором почему-то крутят только панорамные виды Японии, Тома фиксирует час ночи и способен только удивиться тому, куда делся целый вечер. Собрание Клуба закончилось около десяти, так что выходит, они тут… почти три часа? Три часа почти успешного контролирования собственной паники и ситуации в целом. Продолжай в том же духе, Тома, и девственность твоих коленей останется нетронутой. Возле тарелки с якитори им умещают шесть шотов самбуки в ряд. На зрелище пляшущего пламени Тома конкретно подвисает и не сразу обнаруживает, что Аято по-хозяйски примеряется к первому, не успев даже усесться за стол. Тома с закатанными глазами бьёт его по руке: — А как же торжественный тост за благополучие, финансовый достаток и всё такое? — Ах да, извини, — Аято со смешком поднимает шот на уровень лица (и даже не боится опалить себе брови) и салютует. — Торжественный тост за благополучие, финансовый достаток и всё такое. Так? — Сойдёт, но над патетикой надо поработать. Затаив дыхание от огонька на поверхности, Тома глотает всё содержимое сразу, не задумываясь, к каким последствиям с утра приведёт количество выпитого. Самбука странно, приятно обжигает горло, Тома жмурится, а открыв глаза, обнаруживает, что вместо двух положенных пустых шотов на столе стоят четыре. — Ты… выпил всё за раз? Аято невинно пожимает плечами: — Это самбука, её так и надо пить. Видишь — глотаешь, — и откидывается на спинку стула, разглядывая потолок расфокусированным взглядом. Если ещё на улице у него получалось скрывать, что он пьян, то всего две секунды в баре и три шота в желудке делают из него… как раз того Аято, которого Тома побаивается. — Как тебе? — Как крепкая огненная жижа, — честно отвечает Тома. Лицо Аято озаряется надеждой пополам с обидой: — То есть ты не будешь допива… — Этого я не говорил. Стоило вспомнить про свою не самую горячую любовь к крепким шотам до того, как Аято его подставил. Теперь Тома просто обязан их прикончить, потому что если он этого не сделает — от них в мгновение ока избавится кое-кто другой. Второй шот он проглатывает шустрее, и жжение в горле уже не кажется таким горьким. После третьего Тома на пару секунд выпадает из реальности, а промаргиваясь, обнаруживает рядом с Аято официантку, чёркающую в блокнот его смешливое: — Будьте добры ещё три, пожалуйста. Он же собирается его остановить? — И моему другу… Тома, сколько сможешь выпить? Собирается?        Нет. Не собирается. …из бара они не выходят — вываливаются, со смехом и бессвязными репликами поддерживая друг друга по дороге к метро. Эта самая дорога заканчивается прямо на бордюре: Аято падает на него, вытягивает ноги и неразборчиво заявляет, что больше никуда не пойдёт. И Тома, в котором алкоголя размером с Ирландское море, даже готов его в этом поддержать. Он не помнит, кто оплатил итоговый счёт. Не помнит, сколько пустых шотов в итоге красовалось на столе. Не помнит, кто доел последний шашлычок и доел ли вообще. Не помнит, о чём они болтали последний час, сколько сейчас времени, в каком районе Токио они находятся и точно ли они в Токио, а не в Уэльсе — а то ведь были прецеденты. Томе это почему-то кажется таким… размытым и неважным, что он обязательно подумает об этом с утра. Зато что важно — это: — Стойкость твоей печени меня… поражает, — с усилием выговаривает Аято, и в его голосе сквозит неприкрытая обида. — Почему всегда самбука? Это верный способ добить меня до состояния полутрупа, а тебе всё без разницы. Тома не назвал бы его то и дело пропадающее из фокуса лицо «без разницы», но он стойко молчит. Хоть в чём-то он должен показаться крутым, раз уж настолки и собственная самооценка ему никак не даются. — Я и не заметил, как тебя развезло, — апатично бормочет он. Аято приваливается к нему плечом, и Тома не в том положении, чтобы отталкивать его безвольное тело на холодный асфальт. Оказывается, пьяным такие прикосновения ощущаются куда чётче — видимо, чтобы сбалансировать все остальные органы чувств, витающие в облаках. — М-м-м… на самом деле я медленно напиваюсь. — Да неужели. — Святая правда! Но самбука отключает мне мозги. Сразу начинаю чувствовать себя… — Аято делает над собой усилие, отрываясь от Томы, и неопределённо поводит рукой в воздухе. — Понимаешь? Тома косится на него. Не то чтобы он прямо понимает, но общую картину уловить может. А потом он делает ту самую роковую ошибку, которую весь вечер ожидал от Аято, но никак не от себя. Потому что его рот открывается абсолютно самостоятельно и по своей воле иронично выдаёт… — И сколько шотов самбуки ты выпил перед тем, как решил приехать ко мне с вечеринки в пять утра? …вот это. В этот конкретный момент вселенная, которая под действием самбуки вертелась перед глазами, как сумасшедшая, почему-то резко жмёт на тормоз. Тома промаргивается, приходя к пониманию того, что он только что сказал, и восстанавливая в голове список причин, по которым он для себя решил не поднимать эту тему. И с опаской косится на Аято — тот смотрит на него с искренним недоумением. — Когда это я решил к тебе приехать? Спокойно, Тома. Держи лицо. Мама с детства учила расхлёбывать заваренную тобой же кашу, так что будь добр. — В прошлую субботу? — давит Тома с усилием. — Когда ты звал меня с собой, а я не пошёл. Итто писал, что ты насмерть пьяный порывался приехать ко мне сказать что-то важное. Лицо Аято — настоящая гамма эмоций, где задумчивость взбивается с удивлением, а поверх всего этого щедрой рукой насыпают пьяную потерянность. Тома даже чувствует в душе тёмное злорадство от того, что он способен поставить Камисато Аято в такой беспросветный тупик. — Я не помню, — шёпотом признаётся он, — прости. Последнее, что отложилось в голове, — это Итто, который ужасно фальшивил под «Абракадабру». А потом я проснулся у себя и решил, что это был ночной кошмар. Тома может укусить себя за язык и приказать тут же остановить этот неведомо как начатый разговор. Но в чём-то они с Аято, оказывается, похожи: самбука и ему напрочь выключает мозги. — То есть всего остального, что ты творил в ту субботу, ты тоже не помнишь. Кажется, он звучит слишком обвинительно. Слишком обидчиво. Слишком — вот это да — зло. Но «та суббота» мешает Томе жить уже целую неделю, и он даже рад вылить это на настоящую причину того, что в его голове хозяйничает бетономешалка. Если что — в эту игру можно играть и вдвоём. Провалы в памяти, не знаю, что на меня нашло, никто не виноват, это самбука, всегда самбука, понимаешь? Аято, пошатываясь, отъезжает от него с концами. Теперь между ними разница в почётный метр, и Тома принимается с невесёлой усмешкой буравить взглядом этот свободный кусок бордюра. — А, — наконец говорит Аято. Тихо и точно так же невесело. — Так ты всё-таки видел. Что именно он видел, пояснять не надо — не так много вариантов. — Видел, — односложно подтверждает Тома. — И ничего не сказал. — Я слишком вежливый. Он находит в себе силы поднять голову, но старается зря: Аято опять прячет лицо за ладонью, его глаза закрыты, губы ломает в странной усмешке. — Знаешь, — говорит он в пустоту, — я почти уверен, что могу выстроить логическую цепочку того, что заставило меня в тот вечер в очередной раз стать звездой подслушки. Но объяснение звучит слишком бредово. Томе очень хочется перехватить его ладонь, отвести от лица и вот так, глаза в глаза, это самое объяснение затребовать. Но он только открывает рот и ничего-особенного-тоном протягивает: — Не надо мне объяснять, брось. Просто сначала я вижу это, а потом ты изъявляешь желание ко мне приехать, и мне… было интересно, что такого на тебя снизошло. И почему из всех людей, которых можно растолкать в пять утра, ты выбрал в качестве жертвы именно меня. Аято снова странно кривит губы: — Скажем так: мне объяснили мою ошибку. — Какую такую ошибку? — Ты правда хочешь, чтобы я сказал? Если честно, Тома хочет свести этот дурацкий разговор (не вызывающий в нём ничего, кроме желания вернуться за самбукой, чтобы упиться до беспамятства) к не менее дурацкой шутке, встать и уйти домой. На бордюре слишком холодно, а в душе слишком неуютно. Но он только кивает. И Аято, отводя взгляд, пространно сообщает барной вывеске: — Оказалось, я напился настолько, что полночи думал, будто ты всё-таки приехал. Будто я разговариваю с тобой, — и медленно, опасаясь, что Тома его не понял, уточняет: — И целуюсь тоже с тобой. Вот это да. Приехали. Наверное, это должно звучать как то самое признание, после которого Тома упадёт без чувств. Наверное, его внутренностям сейчас положено выписывать акробатические номера по всему телу, празднуя расписку Аято в желании Тому поцеловать. Наверное, стоит расплакаться от счастья или хотя бы улыбнуться. Ничего из этого Тома не чувствует и не делает. Вместо этого он способен только на: — И ты решил в пять утра поехать ко мне, чтобы признаться в том, что перепутал меня с другим парнем? — медленное осознание идиотизма ситуации. Аято виновато пожимает плечами: — Об этом я могу только догадываться, с той ночи у меня сохранился только стояк на собственное воображение. Но… видимо, да. Они оба умолкают. Тишину не разбавляет ни приглушённая музыка из бара, ни звуки толпы и всеобщего веселья с Акихабары. Тома слышит только своё дыхание — и далёкие крики Ёимии о том, что она предупреждала. — Наверное, поэтому, — апатично бормочет Аято всё так же в сторону, — я ни с кем не встречаюсь. Я был бы отвратительным парнем. Томе не нравится, куда сворачивает их разговор. Томе не нравится, что он, ожидавший подвоха весь вечер, с этим подвохом сейчас ровно ничего не собирается делать. Томе не нравится, что: — Это не так, — его доброта почему-то даже в такой ситуации берёт верх. Аято вдруг пьяно фыркает от смеха: — Ну да, как же. Давай пройдёмся по всем пунктам ещё раз: я, испытывая к тебе вполне осознанную симпатию, потерпел неудачу в привлечении твоего внимания, напился, подбил клинья к другому парню, потому что мне показалось, что он похож на тебя… нет, даже не так, потому что я решил, что это и есть ты… а потом порывался поехать к тебе в пять утра и извиниться не пойми за что. Что здесь не соответствует понятию «отвратительный парень»? Тома игнорирует часть про симпатию. Тома в принципе существование Аято в метре от себя — игнорирует. Самбука, это всё самбука. Такие тупые диалоги и должны происходить только по пьяни, это, чёрт возьми, закон жанра. — Ты хотел извиниться, — звучит жалко и смешно, но сопоставляя количество алкоголя с их разговором — Тома уверен, что они оба с утра ничего не вспомнят. — Это хороший знак. Мудаки так не поступают. Как они поступают, вам лучше спросить у Ёимии. Она в последнее время просто невероятный эксперт в том, что касается мудаков. — То, что я хотел извиниться, — это ещё неустановленный факт. — Я буду верить в него, потому что это лучше моего варианта с пьяными серенадами под окном, ладно? Аято наконец фокусирует на нём взгляд. Удивительно глубокий для пьяного в стельку человека. — Вот за это, — он нетвёрдой рукой наводит на него палец, — ты мне и понравился. Ты так упорно продолжаешь считать меня хорошим парнем… — Перестань. — …и несмотря на то, что я сейчас сижу задницей на асфальте и расписываюсь в том, какой я на самом деле плохой в отношении всего, что идёт дальше дружбы, ты всё равно не сдаёшься… — Может, потому что ты мне тоже нравишься? О, а теперь и Тома сказочно проебался. Он так и замирает напуганным диким зверьком посреди ночной улицы, способный только дожидаться, когда рванёт. Аято моргает добрых три раза, прежде чем до него доходит суть. А потом пьяно смеётся: — Ну не-е-ет. Тома согласен. «Ну не-е-ет» — вполне подходящее его чувствам к Аято описание. — Ты же не… Аято снова описывает рукой в пространстве какую-то абстракцию. И несмотря на то, что оборванная фраза оставляет достаточно поводов для домысла, Тома не видит смысла отпираться — теперь, когда оно всё равно вырвалось само собой. И уныло кивает: — Я же да. Похоже на то. «Похоже на то», что пути назад уже нет — только если самбука волшебным образом не сотрёт все сегодняшние воспоминания, желательно с этого самого момента. Он сказал. Абсолютно серьёзно. Вслух. Аято низко стонет, пряча голову в коленях. Если он пытается таким образом слиться с местностью, Тома хочет сообщить ему, что всё ещё видит его нахмуренные брови. — Я тебя умоляю… — тянут брови Аято. Звучит жёвано и комкано, так что Томе приходится прилагать усилия, чтобы разобрать слова. — Я не могу действительно тебе нравиться, брось. Если ты из жалости, потому что я пьяный, то сейчас у тебя, наоборот, был отличный шанс… — Действительно. — …отомстить мне за те выходные… Прости, что? Тома вздыхает. Ну, давай, добей. Произнёс раз — сможешь ещё. — Ты действительно мне нравишься. Он сказал. Абсолютно серьёзно. Вслух. Во второй раз. Тишину между ними можно даже не ножом резать, а пилить бензопилой. И никакая вдруг начинающая играть сопливая музыка не спасёт. Пожалуй, в полной мере до Томы так и не доходит, в чём именно он только что признался. Потому что сердце не колотится, как бешеное, и оно всё ещё в груди, а не где-то в районе пяток. И Аято с ним, кажется, в этом единодушен. Потому что говорит как-то растерянно: — Ты же несерьёзно сейчас. Ты… о боже… нет, я так не могу. Я разобью тебе сердце. — На самом деле, — пространно и глубокомысленно доводит до его сведения Тома, — уже разбил. Неделю назад. Будем честны: он много раз представлял себе этот разговор и эту фразу, и в воображении её обязательно нужно было выкрикивать в гневе и сквозь слёзы, по закону всех киношных мелодрам. На самом деле выходит легче, чем Тома себе навоображал. И после того, как всё-таки произнёс вслух, становится тоже — легче. — Так что мне, — продолжает он с улыбкой, — уже нечего терять. Самое гадкое, что ты мог сделать, ты уже сделал, сомневаюсь, что ты побьёшь новый рекорд. Колени Аято источают явственное сомнение. А потом невозмутимо предлагают: — Можем поспорить. Тома давится воздухом от непонятного приступа веселья: — Поспорить, что ты не такой плохой парень? Как ты себе это представляешь? Ты стараешься налажать изо всех сил, а я нахожу тебе оправдания? Аято вдруг рывком поднимает голову, будто на него снисходит озарение. Это первый раз с самого начала разговора, когда Тома видит его лицо и его взгляд. И взгляд этот… никакого пьяного расфокуса, только это выражение злодея, придумавшего хитрый план по захвату мира. Томе это не нравится. А потом Аято просто говорит: — Ну, да. Говорит: — Поспорим, что ты не вынесешь меня, если я сейчас возьму — и предложу тебе встречаться. Фраза повисает между ними в нелепой тишине, которую разбавляет только их общее дыхание. Кажется, Томе опять по сценарию положено счастливо плакать и плясать от радости. После фразы «предложу тебе встречаться» из уст Камисато Аято так должны реагировать все, у кого на этой планете ещё остались глаза и вкус в парнях. Но у Томы, видимо, что-то не так или со зрением, или со вкусом. — То есть ты будешь вести себя абсолютно невыносимо и ждать, пока я тебя брошу? — скептически уточняет он. Аято кивает с лицом гения, и Тома кисло хмыкает: — Не подходит. — Почему? — Ты будешь стараться специально. Это нарушит всю чистоту спора. Господи, почему они вообще прямо сейчас, грея задницами холодный бордюр, сидят насмерть пьяные у какого-то бара в центре Токио и спорят на отношения? Давайте отмотаем время на пару часов назад, чтобы Тома мог отказаться от самбуки и лежать в своей кровати, а не смотреть на то, как Аято задумчиво постукивает пальцами по коленям и признаёт: — Ладно, ты прав. Но я невыносим в любом своём проявлении, стараюсь я или нет, — он напряжённо думает ещё пару секунд и предлагает: — Тогда новые условия: я веду себя как обычно и мы засекаем, сколько ты со мной выдержишь. Тома зависает, разглядывая плывущее вокруг пространство. Какой кошмар, он и одного Аято еле выносит, а тут перед ним растекаются по бордюру сразу двое. — Это обычные отношения. — Зануда… Я сдаюсь, предлагай ты. — А что предлагать? Мне всё нравится. Они снова умолкают, глядя глаза в глаза, и Тома сдаётся первый, переводя фокус зрения на собственные кроссовки. Он уверен, что невозмутимости ему ощутимо подливает самбука, потому что трезвый он такие разговоры с каменным лицом вести был бы неспособен. А сидеть и в открытую говорить Аято «мне нравится идея наших с тобой отношений» — это равносильно сердечному приступу. Поэтому, наверное, надо пользоваться возможностью, пока они оба достаточно пьяны для такого парада нелепости. — Ладно, тогда… — осторожно говорит Аято, поигрывая пальцами. — Раз тебе всё нравится и никто не против… Какое сегодня число, кстати? — Семнадцатое? — неуверенно тянет Тома. — Нет, уже восемнадцатое. Зачем тебе? — Мне же надо знать, когда забывать про первую годовщину. Если мы до неё дотянем, конечно. — Ты сейчас специально себя так ведёшь? — Может быть. А может, и нет, — Аято довольно щурится и, помогая себе рукой, с трудом поднимается на ноги. — Ты всегда можешь меня бросить, помнишь? Он протягивает Томе ладонь, и тот хватается за неё, пошатнувшись от снова завертевшегося мира. Аято ловит его в какое-то подобие объятий, крепко сжимая спину, так что своё недовольство Тома демонстрирует чуть ли не ему в губы: — И это будут самые короткие в мире отношения. Ну уж нет. Он застывает в паре сантиметров от чужого лица. Кажется, он обещал при малейших признаках каких-то неправильных намёков от Аято закатить скандал, развернуться и уйти? Каким идиотом был Тома, раз позволяет себе обещать вещи, которые не сможет выполнить? Ну, давай. Вот твой идеальный момент, на который ты наверняка рассчитывал весь вечер. Докажи Томе, что все вокруг были правы и только он один со своим «он не полезет ко мне, мы друзья» хотел верить в лучшее. Докажи, что ты всё это наговорил совершенно серьёзно. Докажи, что сам — хотел — его — поцеловать. Когда Аято наклоняется к нему, Тома жмурится до болезненных звёзд в глазах. Но сухой поцелуй приходится на самый краешек дрожащих губ и длится какую-то ничтожную долю секунды. Тома открывает глаза — Аято отстраняется, очевидно, жутко довольный растерянностью на чужом лице. — Это демо-версия, — подмигивает он с улыбкой. — По-настоящему я хочу запомнить. Тома выворачивается из кольца его рук, чтобы получить возможность сердито пригладить волосы. Чёрт, а на улице всё это время было так холодно? И что это сейчас ворочается в груди — разочарование, облегчение, желание самому взять и поцеловать по-настоящему? — Ты хотя бы уверен, что весь наш сегодняшний разговор запомнишь? Аято задумывается. И, кивая, лезет за телефоном. — Подстраховаться не помешает, — поясняет он в ответ на молчаливый вопрос. — Мне будет обидно настолько облажаться во второй раз. Телефон у Томы в кармане отдаётся вибрацией. На экране уведомлений сразу после десятка угроз от Ёимии — короткое: Аято: Привет, мы встречаемся Тома давит улыбку, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что, если с утра его ожидает провал в памяти, это ровным счётом нихрена не объяснит. Воспоминание о Ёимии заставляет фыркнуть от смеха. Когда назавтра Томе придётся отчитаться, где он был и что делал в обществе преступника, на которого она собралась катать заявление, её ждёт обморок, если не остановка сердца. — Ты бы хоть объяснение добавил, — пытается указать Тома, на что Аято только отмахивается: — Как-нибудь разберёмся. Ну, что, — и протягивает ему руку, — пойдём? Тома смотрит на него, потом на его ладонь. И хватается, сплетая пальцы. С утра он проснётся либо самым счастливым, либо самым несчастным человеком на земле. Аято уводит его прочь от бара, оставляя в голове только лёгкую эйфорию от самбуки и всего, что случилось за один вечер. Тома идёт с ним нога в ногу, глупо улыбаясь то собственным мыслям, то ощущению тепла чужой руки, то странной эмоции какой-то полноценности. Даже если сейчас Аято пьян, даже если это всё какой-то крупный розыгрыш и из-за угла сейчас с камерой на штативе выпрыгнет Итто — у него был целый вечер наедине с Аято, целое «предложу тебе встречаться» и целый поцелуй. Демо-версия поцелуя. То ли меньше, то ли больше того, на что он рассчитывал, сбегая с ним пить самбуку. В комфортном молчании они проходят всего несколько метров. А затем Аято беззаботно интересуется: — Кстати, просто на будущее… где ты всё-таки живёшь?