Лучше звоните Томе

Тома просыпается посреди ночи — не от кошмара или резкого звука, просто со стойким ощущением, что что-то не так. Вторая половина кровати пуста. О том, как он вообще оказался в этой кровати в одних — спасибо, что хотя бы в них — трусах, у Томы остаются крайне смутные воспоминания. Кажется, они с Аято приняли душ, целомудренно и по раздельности. Собрали одежду, сгрузили мусор от еды, улеглись болтать… и где-то на обсуждении пятого сезона «Друзей» Тому вырубило. До этого самого момента. Тома машинально трогает ладонью продавленное место в подушке, где должна находиться голова Аято. Ещё тепло — конечно, он мог уйти в туалет, если он из людей, подверженных вскакиваниям посреди ночи с полным мочевым пузырём (и Томе, который в голове уже успел выстроить их совместную жизнь до самой старости с двумя собаками на берегу моря, этот вариант не нравится). Но из-за двери в личную ванную Аято свет не горит, и Тома, подумав, встаёт. В конце концов, Аято не производит впечатление любовника-клише, который смоется посреди ночи после ужасного секса. Во-первых, кажется, было не так ужасно. Во-вторых, это его комната и его дом. На кровать по-прежнему падают косые лучи бледного света из сада — значит, они работают даже по ночам? И как Аято только спится? Толком не зная, зачем, Тома выглядывает в окно… и с трудом давит смешок, когда на плитке у бассейна замечает одиноко болтающую ногами в воде фигуру. — Я уж было решил, что Фурута тренирует синхронное плавание, пока никто не видит. Аято вздрагивает — Тома уверен, что не услышать звук открывшейся задней двери и его шлепки босиком по холодной траве невозможно, так что он просто притворяется для драматизма эффекта — и оборачивается. Таромару лежит у него мордой на коленях, в знак приветствия сонно шлёпая хвостом о плитку у бортика. — Нет, я просто… — Аято тихо смеётся. — Теперь я выгляжу как в плохом романтическом фильме, да? Извини, фортепиано не принёс. — Зато я принёс. Одежду, не фортепиано. Тома набрасывает Аято на плечи толстовку, которую бесцеремонно отрыл в его гардеробной. Себе он одежду не брал и теперь думает, что зря — из дома великолепно просматривается его зад в одних трусах. А ещё на улице прохладно. — Спасибо. Тома нависает над ним, не зная, оставить Аято в одиночестве драматизировать над потенциальной возможностью утопления или он имеет право присесть и поинтересоваться, что, собственно, случилось. В раздумьях он треплет Таромару по макушке — тот смешно фыркает Аято в колени. — Может, чай заварим? Не тебе, приятель, прости. Томе приходится осторожно ткнуть Аято в спину, чтобы он отмер. Тома практически дышит ему в затылок, и с такой позиции в мягком свете садовых фонариков отлично видно засосы на его груди. При взгляде на них Тома вместо положенного удовлетворения чувствует только непонятную тревогу — а если Аято это всё не надо? Если Тома настолько плохо трахается, что сейчас они расстанутся, он пойдёт домой пешком в одних трусах, а Аято будет ещё с неделю пялиться в зеркало на свидетельство его позора? — Нет, без чая, — Аято чуть поворачивается к нему и мягко, чтобы не спихнуть в бассейн по скользкой плитке, подталкивает к себе. — Просто посиди со мной немного. А то я встать не могу. Он выразительно косится на зевающего Таромару, и Тома, давя улыбку, опускает пятки в воду. Аято молча набрасывает на него кусок толстовки, кладёт голову на плечо и в довершение бодает коленом. Давить уже не получается — улыбка, такая же дурацкая, как и всё, что связано с Аято, расползается от уха до уха. — Что ты вообще здесь делаешь? — Тома перебрасывает через Аято руку, чтобы было удобнее гладить собаку. И не может удержаться от: — Со мной было настолько горячо, что нужно навернуться сразу в бассейн? Плечо приятно вибрирует от чужого смеха. Хорошо, а то вместо «горячо» Тома чуть не сказал «хреново». — Нет… в смысле, да, в смысле… — Аято прячет лоб в сгибе плеча. — Здесь тихо. — Я вроде не храплю. — А я не об этом, — он молчит ещё пару секунд и уже тише продолжает: — Я… не особо по отношениям, если честно. Мне нужно было подумать над планом, как не облажаться с тобой. Тома кусает губу. В последнее время он делает так всё чаще — признак то ли стресса, то ли нереализуемых в данный момент желаний. — Я думал, план был в том, чтобы ты как раз облажался. А я доказал тебе своё великое и светлое. — Это было на спор, сейчас мне придётся стараться наоборот — не быть невыносимым, — Аято делает паузу, потому что Таромару громко всхрапывает Томе в руку, и ни к чему бормочет: — А вот он храпит… В общем, теперь нужно помнить про годовщины, учиться готовить, встречать тебя с букетами цветов, не целоваться пьяным со всякими… — Я не брошу тебя за неумение готовить. А вот насчёт целоваться… — Тома щиплет его за бок под толстовкой, — только попробуй. Смешок Аято, не то дающего клятву, не то ставящего её под сомнение, растворяется в тишине — они снова замолкают. Тома почти бездумно болтает ногами в воде и чешет Таромару за ухом, Аято лежит на его плече и одной рукой поглаживает бедро — толстовка не греет так, как его тело под боком. Что бы ни было у него в голове, дальше он рассказывать точно не станет. А Тома чувствует, что после такой интимной вещи, как, ну, секс, имеет право знать. — Я придумал, — зовёт он прямо и бесхитростно. — Придумал, чего от тебя хочу за наш спор. — М, — сонно тянет Аято, — только не спихнуть меня в бассейн. Мне слишком лень плыть, я сразу утону. Тома усмехается: — Нет. Я хочу того, что обычные люди делают на первых этапах знакомства, а не… после всего этого. Просто поговорить, — Аято недоумённо ворошится на его плече, и Тома треплет по голове теперь уже его. У Таромару макушка была мягче. — Я буду спрашивать, ты отвечать. Честно. Взамен можешь тоже что угодно спросить — не уверен, что мне есть что скрывать. Аято поднимает голову и пусть не отъезжает на противоположный угол бассейна, но Томе тут же становится прохладнее. По взгляду напротив — не очень счастливому — Тома уже может предсказать, что сейчас ему понадобится список неопровержимых аргументов в стиле «ты мне обещал» и «я пожалуюсь Аяке». Но Аято открывает рот — и вздыхает: — Ладно. Ты заслужил. Получая карт-бланш на его голову, Тома сжёвывает корку с губы, чтобы взвесить ситуацию. Слишком о многом сразу хочется спросить, слишком многого он, оказывается, до сих пор не знает — и это после того, как они переспали. Вопиющее недоразумение. Факт его незнания, а не пункт с «переспали», разумеется. — Но я предупреждаю, — говорит Аято в бассейн, — не всё, что я скажу, может тебе понра… — Почему гитара? Тома решает начать с безобидного. Он не знает, как и по какой причине ему на ум приходит именно гитара, но… не хуже его самого первого вопроса. Ну. Того, про джинсы. Аято глухо смеётся: — Я не этого ожидал. — А я просто усыпляю бдительность. Так почему именно гитара? Когда ты вообще начал играть? — Ну… знаешь тот родительский период в твоём взрослении, когда им обязательно надо тебя чем-то занять, иначе из тебя не вырастет полноценная личность? — Аято сводит пальцы под подбородком, Тома кивает: у него этот период обернулся неудачным походом на дзюдо, где ему разбили нос. Ему было пять, кстати. — Ну вот, мне дали добровольно-принудительный выбор. Я просто решил, что гитара даёт больше возможностей перед кем-нибудь повыделываться, чем фехтование или шахматный клуб. Мне было… лет восемь, наверное. Тома фыркает: — То есть существует альтернативная вселенная, в которой ты не играешь в группе, а гастролируешь с мушкетёрами по Франции? — Не люблю французов. Англичане мне нравятся больше, — губы Аято при взгляде на Тому перечёркивает косая улыбка. — Нет, я был бы каким-нибудь… не знаю… военачальником с верной катаной, который не жалеет врагов на поле боя. Только красивым. Таким, которому все юдзё сами бросались бы под ноги, умоляя их взя… эй! — Улетишь в бассейн, — предупреждает Тома без капли сожаления, отряхивая руку от тычка под бок. — Ладно, следующий вопрос… — Я думал, мы спрашиваем по очереди. Тома едва удерживается от театрального закатывания глаз. Это моё желание, хочет напомнить он почти обиженно, я с тобой вообще не должен считаться. Но Аято как будто расслабляется и смотрит даже не провокационно, просто тепло — поэтому Тома поддаётся: — Как скажешь. Спрашивай. — Откуда у тебя этот шрам? — Тома даже не сразу понимает, что Аято имеет в виду — до тех пор, пока его рука не ложится на колено. И мягко, самыми кончиками пальцев проходится по бледной полоске, перечёркивающей кожу насквозь. — Не смотри на меня так, просто сегодня я увидел тебя совсем голым и мне стало интересно. Томе вдруг хочется надеть своё огромное, уютное кигуруми, которое скроет его тело от домогательств господина Камисато. Надеть — и до конца жизни из него не вылезать. — Там нет никакой классной истории, — бормочет он, но колено так и не отдёргивает, — так что заранее извини, что разочарую. Мне просто было пятнадцать, и я очень неудачно навернулся со скейтборда. Аято заливается смехом: — Серьёзно? У тебя был скейтборд? — И такие огромные наушники, и шапка, которую я даже в жару не снимал. Я катался лучше всех на районе, между про… Так, стоп, — Тома перехватывает ладонь Аято. Никак ему не дают покоя его колени. — Сейчас мой вопрос. — Ладно-ладно, просто скейтборд… — Аято фыркает в сторону. — Спрашивай. Обещаю, что буду играть честно. Честно. Честность, думает Тома, закусывая губу, это хорошо, это невозвратный билет, который он обменял на эти отношения. И ради которого в принципе всё это затеял. — Хорошо, тогда… — Аято смотрит выжидающе, как на экзамене. Тома сжимает его ладонь чуть сильнее. — Ты не жалеешь? О чём именно, Тома надеется, уточнять не стоит. Всё тело Аято — как живая инструкция к курсу по сексологии, вот здесь у нас, детишки, целая коллекция засосов на любой вкус и цвет, здесь царапины на боках, а здесь, что же это такое, синяки на бёдрах, потому что кое-кто не рассчитывает собственные силы… — Тома, — смеётся Аято самыми губами, — я уже сказал, я жалею только о том, что не услышу, как ты поёшь. Даже не знаю, что должно случиться, чтобы я разочаровался, — и тычется этими губами ему в плечо. Пробирает холодком, но таким… приятным. Тома тихо выдыхает. — Я уже рассмотрел все варианты причин, по которым это ты так долго и упорно заставлял меня перебиваться утренней дрочкой на фантазии с твоим участием… — Ладно, я понял, можешь не продолжа… — …включая мою нулевую оценку по шкале симпатичности Бена Харди, комплексы по поводу размера и даже твою гипотетическую асексуальность… Тома ожесточённо плещет в Аято водой из бассейна, хотя горящее лицо так и кричит о необходимости навернуться туда самому. Пара капель попадает на Таромару, и тот дёргается. У собак с выражением эмоций вообще всё отлично, а этот конкретный пёс умудряется смотреть на Тому не в пример осуждающе. — Спрашивай уже, — умоляюще тянет Тома. Он не планировал краснеть, но когда его кожа вообще считалась с его планами. Аято хитро щурит взгляд. Кажется, после вопроса, которым Томе просто нужно было закрыть внутренний гештальт, его ждёт что-то настолько же извращённое. Тома уже набирает воздуха, готовясь играть с мозгом в игру «мы не будем краснеть, я сказал, не будем», но… — На каком языке ты думаешь? …вместо этого так и зависает. — Тебя это интересует?.. — на молчаливо-пытливый взгляд Тома только надувает щёки. Аято ставит его в тупик — и это после разговоров про его гипотетическую асексуальность. — Это как спросить, мужской или женский твой внутренний голос… Не знаю. В основном на английском, конечно, но в Токио постоянно переключаюсь на японский. Знаешь, окружение влияет. — А с родителями ты… — Моя очередь, — Аято куксится, но не мешает, а Тома задумывается. Упоминание родителей наталкивает его на важное наблюдение, и он решает рискнуть: — А что… где твоя мать? В смысле, ты всё время говоришь про отца, но я никогда не слышал, чтобы… — Всё нормально, — Аято машет рукой — не так трагично, как мог бы, если бы Тома сейчас спрашивал про, оказывается, мёртвого члена семьи. — Она в Шанхае, работает там моделью — неплохо выглядит на свой возраст… Но приезжает редко, и характер у неё после подиума тот ещё, на нас с Аякой почти не обращает внимания. Наш личный рекорд без ссор в этом доме — сутки, и то потому что я тогда задержался после репетиции и ночевал у Казухи. Тома кусает губу. — Прости, я… — Да не извиняйся, говорю, всё нормально. Мне же проще, вырос самостоятельным мальчиком. — Ты буквально не умеешь готовить. — Это к делу отношения не имеет! — Аято ловит взгляд Томы и обрывисто смеётся. Его смеху нет веры, так что Тома смотрит в глаза — в них ничего не меняется, всё та же топящая теплота. — Лучше скажи мне: когда именно я умудрился тебе понравиться? Когда ты посмотрел на меня и понял, что вот этого парня хочешь повертеть на своём… — Ну-ка заткнись, — как-то резко командует Тома. В игре «мы не будем краснеть» он пока безнадёжно проигрывает. — Давай сначала проясним одну важную вещь: ты выглядишь так, что я до последнего думал, что вертеть здесь будут меня. — А я решил пожертвовать тебе задницу из топовой пятёрки кампуса!.. Аято патетически прижимает ладони к груди в очевидной попытке польщённо восхититься, но Тома не хочет смотреть на театр одного актёра — и снова молча брызгает на него водой из бассейна. Аято рефлекторно глотает; Таромару поднимает голову. Оба смотрят невероятно обиженно. — Прости, это в последний раз, — шёпотом кается Тома. И возвращает к Аято, с лица которого капает на колени, внимательный взгляд. — Вторая важная вещь: я… сначала я принял тебя за психованного богатенького сыночка, который вырвался из-под крыла гиперзаботливых родителей и начал творить хрень направо и налево. — Больно, — задумчиво говорит Аято. — Но ты почти попал. — Это было на собрании. До того, как я увидел тебя лично, но после того, как узнал, что гипотетически ты можешь интересоваться парнями. А потом… — Аято смотрит как будто в самую душу, и Тома опускает глаза. — Ладно, боже, я мечтал о тебе с того момента, как ты сказал мне «Привет». И до сих пор в голове плохо укладывается, что мы сидим в сантиметре друг от друга и я могу поцеловать тебя в любую секунду. Знаешь, действие такое естественное, а вот чувство — не очень. — Кстати, — Тома поднимает голову, — твои родители в курсе? Аято мнётся, и его реакция говорит сама за себя. — Нет, — признаёт ровным тоном, — мне вполне комфортно в моём богатом, роскошном шкафу. Аяка знает, конечно, но после той истории с баром от неё в принципе не было нужды скрывать… К тому же я не потерян для семьи, мне всё ещё нравятся девушки, — он молчит, поигрывая пальцами на коленях, и отбивает мяч: — А твои? Тома кивает сам себе: стоило догадаться. «Мои уже попросили полную коллекцию твоих фоток, поставили оценку в девять из десяти (скинули балл за то, что у тебя во всём Инстаграме какое-то сучье выражение лица) и ждут, пока я их с тобой познакомлю». — Они знали моего первого парня, — Тома думает и уточняет: — И последнего. В смысле, что он мой парень, а не что очень близкий друг с высокой степенью тактильности. Мама приняла легко, она всегда за меня радуется — даже когда я в детстве разрисовал её любимые обои, она решила, что я был рождён стать художником. Папе понадобилось больше времени, но… сейчас всё хорошо. «Кстати, они приедут через месяц на тебя посмотреть» — это откровение Тома решает отложить на потом. На какой-нибудь более подходящий момент, скажем, когда он будет ехать в аэропорт, чтобы их забрать. Аято поводит плечами и вдруг как-то несчастно делится: — Я даже завидую. В этом плане. В смысле, с моим расписанием… Он не договаривает, но Тома понимает без слов — и только стискивает пальцы на ладони Аято, показывая, что можно не продолжать. Им по двадцать один — это время, когда юношеский максимализм ещё не отпускает и любые отношения с такой концентрацией влюблённости обязательно «навсегда» и «мне больше никто не нужен». Фишка в том, что их, скорее всего, далеко не «навсегда» даже без здорового реализма омрачится фактом птичьих прав. Тома в жизни не сможет взять Аято за руку в приличном обществе, назвать господина Камисато (не этого, постарше) папой, просто чтобы посмотреть на его реакцию, или элементарно чмокнуть Аято в щёку за семейным ужином. Это не потому что Аято ханжа, боится не вписаться в стандарты или остаться без денег… (хотя, возможно, это тоже) …а потому что Тома сломает ему спокойную жизнь и блестящую карьеру. И это не считая того, что у них в принципе осталось каких-то несчастных два месяца — даже меньше. Два месяца вдруг кажутся такой секундой, которую они тратят на болтовню и попытки узнать друг друга получше, что Тома не придумывает, как справиться с этим свербящим чувством в груди иначе, — он просто. Подаётся вперёд и целует. Потому что ему хочется и потому что он может. Аято, очевидно, улавливает этот что-то-не-так-настрой: обхватывает его лицо ладонями, отвечает медленно, спокойно. У него всегда удивительно легко выходит понимать, в какой категории поцелуев Тома нуждается конкретно сейчас, и Тома… наверное, любит его ещё и за это. Даже приходя к тому, что поцелуи он тоже начинает делить на категории. Даже приходя к тому, что Аято он любит. — Твоя очередь, — мягким шёпотом напоминает Аято, так и не отстраняясь до конца. Толстовка спадает с его плеч и едва не находит в бассейне смерть, но Тома ловит её за рукав — и вместо вопроса интересуется: — Может, вернёмся? — Надо же, — Аято шлёпает пяткой по воде, — а я думал, мы вывалим друг другу грустные элементы биографии и утопимся в бассейне напоследок от жалости к ближнему. — Да ну перестань… — Давай посидим. Таромару обидится, если уйдёшь прямо сейчас, — Тома косится на собаку, и это решает вопрос: он кивает, а Аято, не особо спрашивая согласия, устраивается в кольце его рук спиной к груди. И задумчиво бормочет в пустоту: — Раз уж ты потратил свой вопрос… — Эй! Нечестно. Самыми кончиками пальцев Тома щекочет Аято по животу, чувствуя, как он вздрагивает и полузадушенно смеётся. Сейчас становится гораздо теплее и как будто спокойнее — ноги привыкают к температуре воды, тело привыкает к тому, что Аято весь день от него не отлипает. Продолжай в том же духе, Тома, и мы даже перестанем краснеть каждый раз, когда из его рта вылетит что-то похожее на намёк из категории 18+. — Всё честно, — Аято откидывает голову ему на плечо, чтобы смотреть глаза в глаза. — Итак — ты рассказал про единственного парня, и я знаю историю про ту очень грубую бывшую. Кто-нибудь ещё? — Я скучный, — легко признаётся Тома, — больше никого. В смысле, я точно целовался с парой девчонок на школьных тусовках, но было максимально тупо и потому что на таких тусовках положено целоваться. А так, знаешь… ну, поставил ты галочку для социума, и что дальше? Отношения ради отношений — не моё. — М-м-м… — Аято переплетает его пальцы со своими. — То есть для меня это огромная честь — соблазнить самого Тому, также известного как Никаких Галочек Для Социума. — Да иди ты… Я к тебе по-хорошему, между прочим! — О да, я вижу. Без галочки, только настоящие чувства. Аято смотрит с таким самоуверенным прищуром, что Томе очень хочется его поцеловать — не из настоящих чувств, а просто чтобы заткнуть, кажется, Казуха так и советовал делать. Но от всплывающего в голове упоминания Казухи желание целоваться поспешно выветривается, а Тома вспоминает, ради чего он вообще всё это затеял. Нет, господи, не ради Казухи, уйди-из-моего-мозга. Тома же не виноват, что в жизни не пробьёт себе бровь, не сделает рукав и не научится играть на синтезаторе. — А ты? — спрашивает он как можно безобиднее. — У тебя чаще бывало с галочкой или без? Даже его мягкий тон, каким интересуются о смертельной болезни, не спасает Аято от вздоха и отведённых в сторону глаз. Хватка на пальцах моментально ослабевает, и Аято неуютно двигает плечами, словно ему враз становится на пару градусов холоднее. — Тома, — мученически тянет он, — это не лучшая тема для… — Я думал, у нас сделка. Отвечать. И честно. — Вот я тебе честно и отвечаю: это не лучшая тема для разговора. Тома фыркает, сцепляя руки крепче на тот случай, если Аято решит уйти от ответа утопившись в бассейне. И утыкается лбом в его затылок. — Аято, — тоном квалифицированного психолога (знаете же этих людей со спокойно-стальным голосом, поясняющих вам за ваше ментальное здоровье) произносит Тома. — Я в курсе, что у тебя с этим проблемы. Мне говорила Аяка, мне говорил Казуха… — О боже, — шепчет Аято убито, — что он тебе растрепал? Тома задумывается, воскрешая в памяти их внезапный — и очень странный — разговор на кухне. Да, он был немного личный, но… Тома решает, что Аято имеет право знать. Тем более нового он ничего не почерпнёт — вряд ли сам о себе не в курсе. — Что ты… интересный человек, — наконец говорит Тома нерешительно. — Что вообще-то не романтик. Что ни с кем так не носился, как со мной. И ещё что ты немного… эм… собственник? Аято молчит. Очень долго. Тома не знает, уснул он, уходит от разговора или просто думает, зависая в пространстве, но решает досчитать до ста и только потом расталкивать. На девятнадцати Аято наконец говорит: — И не соврал ведь, засранец. Ладно. Хочешь знать про меня правду? Тома хочет. Молчаливый кивок зеркалится в груди Аято обречённым вздохом, и тоном зазубрившего наизусть стихотворение ученика он начинает: — В самом начале, в средней школе, я был вполне нормальным. Мне тогда ещё нравилась концепция отношений. Ну, знаешь, вся эта хрень с «встретить девушку после школы с цветами и отвести её за кофе», «сходить в кино вдвоём», «разбить нос её мудаку-однокласснику» и так далее, и так далее. У меня была подруга, милая, хорошая, интересная, и я к ней даже что-то, кажется, чувствовал. Посерьёзнее «отвести за кофе», уже на грани «а у нас могло бы получиться». Его тон предполагает продолжение, но Аято снова погружается в молчание. Тома на этот раз даже не считает, когда его нужно тормошить, просто ждёт. Чувствует, что ему не очень хочется, — настолько по внутренностям скребёт его низкий голос. — В старшей школе оказалось, что она работала по схеме «целоваться с одним, принимать подарки от другого». Я пару лет тратил все карманные — в моём понимании так делал любой мальчишка, — а в итоге остался в дураках. И… наверное, только тогда я понял, что со мной не так, — Аято как будто кожей чувствует желание Томы переспросить и с грудным смешком поясняет: — Я про собственность. Я ревнивый, я помешан на заботе, которая очень близка с помешательством, я вцепляюсь и не отпускаю. Если я потратил на что-то деньги — я это купил, логично? Для меня это работало и с людьми. Тома молчит. У него правда есть голова на плечах, он правда догадывался — а Аято просто честно, откровенно и как-то очень жёстко подтверждает его догадки вслух. — Я не заводил себе отношения, я покупал их. И покупаю даже сейчас, странно, что ты ничего из этого не заметил… — Заметил, — неловко кашляет Тома в кулак. — Ты не то чтобы прячешь желание завалить меня деньгами. Но, знаешь, парочку извинительных баблти я могу пережить, это не катастрофа. На безобидную шутку Аято реагирует странно: выскальзывает из его рук, но, вопреки опасением Томы, не сваливается в бассейн — просто поворачивается к нему лицом. У него болезненная усмешка человека, который с мазохистским удовольствием сам себе сейчас расколачивает сердце отбойным молотком. И потухшие, невыразительные глаза. — Ты застал не самую мою худшую стадию, — как-то излишне ласково говорит он, вдруг поддевая Тому за подбородок, чтобы столкнуть взглядом со своим. Тома сглатывает. Почему-то кажется, что целовать его сейчас не будут. — Когда я понял, что из-за внешности и денег на меня клюнет кто угодно, я перестал покупать отношения и начал покупать секс. Просто, знаешь. Зайди в бар, угости любую красотку самым дорогим, что есть в меню, — и она твоя. Меня никто не привлекал, было плевать даже, парень или девушка, просто потому что с парнями тоже было неплохо. Я разучился говорить откровенно и чувствовать к людям хоть что-то, кроме чисто физического «интересно, а как будет в постели». Мне было… никак. Вот и всё. Он продолжает удерживать Тому, пока тихо, спокойно вываливает на него ту часть своей жизни, о которой Тома уже перестал строить догадки. Кажется, Аято просто нужно убедиться, что его слышат и понимают — и Тома слышит и понимает. С оттенком лёгкого ужаса. — Помнишь, я сказал тебе, что нашёл Казуху, потому что он подрабатывал музыкантом в переходах? — Аято чуть качает головой на нерешительный кивок. — Неправда. Мы познакомились, когда я попытался подкатить к нему в баре, а он меня отшил. Очень грубо отшил, иногда я смотрю на него и чувствую фантомную боль в челюсти… В общем, он меня удивил. Я не привык, чтобы мне отказывали. Тома не может удержаться от прозаичного: — И тогда ты купил ему дом? — Нет, — Аято снова его поражает: смеётся сухо и почти искренне. — Сначала мы просто нашли общий язык. Напились. Я вывалил ему свои проблемы, он свои — он только пережил ту историю с Томо и… ну… тоже заперся в своём категоричном «мне никто не нужен, я ничего не чувствую». Я долго топил его — не из желания переспать, мне просто хотелось его расшевелить, — он топил меня… а потом, да, я купил ему дом. В благодарность. Это был первый раз, когда я купил что-то другому человеку не потому, что пытался затащить его в постель. Он смотрит Томе прямо в глаза, не отворачиваясь и не позволяя отворачиваться ему. Летний ветерок ерошит ему волосы, по коже Томы бежит толпа мурашек, и это вовсе не потому, что у бассейна посреди ночи в одних трусах так холодно. Нет. Просто Аято… кажется, впервые за долгое время открывает рот для кого-то, кроме Казухи. Тома не знает, в какой момент этой весёлой (лучше возьмём в кавычки, что-то Аято совсем не весело) истории они всё-таки начали спать, но спрашивать уже не хочет. К сожалению, Аято никогда не интересовало, что он там от него хочет. — Потом, конечно, это всё равно закончилось сексом, — продолжает он, — но было уже не так пусто. Я не хотел отношений, потому что потерял к этой мишуре интерес, Казуха не хотел, потому что… ну, потому что. Ты понимаешь. Мы просто сошлись на том, что хуже уже никому не станет. А закончилось… Он подвисает в пространстве и даже ладонь роняет — и впервые за время этого проникновенного монолога на его губах мелькает улыбка. Только её секундный вид и заставляет Тому несмело ткнуть его в плечо: — Чем закончилось? — Да ничем. Он сказал, что хватит, я согласился. Кстати, если он узнает, что я это тебе рассказал… — Аято задумывается и машет рукой. — А, да чёрт с ним, он первый всё про меня слил, пусть принимает последствия. В общем, он вытащил меня из этой ямы, и я ему благодарен, конец сказки, — он склоняет голову набок, разглядывая Тому так оценивающе, словно прикидывает — сказать то, что его добьёт с концами, или он за последние пять минут и так хорошо постарался. А потом всё-таки мягко довершает: — И это он уговорил меня не пытаться тащить тебя в постель сразу, а попробовать… нормально. Тома дёргается: — Так ты рассказывал ему про меня? До того, как позвал на репетицию? — Мы год спали вместе, естественно, рассказывал, — Аято как будто удивляется. — Ты ему понравился. Вот класс, он понравился Казухе. А то по самому Казухе не очень-то скажешь. Тома принимается медленно, со старанием и мазохизмом срывать остатки кожи с нижней губы. Подумать. Ему надо подумать. В тишине и спокойствии. — Ну, вот и всё, — Аято невесело усмехается: ясно, никакой тишины и спокойствия. Как будто рубильник опять возвращают к тому его жёсткому и холодному состоянию человека, который вываливает все свои проблемы. — Я рассказал тебе, какой я гадкий на самом деле, так что, надеюсь, ты доволен. А теперь, если позволишь… — он вдруг встаёт на корточки, — я пойду переживу наше расставание на своей роскошной кровати в одиночестве. Тома вздрагивает. Ему сейчас не хочется, чтобы Аято куда-то уходил и что-то переживал, его «тишина и спокойствие» пункт про одиночество не включали. Почему-то кажется, что никому Аято от этого лучше не сделает, что он и не стремится — просто доламывает последнее, к чему можно апеллировать в желании всё это прекратить, и сам, как обычно, решает за Тому. А Томе не нравится, когда такую серьёзную проблему решают за него. Поэтому его тело соображает раньше, чем его мозг. И он с мощного толчка ладонью в грудь опрокидывает Аято прямо в бассейн. Тело уходит под воду с таким всплеском, что Таромару обеспокоенно гавкает, а на Тому снова летит фонтан брызг. В голове у него вдруг прорезается мысль о том, что Аято сейчас так и утонет — просто потому что, из чистого упрямства и драматизма. — Вот блять… Дальше этой потрясающей мысли мозг опять отказывается идти, и Тома в импульсе беспокойства за чужую жизнь скатывается с плитки следом. Первое, что он для себя открывает, когда ныряет с головой, — вода в бассейне среди ночи холодная. Второе — что он утыкается во что-то пяткой, потом его бодают в грудь, а потом он чувствует в своей руке чужую, и его с силой тянет наверх. Тома выныривает, бешено отмаргиваясь от капель в глазах, и не сразу фокусирует взгляд на другом, до нитки мокром и почему-то очень обиженном лице. Аято расцепляет их пальцы, чтобы ухватиться за бортик. Таромару звонко лает на обоих сверху, и под это сквозящее осуждение Тома слышит только: — Это была попытка двойного самоубийства? — Это была попытка мозги тебе на место вставить! — рявкает Тома почти обозлённо. Холод в голове ускоряет процесс его собственных мучительных размышлений, и он приходит к первому важному выводу: — Когда это ты решил, что мы расстаёмся? Аято хмурится. Тома успел наслушаться от него шуток про расставание по поводу и без, и у него всегда одинаковое лицо — фальшиво-несчастное, лицо бездарно переигрывающего сцену «ах, как же так получилось» лауреата «Золотой малины». Всегда, но не сейчас. Сейчас просто — несчастное. — Тома, — он отбрасывает мокрые пряди с лица. В свете ночных фонариков выглядит почти божественно, если не брать в расчёт, что он сейчас играет трагедию, а не эстетику. — Я… правда всего этого не стою. У меня не было нормальных отношений. Я нехороший человек. То, что я себя с тобой так веду… это только потому что я не хочу, чтобы ты видел, как это прорывается. Потому что как раз ты — хороший. Ты замечательный. И заслу… — Заслуживаю кого-то получше? — перебивает Тома жёстким смешком. — Заткнись, боже, хватит давить тут драматичные клише. Хочешь правду от меня? Мы теперь встречаемся, и у тебя есть два месяца, два очень коротких месяца, чтобы не натворить херни, но если ты её натворишь — нам просто придётся расстаться раньше, чем я сяду на самолёт. И что-то мне подсказывает, что мы оба этого не хотим. Аято открывает рот, но тело Томы, видимо, решая, что его бедные уши уже наслушались, опять реагирует раньше мозга. И он отвешивает Аято пощёчину. Это не полноценный удар, просто лёгкий влажный шлепок, с тем же успехом Тома мог просто встряхнуть его за плечи, чтобы привести в чувство. Но на Аято действует — он осекается и смотрит на Тому так поражённо, что тот чувствует какое-то злобное удовлетворение: заткнул. Правильно, помолчи, ты за сегодня наговорился достаточно. — Я тебя не бросаю, — ровно доводит до его сведения Тома, — потому что ты ещё не потратил кредит доверия на эти отношения, — думает и уточняет: — Даже если упорно пытаешься. Но раз ты и после самбуки не затащил меня в постель… В общем, это хороший знак. Ты же меня понял, да? Аято медлит. По его лицу стекают капли воды, он в целом из-за этого выглядит очень побитым жизнью — но наконец. Наконец кивает. Возможно, Тома об этом пожалеет. Возможно, это классическая история как раз из разряда потраченного кредита доверия, и закончится она соответствующе — тем, что Тома в очередной раз будет ползать на коленях с веником и подметать осколки своего разбитого сердца. Но сейчас… сейчас Тома просто не хочет, чтобы Аято топился в бассейне. Он не готов объяснять Фуруте про труп Камисато Аято и каким образом к этому причастен Тома. Штука в том, что он действительно хороший — пытается им быть, у него классные родители и соответствующее воспитание. И он Аято доверяет. Доверие — такая вещь, у которой должно быть два конца, и уже тот факт, что сегодня Аято не очень любезно ткнул в него этим самым вторым концом, немного возвращает сомневающиеся мозги Томы на место. Он не верит в эту хрень с Волшебным Исправлением, это уже действительно попахивает плохим романтическим фильмом, но… Тома ведь и не пытается никого исправить. Аято разобрался с этим сам, ещё до его появления. Этот как позорный элемент биографии, у каждого ведь такие есть. Так что всё нормально. Честность, снова напоминает себе Тома, — это хорошо. Кстати, о честности. — Последний вопрос, — говорит он почему-то шёпотом. — Ладно? Аято усмехается — уже живее, чем раньше, без этого странного мазохизма в глазах. — Я упустил своих штук десять… Спрашивай. Теперь мне уже нечем тебя удивлять. — Что ты ко мне чувствуешь? Тома знает, что Аято ответит честно — во-первых, у него есть детская вера в железобетонное соблюдение правил игры, во-вторых, он уже выяснил, что в таких вещах Аято немного трудно врать ему в лицо. Это не соврать о том, что ему не нравятся кошки или как он познакомился с Казухой — там он просто пытался понравиться Томе чуть больше, а здесь… господи, он только что вывалил на него всю свою трагедию одного кремня, после такого просто нет смысла увиливать. Тома готов к любому ответу. «Ну так, ты ничего такой», — или: «Ты мне нравишься», — или, возможно, даже: «Да ничего я не чувствую, потрахаемся?» Но он точно не готов к тому, что Аято откроет рот — и тихо, серьёзно скажет: — Я… думал, вполне очевидно, что я влюбился. А, нет, к этому ещё был. Предполагал, по крайней мере, после того концерта в баре со скромной высоты чувства собственной важности. А вот к этому: — А хотя знаешь, что? К чёрту это всё. Я люблю тебя — вот так. …к этому уже нет. Аято приходится ловить Тому обеими руками, потому что от неожиданности тот теряет под ногами скользкую плитку и совсем не грациозно уходит с головой под воду. Выныривает он с сильного толчка, нервно отплёвываясь и хватая губами воздух. В голове ни одной мысли, в лёгких ни одного пузырька кислорода. Тома думает только: вот чёрт. Вот блять. И обеспокоенное лицо Аято, которое появляется в слезящихся — это вода, ясно вам, просто вода — глазах совсем рядом над поверхностью бассейна, вообще не помогает. — Я настолько ужасен, что ты решил сразу же утопи… — Тома хватает его за руку, Аято осекается. И с улыбкой поднимает бровь: — Что? — Ты не мог бы… — Тома отплёвывается от воды, стараясь выглядеть мужественно, а не прибито, — ещё разок повторить, что сказал? Я упал и плохо расслышал. У Аято в глазах — тот самый огонёк «ну да, конечно». У Аято на губах — улыбка, появлению которой Тома радуется, пожалуй, даже больше, чем всему, что произошло за эти несчастные сутки. Улыбка из категории до одури счастливых. — Хоть сто раз, если прекратишь топиться, — он дёргает его за руку на себя и вот так, в сантиметре от лица Томы, глаза в глаза повторяет: — Я тебя люблю. Хорошо расслышал? Расслышал, может, и хорошо. С пониманием сказанного уже проблемы. — Я… А хотя знаешь, что? К чёрту это всё. — Я тоже тебя люблю.