Лучше звоните Томе

— Хорошо, давай по всем пунктам ещё разок, — голос у Ёимии в динамике телефона — ровный и мертвенно спокойный, как и положено внештатному психологу. Правда, параллельно она что-то ест, так что дальше выходит невнятно: — Аято осознанно подпортил себе успеваемость по одному конкретному предмету, слил это Аяке, чтобы она нашла ему репетитора, при этом точно зная, что она пойдёт не в гугл, а к единственному знакомому британцу, в которого он втюрился, разок посмотрев на него в секундном видео. Так? — Примерно. В общих чертах. Тома лениво отхлёбывает кофе и вытягивает ноги, стремясь спасти их от обгорания под тенью огромного дуба. Он обнаружил в корпусе три кафешки на одно помещение, а на улице стало слишком жарко — поэтому в его стакане льда намного больше, чем кофе. И поэтому Тома уже раздумывает приложить его вместо компресса к голове, которая отказывается думать. — И что ты чувствуешь по этому поводу? Ёимия чавкает в динамик. Тома возводит глаза к кроне дерева и задумывается. — Восхищение? — осторожно пробует он. — Это самый навороченный план по знакомству, который мне доводилось видеть. Потом немного разочарования, щепотка злости, пара ложек удивления… — Ты у меня на психологическом сеансе, а не на курсах кулинарии, — усмехается Ёимия. — И как твой психолог могу сказать, что у тебя здесь правильная только одна эмоция. Тома, он буквально выставил себя полнейшим идиотом, чтобы втереться к тебе в компанию! Видел бы ты сейчас мой открытый рот, это… Да он чёртов гений. Тома вздыхает: он знает, прекрасно знает. Но избавиться от нелепой обиды Ёимия ему не помогает. У них с Аято ничего не меняется — просто, вероятно, Тома перестанет просиживать ночи над тестами, которые кое-кому были даже не нужны, — он всего лишь не знает, как относиться к ситуации. И, возможно, для консультации не стоило выбирать их фанатку номер один. — А сам герой дня что по этому поводу говорит? — О, ну, — Тома делает глоток, холодный кофе ударяет прямо в мозг, — Аято считает, что всё нормально, раз он мне платил. — Так заплати за него первый, лучшая защита — это нападение… — Ёимия тонко хмыкает в трубку. Она до сих пор не в курсе его собственнических замашек, и Тома чувствует себя не особо вправе об этом рассказывать. Хотя — для лучшего понимания ситуации, наверное, стоило бы. — Ладно, давай смоделируем гипотетическую вселенную, в которой тебя так крупно и так филигранно, господи, я всё ещё в восторге… — Ёимия. — Да-да, я просто… ты неверно видишь ситуацию, он влюбился по уши, а тебе даже не пришлось ничего для этого делать, — Тома давится кофе, Ёимия отправляет в рот ещё кусок чего-то невидимого. — Так вот, представим, что к тебе пришёл не Аято… а вот Сара, например. Ты бы злился на неё за враньё? — Злился. Злиться за враньё вообще естественная реакция, знаешь ли. — Та-а-ак. Но на Аято ты не злишься так сильно, как злился бы на Сару, верно? — Томе не нужно отвечать, Ёимии всё слышно в собственной голове. — А почему? Потому что он просто пытался подкатить — хреново, да, но как умеет, это раз; и потому что он тебе симпатичен, это два. А теперь скажи мне, список достоинств Аято перевешивает один-единственный косяк, который тем более показывает, как сильно он от тебя без ума, или на этом твоя тончайшая чаша терпения всё? Тома закусывает губу. Он ведь не то чтобы «не злится так сильно» — он вообще не злится. Они всё утрясли, никто не пострадал, но как только он вышел из корпуса и уселся на газоне — его снова начал грызть этот въедливый сомневающийся червь. Он злится? На что именно? Как обозначить претензию? Умные люди в умных подкастах говорят, что эти ваши отношения — это постоянная работа над собой, над партнёром и над вами обоими, но никто не объясняет, что делать, когда твой партнёр раз за разом вытаскивает из рукава новые сюрпризы. — Может быть, — задумчиво, вдохновенно продолжает Ёимия, прямо в разговоре с Томой открывающая в себе новое призвание, — другие тревожные звоночки? Он манипулирует тобой? Пытается привязать к себе? Давит на чувство вины? Постоянно говорит, что умрёт, если ты его бросишь? Тома хмыкает: — Попытки заплатить за любой мой вздох считаются? — Нет, это называется выиграть лотерейный билет в золотую жизнь содержанки. Тома, люди выражают чувства по-разному, и если тебе неприятно конкретно это — вы садитесь, обсуждаете всё, как здоровые люди, и приходите к решению, почему я вообще должна сейчас объяснять детсадовские вещи… — Я сказал ему, — Тома прочищает горло. — Сказал, что за меня не надо платить. Он вроде понял. — Тем более! Если у вас всё хорошо — почему мы сейчас мусолим очевидно милую и гениальную попытку к тебе подкатить? Перестань себя накручивать, я есть хочу. Ёимия говорит что-то ещё, жалуясь на то, что с их отношениями она никогда не похудеет для тех потрясающих штанов, и когда они всё-таки прощаются, Тома откидывает голову на ствол дерева. Отпивает кофе почти рассеянно, наблюдая за входом в корпус, а в голове вертится только «если у вас всё хорошо». Всё и правда хорошо. Тома просто… наверное, не мог понять, чего в нём больше — обиды за бессонные ночи или любви к этому идиоту. Аято… старается. Для того, кто привык вести себя как последний эгоист, разбрасывающийся деньгами и видящий в людях развлечение на одну ночь, действительно старается. И Тома не будет отталкивать его только потому, что у них не особо получилось с английским. Потому что во всех остальных отношениях… ему тоже не хочется терять Аято. Когда кофе заканчивается и поводов пялиться в крону дуба больше не остаётся, Тома кое-как встаёт на ноги. Надо добраться домой, принять человеческий душ, переодеться… возможно, до вечера, прежде чем ехать к Казухе, он ещё успеет… Тома так и замирает с хрустнувшим в руке стаканчиком. Точно. Казуха. Для его сознания, которое посылает первобытный импульс опасности в мозг каждый раз, когда всплывает имя Казухи, мысль откровенно странная. Но если поговорить с ним… может, Тома узнает, как себя вести и каких сюрпризов ждать от Аято в следующий раз. Всего и делов-то — в маленькой компании на пятерых подойти к нему, набрать в грудь побольше воздуха, собрать всю волю и мужество в кулак и сказать…

~

— А вы все что здесь делаете? Тома замирает посреди коридора с кроссовкой в одной руке, пакетом в другой и очевидным осознанием, что всё пошло вообще ни разу не по плану. Дверь ему на этот раз открывает Шинобу, и Тома, опоздавший специально, чтобы они начали пить без него, подвисает, когда видит у входа целый склад обуви и слышит из кухни взрыв смеха, слишком громкий для оставшихся в наличии троих человек. А переступив порог самой кухни, лагает ещё сильнее, потому что в неё набивается не три человека, а десять. — Грубо, — лениво комментирует Сара, которая дымит в потолок вместе с Казухой и смотрится в его маленькой кухоньке как рок-дива на вечеринке хиппи. Иначе говоря — ненормально и из ряда вон. — Но тебе тоже привет. Привет, Сара, до этой самой минуты я не знал, что ты куришь. Тому сметает в объятия радостная Ёимия, у которой в одной руке уже открытая бутылка пива, и тот поверх её плеча шокированно оглядывает остальных. Горо, который к вечеру перестаёт трястись, всё ещё как-то нервно болтает банкой по столу и ещё более нервно косится на огромную ладонь Итто у себя на плече. Кокоми с Аякой и Шинобу, которая возвращается из коридора, занимают место на диванчике в углу, Сара стучит сигаретой о пепельницу у Казухи за спиной, Аято стоит в полуметре от Томы и, видимо, ожидает своей очереди на приветствие. На него Тома и будет недовольно смотреть. — Ты позвал вообще всех и опять не сказал мне ни слова? Аято с невинной улыбкой отводит взгляд. Казуха сдаёт его равнодушно-прохладным: — Мне он тоже ничего не сказал. — Технически он не виноват, — сообщает Ёимия, наконец отрываясь от Томы. Кажется, она слишком довольна — ещё бы, её голова уже наверняка работает над составлением плана по вымоганию хотя бы одной песни в гараже. — Итто позвал Горо, Горо позвал Кокоми, Кокоми позвала Сару, Сара… Сара не позвала никого, потому что она злюка, — Ёимия показывает ей язык, — так что меня с Аякой пригласил сам знаешь кто. Сам знаешь кто только пожимает Томе руку — сдержанно и по-светски, как и должно быть при встрече двух людей, которые ни разу не в отношениях. И, наверное, как и должно быть при встрече двух людей, которые всё-таки в отношениях, просто один другого буквально сегодня с утра крупно надул. — Однажды ты начнёшь рассказывать, что творится у тебя в голове, — сообщает ему Тома шёпотом, — и я проснусь самым счастливым человеком на земле. — Попробуй галстук, — таким же шёпотом советует Аято. И подмигивает так, чтобы никто не видел: — Вдруг расколюсь быстрее. Тома отводит взгляд, предпочитая не думать о галстуках, чтобы не спалиться сразу перед всеми — раз уж эти все сегодня здесь. Аято вручает ему сотворённую из воздуха бутылку пива, и Тома сходу отпивает пену, потому что с такими провокациями ему точно нельзя оставаться трезвым. Он подсаживается к Горо — во-первых, потому что ему надо знать, как прошло, и извиниться, во-вторых, потому что самого Горо точно надо спасать от Итто. Тома как-то опять забывает, что они живут в одной комнате и у Горо уже должна была выработаться терпимость к таким децибелам, так что на его пристыженное «Ну как?» Горо оборачивается с сияющими глазами: — Третье место и полный допуск к итоговому эссе! Мико-сенсей сказала, что грамматика хорошая, правда, мне не стоило так нагло читать с листа… — он неловко чешет в затылке и чокается с Томой своей банкой. — Спасибо. Сделаю для тебя что угодно. Тома чувствует, что выпить надо больше. Тогда у него хотя бы появляется иммунитет к красным щекам. — Я буквально примчался в последний момент… — Ты был занят, я понимаю, — Горо вызывает у Томы новый приступ стыда за собственную голову и вдруг хмыкает: — Выяснил, что за шпионская игра у Аято с его докладом? Прячась от его взгляда и желания распространяться на эту тему, Тома делает очень большой и очень долгий глоток пива. «Ну, как бы тебе объяснить… он полтора месяца притворялся дурачком, чтобы я учил его английскому, это был такой затянувшийся подкат. Который, кстати, сработал, мы встречаемся, так что рабочая схема, записывай». — Ему просто… — Горо! Тома невольно вздрагивает, сознавая, что этот крик сирены может принадлежать только одному человеку на всей кухне. Ёимия из своего женского кружка — из которого, видимо, за курение изгнали Сару — сжимает телефон, пялится Горо прямо в лоб, и её взгляд по какой-то причине не обещает ничего хорошего. По ещё какой-то причине в кухне моментально воцаряется тишина. Тома хорошо слышит приглушённые фырканья Аяки, когда она отводит взгляд от телефона Ёимии — что бы там ни было, Горо, очевидно, в этом виноват. — Что? — бормочет, очевидно, виноватый Горо. — Я ещё не успел прифотошопить тебе на ту фотку кошачьи уши, я работаю над этим… — Ты, мой дорогой друг, больше в жизни ничего фотошопить не будешь, — медленно, по слогам, сахарным голосом произносит Ёимия. — Иди сюда. Иди сюда и скажи мне, что это такое. Озадаченный, Тома собирает себя компактнее, чтобы дать Горо выползти из-за стола. Рядом с ним оказывается Итто, который только пожимает плечами с тихим «Не смотри на меня, я ничего не знаю». Горо переходит кухню, как свой личный эшафот, заглядывает Ёимии в телефон, и… Тома не видит его лица, но его голос: — Как ты узнала? — выражает только хтонический ужас. А вот лицо Ёимии Тома видит, и у неё там что-то похожее на его собственный сегодняшний спектр эмоций — восхищение пополам с разочарованием и обидой. И ещё немного мрачного удовлетворения. — Ты правда думал, что сможешь скрыть что-то от лучшего интернет-сыщика? — она поднимает бровь с отточенным авторитетным изяществом, перехватывает взгляд Томы и вдруг улыбается ему. — Ты тоже иди сюда, давай-давай. И ты, — её палец упирается в Аято, который просто одиноко раскачивался на стуле, наблюдая за разгорающейся драмой. — Вам понравится. Судя по лицу Горо, которое опять зеленеет со страшной скоростью, Тома не уверен, что ему здесь может что-то понравиться. Судя по тихой реплике Аяки: — Или нет, — неуверенность только крепнет. Он смотрит на Аято, тот жмёт плечами и первый нависает над телефоном. Тома решает подождать его реакции на загадочное… что бы там ни было. Прежде чем выяснять, надо оно ему или нет. Аято смотрит на экран. Потом задумчиво переводит взгляд на Горо. Потом снова на экран. Ёимия рядом лучится торжеством победителя олимпийского забега, Кокоми старается в ту сторону вообще не коситься, Шинобу чему-то усмехается, Аяка смотрит почему-то на Тому и почему-то с сочувствием. Наконец Аято тоном, по которому невозможно определить эмоцию, говорит: — И правда, как ты узнала? — Стиль письма постов слишком похож на стиль общения Горо в беседе Клуба, — сообщает безмерно довольная Ёимия. — Я долго не могла сопоставить, потому что ник девчачий и фотка тоже, но если смотреть по лайкам и общим пабликам… плюс одно и то же приложение для обработки фото с одинаковыми платными фильтрами… Тома, кажется, начинает подозревать. И это подозрение заставляет его встать и пройти несчастные два метра до судебного сборища. Ёимия радостно суёт ему телефон, Горо дёргается так, будто собирается героически прыгнуть под выстрел пистолета… но Тома всё равно видит экран. И тот самый паблик — их с Аято стэн-аккаунт. — Знакомьтесь, — улыбка у Ёимии растянута от уха до уха, — мисс Хина, администратор крупнейшего фан-сообщества с вашими отношениями. Также известная как просто Горо, также известная как Клянусь, Я Больше В Жизни Не Притронусь К Фильтрам, Если Эта Жизнь Мне Дорога. В мёртвом молчании кухни слышно только, как Казуха, которого ничего в подростковых разборках не возьмёт, равнодушно делает затяжку. И как Горо тихо стонет: — Я знал, что тебя нельзя впускать… — И зря! Я могла бы сделать тебе нормальную аватарку и обеспечить контентом высочайшего качества, но в этот вагон прыгать уже поздно. Так что теперь, — Ёимия блокирует экран и ставит подбородок на бутылку пива, — я с интересом понаблюдаю за заслуженной расправой. В этот момент Тома открывает для себя, что «заслуженная расправа» в понимании его завернувшего в тупик мозга — это молча пялиться на Горо и ничего не предпринимать. Он успел забыть и про паблик, и про детективное расследование Ёимии, а теперь стоит посреди кружка, где всерьёз обсуждают их с Аято стэн-аккаунт, и способен только на жалкое: — Я думал, мы друзья. Горо вдруг хохлится: — Мы-то друзья, а вот вы с ним… — Аято вежливо улыбается, но улыбка как-то подрагивает. — Слушай, я не знаю наверняка, что между вами происходит, но для половины кампуса всё очевидно, и то потому что вторая половина просто не в курсе! Так что… — О, правда? — поднимает бровь Аято. И обводит кухню каким-то грозным взглядом. Ну, всё, Тома может складывать полномочия, за дело берётся настоящий профессионал. — Кто ещё здесь думает, что мы встречаемся? Даже если бы Тома не был в курсе, что — если не брать в расчёт их самих — ровно пятьдесят процентов присутствующих не просто думают, а знают, он бы сейчас предпочёл не открывать рот почём зря, чтобы не нарваться. Лицо у Аято максимально суровое — Тома успевает подумать о том, что, может, они и правда не встречаются и он что-то упустил… а потом Сара безразлично бросает: — Ну, допустим, все, — и тушит свой окурок о пепельницу. Её взгляд почему-то находит Ёимию. — Мы скажем им, что у нас давно есть беседа с доказательствами, или пусть дальше притворяются? С этого момента Тома просто не понимает, что происходит. Кухня наполняется голосами одновременно и как будто по щелчку, и каждый старается друг друга перекричать. — То есть ты сидела в беседе с доказательствами и ничего не сказала? — Почему она должна была говорить? — А ты почему на меня так смотришь, ты как под это подвязалась? — Я не подвязалась, я основала! — Основала беседу, где обсуждала отношения собственного брата? А как насчёт просто спросить? — И ты бы тут же мне всё рассказал, конечно! Ты два года скрывал от меня, что играешь на гитаре! За общим шумом Казуха включает вытяжку, но этого никто, кроме Томы, не замечает. Он тихо отходит к нему в угол, тяжело вздыхает, глотает пива и мямлит невпопад: — Извини. Здесь людей, кажется, в два раза больше, чем тебе хотелось бы. — В десять, если начистоту, — усмехается Казуха. — Давай предположим, что я всё ещё выплачиваю долг за покупку дома. Тома кивает и делает ещё один глоток. Горо на фоне тихо смывается под защиту Итто, который с телефоном в руках выглядит так, будто ведёт прямую трансляцию, Аяка поясняет Аято за своё право обсуждать что угодно с кем угодно, Ёимия ругается сразу со всеми, Шинобу убито смеётся в подушку. В тот момент, когда Тома как раз вспоминает про своё желание поговорить конкретно с Казухой и открывает рот, тот легко интересуется: — Ты же понимаешь, что у вас теперь только одна возможность это прекратить? Тома поневоле вздрагивает: — Не уверен, что… — и натыкается взглядом на Аято. Тот смотрит как-то… устало, что ли. И дёргает уголком губ в улыбке. «Скажем им?» Тома собирался ответить Казухе, что он не уверен в своём праве принимать такие ответственные решения в одиночку. Но раз уж Аято сам приглашает… Тома шагает к нему, по пути отставляя бутылку на стол. И останавливается на расстоянии вытянутой руки. — Слишком много внимания к моей скромной персоне, — жалуется тихо, так, чтобы кроме Аято никто не разобрал. — Я устал. Аято подмигивает: — Можем сделать официальное заявление. Тома смотрит только на него — это ведь не первый раз, говорит он себе, и даже не перед семьёй, это просто кружок чересчур шумных студентов, которые уже выстроили из их отношений теорию заговора, если не культ. И всё равно ответный взгляд выбивает почву из-под ног. Официальные заявления такого характера Аято умеет делать одним-единственным способом. Тома ожидал быстрого поцелуя на откуп, но выходит медленно, ласково и с чувством. Он всё ещё держит в голове, что тут целая комната народу и что их, скорее всего, снимают, а вот Аято так наплевать, Тома хотел бы узнать о его тактике игнорирования. Аято притягивает его к себе за талию, целует с таким удовольствием и отдачей, будто после своего утреннего сюрприза больше вообще не рассчитывал с ним поцеловаться. И Тома просто… позволяет себе довериться ему ещё раз. Цепляется руками за плечи, отдаёт контроль, растворяется в очередном публичном доказательстве, в котором из-за их отвратительной конспирации вряд ли кто-то вообще нуждался. Когда в лёгкие набирается воздух, возвращается и фоновый шум. Тома ждёт фанфар, аплодисментов, ухмылочки Казухи или воплей Ёимии — того, к чему привык, целуясь с Аято перед кем-то ещё. Но в этой тишине у него достаточно времени прикинуть, кто очнётся первым. Слышится свист, и Тома видит усмешку Аято. — А можно ещё разок? — Итто. Который, казалось бы, уже в курсе, но его слишком легко впечатлить. — У меня палец камеру закрыл, такие кадры пропали… Аято вздыхает и отходит от Томы. — Извини, я на минутку. Дальнейшие события вечера сливаются для Томы в одну цепочку улыбок, горящих глаз, смеха, общих фоток, звона бутылок, бокалов, стаканов, стопок и всего стеклянного, что нашлось на кухне у крайне недовольного Казухи. На этот раз никто (в лице Шинобу и Кокоми, которая ворчит, что «каждый градус на этом столе — ваша коллективная ответственность») и правда не собирается контролировать количество выпитого. На столе поочерёдно появляются пиво, вино, виски, какие-то безумно сладкие настойки — их с улыбкой вытаскивает из рюкзака Горо, и Тома щиплет себя за руку, чтобы убедиться, что он и правда носит в рюкзаке бутылки — и даже в один момент ровные стопки сакэ. Оказывается, это пожертвование от Итто, который просто хочет увидеть лицо Томы, когда он это выпьет. Тома выпивает. И вынужден со сведённым судорогой лицом признать: — Я был об этом лучшего мнения. Итто хохочет, хлопает его по плечу и укатывается опять пытаться выдать анекдот за достойный тост. Шинобу оттягивает его с гневным шипением — ей торжественно вручают безалкогольное, и она весь вечер волком смотрит на коллекцию на столе. А Тома, морщась от вкуса крепкой рисовой водки, ловит взгляд Аято с другого конца кухни — тот улыбается, складывая губы в беззвучное «Ты милый». Тома ожидал, что они разобьются по группкам, кто кого лучше знает, сядут в разные углы и будут разговаривать каждый о своём, но они сидят за одним столом, пьют под один тост, и только время от времени — Тома насчитывает личный рекорд в две отвлечённые темы — отпускают какой-нибудь комментарий по поводу их с Аято публичного заявления. Они принимают это так легко и естественно, словно готовились к этому по меньшей мере… ах, да, подождите. Они же готовились. Картинки мелькают в голове Томы расфокусированным пятном. Ёимия отзывает Горо на серьёзный разговор, Аяка показывает Казухе коллекцию фоток Таромару, Итто с Сарой почему-то оккупируют половину стола соревнованием в армрестлинге, Шинобу и Кокоми организуют уголок бдящих трезвенниц. Тома даже не отлавливает моменты, когда рядом появляется Аято — просто берёт его за руку, кладёт голову на плечо или тянется за поцелуем, постепенно, слой за слоем сбрасывая стеснение и получая ощущение, что он имеет на это право. В один момент Тома обнаруживает себя в компании Сары, Итто и Ёимии — последняя очень активно, раскусив лёгкий способ манипуляции, уговаривает Итто хоть что-нибудь сыграть, пока сам Итто уговаривает Сару на реванш. Тома даже не помнит, как оказывается в гараже, что они вообще играют и как долго, помнит только прямой взгляд Аято и тембр его голоса, приятным теплом проникающий под самую кожу. Даже несмотря на то, что сам Аято явно перебрал с выпитым и берёт опасные паузы. Песня выходит тихой (потому что время переваливает за час ночи, а им не нужны заявления в полицию от соседей) и неровной (потому что они все основательно пьяны). Итто в конце ломает одну из палочек, Шинобу привычно даёт ему подзатыльник, и всё это такое знакомое и почти родное, что Тома уже не может улыбаться — слишком больно. На сломанной палочке становится ясно, что музыкальная акция закончена. В голову постепенно вползает мысль, что нужно расходиться по домам или — оставив попытки удержать Горо, который поёт дуэтом с Итто, не стесняясь отсутствия инструментала — хотя бы взять себя в руки и уйти самому. Но Тома не хочет уходить. В чужой стране с абсолютно новыми людьми ему комфортнее и роднее, чем дома с теми, кого он знает столько лет. Возможно, дело всего в одном конкретном человеке… но даже без присутствия Аято в радиусе метра Тома давно не чувствовал себя таким живым. Первой уезжает Кокоми. В одной руке у неё Шинобу, которую она обещает проводить прямо до дверей, в другой — Горо, который вырывается до последнего. За Горо подтягивается Итто, и Тома подозревает, что причина просто в том, что ему больше некого поддевать за размеры задницы. Сара в какой-то момент пропадает по-английски, но с собой забирает приличный мешок пустых бутылок. В доме постепенно становится тише, и Тома с Ёимией и Аякой перебираются назад на кухню, чтобы разобраться с остатками мусора. Тома наводит порядок молча, просто чтобы утрясти взбудораженную голову и свыкнуться с количеством выпитого. Стоило остановиться ещё на том этапе, когда в глазах потерялся фокус, а вместо чёткой последовательности событий мозг стал подкидывать фиксированные картинки… но пока его не тянет бежать в туалет, всё нормально. Наверное. До Томы долетают отголоски разговора Ёимии с Аякой, но он не особо вслушивается. Пока на периферии не мелькает знакомое имя. — …вы с Аято разве не в одной общаге живёте? — Да, но, — Аяка сминает коробку от пиццы, — у него на этот дом монополия. Он раньше часто оставался у Казухи на ночь, может, опять… — А где он вообще? Тома и сам поднимает голову, только сейчас понимая, что — хороший вопрос, Ёимия, спасибо. Скромные подсчёты хлопков входной двери говорят о том, что кроме них в доме остались только Казуха с Аято, которых на нижнем этаже, очевидно, нет. В груди у Томы, взбудораженное алкоголем и лёгкой паранойей, резко колет крайне неприятное чувство. Кажется, оно называется ревностью. — Схожу поищу, — бормочет он невпопад. Ёимия выглядит так, будто хочет что-то сказать, но почему-то передумывает. Так и оставив мусорный мешок посреди кухни, Тома осторожно, чтобы не шуметь, поднимается по поскрипывающим ступеням наверх. Все двери прикрыты, за ними не горит свет, но Тома — его маленькая и злобная часть — рассчитывает, что вздохи и стоны как-нибудь различит. К этому он готов. Наверное. (нет, не готов) Впрочем, к ровному и спокойному: — …что проблема не в этом, а в том, что ты сам себе не доверяешь, — тоже нет. Тома замирает на верхней ступеньке. Голос Казухи, тихий, но достаточно различимый за тонкими стенами, идёт из его спальни. Тома сам себе удивляется, когда голову приливной волной затапливает облегчение — как будто он ожидал чего-то другого, ради всего святого, прекрати, — и кусает губу, раздумывая, постучать и войти или послушать ещё. Чувство собственной важности с чего-то нашёптывает, что говорят про него. И в кои-то веки не подводит. — Я не «не доверяю», — голос Аято приглушён, будто он говорит куда-то в собственные колени, и Томе приходится сделать аккуратный шаг к самой двери, чтобы различить получше. — Я просто боюсь, ясно тебе? Боюсь, что и так делаю для Томы недостаточно или стараюсь не слишком хорошо, и в один момент это всё, — слышится звук, будто он щёлкает пальцами, — испарится, и угадай, кто будет в этом виноват? — Аято… — Подсказка: тот, кто и так каждый сраный раз пускает всё коту под хвост. Аято звучит сдавленно и почти зло. Из комнаты раздаётся еле слышное копошение, будто кто-то ходит туда-сюда, Тома у двери задерживает дыхание; потом тихий скрип и снова Казуха: — Послушай меня, ладно? Я давно тебя знаю, но даже я ничего не могу сделать, когда ты на ровном месте ловишь очередной пьяный приступ самобичевания, так что просто послушай. Боишься, что у вас с Томой закончится как во все твои прошлые разы? Бойся на здоровье, это только поможет не наступить на те же грабли. Но будет честно, если он узнает… Слышится хриплый смешок на выдохе: — Казуха. Тома и так знает. У меня… у меня просто не осталось от него секретов, понимаешь? — наверное, Томе стоило бы гордиться, но он слишком старается держать ровное дыхание. Аято молчит, будто теряется в мыслях, а потом как-то несчастно продолжает: — Полтора месяца. Полтора месяца, и я выложил ему на блюдечке всё, чего ты от меня добивался год. Казуха хмыкает: — Звучит почти обидно. Но я не вижу проблемы. Если он и так всё знает и если вы всё ещё вместе… — …то только потому что Тома не имел чести лично наблюдать за тем, какая я сволочь, — мрачно завершает Аято. — Если я хоть чем-то его задену… господи, я увидел его тогда, вживую, и решил, что не прощу себе, если налажаю с таким человеком. И мне что-то кажется, что со своим вечным враньём я исчерпал лимит косяков. Казуха как-то устало вздыхает: — А я думал, мы уже прошли этот этап. Тот, где ты заваливаешься ко мне и начинаешь жаловаться на то, какой он идеальный и какой ты плохой. Аято, от нытья мало толку. Ты же знаешь, что если что-то не починить, оно так и останется сломанным? Тебе бы в поэты, Казуха, с такими метафорами, молча оценивает Тома. Он нерешительно переминается у двери с ноги на ногу, уже чувствуя, что разговор сворачивает куда-то в их с Аято личную колею, о которой Тома не то чтобы имеет все права знать… но следующая фраза заставляет его остановиться со вросшими в пол ногами. — Я просто не прощу себе, если всё закончится вот так, по моей вине, — Аято снова звучит приглушённо, снова раздаётся скрип. — Тома… что тебе рассказывать, ты и так знаешь, что такое влюбиться настолько, чтобы порываться улететь за ним в другую страну. Я постоянно живу с таймером в голове, постоянно думаю: он ведь тоже, — пауза, — тоже меня любит. Даже больше, чем я заслуживаю. — Ты опять начинаешь… — И если, — Аято повышает голос, будто мнение Казухи его не особо волнует и ему просто нужно в кого-то выговорить все свои страхи, — я не успею натворить херни до того, как ему придётся вернуться… я могу… — Нет. Не можешь, — слышится возня, потом лёгкий, как будто симметричный шлепок, похожий на удар обеими ладонями по щекам. Голос Казухи, чёткий и ледяной, заставляет содрогнуться даже Тому. — Ты не будешь ничего делать специально, понял меня? — Но я… — Я знаю, что ты скажешь: что Томе так будет легче, что ты разобьёшь ему сердце, но он хотя бы улетит без желания вернуться, ты не будешь тянуть его мёртвым грузом из самого чёртового Токио, да? — молчание. Казуха ядовито усмехается: — И ты получишь ещё одного человека, который тебя возненавидит, а к себе ненависти только прибавится. Этого добиваешься? Ещё пары лет пустого секса из жалости друг к другу? — Казуха… — Я начинаю сомневаться, что твои песни про высокие чувства — правда, — Тома кусает губу. Таким едким и разозлённым он видит — слышит — Казуху впервые. — С людьми, которых действительно любят, так не поступают, уж поверь мне, я хотя бы на собственном опыте знаю, о чём говорю. Знаешь, как для меня это выглядит? Как приступ очередного детского упрямства и побег от проблемы вместо человеческого решения. Любишь Тому — прекрасно, вперёд, докажи, что тебя тоже можно любить. А не запирайся за своим капризным «я, вообще-то, не заслужил». Если сам себе не можешь довериться, чего ты ждёшь от кого-то другого? Аято молчит. Долго. Тома не может понять, что там происходит, из спальни больше не прорывается ни единого звука — ни скрипа кровати, ни шороха одежды, только собственное одинокое сердцебиение в пустом коридоре. — Королева драмы, а не господин Камисато, — вздыхает Казуха утомлённо. Видимо, долго злиться он не умеет, и напряжение, сочащееся через прикрытую дверь, сходит на нет. Слышится слабый смешок: — Ты же знаешь, я терпеть не могу… — Сто раз слышал. Иди сюда, хватит ломать трагедию. Вот теперь — тихий скрип. Кто-то снова вздыхает, но больше ни слова. Тома кусает губу, раздираемый противоречивым любопытством — знакомое ведь чувство, когда говорят о вас. Личное, между двумя людьми, в диалог которых вас никто не приглашал, но хочется знать. Всегда хочется. Тома мысленно отсчитывает шестьдесят секунд, но из спальни стелется только тишина. Поэтому он решает, что имеет право выдать своё присутствие громким шагом к двери, постучать и всё-таки зайти. Уткнувшийся Казухе куда-то в район груди Аято поднимает голову — его взгляд Тому находит, но, кажется, в общей темноте не различает. Казуха смотрит устало, будто он очень хотел уйти спать пораньше, но ему постоянно мешают. Его ладони лежат у Аято на спине, и Томе кажется, что он прервал какой-то важный интимный момент. — Мы… — он кашляет, опуская взгляд в пол. Почти неловко. Почти. — Мы расходимся, я просто хотел… — Тома? «…попрощаться» так и остаётся у Томы на кончике языка, когда Аято прянет от Казухи на противоположный конец кровати. Надо же, вот теперь он соображает, кто ворвался в комнату мешать им драматизировать и обниматься. Казуха встаёт. Тома — господи, он ничего не может с собой поделать, это уже инстинкт — сглатывает и вжимается в дверной косяк, когда тот задерживает шаг у двери. — Поговори с ним, пожалуйста. Я складываю полномочия, — и уже не шёпотом, нормальным голосом вдруг предлагает: — Можешь остаться. На ночь. В смысле, вот это, — кивок в сторону Аято, — уже точно никуда не пойдёт. Казуха уходит вниз, не давая Томе ни шанса оправдаться — сказать, что он не собирался ночевать, у него нет с собой зубной щётки, это даже не гостевая спальня… уходит с таким видом, будто его все задолбали, забирайте дом, он уже не против. А Тома прикрывает за собой дверь и осторожно присаживается на кровать. Аято находит его взглядом снова — он у него, насколько получается различить, мутный и гуляет туда-сюда без особой цели. Судя по всему, у пьяного Аято всего две стадии — желание потанцевать на барной стойке голышом и желание умереть. Сколько же он выпил, что от одной сразу перескочил на вторую? И как Тома только не заметил? — Мы… — Аято и звучит через силу, будто у него нет лишнего ресурса открывать рот, — в смысле, это не то, что ты подумал… Чёрт, гадко звучит. — Знаю. Я вроде как вас слышал. — С какого момента? — Если вы перед тем, как он тебя отчитал, целовались или ещё что… я не застал, прости. Тома и сам не знает, почему каждый раз, когда речь заходит о Казухе, его язык самостоятельно, в отрыве от мозга генерирует всякие гадости — особенно учитывая, что Казуха, кажется, только что оставил им свою спальню и в целом не заслужил. Но Аято только потерянно усмехается и сползает по спинке кровати на бок, оставляя ноги болтаться у пола. И мычит в одеяло: — Мы не целовались, он вправлял мне мозги. — Хотя бы по делу. Ценю его подход. Тома неуверенно — потому что это всё ещё спальня Каэдэхары Казухи — ложится рядом с ним. Аято разглядывает одинокие ворсинки на одеяле, глаза у него какие-то пустые, губы приоткрыты. Тома тянется почти машинально и кладёт прохладную ладонь ему на лицо. Оглаживает большим пальцем контуры скулы; мышцы под его рукой приходят в движение. — Ну я и придурок. Тома слабо улыбается: — Есть немного, — и похлопывает по щеке, чтобы привести Аято в чувство. — Я знаю, что мы с тобой можем сделать. Слушаешь? Аято неоднозначно мычит, но глаза не закрывает — пытается смотреть внимательно, просто взгляд немного плывёт. Наверное, сейчас у него напротив лежат и улыбаются сразу два Томы. Чувствуя численное превосходство, Тома начинает издалека: — Я… у меня есть список. Мест в Токио, где я хотел побывать, когда ехал сюда, — Аято кивает — что ж, он хотя бы слушает и понимает, о чём речь, уже хорошо. — Составь себе такой же. Что бы ты хотел сделать до того, как я… — Тома кусает губу, — улечу домой. — Может, я вообще не хочу, чтобы ты улетал. Губу приходится укусить снова — Аято звучит резковато и с какими-то повелительными нотками в голосе, слишком явными для глубоко нетрезвого человека. Будто он для себя уже всё решил и Тома и правда никуда не летит. Наверное, он тоже чувствует, что ляпнул что-то не то. Во всяком случае: — Прости, — извиняется почти моментально. Лежит ещё пару секунд молча и улыбается самым краешком губ: — Так ты… остаёшься на каникулы? — До конца августа. Да. Наверное, сейчас вполне подходящий момент, чтобы сказать, что Тома будет тут не один, но… он так и не говорит. Он не знает, как отреагирует разбитый и пьяный в ноль Аято на новость о том, что с ним хотят познакомиться родители Томы, но почему-то кажется, что не очень хорошо. Так что Тома молчит. Его рука перебирается с лица Аято на шею, поглаживая линию челюсти, и тот вытягивается, как ластящийся кот. И мурлычет почти точно так же: — Хорошая идея. Со списком. Я… я бы правда хотел много чего тебе показать. — Тогда договорились. Займись этим, — Тома касается пальцем кончика его носа, и Аято фыркает, — когда протрезвеешь. Они лежат в полной тишине, слушая только дыхание друг друга. Тома не может закрыть глаза, поза неудобная и сон не идёт, а вставать слишком лень; откуда-то снизу доносятся тихие голоса, шаги, потом открывается и закрывается дверь. Наваливается полноценная усталость от целого вечера беспощадного пьянства. — Аято, — шёпотом зовёт Тома. Тот не отвечает, и его приходится по-садистски ткнуть в плечо. — Мы так и останемся здесь? Аято сонно утыкается лицом в одеяло. — Лично я, — звучит приглушённо, — отсюда не встану. Он всё ещё полностью одет, волосы спутаны, и он абсолютно наглым образом лежит поверх одеяла. Тома вздыхает, кое-как садится, протирая слипающиеся глаза, и бормочет: — Чувствую себя домработницей. У Аято не остаётся сил его остановить, так что Тома встаёт абсолютно беспрепятственно. Встаёт — и выходит из комнаты, чтобы выяснить, нет ли у Казухи пары ненужных футболок и желательно дивана, который не в гараже и не проеден клопами. Казуха обнаруживается — не то чтобы у Томы были другие варианты — на кухне с неизменной сигаретой. Если бы Тома брался считать, сколько Казуха выкурил только в его присутствии, он бы уже наскрёб как минимум на пародонтоз, но Казуха неплохо держится. И когда улыбается, все зубы на месте. — Как он? — Отказывается вставать, — Тома проворачивает кран, чтобы набрать воды на утро. И виноватым голосом тянет: — Я бы хотел его убрать, но не утащу его на руках… — Да пусть спит, — отмахивается Казуха тоном «сто раз было, забей». Тома очень хочет выяснить, где он заканчивал свои курсы безразличия ко всему и вся, потому что учил его явный профессионал. — Ложись к нему, я просто с утра поменяю бельё. — Правда ничего, если я?.. Казуха награждает его ровным взглядом. Тома понемногу начинает разбираться в его небольшом, но откровенно сложном для понимания спектре эмоций — обычно это или «о господи, как меня это достало», или «ты серьёзно?». В этот раз, кажется, второе. — Мне главное чтобы он не поймал очередной приступ самоненависти, — Казуха стряхивает пепел и снова безмятежно затягивается. — Ты на него в этом плане хорошо влияешь, так что оставайся. Тома неловко дёргает себя за ворот футболки: — А… — Боже, — закатывает глаза Казуха, — найду я, в чём тебе спать. Аято перетащил ко мне половину шкафа, когда… Он осекается, и Тома чуть ли не впервые в жизни видит у него на лице художественное сомнение. Сомнение, стоит ли ему говорить то, о чём сам Тома в курсе? Тома давно и безнадёжно запутался в том, что он должен знать, что может рассказать, что обсуждать, где надо молчать, а где притворяться, что не знает. Запутался — и поэтому сейчас со всей учтивостью, на которую способен, когда затрагивается такая деликатная тема, говорит: — Казуха, — тот поднимает взгляд, и Тома, чувствуя себя невероятно глупо для таких проникновенных речей, кашляет в ладонь. — Аято рассказывал мне про… про вас. И про Томо, — Казуха поджимает губы, и Тома продолжает ещё более сбивчиво, опасаясь, что это будут его последние слова перед смертью: — Я просто хотел сказать… в смысле, я не знаю, что действительно у вас случилось… — А звучишь так, будто очень хочешь знать. Тома кусает губу. Да уж, очень глупо. Казуха мог и прямо сказать «так, будто лезешь не в своё дело», не нужно вуалировать слова и грубить одной только интонацией. Смелости придаёт только тот факт, что Казухе — наверное — всё-таки важно душевное состояние Аято, а Аято очень расстроится, если с утра найдёт на этой кухне труп Томы. — Ладно, — вздыхает Казуха вдруг, — лучше я сам скажу, а то он наплетёт про меня что-нибудь ещё. Короткая история: мы с Томо жили в Токио, потом всплыло, что по вечерам мы занимаемся немного не тем, чем занимаются лучшие друзья, и родители увезли его назад в Сеул. Он пытался мне писать ещё какое-то время, но я… решил не делать хуже. Ответил один раз — сказал, что нам лучше разойтись, потому что всё равно бесполезно. У нас так и закончилось, конец истории. Возможно, Тома просто видит на его лице то, что ему хочется видеть. Потому что он не особо уверен в том, что Казуха способен выглядеть так… прибито. Впрочем, сегодня вечером он уже открыл для себя, что существуют вещи, на которые Казухе не наплевать. Пока что в этом скромном списке только Аято, но, кажется, пора добавить ещё пункт. — Но ты же скучаешь по нему? Казуха болезненно кривится: — Я до сих пор у него в близких друзьях в Инстаграме. Но какая разница? Томо неплохо досталось из-за меня, не хочу усугублять. К тому же, — он снова затягивается, глубоко и с явным желанием умереть от рака лёгких прямо сейчас, — прошло два года. У него своя жизнь, у меня своя. И выдыхает. Наверняка разочарованный тем фактом, что ещё жив. А Тома неожиданно открывает в себе кое-что новенькое. Например — способность на Казуху разозлиться. — Слушай, — заявляет он с негодованием, потому что стеклянный взгляд Казухи начинает серьёзно беспокоить, — я правильно понимаю — ты послал своего парня, просто потому что «решил не делать хуже»? И с тех пор строишь из себя всего такого драматичного гранж-мудреца? — Казуха фыркает как будто обиженно, но Тома, вообще-то, ещё не закончил. — Ты помог Аято, и спасибо тебе за это, но почему ты так носишься с кем-то ещё и абсолютно игнорируешь собственную жизнь? Никакая она у тебя не «своя», ты просто… Тома осекается: этот самый стеклянный взгляд вдруг упирается ему в лицо и вспыхивает непонятным раздражением. — Ну? Что я «просто»? Просто забиваешь одни проблемы другими? Просто пустил всё на самотёк и решил оставить Томо в покое, боясь, что ему может прилететь? Просто сначала все остальные, а потом уже ты сам? — …просто с тем, что ты делаешь для Аято, ты заслужил жить для себя, а не для него. Казуха тонко хмыкает и прикрывает глаза. Сигаретный дым мерно уходит в потолок. Тома открывает рот для «Забудь, зря начал» — потому что ему в эту же секунду становится очевидно, что и правда зря, — когда ему в ответ спокойно прилетает: — Что бы ты про меня ни думал — я и живу для себя. Просто, знаешь, когда у тебя уже есть опыт слезливого расставания в аэропорту, меньшее, что ты можешь сделать для друга, — это уговорить его не вскочить на следующий же самолёт. И позаботиться о том, чтобы он уж точно не потерял человека по собственной глупости. Потому что так, вообще-то, — на контрасте с недавней злостью он вдруг дарит Томе улыбку, и тот теряется ещё больше, — и делают друзья. Стало понятнее? Оу. Тома снова чувствует, что начинает покрываться ни разу не конспирирующей краской. Ладно, может быть, и стало. — Я… просто имел в виду, что если постоянно жить чужими проблемами… — Да перестань. Аято с тобой прямо проходит настоящую эволюционную цепочку к приличному человеку, но пока он оккупирует мою спальню — он и моя проблема тоже, нравится тебе или нет. Может, я ещё посмотрю на вас и подумаю, стоит ли оно того, чтобы пытаться, — Казуха тушит сигарету, и Тома, вконец сконфуженный, пятится от раковины, чтобы он мог вымыть руки. — Пойдём, найду тебе одежду. Ненавижу эти задушевные разговоры на кухне в два часа ночи… С какой-то затёртой футболкой в руках, с которой принт сползает до такой степени, что можно только догадываться о его наличии, Тома возвращается в комнату к Аято. Тот лежит в том же положении, с ногами на полу и лицом в кровать. Тома долго смотрит на него от двери, взглядом фиксируя ровное, глубокое дыхание спящего человека, безвольно вытянутую руку с расслабленной кистью и светлое пятно волос в тотальном беспорядке. Тома вздыхает, перешагивает порог и в каком-то неуместном смущении сбрасывает штаны. Меняет футболку, в которой тонет до колен, и вдруг слышит из-за спины тихое: — Ты что это, остаёшься? Аято приподнимает голову, разглядывая его исподлобья. В кромешной темноте плохо видно выражение его лица, но его улыбку, когда Тома бросает: — Остаюсь, — можно чувствовать уже инстинктивно. Усаживаясь на кровать, он тянет Аято за руку на себя, чтобы тот хотя бы лёг по-человечески. С боем и пинками заставляет его просунуть ноги под одеяло, тихо смеётся, когда Аято сонно клюёт его губами в шею и так и остаётся — прижимаясь всем телом, пряча голову в изгибе плеча. Иногда он становится слишком беззащитным. И перед кем — перед мальчишкой по обмену, который зубрил японский по субтитрам к аниме и бесплатным самоучителям в интернете. Который ехал сюда за впечатлениями, а не за приключениями из второсортного любовного романа. И который сейчас чувствует себя парадоксально уютно в чужих тёплых руках. — Что ты вообще со мной делаешь… — бормочет Тома в тишину комнаты. — Ты невозможен. Секунда осознания того, что он опять с какого-то перепугу заговорил на английском, разбивается об сонное копошение под боком. А потом Аято — тоже на английском — шепчет ему в шею: — Я работаю над этим. Тома засыпает с чужим дыханием на коже и дурацкой улыбкой на губах.