Лучше звоните Томе

С понедельника начинается зачётная неделя, и Тома наконец чувствует знакомый, родной запах бессонных ночей, сплошного нервяка и «я не хочу опять быть в команде с этими дебилами» в исполнении Горо. Лёгкую эйфорию от выходных быстро перебивает необходимость до самого рассвета просиживать штаны над групповыми проектами и академическими эссе, устраивать гонки по кампусу в попытке заставить преподавателя принять работу и участвовать в соревновании по количеству выпитых энергетиков. Пока что лидирует Ёимия, но на ней завязано слишком много работы, это раз; и в обычное время она и так хлещет их сутками, это два. С Аято они встречаются за всю неделю ровно три раза — как бы Томе ни хотелось больше. На английском и двух собраниях, во время которых сводят и доделывают всё, что не успели свести и доделать раньше. Аято даже не зовёт его на репетицию — и Тома, если честно, не уверен, что с его графиком она вообще была. Тома валится с ног, Ёимия замазывает тональником мешки под глазами, Аято засыпает в любом удобном и неудобном положении. Доходит до того, что на занятии Тома вручает ему распечатки с переводом, отходит в туалет, а когда возвращается — Аято уже сопит головой в стол. Тома посмеивается, фоткает на память, но рука разбудить так и не поднимается. Остаток занятия он проводит на его кровати, пытаясь одновременно доделать расчёт экономической эффективности и не заснуть следом. Тома даже не ругает Аято за бездарно потраченное время. В основном потому, что всё-таки засыпает. Сессия здесь, приходит он к конечному итогу, мало чем отличается от сессии в Лондоне: ты просто пытаешься делать кучу дел одновременно, молиться в перерывах и выживать. С той лишь разницей, что после сессии в Лондоне Тома не подряжался организовывать самое масштабное в университете мероприятие на хреновом стадионе. — Давайте пройдёмся ещё раз, — просит Ёимия, бросая пустую банку от энергетика в мусор. У неё медленный, размеренный голос, спать от которого хочется ещё больше — Горо вот уже беззастенчиво похрапывает в кресле в углу. Его никто не расталкивает только из солидарности. — Ну же, осталось немного, в гробу спать будете. Кто разбивал волонтёров по направлениям, где таблица? Тома поднимает голову с плеча Аято (он не виноват, что Аято оказался рядом и что его плечо удобнее, чем деревянная спинка стула) и оглядывает аудиторию. Строго говоря, это даже не аудитория, Ёимия назначила очередное собрание в каморке студорганизаций, где скапливается весь бухгалтерский и творческий мусор — не лишённой удобств, но урезанной в финансировании. Если здесь и есть какие-то нормальные вещи вроде пары кресел-мешков или мини-холодильника, то только потому что их сюда притащили сами студенты. Тома уверен, что в этих энтропийных завалах запросто можно откопать набор юного сурвивалиста, наряд на конкурс косплея, скромный перекус и какой-нибудь антиквариат, но его никогда не тянуло проверять. Так что сейчас он просто сидит. В студенческой каморке. В окружении людей, которые уже плохо понимают, чего от них хотят. Время медленно ползёт к девяти, он на ногах с шести утра, и каждая реплика Ёимии режет по ушам и откладывает его возможность поспать ещё на неопределённый промежуток от пары минут до пары часов. — Таблица у меня, — подаёт голос ещё живая Кокоми, — мы с тобой обсудили ещё вчера, всё нормально. — Они знают, что делать и как работать на площадке? — Кокоми кивает, Ёимия тоже. Прерывается на зевок и скорее сама себе, чем кому-то ещё, бормочет: — Нам нужно выбить время на стадионе ещё раз, притащить туда волонтёров и всё показать. Аято… Тома, толкни его, он заснул. — Я не заснул, — бурчит Аято, когда Тома уже заносит руку, чтобы пихнуть его в плечо. Но всё равно пихает, чтобы не расслаблялся. — Попробую договориться, но там сейчас всё забито тренировочными матчами, нам и так повезло… — Отпиши мне до завтрашнего вечера, — велит Ёимия, — не хочу разбираться с неопытной малышнёй на месте. Кстати, Тома, — тот дёргается, потому что ему не нравится, когда его выбирают следующей жертвой, — на неделе нужна будет твоя помощь, поедем договариваться по аренде света. Лучше тебя торговаться никто не умеет, а бюджет немного поджимает. Тома пытается вяло отбиться: — Я всего раз выбил нам скидку, почему сразу лучше меня… — но Ёимию на кофеине ему не победить. — Ты милый и обаятельный. Поедешь со мной. Так, теперь по охране… — она лезет в свои бумажки, пока Аято рядом на такие портреты личности прячет смешки за ладонью, и кивает: — Кто-нибудь, Горо тоже толкните, он мне сейчас нужен. Они тратят на обсуждение ещё почти час (треть которого безуспешно пытаются привести Горо во вменяемое состояние), прежде чем Ёимия раздаёт последние указания и распускает по домам. Облегчённый вздох, который катится по каморке после этого, генерирует углекислого газа раза в два больше нормы. Медленно и сонно из каморки вытекают практически все — кроме Ёимии, которая ещё пытается шевелить губами в своих заметках; Томы, который скорее по привычке собирает пустые банки от энергетиков и растаскивает кресла-мешки по углам; и Аято, который просто сидит и без особых проблесков сознания пялится в потолок. Тома не уверен, что у него вообще есть желание подниматься и куда-то идти — на выходных он казался полным… хм… энергии везде, где достанет, но какие-то четыре дня на пределе возможностей делают из него бледное привидение. Тома хотел бы помочь, но подозревает, что и сам выглядит не лучше. Им это всё надо просто пережить. Когда он сгребает весь алюминий в мусорное ведро, Ёимия интересуется в пространство: — Ты помнишь, о чём мы договаривались? Тома уже открывает рот, но это, кажется, предназначалось не ему. Аято со стоном распрямляет спину — хорошо, значит, усталость его не парализовала — и ворчит: — Помню. Работаю над этим. — И на какой стадии? — На стадии «ну пожалуйста, классная же идея». Томе из их разговора остаётся понятно ровным счётом нихрена, но он не спрашивает — у него сейчас нет лишнего ресурса даже открыть рот. — Кстати, ты не выяснила про тот паблик?.. — Не-а, — судя по звуку, Ёимия гневно пфыкает. — Меня впустили, но… — Впустили? И что там? — Ты не хочешь знать, поверь, — её тон отдаёт угнетающим настроем только наполовину. Судя по всему, ей самой контент вполне по вкусу, бьёт только зависть и собственное обещание. И в таком случае Тома тоже не хочет знать. — Там админит какая-то девчонка с ником, который мне ни о чём не говорит. Вечно не хватает времени заняться нормально. Зачёты закончатся, разгребём подготовку — вот тогда… За уборкой Тома не вслушивается дальше; кажется, Аято, сам прерываясь на зевки, уговаривает Ёимию пойти и поспать хотя бы четыре часа вместо трёх, та продолжает ворошить свои бумажки, потом происходит короткая потасовка, а потом под гневное ворчание хлопает дверь. И разворачиваясь от угла, в который сваливал кресла, Тома понимает, что они с Аято остались наедине. — Ты её избил? — вяло интересуется Тома без особого интереса. — Она меня избила. Но пусть поспит, ей нужнее. Я не вывезу всю подготовку, если Ёимия сейчас возьмёт и скоропостижно скончается. Аято вместо неё проглядывает измятые и трижды перемочаленные наработки, параллельно копаясь в своём планшете — он забрал его из дома на выходных, чтобы работать над праздником. Планшету с Томой достаточно было просуществовать в одной комнате всего полчаса, чтобы Тома обклеил его всеми стикерами, которые только нашёл. Аято, кажется, не оценил, так что ещё один стикер тогда отправился ему прямо на лоб. Тома падает в одно из кресел, которое сминается под его весом, и на выдохе прикрывает глаза. Наверное, это было ошибкой, потому что теперь его отсюда не сдвинет даже охранник, который обходит корпус перед закрытием, но усталость прокрадывается в мышцы соблазнительным блаженством, и Тома не готов от него отказываться. — Ёимия нас всех переживёт, — бормочет он неопределённо. — Потом ещё начнёт тебя материть, орать, не жалея голоса, и пытаться прикончить за любую оплошность, но это от нервов, не волнуйся. Аято усмехается, и по каморке растекается тишина. Тома не хочет открывать глаза и смотреть, что он там делает, он в принципе не хочет в ближайшее время взаимодействовать с социумом. Эти пять минут в кресле-мешке — первый перерыв за день, и даже если он приходится на десять вечера, Тома не будет им пренебрегать. Открыть глаза приходится, когда он чувствует над собой чью-то тень и ощутимо давящее присутствие. Аято стоит над ним в приглушённом свете тех ламп, которые ещё работают, и пялится сверху вниз. — Пойдём, — командует он со вздохом, — корпус скоро закроют, будешь ночевать здесь. — Отличная перспектива, — спокойно признаёт Тома. — Пойдёшь на зачёт, не приняв душ и не почистив зубы. — Я всё равно не собирался там ни с кем целоваться. — То есть можно не встречать тебя с бутылкой вина и горячими признаниями? Понял, как знаешь. Не его мутному сознанию судить, но, кажется, Аято выглядит оскорблённым. Вот что значит «с кем поведёшься», почти весело думает Тома, теперь он перенимает привычки капризничать и не поддаваться на уговоры. Что дальше — стадия «у меня дерьмовый английский» или сразу «я такой отвратительный парень»? Они ведь толком не разговаривали о том, что случилось на выходных. Тома просто принял это как факт — и их теперь полноправный статус, и то ведро откровений возле бассейна. Он ещё думал об этом, очень долго и тщательно, но пришёл только к тому, что Аято доверяет. На свою ли голову или из большой любви — ещё, наверное, предстоит выяснить, но Тома правда откуда-то чувствует, что Аято старается. Конечно, им пришлось рассказать Ёимии. И то только потому, что один из засосов Тома оставил слишком высоко, футболка оттянулась и Томе пришлось после собрания тратить своё не такое свободное время на очень постыдный пересказ. (возможно, ещё потому что на вопрос «Ну и как оно, в гостях у господина Камисато» Тома безбожно покраснел и выдал себя с головой) Но больше… ни единого слова. То ли Аято не считает нужным говорить словами через рот, когда у него всё на лице — на шее — написано, то ли им стоило где-то оформляться нотариально — в общем, Тома просто теряется. И из-за плотного графика не находит в своём расписании времени на пункт «обсудить их теперешние отношения». И даже сейчас, когда Аято стоит прямо над ним — говори сколько влезет, Тома мечтает только о том, как его возьмут на руки, донесут до кровати в общежитии и он вырубится прямо до завтрашнего зачёта. В связи с этим протянутую руку он игнорирует. И тогда Аято просто… падает. На него. Его тело пружинит о гору кресел-мешков, Тома ойкает, получив ладонью по груди, а потом лицо Аято оказывается рядом с его, и он тихо смеётся, утыкаясь Томе в шею. — Ладно, понимаю, — его шёпот оседает на коже толпой мурашек, — я бы тоже не смог отсюда встать. У тебя пять минут, потом я тебя вытряхну. Тома мычит что-то неразборчивое и — просто позволяет Аято забросить на себя руки. Они мешаются в ворохе ткани и набивки, смеются, сталкиваясь конечностями, чужой взгляд и улыбка буквально прожигают в Томе дыру. Впервые за всю неделю Аято находится с ним настолько близко, и эта близость действует лучше любого полноценного сна. Тома чувствует на своих губах чужие и обнаруживает, что на поцелуй силы ещё остались. Ему спокойно. Не хочется вставать. И: — Пяти минут будет маловато, — приходится признать с сожалением. Аято в сантиметрах от его лица хитро щурится в ответ: — Если понадобится, я пойду на крайние меры. — Уйдёшь и оставишь меня одного? Тогда я просто засну. — Ну… — Аято делает вид, что задумывается. — Есть один способ. Но даже если я просто попробую, ты вылетишь отсюда и потом ещё месяц не будешь со мной разговаривать. Он выглядит и звучит… слишком подозрительно, чтобы Тома не мог не заинтересоваться. Одиннадцатую заповедь снова игнорируем, понятно. Он так и не отвечает, но глаза закрывать больше не хочется. Томе приходится напомнить себе, кто лежит прямо рядом с ним — человек, который написывал ему во время собрания самым бесстыжим образом, который спровоцировал его на дрочку в туалете, который не постеснялся поцеловать его в баре при толпе народа, который… …и сейчас не особо стесняется, когда его рука вдруг уверенно ложится Томе прямо на пах и легко, играючи сжимает сквозь ткань штанов. Тома не стонет только потому, что весь воздух из лёгких выбивает сам факт. И шипит: — Ты совсем охрене… — Тихо, — усмехается Аято, — а то ещё услышит кто-нибудь. Мне кажется, нас после такого отчислят. Его рука всё ещё лежит у Томы на ширинке. Так по-хозяйски, будто ей там самое место и Аято во всём этом ничего не смущает. — Тогда, может, прекратишь это делать? — О, я ещё ничего не делал, — Аято с мягкой улыбкой оглаживает ладонью контуры полувставшего члена, провоцируя у Томы несдержанный выдох, а потом… беспрепятственно скользит под одежду. И сжимает у самого основания. — А вот теперь делаю. Тома вцепляется в него крепче, способный только пытаться дышать и проклинать себя за то, что сегодня надел лёгкие спортивные штаны, а не человеческие джинсы с ширинкой и ремнём. Там он успел бы остановить Аято до того, как стало бы слишком поздно, а здесь — здесь без вариантов. — Хватит, — просит Тома как-то слишком жалко и неправдоподобно, чувствуя, как чужая ладонь проходится по члену сверху вниз. От сухости, неудобства и желания продолжить он срывается на болезненное шипение: — Где мы, по-твоему, находимся? — В закрытой каморке, куда в такое время уже никто не зайдёт, — довольно шепчет Аято ему в губы. — Так что — встаёшь или мне продолжить, пока не встанет что-нибудь другое? В другое время Тома бы фыркнул от плоскости шутки, но сейчас — извините, он слишком занят, пытаясь одновременно собрать мысли в кучу и удержать стон. Он утыкается Аято в сгиб шеи, дышит тяжело и способен только сам себе удивиться: усталость снимает как рукой, но подняться он всё ещё не в состоянии. — Кто-нибудь может вернуться, — шепчет на остатках здравого смысла. — Мы услышим шаги. — Если не прекратишь, то сначала услышат меня. Аято мягко смеётся, будто это его вообще не волнует. Тома хочет сообщить ему, что в собственные попытки нарваться на отчисление его вовлекать уж точно не надо… но все возражения растворяются в тихом стоне, когда Аято обводит пальцем головку члена. Смотрит глаза в глаза, усмехается и оставляет на губах невесомый поцелуй. — Значит, постарайся, чтобы не услышали, — и другим тоном, нотки которого Томе уже знакомы и от которого пальцы на ногах поджимаются, а возбуждение нарастает до критической отметки, роняет: — Или я заткну тебе рот. Тома не знает, зачем он вообще сказал Аято, что у него встаёт на такие приказы. Аято сейчас пользуется этим так легко, словно они не переспали один-единственный раз, а трахаются уже лет десять — и Тома с этим Аято при всём желании не может оформить свои претензии в слова. Последнюю вялую попытку к сопротивлению он делает, когда Аято садится на нём верхом и тело сильнее тонет в мягкости кресла. Тома силится спихнуть его со своих бёдер, но добивается только того, что Аято сползает ниже — и теперь ему даже удобнее одним движением стянуть штаны вместе с бельём сразу до коленей. От прошедшей по телу волны холода у Томы сбивается дыхание, но ещё хуже становится, когда он поднимает расширенные глаза на Аято. Силы даже на элементарное «Хватит» машут ему рукой на прощание, когда Тома видит, как Аято плюёт на собственную ладонь и без лишних церемоний растирает слюну по члену. Он вбивает в Тому целую смесь из эмоций, где за первое место отчаянно дерутся паника и возбуждение, и Тома даже не сразу слышит его снисходительное: — Скажешь мне, как ты хочешь? — Аято насмешливо изгибает бровь. — Исключая тот вариант, где ты одеваешься и мы уходим, как хорошие мальчики. Его голос топит аномальной горячкой до самых костей, а его выражение лица убивает все попытки к сопротивлению. Аято дразняще медленно ведёт ладонью от основания вверх, собирая пальцами каждую венку и растирая капли собственной слюны по чувствительной головке. И Тома задыхается в своём: — Я… господи, хотя бы дверь запри, я… — Я не услышал ответа, — губы Аято дрожат в улыбке, бёдра Томы дрожат от желания спрятать от чужого взгляда каменный стояк. Твою мать, Аято. — Как ты хочешь? Рукой? Ртом? Я же не могу тебя так оставить. Последние возражения по поводу того, где они находятся, как оба вымотаны и насколько Томе нужен здоровый восьмичасовой сон, испаряются без следа — их вытесняет одна простая мысль. О том, что Аято сейчас сам, на ровном месте, его никто не просил — предлагает Томе отсосать. Он надрачивает так медленно и с расстановкой, что Тома теряется между желанием прекратить и желанием быстрее и сильнее. В таком издевательском темпе стояк только больнее схватывает узлом в паху, и Тома стискивает зубы, чтобы не выпустить наружу нелепый стон. — Ну? — Аято наклоняется, дыша вкрадчивостью ему прямо в губы, проводит по ним языком, но так и не целует. Он умудряется выглядеть преступно горячо для человека, который наполовину утопает в кресле-мешке посреди тесной каморки и который сам только недавно с трудом не падал со стула от усталости. — Или, может, хочешь сделать всё сам, чтобы я посмотрел? Прости, Аято, в другой раз. Ты задал слишком соблазнительную планку. — Ртом, — цедит Тома, которого медленные движения доканывают до желания вскинуться бёдрами навстречу. И смотрит на Аято почти злобно: доволен? — Хочу, чтобы ты… — Да? — …чтобы ты отсосал мне. Секундная пауза глаза в глаза ощущается как целая вечность. Тома думает: наверное, это был дурацкий розыгрыш, сейчас ему вообще ничего не обломится и дома вместо сна он потратит время на стыдливую дрочку в душе. Вполне в духе Аято — он сейчас и так растягивает губы в такой улыбке, будто Тома его веселит. Но Аято только оставляет эту улыбку у него на губах быстрым поцелуем и шепчет: — Видишь, просить не так сложно, как кажется. Он сползает по телу ниже, перехватывая член у основания. Тома сглатывает, кусает костяшки, чтобы заглушить стон, когда Аято легко целует головку и обхватывает губами. Картинка как из головы, как в прошлый раз, когда Аято вывел его из себя обычными сообщениями и когда Тома всё ещё не надеялся застать момент её воплощения в реальность. — Не дёргайся. Тома ловит пристальный взгляд Аято снизу вверх — в этом взгляде слишком много собственного довольства, чтобы Тома мог позволить себе отвести глаза. Поэтому он отчётливо ловит и тот момент, когда Аято пропускает член немного глубже. Он не берёт сразу целиком — методично обсасывает сначала головку, проводя пальцами по всей длине ствола, а другой ладонью давит Томе на живот в невербальном приказе. Тома не может заставить себя закрыть глаза, наблюдая, как Аято выпускает член изо рта и обводит губами, и остаётся только кусать себя за пальцы и бороться с желанием вцепиться ему в затылок. Аято даже сейчас задаёт слишком медленный темп, а Тома не знает, в том ли он положении, чтобы о чём-то просить. Но он всё-таки пробует: — Я так… — приходится снова сцепить зубы, потому что Аято поддевает языком уздечку, выбивая искры из глаз, и фраза выходит жалкой и едва слышной: — Я так никогда не кончу. Аято довольно щурится — Тома трактует это как «Я знаю», и держать свою руку на месте от этого нахальства становится труднее. Он пытается хотя бы толкнуться бёдрами, но Аято с ужасно пошлым звуком выпускает его член изо рта. И поднимает бровь: — Кажется, я ясно сказал не дёргаться. — Не прекратишь издеваться, — шипит Тома, которому очень хочется напомнить, что не он это всё начал, — и я сам тебя трахну. — Дерзко, — улыбается Аято. Его дыхание оседает на члене мурашками, вынуждая ещё сильнее цепляться за дурацкое кресло, чтобы не выполнить обещанное. — Может, в следующий раз тебя просто связать? Тома давится воздухом — не то от разряда тока, прошибающего на этих словах, не то от того, что Аято не даёт ему опомниться и снова берёт в рот. Словно сжалившись, он ускоряет темп, помогая себе рукой, позволяя члену каждый раз проскальзывать всё глубже. В глаза, которые Аято и не думает отводить от лица Томы, забиваются первые слёзы, губы краснеют, и он… даже так выглядит преступно красиво. Опуская его провокации на публике, Тома ловит одну внятную мысль — где-то в жизни ему предстоит кармой расплачиваться за такого парня, как Камисато Аято. Тома снова вгрызается в собственные костяшки, чувствуя, как чужой влажный рот свободно пропускает член в расслабленное горло. Аято берёт едва не до основания, чтобы в следующее мгновение выпустить целиком и дразня пройтись по всей длине. Целует головку, обводя языком, и тут же заглатывает до середины, выбивая из Томы приглушённый стон. Двигается резко и с силой, а потом в один момент переключает темп на испытующе долгий. И в то мгновение, когда член в очередной раз медленно проскальзывает в самое горло, Тома чувствует, что больше не выдержит. Из головы вылетают все «не дёргайся», он давится собственными пальцами во рту, другой рукой до побелевших костяшек цепляясь за жалобно скрипящую обивку. Но голову так и не отворачивает — только плотно жмурится, когда оргазм накатывает мощным взрывом в паху. Тома стонет настолько тихо, насколько может позволить сорвавшая крышу разрядка, и отмирает, просто пытаясь ловить собственное дыхание. Стоит цветным кругам пропасть с внутреннего поля зрения, к нему возвращается осознание, что Аято только сейчас выпустил его член изо рта — и утирает губы тыльной стороной ладони, сидя у него в ногах. Даже теперь он охренеть какой красивый. Тома пытается сказать хоть что-то, но обнаруживает, что горло безнадёжно пересохло. Да и чёрт с ним. Собственное воображение тогда не могло передать, насколько это будет… просто — насколько. Следующим возвращается чувство стыда. Сначала на собрании, теперь посреди кампуса — это уже можно считать за кинк на секс в публичных местах, или сначала им надо повторить порнушный сценарий с примерочными? А потом усталость. Тома пытается подтянуть штаны и сесть, но только опадает в кресле ещё глубже. И бормочет в потолок: — Теперь я отсюда точно никуда не уйду. Доволен? — Доволен, — подтверждает Аято. У него самого голос хриплый, а Тома не уверен, что среди всего этого мусора найдётся хоть одна целая бутылка воды. — Уйдёшь хотя бы из чувства долга. До Томы не сразу доходит. А потом он соображает опустить взгляд с лица Аято чуть ниже и… — О. Он прокашливается, отводя взгляд. Странно было полагать, что у Аято не встанет, но… — Отсюда ведь до тебя ближе, правда? — невозмутимо спрашивает Аято. Тома кивает, только подозревая, к чему это идёт, и получает в голову простое: — Не брезгуешь пользоваться одной зубной щёткой на двоих? Да. Вот к этому. — После такого точно нет, — усмехается Тома. Аято кивает, будто только этот ответ его и устраивает, и с усилием поднимается на ноги. Протягивает Томе ладонь — и тот хватается, даже не пытаясь отделаться от мысли, что Аято всё это подстроил, лишь бы напроситься к нему домой. В конце концов, всё могло обернуться хуже. Тома мог расплачиваться за своё чувство долга прямо здесь, и учитывая, что на выходе из каморки они слышат шаги охранника, перспектива была бы не из самых радужных. А Аято достаточно впустить в свой голос всего одну приказную ноту — и Тома не смог бы сопротивляться. …этой ночью они ложатся слишком поздно. Вымотанные за день, уставшие, со сбитым дыханием, после быстрого душа и на тесной кровати, точно не рассчитанной на двух человек. Тома даже не соображает, что это первый раз, когда Аято ночует у него, когда Аято вообще приезжает к нему домой, но засыпая в его руках, с его голосом в голове и его дыханием на коже… только скромно надеется, что и не последний. И даже перспектива просыпаться на последний зачёт с пустой головой не портит ему настроение.

~

Пятница знаменует собой окончание этого мини-кошмара и короткую передышку перед кошмаром следующим — помасштабнее и посерьёзнее. Если совсем честно, на зачёте Тома соображает хуже некуда, но это не имеет ничего общего с тем, что на выходе из комнаты Аято с улыбкой шлёпает его по заднице и обещает вечером «наверстать упущенное». Нет. Совсем ничего общего. Главное что сдаёт. Кажется, у Клуба Тупых Настолок были какие-то планы на сегодняшний вечер, но Ёимия, когда Тома об этом аккуратно интересуется, только отмахивается — у Горо какие-то проблемы с горящими сроками, Кокоми помогает с эссе всему потоку, это бесполезно, они до самого праздника не соберутся. Зато Тома с чистой совестью может отписать Аято, что он абсолютно свободен. Аято: Понял Буду к вечеру, надо кое-что доделать Мы сегодня занимаемся или пьём? Совесть Томы говорит, что занимаются, желание Томы выпить — что пьют. Он зависает над этой дилеммой на две долгие станции по дороге до общаги. Тома: Сначала занимаемся, потом пьём Аято: Зануда Тома: В твоих же интересах приехать пораньше Аято: Да понял я, понял Но ты всё равно зануда Тома: Ты меня и таким люби- Он хмурится над тем, что у этого подтрунивания уже имеется вполне понятный подтекст. А потом думает — боже, ему не пятнадцать лет, он взрослый, — и так и отправляет. Аято отвечает подмигивающим стикером. Думай сам, люблю или нет. До самого вечера Тома пустым взглядом рассматривает свою комнату на предмет всего, что может скомпрометировать его как не самого классного парня в жизни Аято. Да, он был здесь буквально вчера, но они были больше заняты друг другом и Тома не включал свет… и всё же. Тома проходится по всем поверхностям влажной тряпкой, проверяет углы на наличие пауков, выметает пыль из-под кровати, меняет бельё, открывает окно, заливает чистящим раковину. Это не из-за Аято, окей? Просто… уборка помогает хоть как-то расслабиться после напряжённой недели. Ладно, из-за Аято. Сам Аято, не успевая даже приехать, одним звонком вытаскивает его в магазин за выпивкой. Просто для справки: Тома ни разу за семестр не пил в самом общежитии, Ёимия всегда уводила его в бар и не напрашивалась в гости, и поэтому он слишком очевидно краснеет, пока они тащат мимо охраны звенящий пакет. А когда вспоминает, чем Аято закупался в аптеке на углу — краснеет ещё больше. — Что? — шепчет ему тогда Аято, с невозмутимым видом роняя тюбик смазки прямо поверх пивных бутылок. — Как будто у тебя она есть. — А у тебя, значит, есть, — точно так же шепчет Тома. Аято пфыкает и отворачивается, словно обвиняемый в суде, отказываясь отвечать на заведомо тупые вопросы. Что ж, содержимое этого пакета вполне конкретно обозначает планы Аято на вечер. Вот только сам Аято, когда они вскрывают по первой бутылке, честно предупреждает: — Я не буду пить слишком много, мне с утра пораньше… — он неоднозначно машет рукой. — В общем, надо поиграть в паиньку. О, Тома видел. Помимо пакета с алкоголем и чека из аптеки Аято притащил к нему в комнату зубную щётку, лак для волос и свой парадно-выходной костюм с пиджаком и галстуком. Тома решил не спрашивать, опасаясь, что услышит что-нибудь про кинк на формальную одежду, но на самом деле выходит немного более… разочаровывающе. — У тебя же дебаты не по субботам? — Это не дебаты, — Аято выглядит слишком расстроенным, и Тома почему-то приходит к единственному выводу, который озвучивает только после пары глотков пива: — Какая-нибудь благотворительная штука с отцом? Тебя заберёт мой любимый мерседес? — Нет, я уеду на метро, — Аято смеётся, но так и не отвечает на первый вопрос — только тянется к Томе через ноутбук на коленях и целует. Вот так, как будто «всё нормально, не спрашивай». — Включай фильм. И Тома не спрашивает. Они заказывают данго, к которым у Томы в Японии тоже вырабатывается симпатия на грани зависимости, и смотрят «Игру в имитацию», чтобы — как там говорил Тома в первый раз? — совместить приятное с полезным и не урезать промежуток времени, в который они смогут напиться. Тома хочет посмотреть, как Аято воспринимает сложную лексику в исполнении Камбербетча, Аято хочет, чтобы Тома не насиловал его синхронным переводом. Кажется, в здоровых отношениях это называется компромиссом. Тома мало следит за фильмом — Аято под боком здорово отвлекает. Они сидят вплотную друг к другу, деля ноутбук по колену на каждого, сталкиваются пальцами, когда тянутся к коробке данго, изредка перебрасываются шутками и болтают откровенно ни о чём. В какой-то момент Аято признаётся, что теперь ставит Камбербетча в один ряд с Беном Харди, и Тома прописывает ему локтем под рёбра. Часть пива из его руки кренится и пачкает Аято футболку, поэтому Тома (предварительно измучившись выбором, чего ему хочется больше — полуголого Аято или Аято в его одежде) отдаёт ему свою. Всё это так… уютно и по-домашнему, что всего месяц назад Тома рассмеялся бы в лицо любому, кто опишет ему эту картину. А теперь посмотрите, где они сейчас. — Ты и «Шерлока» не смотрел? Чем ты занимался всю сознательную жизнь — сочинял плаксивые песни и депрессировал по барам с девчонками? …вот здесь. На моменте, когда Тома может открыто выказать Аято своё недовольство его культурной неосведомлённостью, а тот в ответ гневно пфыкнет и закатит глаза: — Я читал, вообще-то! У меня всесторонняя эрудиция, я тесты на интеллект в интернете знаешь, на сколько баллов прохожу? — Он ещё и тестам в интернете верит… А если тебе тест скажет, что ты стопроцентный натурал, ты меня тут же бро… — Тома отвлекается от собственной шутки, потому что где-то под его задницей вибрирует телефон. Он вибрирует весь вечер от каких-то сообщений, которые Томе не хочется читать, но сейчас особенно настойчиво — кто-то звонит. — Боже. Я сейчас. — Тест в интернете никогда не скажет мне, что я натурал! — кричит Аято ему вслед, когда Тома сползает с кровати вместе с пледом и выскакивает в коридор. Тома делал ставку на родителей — он отписал им о конце зачётов, но с них станется позвонить и ещё раз сказать, какой он молодец. Но звонит Горо, и это на самом деле последнее, чего Тома сегодня ожидает. — Да? — Я писал тебе весь вечер! — голос у Горо как у человека в последней стадии депрессии, дрожащий и только что не слезливый. Неужели Итто снова оскорбляет размеры его задницы? И Тома просто стал единственным, кому Горо решил позвонить и нажаловаться? — Тома, мне очень, очень-очень-очень нужна твоя помощь. Сбитый с толку и слегка взволнованный — Горо обычно не разводит драму по пустякам, — Тома тянет только вопросительное: — Эм? — В общем, — Горо глубоко вздыхает. Так, а теперь он, кажется, в панике. — На итоговый проект по английскому меня закинуло в группу к Мико-сенсей, не-спрашивай-как-так-получилось, а она просто… тебе её лучше не встречать, она настоящий зверь, пугает меня до чёртиков. И она не ставит нормальные оценки, если ты не участвуешь в конференциях с докладом, а мне очень нужен идеальный аттестат, понимаешь? Тома понимает, но не до конца. В мозгу понемногу складывается, почему Горо сейчас нужен именно он. — Мне… ты хочешь, чтобы я сделал за тебя доклад? — Не нужно делать за меня доклад! У меня есть готовый, но он на японском, я в жизни не осилю перевод, который её устроит… — Горо сбивается, чтобы выровнять дыхание. Господи, он там по подворотням от этой Мико-сенсей убегает? — Если бы ты только помог перевести это на нормальный английский… в смысле, в её понимании — просто идеальный английский… Там всего пять страниц, у тебя это полчаса займёт, — и совсем загнанным шёпотом добавляет: — Я буду тебе должен. Что угодно. Буду до конца семестра покупать тебе баблти, ограблю для тебя банк, отдам свою жизнь, пожалуйста… Тома чуть ли не впервые за всё время знакомства слышит в голосе Горо такое концентрированное отчаяние и натуральный страх. Интересно, что это за Мико-сенсей такая, если он от неё просто в ужасе? — Когда конференция? — спрашивает он со вздохом. Горо молчит, и Тома, опасаясь, что он грохнулся в обморок, кашляет: — Горо? — Завтра… завтра в одиннадцать, — он снова молчит. — Не бей меня. Тома снова вздыхает. Громче. Пять страниц и его неспособность отказывать людям в помощи против пары бутылок пива и перспективы сломать кровать общими с Аято усилиями. — Скидывай, — господи блять боже, Тома, и почему мама воспитала тебя таким добрым, — я сейчас немного занят, но… до утра сделаю. Горо рассыпается в сотне благодарностей и тысяче извинений, и Тома сбрасывает вызов, когда концентрация его бессвязных бормотаний превышает порог его понимания японского. Он возвращается в комнату к Аято, который свешивает голову с кровати и с улыбкой смотрит на него: — Кто это был и почему ты выглядишь так, будто тебе сообщили о смерти близкого родственника? — и тут же меняется в лице. — Только не говори, что там и правда кто-то умер, я не имел в виду… — Нервная система Горо умерла, — отмахивается Тома, сходу заливая в себя пива на пару глотков больше положенного. — Ему срочно понадобилась помощь, так что я… отвлекусь немного позже. Это ненадолго. Когда он приземляется на кровать назад в объятия Аято, телефон коротко вибрирует — Горо присылает ему обещанный доклад. Тома открывает его, чтобы быстро оценить лексику и масштаб работы, убеждается, что ничего слишком сложного там нет… и закрывает со спокойным «на полчаса, может подождать». Он машет Аято, чтобы тот включал фильм, но Аято даже не шевелится. Тома поворачивается к нему и ловит выражение вселенской задумчивости на его лице. — Что? — Ничего, — Аято встряхивает головой с лёгкой улыбкой, будто прогоняя наваждение. — Просто вдруг задумался… У меня с собой галстук. — И? — Я, кажется, обещал тебя связать. Тома смотрит на него с официально самым непонятным спектром эмоций во взгляде — непониманием, недовольством, иронией… и, возможно, самую капельку — интересом. — Почему ты уверен, что я тебе дамся? Аято изучающе щурится, мягко, почти ласково обхватывая его запястье. Смотрит с улыбкой, такой же тёплой, с какой мама в детстве уговаривала Тому есть брокколи — давай, это вкусно, тут витамины. Иначе говоря, с улыбкой, после которой у Аято идёт какая-нибудь безбожно наглая ложь. — Во-первых, я, очевидно, сильнее, — сообщает Аято наконец, — на этом можно и остановиться, вопрос уже решён в мою пользу. Во-вторых, у тебя запястья тоньше моих. В-третьих, попробуй сказать вслух «Я хочу связать тебя галстуком», а потом «Я хочу, чтобы ты связал меня галстуком» — и я посмотрю, где у тебя глаза сильнее загорятся. У Томы загорятся не глаза, а щёки. Это во-первых. А во-вторых: — Судья персонально заинтересован в результате, можно мне другого? — Зануда. — Извращенец. Они смотрят друг на друга ещё пару медленно тянущихся секунд — Аято плохо сдерживает смех, Тома — смущение. И Аято делает последний выпад: — Я могу просто приказать, и ты недолго будешь ломаться. — А я могу выгнать тебя из комнаты, — не сдаётся Тома. Аято филигранно закатывает глаза, и Тома, пару секунд покусав губу, тоном «ни вашим, ни нашим» тянет: — Камень-ножницы-бумага?.. Аято едва не пачкает вторую футболку за день, потому что смех всё-таки лезет наружу, и бутылка в его руках опасно кренится. Сквозь подрагивающие плечи Тома замечает только кивок, который не оставляет других интерпретаций, кроме согласия, и сам едва не смеётся в голос. Ладно, Горо, прости. Чуть позже. Когда он уделает Аято в самом серьёзном из всех споров, что у них когда-либо назревали. Вот после этого — обязательно. Тома обещает.