Лучше звоните Томе

Кое в чём Аято не врёт. В том, что Тому заберёт его личный водитель, — нет, не лишайте Аято возможности ещё раз повыделываться. А в том, что это будет лимузин, всё-таки да. Поэтому Тома чувствует огромное облегчение, когда у его общежития паркуется обычный (насколько может быть обычной модель за десять миллионов йен) чёрный мерседес с тонированными стёклами и Аято хлопает задней дверцей. Он выглядит так, будто забирает Тому не в свой шикарный особняк на выходные, а на любительский рок-концерт, и даже солнечные очки не портят ему образ дурачка-подростка в рваных джинсах. Облегчение по щелчку пальцев сменяется дикой паникой. Посреди бела дня подъезжать к парадному входу его общежития, похищать у всех на глазах на шикарном автомобиле и увозить в закат — кто там ещё отказывался верить в то, что они встречаются? Аято только что исполнил влажную мечту пары сотен тодайских студенток. И исполнил её не для кого-нибудь, а для несчастного Томы. Несчастный Тома останавливается в паре шагов от Аято. И давит: — Эм… кажется, я просил забрать меня в соседнем квартале. Для конспирации, помнишь? — Умолял на коленях, ты имел в виду, — отмахивается Аято с плутоватой усмешкой. — Что поделать, мы перепутали поворот. Хочешь сфоткаться на капоте в бикини, или сразу поедем? — У меня нет бикини, — Тома испускает нервный смешок, — но плавки для знакомства с бассейном я взял. — Ого, дашь полюбоваться на себя в плавках? — Чур, ты первый. Аято со смешком качает головой и приглашающе распахивает заднюю дверь. Тома немного подвисает, чётко сознавая: когда он залезет внутрь, пути назад не будет и его грешную душу не спасёт даже заявление в полицию и звонок в экстренные службы. Да и что он скажет, если будет звонить? «Помогите, меня заперли в богатом доме и пытают бассейном, личным поваром и собакой»? Воспоминание о собаке решает вопрос, и Тома юркает на — о нет, о боже — кожаное сиденье в спасительную прохладу салона. Аято приземляется рядом, хлопает дверцей, и они трогаются с места. Поездка с личным водителем семейства Камисато не откладывается в голове излишне впечатлительного Томы должным образом. Во многом потому, что Аято вычерчивает кончиками пальцев узоры на его бедре, копается в телефоне и с мастерством Цезаря болтает без умолку. — …одному бизнесмену ударила в голову идея построить хоть что-нибудь по западному образцу, и он отгрохал целый квартал. В итоге сюда массово съехались все богачи и более-менее известные люди, которым нужно самоутвердиться за счёт покупки дома по цене десятка почек. У тебя челюсть упадёт, когда я скажу, кто здесь живёт… Вон, смотри, мы как раз проезжаем дом бывшего премьер-министра. Тома смотрит — челюсть не роняет, но под впечатлением всё равно остаётся. Они въезжают в район с геометрически правильными улицами, где каждый второй дом стоит «десяток почек» и выглядит так, что Тома, даже исколесив весь Лондон с его богатыми кварталами, не может поверить, что здесь может жить кто-то такой, как… ну… Аято. Тома постоянно забывает, насколько он возмутительно богат. — Разве дом не достался вам от какого-то древнего предка? — Земля — да, — Аято пожимает плечами, — я вроде говорил, что там всё сносилось по десятку раз. Но весь квартал выкупили в начале застройки, мой прапрадед настолько разозлился, что потом забрал участок назад по цене втридорога и до самой смерти ругал проклятых капиталистов. Там была долгая история с передачей прав на собственность, но у семьи всегда находилось достаточно денег и адвокатов, чтобы выкупить любые претензии на землю. Они так вцепились в этот дом, будто не у нас есть двухэтажная квартира в центре, ради всего святого… Аято смеётся — очевидно, его забавит реакция Томы, у которого на такие слова челюсть всё-таки теряет устойчивость. А сам Тома, оглушённый количеством денег, безмятежно мнущим задницей кожаное сиденье рядом с ним, пропускает момент, когда машина мягко тормозит у подъездных ворот и Аято пихает его в бок. — Приехали. Добро пожаловать. Тома выбирается наружу — и так и остаётся стоять. Пока мерседес мягко урчит мотором, паркуясь за гаражной решёткой, Тома разглядывает своё место заключения на ближайшие сутки. За высокой живой изгородью в два человеческих роста виднеется три этажа серой кирпичной облицовки, сверкающие окна в пол и плоская крыша. Всё это обильно посыпается цветущими гортензиями и горшками кипарисов, а когда Аято подталкивает Тому в спину, заставляя шагнуть за ворота, он различает за углом кусок бассейна. — Позёр, — шепчет Тома не то в восхищении, не то в ужасе, — семья позёров. Аято смеётся ему в затылок. От ворот к главному входу ведёт мощёная дорожка — Тома даже не успевает сделать пару шагов, как его едва не сбивает с ног огромный рыжий комок. Тома пошатывается, рефлекторно хватается за Аято, и ему в лицо суётся что-то шумное и мокрое. Тома не сразу понимает, что это что-то живое и умеет лаять, а когда понимает — отфыркивается от шерсти во рту: — Ты, наверное, Таромару? Насмерть довольный тем, что теперь Томе придётся отстирывать штаны, Таромару становится передними лапами ему на колени. Он в точности такой же, как на всех фотографиях — огромный пушистый комок гиперактивности и дружелюбия. Под смех Аято Тома протягивает руку, чтобы потрепать Таромару по макушке, и тот отвечает довольным лаем. — Что я тебе говорил? — Аято строго тычет его в нос. — Мы нападаем на незнакомцев, а не пытаемся выпросить у них лишние собачьи галеты. Ну-ка, давай ещё раз, представь, что это опасный преступник… Таромару с энтузиазмом суёт морду опасному преступнику в живот и укладывается на него сверху. Тома заходится от смеха, Аято смотрит устало и разочарованно. — Может, я просто ему нравлюсь? — предполагает Тома. — Ему все нравятся. Кроме почтальонов и курьеров, — Аято протягивает ему руку, параллельно пытаясь спихнуть Таромару с коленей. — Идём внутрь, пока он не попытался вылизать тебе лицо. Чувствуя в голосе Аято какую-то нотку возмутительной ревности, Тома смеётся только сильнее. И уже на пороге не может не шепнуть ему на ухо: — А что, вылизывать мне лицо можешь только ты? Аято строит невозмутимую мину, но больно щипает в бок как будто в отместку. Тома охает — а потом охает ещё раз, только громче. Снаружи дом выглядит как типичный образчик куска Европы в самом центре Японии, и внутри, как оказывается, ничего не меняется. Холл выходит сразу в гостиную, сверкая скандинавской белизной пополам с типично японским минимализмом. Тома не знал, чего ожидать, — аляповатых обоев и красных диванов или пустых полов и рёканских ширм. На деле же в гостиной нет даже камина. Просто, чисто и… почти уютно, если забыть, сколько стоит любой квадратный сантиметр. — Тапочки, — напоминает Аято шёпотом и расплывается в улыбке кому-то за спиной у Томы: — Здравствуйте, Фурута-сан! Фурута оказывается милой старушкой с добрым лицом, которая едва достаёт Томе до подбородка. Она благосклонно кивает, с хитрецой в глазах заверяет, что ничего не видела, и, когда Аято утаскивает Тому вверх по лестнице, только напутствует вслед: — Вы бы хоть сказали, что нужно подготовить гостевую спальню! Аято притворяется, что не слышит, хотя по его улыбке Тома видит, что на гостевую спальню он даже не рассчитывает. И при взгляде на его кровать Тома понимает, почему. На этой кровати могут уместиться три Аято и ещё останется место на двух маленьких Том. До третьего этажа они так и не доходят: «Там комната Аяки, она очень просила тебя не впускать, чтобы ты не увидел её коллекцию постеров с корейскими айдолами… ой, я этого не говорил». Комната Аято на втором этаже не такая большая, как гостиная, но она… уютная. По ней видно, что здесь Аято хотя бы живёт. Телевизор на полстены, приставку и стереосистему — стереосистема всё-таки есть, Тома знал! — он уже воспринимает как бьющий по самооценке, но вполне вписывающийся в общую картину факт. А вот то, что у Аято собственный гардероб и отдельная ванная, уже нет. Не спасает даже вполне домашняя пробковая доска с фотками, милое деревце на столе и явный знак того, что здесь убирались перед приездом. Тома останавливается у входа, промаргивается и давит: — Напомни мне не приглашать тебя в Лондон, пока я не накоплю на такой дом. Я со своей комнатой никогда не отмоюсь от позора. Аято непринуждённо растягивается на своей гигантской кровати и при взгляде на Тому широко улыбается. Его окна выходят на задний двор, тот самый милый садик с кипарисами и сверкающую гладь бассейна, и солнечные лучи красиво падают на кусок его живота из-под задравшейся майки. И на лицо. У него потрясающее точёное лицо, которое хочется поцеловать прямо здесь и сейчас. — Стоишь как на приёме у королевы, — фыркает Аято снизу вверх. — Иди сюда, это всего лишь моя комната. Тома идёт. И всё-таки целует. Это-всё-как-то-неправильно-ощущение стирается из мозга после первого же соприкосновения губами. Аято утягивает его на кровать, и Тома, чувствуя, как его руки шарят по плечам и спине, говорит сам себе: спокойно, это и правда всего лишь его комната. Какая разница, где вы целуетесь, хоть в Букингемском дворце, если вы, ну, целуетесь. А то, что эта кровать может стоить дороже всей квартиры Томы… это не так уж и важно, да? — Ну, — заговорщически усмехается Аято, поводя губами по линии челюсти, — у меня здесь домашний кинотеатр, бассейн и полная коллекция Анчартед. Чем займёмся?

~

Спросите у Томы, что он делал в доме господина Камисато целый день, — и он только похлопает глазами, откроет рот и выдавит несчастное: «А?» И это не потому что они просто пялились в потолок и целовались при каждом удобном случае, а потому что… всего этого слишком много для перегруженного сознания Томы. Когда Аято уходит вниз забрать доставку и оставляет Тому в комнате в одиночестве, тот честно пытается восстановить в голове последовательность событий. Он не уверен, но, кажется, с самого начала был бассейн. Таромару едва не топит Тому у бортика, потому что он отвлекается на Аято в одних плавках и не замечает, как к воде на всех парах несётся собака. Таромару доволен, Аято тоже, Томе можно вызывать скорую. Потом Аято набрасывает ему на голову полотенце и оставляет сушиться на шезлонге. Он уходит в дом и возвращается с двумя стаканами бананового смузи — Тома отправляет короткое видео Ёимии, не рассчитав, что Аято захочется чмокнуть его в щёку прямо на камеру, и в итоге ему хочется швырнуть телефон в бассейн, лишь бы остановить поток уведомлений. Ёимия довольна, Аято тоже, Тому можно откачивать. Потом приходит очередь приставки — к этому моменту Тома уже лежит на кровати Аято в одних шортах (его шортах) и пытается играть. Пытается, потому что Аято отвлекает его собственным телом под боком, тычками в плечо и поцелуями на самых интересных моментах. Всё заканчивается слишком быстро — когда Тома признаётся, что у него был подростковый краш в Нейтана Дрейка и обиженный Аято выдёргивает приставку из розетки. Недовольны оба, но только до тех пор, пока Тома не целует его снова. Он даже не чувствует дискомфорта от того, что они лежат на кровати ужасно богатого Аято, оба в одних шортах, с ещё влажными после бассейна волосами, переплетая ноги и едва выкраивая момент на подышать. Ладони Аято шарят у Томы по животу, закатное солнце заставляет его светлые волосы гореть оранжевым, а за окном слышен велосипедный звонок на подъездной дорожке и лай Таромару… так, стоп. В этот момент их и прерывают. Фурута деликатно стучит в дверь, чтобы сообщить, что приехал курьер. Тома отрывается от губ Аято с сожалением, какого не чувствовал за последние несколько лет — а у него однажды накрылся уикенд на карнавале Ноттинг-Хилл, и это было пиздец как обидно. — Надо забрать еду, — вздыхает Аято. Он наклоняется за футболкой, чтобы не шокировать курьера наличием у себя сосков, но даже отвернувшись, не может спастись от взгляда Томы, прикипевшего к его спине. — Я не хочу себе плохой отзыв в Вольте с примечанием, что курьера загрызла собака. Тома фыркает в подушку. Глупо было полагать, что одетый Аято сможет убить в нём это детское разочарование от очередного «ну, почти». Эта игра в «кто кого пересилит» убивает в Томе всю надежду. — Таромару никого не загрызёт. — Ты знаешь его пару часов, а я — десять лет. Хочешь поспорить ещё раз? Тома мешкает с ответом, и Аято снова его целует. А потом выходит за дверь, оставляя Тому с тупой улыбкой пялиться в потолок и слушать собственное сердцебиение. Во всём том, как Аято себя ведёт в течение целого дня, чувствуется столько неприкрытой заботы, что Тома… просто теряется. Он определённо не хрупкая ваза за миллион йен и не милая собачка, чтобы улыбаться при взгляде на него так открыто и так влюблённо. Он определённо не знает Аято кучу лет, чтобы все их встречающие говорили: «Смотрите, как они любят друг друга, потрясающая пара, а какие красивые будут детишки, позовёте на свадьбу?» И он определённо не заслуживает всего этого… что свалилось на него в последние часы. Прогоняя в голове события, которые приводят к тому, что Тома собственной спиной может опробовать роскошь кровати кингсайз, Тома даже до конца не уверен, не спит ли он. Возможно, в том баре самбука отправила его в алкогольную кому и всё это — прощальный подарок его умирающего мозга. Возможно, на Сибуя-кроссинг их всё-таки сбила машина. Возможно, Тома даже никогда не был в Токио, не встречался с Аято и завтра проснётся в своей односпальной кровати на лондонской мансарде. Слишком хорошо. Слишком не верится. Поэтому первым вопросом, который Тома задаёт Аято, когда тот появляется в дверях, нагруженный пакетами из доставки, становится очевидно тупое: — Слушай, ты ведь настоящий? Аято медленно моргает. Кроме пакетов, у него в руке картонная подставка с двумя, ну кто бы сомневался, стаканами баблти, а на лице — сплошное недоумение. — В последний раз, когда я проверял, был настоящим, — хмыкает он. И вытягивает руку. — Хочешь проверить? Тома щиплет его. Потом себя, чтобы наверняка. — Больно, — задумчиво говорит Аято после паузы. — Это у тебя галлюцинации от голода? Тома молча разглядывает покрасневший след на тыльной стороне ладони. Болевой импульс добирается до мозга мгновенно, и он сжимает и разжимает руку в кулаке. — Нет, просто… до сих пор не верю, — под понимающее хмыканье Аято Тома наблюдает за тем, как он вытаскивает из пакетов коробки с едой, и лениво зовёт: — Аяка всё-таки не приедет? — А? Нет, сказала, что не будет мешать. Похоже, её смутила твоя фотка в одних трусах на любимом шезлонге Таромару. — Ты сфоткал меня на любимом шезлонге Таромару? — И отправил Аяке. — У Таромару есть любимый шезлонг? — Ну, знаешь, ему нравится ровный загар… Ты будешь есть или нет? Оказывается, Аято в обход его скромных пожеланий откопал в доставке симпатичный ресторанчик и организовал вечер английской кухни. «Это, конечно, не совсем британская еда, учитывая, что её готовили в Токио, но я подумал, что устраивать тебе ужин с семейным поваром в первый день будет чересчур». На этом моменте Тома утыкается в еду так, что остаётся видно только его красный лоб. Они беззаботно сидят на кровати Аято в окружении картонных коробок с фиш энд чипс, пока фон забивает выбранный откровенно наугад фильм, и Тома за ним даже не следит. Всё его внимание приковано к Аято, у которого возмутительно короткие домашние шорты и возмутительно растянутая домашняя майка — под ней как раз видно его острые ключицы и мощные плечи. А ещё Тома уже знает, что там есть пресс. И воздуха в лёгких ему этот факт не добавляет. Ближе к вечеру, когда закатные лучи пробираются через высокие окна в комнату, им звонит Аяка. Аято снимает телефон с блокировки и зачем-то включает видеосвязь — Тома, как раз набивающий рот картошкой, думает, что не выглядит как образчик галантного гостя. Особенно учитывая, что Аято даже с включённой камерой продолжает считать, что его руке самое место на голой лодыжке Томы. — Так… — тянет Аяка, пока чужие пальцы уверенно поглаживают эту самую лодыжку уже в тысячный раз подряд, — как у вас с английским? — О, он старается, — выглядеть беззаботно Томе с каждой секундой звонка становится всё сложнее, но он тоже старается. — Есть постоянная проблема с временами, потому что кое-кто никак не желает вникать в то, что я говорю, но… — Слушай, — гневно заявляет Аято, — я же не рассказываю про твой ужасный японский каждому встречному, так хотя бы перед сестрой не позорь мои попытки. — То есть у меня ужасный японский? Аято смотрит ему в глаза и, очевидно, не найдя выхода лучше, показывает ему язык. Тома гневно отворачивается, бодает его по колену и бурчит Аяке: — И это его благодарность… — Ты пробовал щекотать его под рёбрами? — судя по лицу Аято, Аяка только что выдала какую-то государственную тайну, не меньше. А Аяка беззаботно-задумчиво продолжает: — У него очень чувствительные бока, это всегда работает… Держи его, давай я проинструктирую. — Не смей, — сдавленно просит Аято. — О, я посмею. Я нашла тебе такого хорошего репетитора, а ты даже с ним выделываешься? Тома, держи крепче, пусть не вырывается. Прямо под боками, вот здесь!.. Телефон с кричащей инструкции Аякой летит на кровать, а потом с грациозного пинка Аято — на пол. Тома почти удивлён, что идеальный во всех отношениях Аято может бояться таких мелочей, как пауки и безобидная щекотка — он ведь даже не старается, одного прикосновения хватает, чтобы Аято взвыл во всю силу грудной клетки. Тома нависает сверху, а в процессе борьбы ложится чуть ли не плашмя, и Аято удаётся откупиться от него только: — Если ты не перестанешь… я никогда… не скажу тебе… где отец держит алкоголь, — вот этим. Его пятка попадает прямо в коробочку с соусом, и Аято вздрагивает. Пользуясь тем, что с пола Аяке будет не видно, Тома оставляет смазанный поцелуй на его щеке и поднимает брови: — Здесь всё это время был алкоголь, а ты поил меня баблти? — Отец не одобрит, — тянет Аяка с пола как раз-таки неодобрительно. Но Тома уже отпускает Аято, сочтя алкоголь хорошим способом выкупа, и тот встаёт, потряхивая затёкшими запястьями. — Поднимите меня! Аято поднимает. У него красное лицо, призрак улыбки на губах и сверкающие глаза — то ли от щекотки, то ли от перспективы напиться. Аяка, у которой на заднике, кажется, комната в общежитии, смотрит на него осуждающе. — Иногда мне кажется, что всё семейное чувство ответственности отошло мне одной. Откуда ты вообще знаешь, где у нас алкоголь? — Доставал из бара, когда в гости приезжал тот смешной пресс-секретарь, — отмахивается Аято. — Знаешь, что? Или так, или я прямо сейчас покажу Томе твою коллекцию постеров. И ты мне ничего не сделаешь, ты в другом районе. Аяка задыхается в притворном ужасе: — Ты не посмеешь. — Значит, всё-таки алкоголь? Аяка мнётся. Тома почти видит, как её разрывает пополам правильная часть хорошей девочки… и та часть, которая всю жизнь прожила с братом в одном доме. — Одну бутылку, — строго говорит Аяка наконец. Аято протягивает Томе ладонь, и тот отбивает ему пять. — И когда я приеду, ты покажешь мне бар. — По рукам. — И в случае чего ты будешь виноват. — Я подумаю. Аяка качает головой, читает напоследок лекцию, что она сдаст их, как только ситуация выйдет из-под контроля, и отключается. Томе не нравится, что она говорит об этом как о факте, не подлежащем сомнению, а не как об одном из возможных вариантов развития цепочки событий в условиях мультивселенной, но он благоразумно молчит. А Аято откладывает телефон. — Пойдём, — шепчет, — я всё покажу. Нужно только не бояться влезть к отцу в кабинет и знать, какой из сейфов на самом деле бар… У входа в кабинет Аято ставит его на стрём — доверяет не до конца, Тома понимает и не обижен. Не проходит и минуты, как Аято выскакивает оттуда с двумя бутылками и на шёпот Томы: — Но Аяка сказала одну… — шикает и прикладывает палец к губам. Вот его плутоватой улыбочке Тома на собственную голову доверяет. Почему-то крадучись и сдерживая смех, как подростки, они несутся вверх по лестнице. Комнату Аято тускло заливает фонариками из сада и закатным солнцем, так что они даже не включают свет — Аято с талантом истинного сомелье вскрывает первую бутылку и делает глоток прямо из горла. — А как же бокалы из горного хрусталя с инкрустацией золотом и рубинами? — шутит Тома. Сердце у него до сих пор колотится, как бешеное, будто они ограбили не винные запасы семьи Камисато с подачи самого Камисато, а ювелирный магазин Сваровски. Аято передаёт бутылку ему. И ухмыляется краешком губ: — Думаю, я просто назову тебе ценник за этот сорт, и ты поймёшь, что бутылка тоже сойдёт. — У тебя из-за этого не будет проблем? — Видел бы ты, сколько там этого добра. Сомневаюсь, что отец вообще заметит пропажу. Не до конца успокоившись, Тома всё же осмеливается глотнуть. Ценник или нет, а вино на вкус приятно-сладкое даже для такого ценителя обычного пива из ближайшей круглосутки, как Тома. Первая бутылка идёт слишком быстро и легко даже с сетованиями Аято на то, что «никакого предубеждения к британцам, но такое надо пить с голубым сыром и эльфийским мёдом». Аято продолжает красть у него пьяные поцелуи и лапать везде, куда дотянется, его губы горчат виноградом и спиртом, но Тома, распластанный по всему его телу, всё равно чувствует себя слишком хорошо, чтобы на это жаловаться. Они сидят на одной кровати в домашних шортах, пьют украденное вино по цене чьего-нибудь органа, пихают друг друга пятками и смеются не переставая — эту картину Тома запомнит ещё надолго. На титрах того фильма, который всё это время шёл на фоне — о, они что-то смотрели? — выясняется, что там есть сиквел, и Аято кое-как перемещается из-под Томы на другой конец кровати за похороненным в еде пультом. Тома к этому моменту кладёт голову ему на плечо и способен только сонно проморгаться в ответ на его: — Будем смотреть дальше, или я иду за третьей бутылкой? Солнце к этому моменту скрывается окончательно, и теперь лицо Аято Тома может различить только с помощью фонариков из сада и мелькающих титров с экрана телевизора. Аято хитро усмехается, у него на голове настоящий бардак, а губы до сих пор влажные от поцелуев. И Тома честно отвечает всё, что думает о таких провокациях: — Ты попадёшься, и Аяка тебя прикончит. — О не-е-ет, — тянет Аято так низко, что под ухом у Томы всё вибрирует. — У меня же за годы существования в роли старшего брата совсем не скопилось на неё компромата… А как же купаться в бассейне пьяными и голышом? Или орать караоке, чтобы соседи вызвали на нас полицию? Или хотя бы разбить что-нибудь дорогое? Тома в шутку замахивается на него ладонью: — Вот ты и иди — разденься, спой в бассейне и швырни туда какую-нибудь старую вазу. Соберёшь комбо причин для домашнего ареста. — То есть ты меня не поддержишь, — Тома молча качает головой, и Аято поддевает его плечом. — Почему? — Потому что я за всё, что не включает в себя раздевание и полицию. Судя по взгляду Аято, Тома его разочаровал. — Я думал, ты всё ещё хочешь победить в споре. Если ты разденешься, у меня будет куда меньше сил… Он так и не заканчивает, бестолково взмахивая рукой. Взгляд у него, насколько получается рассмотреть в бледных лучах искусственного света, едва подёрнут пьяной поволокой. Тома уверен, что это просто полутьма комнаты, которая кого угодно сделает красивее, но у Аято выходит выглядеть так всегда — даже в домашней одежде, даже пьяным. В нелепом желании это до него донести Тома вдруг бесхитростно бормочет: — Ты красивый. Они с Аято хмурятся одновременно — не от очевидно пьяного комплимента, а пытаясь понять, что с этой фразой не так. — А почему на английском? Боялся, что на японском тебя даже после вина не проймёт? — Аято смеётся. Поддевает Тому за подбородок, обводит пальцем линию челюсти и заглядывает в глаза с какой-то странной нежностью. — Ты тоже, — и на непонимающий взгляд шёпотом поясняет: — Тоже красивый. Ещё красивее меня. Тома не готов принять это за истину, скорее Аято просто очень вежливый. Но он смотрит так проникновенно, что Тома даже находит в себе силы усмехнуться в ответ: — Это соревнование? — Оно самое. Я, конечно, не проиграю, но мы можем разделить первое место. Учитывая, что они пьют вино на кровати Аято — Тома уже говорил, какая она огромная? — а гостевую спальню, судя по всему, никто так и не готовил, Тома может прийти к неутешительному выводу. О том, что «не проиграть» Аято будет очень сложно, если он планирует держаться до последнего. — Знаешь, — говорит Тома с бесхитростной улыбкой, — у нас есть ещё один вариант, чем можно заняться. Например… — ведёт ладонью по животу и груди Аято, собирая футболку в складки и чувствуя, как напрягается тело под прикосновениями, — ты покажешь мне, где я буду спать. Аято выдыхает в потолок. Как-то… разочарованно. — Ты лежишь там, где будешь спать. — Уступишь мне кровать? — Конечно, а я посплю на полу. Я же вежливый. Вежливый или нет, но пресс под ладонью Томы выдаёт, что кое-кому тяжеловато держать себя в руках. Аято не шевелится, почти не дышит, как змея перед броском — ждёт, пока Тома подставится сам, чтобы, очевидно же, в один момент снова ему всё обломать. Что ж, господин Камисато… — Знаешь, — наконец выдыхает Тома, перекидывая через него ногу и усаживаясь верхом, — я всё хотел спросить… И тут же осекается. Ему просто нужно было чётко видеть лицо человека, который в такой позе не уйдёт от ответа, а не… упираться задницей в стояк. Аято прозаично вскидывает бровь, губы подрагивают, будто хотят растянуться в улыбке, но что-то мешает. — Что? Его ладони у Томы на бёдрах. Его взгляд прикипает к лицу. Его дыхание сбивается, когда Тома, пересиливая себя, хмыкает: — Долго ещё собирался притворяться? Пальцы Аято на мгновение сжимаются сильнее. — Пока сам терпение не потеряешь, — поддевает он. И, кажется, это становится для медленно сходящего с ума Томы окончательной точкой невозврата. Что он там говорил про раздевание? Вот сейчас и проверим. Оттягивая на Аято футболку так, чтобы та бесцеремонно задралась до самого верха, Тома сам удивляется собственной смелости. Его колени по обе стороны от бёдер Аято, его ладони на чужом голом животе, и Тома, разглядывая его лицо сверху вниз, только думает: он ведь это подстроил, верно? Пригласил на выходные, споил, спровоцировал. Люди, которые не хотят проиграть тупой пьяный спор, не поведут себя так. Не станут жадно целовать в ответ, когда Тома наклонится, просто чтобы в очередной раз попробовать горчащие вином губы на вкус. Не начнут раздевать сами, не положат руки на резинку шорт, не притрутся пахом к чужому стояку и точно не шепнут в самые губы: — Ты ведь так и не придумал новое желание. — Смелое предположение, что я сейчас хоть о чём-то думаю. Аято ловит лицо Томы в ладони, снова целует, и это тот самый поцелуй — жадный, на грани, в который положено стонать до мурашек по всему телу. Аято толкает ему в рот язык, играючи царапает кромкой зубов нижнюю губу, а Тома в отместку кусает полноценно. Ему можно, он дорвался. И на этот раз, подсказывает чутьё, разворачивать его никто не будет. Но на всякий случай Тома в приступе внезапного волнения уточняет: — И на каком моменте ты меня остановишь? Аято выразительно косится вниз — там, где его шорты пока скрывают всё самое интересное. Сглатывает так, что дёргается кадык. И тихо признаёт собственное поражение: — Я не буду тебя останавливать. Давай. Тома отмирает от осознания, только когда пальцы Аято уверенно ложатся на его грудь. С отрезвляющим холодком, который идёт вразрез с пылающим телом, Тома понимает, что в своей безбожно лагающей вселенной пропустил момент, когда остался без футболки. Этот факт в его голове сейчас значит слишком мало, чтобы обращать на него должное внимание; зато голого по пояс Аято он прочно фиксирует в мозгу. Он видел его без рубашки после дебатов, он видел его в одних плавках у бассейна, но тогда от кожи не несло жаром за километр, тогда Тома не сидел на его бёдрах, пожирая взглядом, чтобы запомнить картину наверняка. Тогда всё не шло… к этому.        У Аято красивое телосложение. Тома привык считать, что всё в порядке, пока он может различить в зеркале бицепсы и сам себя считает поджарым, но Аято выглядит так, будто втайне от него выкраивал время на качалку и прятал по углам протеиновый порошок. Точёное тело, бледное чуть ли не аристократически, с острыми росчерками ключиц и прессом, достойным фотосессии для рекламы белья — Тома не думает долго и его нельзя винить за желание зацеловать каждый сантиметр. Аято выдыхает в потолок, стоит губам Томы ощутить соль на тонкой коже у основания шеи. От него всё ещё пахнет бассейном и едва-едва — вином, и Тома, чувствуя себя совсем немного маньяком, жадно отслеживает вдохами пульсирующую артерию до самого угла челюсти. Ладонь Аято ложится ему на затылок, направляя чуть ниже, и Тома, как сквозь толстый слой ваты, слышит: — Только так, чтобы никто не видел. Тома может только улыбнуться ему в шею: — Ты сам разрешил. — Я об этом пожалею? Если Аято и хотел сказать что-то ещё, то вместо этого Томе удаётся выбить из него полноценный стон на выдохе. Он прихватывает губами кожу у самой ключицы, обводит языком место поцелуя и, не удержавшись, царапает зубами. Сплошное удовольствие чувствовать, как обычно такой уверенный Аято плавится у него под руками, реагирует мурашками на каждое прикосновение губами к собственному телу и бездумно зарывается пальцами в волосы. Знал бы Тома, что у него такая чувствительная шея, — воспользовался бы этим раньше. — Не обманул, — сообщает он, найдя где-то в голове остатки целого сознания. Аято смотрит с искренним недоумением, и Тома снисходит до вкрадчивого: — Засосы на твоей коже смотрятся потрясающе. Возвращаясь к этому эпизоду позже, Тома так и не сможет понять, откуда в нём взялось столько этой храбрости, самоуверенности и дерзости. Тысячу раз представляя в голове, как это будет, если — когда — они окажутся друг перед другом без одежды, Тома приходил к одному возможному в его понимании выводу: Аято его нагнёт. Никаких фактов и логики, он просто выглядит как человек, который может. Но от того, как он ведёт себя сейчас, позволяя Томе губами и языком зацеловывать грудь и живот, только направляя собственными руками на затылке и по сути передавая ему контроль… Тома заводится только сильнее. То ли уверенности поддаёт вино, то ли Аято рассчитывает, что так ему будет проще, что бы там ни было — Тома за это благодарен. Он бы не хотел в первый раз с Аято лежать пластом и слушать инструкции человека, у которого — да вы посмотрите на его лицо и скажите, что он в своих догадках не прав, — половая жизнь явно сложилась удачнее, чем у Томы. Но добираясь до резинки шорт, Тома впервые и всерьёз зависает. Он поднимает на Аято взгляд, и смотреть ему в глаза всегда очень большая ошибка — а сейчас, когда они оба возбуждены… тем более. Потому что так нетерпеливо и жадно Аято ещё никогда на него не смотрел. — Уверен, что хочешь проиграть? — давит Тома. Выходит уже не так дерзко, как получалось раньше. И даже перспектива стребовать с Аято после этой ночи всё что угодно радует не так сильно, разбиваясь о сам факт, что эту ночь его сердцу ещё как-то надо пережить. Аято только усмехается. И сам приподнимает бёдра так, чтобы избавиться от одежды было удобнее. — Я ещё в баре смирился с тем, что не услышу, как ты поёшь. Ради такого уточнения Тома даже откладывает момент, когда ему придётся раздеть Аято окончательно. — Ты придумал всё это ещё в баре? — Я проснулся с этой мыслью, так что… наверное? Аято хмурится, и в его положении это выглядит почти беззащитно. Он дёргает бёдрами, но Тома оставляет этот намёк совершенно без внимания. — А когда ты собирался мне сказать? — Тогда же, когда и сказал. Тома с размаху отпускает резинку шорт, позаботившись о том, чтобы она врезала по коже как можно больнее. Аято шипит сквозь смех, выцеживая обидчивое: «Да хорошо же получилось!» — и как-то у них выходит не так, как должно выходить после двух бутылок дорогого вина в шикарной спальне. Тома, например, уверен, что ему не стоит смеяться, глядя на то, как Аято сучит ногами, чтобы сбросить остатки одежды. Смех моментально вытесняет осознание, что плавки не вшиты в кожу Аято перманентно. И когда Тома опускает взгляд, отчётливо видя его теперь уже ничем не прикрытый стояк… то сглатывает. Кажется, момент сказать «Ха-ха, я пошутил, одевайся назад» безвозвратно упущен. Тома не сразу понимает, почему в фокус возвращается лицо Аято — пытливое и вскрывающее внутренности ножом. Судя по взгляду, Аято читает его мысли, как открытую книгу, судя по ладони на запястье, он толкнул его на себя. Тома теряет опору и едва не укладывается на него пластом, и это не очень подходящая ситуация, чтобы услышать над ухом: — У тебя такое страшное лицо, как будто ты ждал там куклу Кена. Тома посмеялся бы, но в прошлый раз его смех не закончился ничем хорошим. Поэтому он нерешительно изгибает брови: — Просто возможности моего организма… — Хм? Нет, я тут, кажется, проигрываю спор, — низкий голос Аято, правда, выдаёт, что он ни капли об этом не жалеет, — и приму участь проигравшего. К тому же, — он всё-таки усмехается, — снизу мне нравится больше. О. Вот как. Интересно, куда и в какой момент Тома уронил своё мужество и иммунитет к красному оттенку кожи. Может, под кроватью?.. Он жмурится и выдыхает, потому что на этот раз Аято проводит губами по его шее. Он не кусает и не оставляет меток, просто от влажных дорожек на коже остаётся ощущение немного отрезвляющей прохлады. — Что скажешь? — низкий шёпот сразу поверх провоцирует какую-то ненормальную дрожь в конечностях. — Сойдёт такой вариант, или у тебя были другие планы? Тома вздрагивает, когда чужие пальцы по-хозяйски цепляют его за резинку шорт. Он пытается концентрироваться на губах у шеи, а не на факте полной обнажённости перед Аято — факте, к которому Тома месяц назад не рассчитывал бы прийти даже в самых смелых мечтах. — У меня вообще не было планов, — давит Тома. Настоящий Тома. В реальном мире. В котором Аято подталкивает его, заставляя перекинуть ногу и упереться коленями по обе стороны от его талии. — Так что если правда хочешь… о боже. Аято легко и, кажется, даже неспециально касается пальцами головки напряжённого члена — и вся хвалёная концентрация Томы тут же утекает в одну-единственную точку в низу живота. Брошенный из-под ресниц взгляд Аято как будто возвращает проблеск сознания: Тома вспоминает, куда это всё идёт. К сексу. Охренеть. Тома думал, что момент, когда он триумфально выйдет из спора победителем, станет каким-то безумным накалом страстей, как в кино, когда вы уже физически не можете друг от друга оторваться и желание остаться без одежды пересиливает здравый смысл. Но выходит как-то… почти естественно и вполне ожидаемо. Двое пьяных парней в одной кровати, помножить на взаимно признанную симпатию, равно секс — такое уравнение Томе куда понятнее всех формул из мировой экономики. — Аято… Тома пытается выдавить из себя хоть что-то, но сбивается: Аято мягко целует его в угол челюсти, на этот раз точно специально проводя кончиками пальцев вдоль его члена, и Тома забывает, что он вообще хотел сказать. — М? — Как тебе нравится? Аято отрывается, и какую-то секунду они просто смотрят друг другу в глаза. Тома пытается дышать, Аято пытается заставить его кончить самыми подушечками пальцев. Тома уже ловит в голове дурацкие оправдания вроде «ты подставляешь мне зад из топовой пятёрки кампуса, я не могу налажать» или хотя бы «так будет проще нам обоим» — но Аято вдруг усмехается: — В процессе и узнаешь. Неожиданно серьёзно зависший, Тома как-то упускает момент, когда в руках Аято появляется пачка презервативов и флакон со смазкой. Слышит только, как хлопает выдвижной ящик, и говорит раньше, чем успевает согласовать с мозгом: — Ты без зазрения совести держишь это в тумбочке? — Конечно, все же держат, — с тенью улыбки отвечает Аято. — Ладно, не смотри так, я купил их вчера и сунул в ящик, пока ты мыл руки. — То есть даже проиграть спор ты спланировал. Под щелчок флакона Аято фыркает: — Тома, двое парней на огромной кровати с бутылкой вина — твоим проигрышем это точно не могло закончиться, иначе моё сердце было бы разбито, а ты бы шёл домой пешком, — вполне справедливый факт, Тома сам только недавно к этому пришёл. Аято перебрасывает смазку из руки в руку и поднимает на него внимательный взгляд. — Справишься? О-о-о, нет. Нет-нет-нет. К такому уровню ответственности, думая про их спор, Тома не был готов. — Ты же спал с парнями? — Аято, видимо, толкует его молчание по-своему. Его пальцы хватают Тому за запястье, заставляя перевернуть руку ладонью вверх, и по ней растекается содержимое флакона. — Давай. Я тебе доверяю. — Я… — начинает Тома — и хмурится. Кто кого здесь вообще собирается трахать? Кто выключил у него рубильник, отвечающий за осознание того факта, что они голые, пьяные и здесь уже некуда смущаться? — Да, боже, у меня был парень. Он растирает смазку по пальцам, непроизвольно закусывая губу: Аято разводит бёдра, чтобы Тома мог усесться перед ним, и такой вид оставляет его удивительно беззащитным. Но даже подставляясь и раскрываясь, он умудряется сохранять смертельно довольное выражение лица и сощуренные глаза. — И как это было? Аято прерывается на выдох, когда Тома, отвлекая не то его, не то себя, обхватывает его член у основания. Он медленно ведёт вверх, собирая кожу, и одновременно касается пальцем входа. Голову на короткое мгновение посещает мысль задействовать язык, но Тома боится, что не настолько многозадачен. А ещё боится, что сделает всё не так и его выгонят из спальни в одних трусах, как позорного любовника. — Никак, — наконец отвечает Тома. Он на пробу проталкивает внутрь палец — всего на одну фалангу, пытаясь одновременно держать голос и следить за малейшими изменениями в лице Аято. Тот едва хмурит брови, но кивает, знаком показывая продолжать. — В смысле, мы просто пытались попробовать всё и сразу, потому что не знали, чего друг от друга ждать. И выходило никак. Он давит на палец немного сильнее, наблюдая за тем, как кольцо мышц медленно расходится в стороны, принимая его целиком. Аято перехватывает его взгляд ехидной усмешкой. Он выглядит точно так же, как в воображении Томы — с блеском в глазах, так, будто растягивают здесь совсем не его. А ещё так, будто разговаривать о бывших в процессе — хорошая идея. — Добавь второй, — спокойно говорит Аято. Тому невольно прошибает током: в интонациях нет ничего приказного, но звучит всё равно как приказ. — А со мной тебе как хочется? Со вторым выходит легче и быстрее — Тома слишком сосредоточен на процессе, чтобы воскрешать в памяти свои прошлые не самые удачные отношения и проводить сравнительный анализ. От одних ощущений того, как плотно Аято сжимает его пальцы, Тома жмурится — воображение работает на полную, нашёптывая на ухо: а представь, что будет, когда вместо пальцев окажется твой член. Тома сглатывает. Кто-то из них этой ночью скончается, и он не слишком-то уверен в своей живучести. Аято открыто охает в потолок, когда Тома разводит пальцы внутри и оглаживает стенки — он настолько не стесняется собственных эмоций, что Томе стоит больших трудов держать лицо самому. Хоть кто-то же должен это делать. — Мне… — он поднимает взгляд на Аято, ловит ещё один кивок и мягко толкается внутрь сразу двумя. Так и хочется скопировать его «в процессе и узнаешь», но Тома снова кусает губу. И, поймав темп обеих ладоней, толкается снова одновременно с движением по члену вверх. Тихий стон Аято придаёт внезапной уверенности, и Тома хмыкает: — Мне нравится, когда ты командуешь. Твой голос создан для приказов, — и медленно, глядя глаза в глаза, изгибает пальцы, — господин Камисато. Аято прерывисто выдыхает. У него дёргаются колени, а рука сама собой тянется на затылок Томы — он зарывается пальцами в волосы, не оттягивая и не диктуя, и цедит сквозь зубы почти весёлое: — Вот как, — и снова кивает, когда Тома в немом вопросе приставляет ко входу сразу три. Тома не знает, как Аято умудряется вообще вести диалог, когда у него самого от любого звука с его стороны плавится мозг и слетают к чёрту все тормоза, но его голос всё же подрагивает от ощущений. — То есть если я скажу отсосать мне — ты отсосёшь? На этой стадии Тома уже, если честно, не задумывается. И вместо ответа выбирает самую действенную тактику — наклоняется к члену Аято и оставляет на блестящей от смазки головке медленный, влажный поцелуй. Аято издаёт какой-то странный звук, будто он не принял собственные слова всерьёз. Его ладонь на затылке у Томы цепляется за волосы, и он под осязаемым давлением пропускает член дальше в рот. Он не разбирает, от чего именно у Аято в тихом стоне ломает голос — от ощущения, когда головка касается задней стенки горла, или от пальцев, растягивающих вход. Томе тяжело сосредоточиться на двух вещах сразу, и с непривычки он давится, смаргивая слёзы, а Аято ему своим вкрадчивым: — Мне кажется, ты можешь и глубже, — ни капли не помогает. Он даёт Томе отстраниться и набрать воздуха, и в отместку тот толкается пальцами резко и до самого основания. Аято на осёкшемся выдохе больно царапает ему затылок, Тома чувствует, что улыбается: — Пожалуй, могу, ты прав. Он проходится ладонью по всей длине члена и так, чтобы Аято толком не оправился от ощущений, снова берёт в рот. Подстроиться под один темп тоже удаётся не с первой попытки, но стоны Аято вместо слов становятся достаточной наградой для его стараний. Стонет он так, что член Томы, на такое долгое время оставленный без внимания, твердеет и ноет только сильнее. Аято не рвёт голос и не изображает порнозвезду, но даже тихие стоны в тишине комнаты режут по ушам и вызывают в паху новые волны возбуждения — так, что Тома всерьёз жалеет, что у него заняты обе руки. Он заново привыкает к ощущению члена в горле, действует увереннее, но как раз в тот момент, когда Тома чувствует, как Аято сжимается вокруг его пальцев, и решает, что сможет довести его до оргазма… — Хватит. Голос у Аято низкий, будто до этого он кричал, а Тома не слышал. И взгляд, когда Тома всё-таки поднимает глаза… что ж, возможно, обе руки ему не понадобятся. Возможно, руки ему не понадобятся вообще — если Аято посмотрит на него так ещё раз, Тома кончит и без них. Он выпускает член изо рта и влажными от смазки пальцами напоследок проводит по растянутому входу. С непривычки челюсть ноет, и Тома уверен, что губы у него раскрасневшиеся и блестящие, но Аято как будто любуется. И мягко перекатывается в сидячее положение. — Ты просил командовать? Тома только кивает, не зная, каким тоном должен отвечать и сможет ли ответить вообще. Аято оставляет на его губах поцелуй — такой же глубокий и мокрый, как будто в благодарность, — а затем вдруг одним движением меняет их местами. Падение на спину выбивает из лёгких Томы остатки воздуха. Аято устраивается на его бёдрах, лукаво усмехается сверху вниз — в этом положении свет из сада падает прямо на него, и Тома может заметить на бледной коже следы от собственных засосов. Красивый. Чёрт возьми, какой он красивый. Аято нашаривает где-то под головой Томы презерватив, рвёт упаковку и вслепую раскатывает по его члену. Даже прикосновения пальцев отзываются в перевозбуждённом сознании желанием застонать вслух и гораздо громче, чем сам Аято. Тома кусает губу, способный только смотреть на то, как Аято роняет каплю смазки на его член и приставляет ко входу. Тома чувствует податливые мышцы, которые уже давят до пятен в глазах, он вцепляется в единственную опору, которую находит под ладонями, — в бёдра Аято, — с такой силой, что сам Аято должен шипеть от боли, а не остро усмехаться ему в лицо. Тома ждёт, когда ощущения нахлынут полноценно, но… больше ничего не происходит. Аято разве что тихо, вкрадчиво произносит: — Раз просил — давай. Трахни меня, Тома. И только то, что Тома не рассчитывал услышать даже в раю после смерти, наверное, окончательно срывает ему тормоза. Он направляет Аято на себя, позволяя ему опуститься до самого основания. Член входит легко, но от сопротивления и ощущения сдавленных стенок вокруг не спасает — Тома не сдерживается, сходу срывается на стон, но закрывать глаза боится. Он впивается в лицо Аято жадным взглядом, фиксируя и усмешку в уголке губ, и прерывистый стон от одного толчка, и прикрытые глаза с дрожащими ресницами. Ему идёт смотреть сверху вниз, идёт бледный свет, рассыпающийся косыми лучами по коже, идут растрёпанные волосы и алеющие на ключицах и груди засосы. Ему наверняка пойдут и синяки на бёдрах, и красные ягодицы, и капли пота на животе — Тома знает, что за одну ночь не прогонит ни одну картинку в голове полноценно, но почему-то уверен, что это не последний их секс. Он перехватывает бёдра Аято так, чтобы было удобнее контролировать темп. Тома не помнит никаких указаний про «быстрее» или «медленнее» и выбирает для себя то, что не скатится в персональную пытку для помутившегося сознания, — резкие, сильные толчки, которые выбивают воздух из них обоих. Аято упирается ладонями ему в живот, давит, больно царапает кожу, но эта боль отдаётся как-то мимолётно — Тома может не обращать на неё внимания. Особенно когда все нервные окончания концентрируются в одном месте. — Выглядишь… — давит Аято, сбиваясь, когда очередной толчок до основания заставляет его проглотить слова. — Выглядишь потрясающе. Воздуха даже на простое «ты тоже» отчаянно не хватает. Он знает, что долго с поплывшим от возбуждения мозгом и болезненно требующим разрядки членом не выдержит, но ему ни капли не стыдно замедлять темп, чтобы дать им обоим перевести дыхание. Каждая пауза вызывает у Аято хитрую усмешку, но, что бы он там ни порывался сказать, Тома не даёт ему шанса. Он видит, как Аято реагирует, когда член входит до основания и по ушам режет влажный шлепок, — видит и собирается этим пользоваться. Даже если у Аято в его хватке начинают подрагивать бёдра. — Колени не устали? — поддевает он новым толчком и мягкой улыбкой. Аято выдыхает сквозь зубы. — Может, нам поменяться местами? Аято вдруг перехватывает его ладони — обе. И по его взгляду Тома понимает, что лучше бы он и дальше открывал рот, только чтобы выстонать что-то непристойное. В секундном сопротивлении, когда руки Томы прижимают к подушке над его головой, выясняется, что Аято непростительно сильнее. И сам Аято, судя по ухмылке ему в губы, этим фактом чрезвычайно доволен. — А вот разговаривать, — низко тянет он, царапая зубами ключицу, — я не разрешал. Тома хочет сообщить ему, что ещё одна реплика в таком тоне — и он кончит даже без Аято на собственном члене. Но Аято на выдохе сам опускается до основания и так и остаётся, затыкая все возражения поцелуем… и даже не думая двигаться. Тома до побелевших костяшек цепляется в его пальцы, удерживающие руки над головой. Отсутствие хоть какого-то контроля над ситуацией ощущается едва ли не острой болью в члене, и Аято ничего, вообще ничего не даёт с этим поделать. У него своё понятие того, как на пике возбуждения нужно заниматься сексом, и это понятие — медленно и размашисто — сейчас никак не совпадает с понятием Томы — быстро и чтобы кончить. — Что такое? — смешок Аято обдаёт губы Томы холодком, но он не отрезвляет — только заставляет думать о том, насколько Аято близко. — Так неинтересно? В плавящемся мозге Томы вертится только один ответ, и он Аято не понравится. Аято снова мучительно медленно поводит бёдрами. Делает себе же хуже, потому что срывается на прерывистый выдох и жмурится, но Тома, у которого всё в низу живота болезненно пульсирует на каждое его движение, ещё бы поспорил, кому всё-таки хуже. — Чтоб тебя, — шепчет он пересохшими губами, — Аято… — М? Мы куда-то торопимся? Хочешь кончить? Кактыугадал. — Хочу. Тома пробует новую тактику, поднимая бёдра навстречу движению тела Аято, но тот с силой обхватывает его бока коленями. Взгляд глаза в глаза доносит посыл: Тома не дёрнется с места, пока Аято не захочет. И это… чёрт. Повышает градус возбуждения только сильнее. Его голос, его вид, весь он целиком действительно создан для приказов. И Тома в таком положении уже не может разобрать, нравится ему это или нет. — Даже не знаю… — Аято делает вид, что задумывается. Он плавно покачивается прямо на подрагивающем члене, будто на неторопливой конной прогулке, и в другой раз Томе стало бы смешно от такого сравнения — но не сейчас, когда любой выдох Аято выбивает искры из глаз. — Попроси? Хорошо попроси, чтобы я поверил. У Томы в голове — стальное «Я сделаю так, что ты завалишь свой чёртов английский и будешь просыпаться в холодном поту ещё целый год после моих занятий». У Томы на языке — хриплое: — Да блять… — Как-то неубедительно. — Аято, — Тома задыхается его именем в собственной глотке — никогда ещё оно не ложилось на губы так естественно, — пожалуйста… Его сухие губы смазывают поцелуем — Тома ждёт, что он будет быстрым, как на откуп, но выходит тягуче и глубоко. Аято раздвигает губы языком, сходу берёт такой резкий темп, что Тома не удерживается от стона ему в рот. Он чувствует чужую улыбку, сцеловывая её без остатка, чувствует, что сделал что-то правильно. И Аято поощряет его быстрыми, размашистыми толчками до звонких шлепков и тёмных пятен перед глазами. Тома успевает только сильнее вцепиться ему в пальцы, едва не выворачивая собственные запястья из суставов. А затем в очередном произнесённом на выдохе имени его наконец-то накрывает с головой. Оргазм не режет яркой вспышкой, просто затапливает постепенным ощущением мощной волны — поджимаются пальцы на ногах, лёгкие освобождают воздух на стоне. А потом приходит приятная дрожь в конечностях и спадает давление на бёдра. И Тома способен только на запоздалое понимание случившегося — кажется, он… и правда… блять. Он вяло шевелит руками и обнаруживает, что его отпускают. С трудом работая бёдрами, Аято усаживается рядом, наблюдает за постепенным возвращением сознания с лёгкой усмешкой и сам сдёргивает использованный презерватив. — Всё хорошо? Тома кивает, не до конца уверенный, что это правда. Его взгляд падает на бёдра Аято, покрасневшие там, где он стискивал их ладонями до одури, а потом — на колом стоящий член. И Тома смутно догадывается, что ещё не отделался до конца. — Ты ещё ничего не выиграл, — будто читает его мысли Аято, возвращая взгляд. Он не говорит напрямую — потому что и так своим болтливым ртом нацитировал целый сборник пошлостей с Порнхаба, — но Тома всё равно устраивается между его разведённых ног. — Это поправимо. Член всё ещё блестит от смазки, и взять его в рот сразу наполовину выходит легче, чем в первый раз. Губы Аято складываются в довольный выдох, рука уверенно ложится Томе на затылок, диктуя темп — плавно, методично и глубоко. Он не церемонится даже здесь, точно так же, как во время самого секса, предпочитая сразу и до основания, чтобы судорожно сглатывать и силиться ухватить воздух за секунду свободы. Тома пропускает член в расслабленное горло, двигается, подстраиваясь под давление пальцев в волосах. Шум в голове заглушает звуки извне, но стоны и шёпот Аято различить получается так явно, словно их транслируют прямо в мозг. — У тебя ведь красивые глаза, такой яркий зелёный, с ума сводит… Не прячь их, Тома. Смотри на меня. Собственное имя действует как глоток ледяной воды. Тома поднимает взгляд, смаргивая редкие слёзы — Аято любуется им с лёгкой усмешкой в уголке приоткрытого рта, и, наверное, этот взгляд его и добивает. Тома чувствует пульсацию в глотке, чувствует, как рука исчезает с затылка, будто позволяя отстраниться, но продолжает удерживать член во рту самыми губами до тех пор, пока по ушам не бьёт длинным стоном. Лицо Аято во время оргазма — прикрытые глаза, идеальной формы губы, румянец на щеках — выжигается в голове и не уходит, даже когда Тома сглатывает и поднимается на затёкших руках. Во рту у него кислый привкус вина. Во всём теле — ломота и усталость. В мозгу — полная пустота, чёрная дыра, в которую засасывает все мысли, кроме одной. Они и правда это сделали. Тома вытягивается на кровати, терпеливо дожидаясь, пока появятся какие-то более дельные мысли, но не появляются. Тяжесть и тепло чужого тела рядом с собой он фиксирует не сразу — голова ватная, пространство теряется за ощущениями. Аято приходится обратить на себя внимание лёгким поцелуем в плечо. — Порядок? — шепчет он и, только когда Тома неловко кивает, давит вздох: — Тебе необязательно было… — Мне хотелось. Тома обыденно пожимает плечами. Вот так просто. Дальше этой мысли его мозг отказывается идти, всё ещё переваривая сам факт, но Аято вдруг возвращает с небес на землю тихим смешком: — Что ж, поздравляю. Ты выиграл. Пожмём друг другу руки или… — Я ещё пару часов не смогу ими шевелить, — пространно докладывает Тома. Он пытается, но руки отказываются слушаться — ну и ладно, пока что они ему не сильно нужны. — А ты? Всё нормально? — С руками д… — Я не про это спрашиваю. Аято отвечает не сразу — но Тома, даже глядя не на него, а в потолок, может почувствовать в голосе улыбку. Что-то из категории самого тёплого и по-дурацки счастливого, на что Аято вообще способен. — Честно? Даже после той самбуки мне не было так хорошо. У Томы ни малейшего понятия, что отвечать на заявления, которые делают из его мозга лужу, поэтому воцаряется полная тишина. Он даёт сердцебиению немного прийти в норму — тело ощущается так, будто он не пролежал на кровати всё время без возможности пошевелиться, а пробежал марафон, — и всё-таки поворачивается к Аято лицом. Тот косит на него задумчивый взгляд. — Я не перестарался со своими… — Доминантными замашками? — Тома хрипло смеётся. — Тебе нужно снизить градус пошлости. Просто на будущее. Аято кивает с тем же выражением лица, с каким принимает ошибки в своих тестах — не особо довольным, но смирившимся. И ещё на тон тише смакует это: — На будущее… то есть бегать от меня ты не собираешься? — Кто ещё от кого бегал, — Тома кусает губу. Фраза звучит слишком неоднозначно, и он всё-таки решает прояснить: — Так теперь мы вроде как встречаемся… по-настоящему? Никакого спора? — А ты хочешь? Вопрос повисает в тишине как-то совсем по-глупому. Тома смотрит Аято в глаза, ловит собственное отражение — встрёпанные волосы, распухшие губы, улыбка на грани смеха — и фыркает: — Ну ты и дурак. Конечно, хочу.