Лучше звоните Томе

Тома абсолютно уверен, что готовить завтраки в чужой одежде на чужой кухне — особенно если это одежда Камисато Аято и кухня Каэдэхары Казухи — плохая идея, но получше у него просто не нашлось. Он проснулся раньше Аято и в основном из-за того, что тот пытался спихнуть его с кровати. Пронаблюдал на потолке диафильм прошедшего вечера, выпил всю воду с прикроватного столика, проскроллил новостную ленту за ночь… и понял, что случайных пинков пяткой под зад с него хватит. Поэтому теперь он здесь. В чужой одежде. На чужой кухне. Пялится на медленно жарящиеся тосты и молится только о том, чтобы Аято проснулся раньше Казухи. Ещё пары достойных мелодрамы разговоров с ним наедине Тома просто не выдержит. Но Господь Бог — или кто там за него — сегодня удивительно глух к молитвам Томы. — Я уж думал, что Аято решил привнести в мою жизнь хоть что-то хорошее. Тома отпрыгивает от плиты с лопаткой наперевес, готовый использовать её в качестве средства защиты, но у Казухи вызывает только хриплый смешок и покачивание головой. Он стоит посреди кухни в растянутой футболке и пижамных штанах, материализовавшись как будто из дымных завихрений своей вечной сигареты, и разглядывает Тому… ну, представьте себе взгляд человека, который проснулся после попойки и обнаружил на кухне парня своего бывшего в компании сковородки и тостов. Вот примерно так и разглядывает. — Я просто… — Тома кусает кончик языка. Казуха в пижамных штанах представляется ему не страшнее доброй половины преподавателей, но это всё ещё Казуха. С которым они вчера очень задушевно поболтали. На которого Тома вчера наорал. — Проснулся и решил, что было бы неплохо… — Мы на этой кухне выпили целый алкогольный склад, — говорит Казуха таким тоном, словно это кажется ему проблемой посерьёзнее, — так что завтрак — это самое безобидное, что с ней может случиться. Он обходит замершего — и крайне сконфуженного — Тому по часовой стрелке, суёт нос в сковородку и кивает, будто Тома проходит его личный кулинарный кастинг. А потом вдруг совершенно обыденно предлагает: — Бекон? — Эм, — у Томы уходит рекордная секунда на то, чтобы понять, что это не угроза, — да, спасибо. За весь семестр в Токио Тома успевает расширить свой список жизненных странностей на пару сотен пунктов, примерно дюжина из которых уверенно борется за первое место в топе. Но это утро, когда они с Казухой мирно готовят завтрак… точно с ноги врывается в список как одно из самых странных. Если не сразу аномальных. С Казухой, открывает для себя Тома, можно общаться. Он иногда задумывается о нелепых мелочах, когда знакомится с новыми людьми — прикидывает в голове, оставляют ли они чаевые, любят собак или котов, как ведут себя по утрам. Тома ставил на то, что Казуха по утрам — это такая мужская версия Сары с прокуренным голосом, концентрированный комок раздражения и яда, который плюётся на всех без разбора. На деле оказывается, что Казуха по утрам — мужская версия самого себя, просто чуть более помятая и чуть более покладистая. Тома не уверен, что это открытие, без которого он не мог прожить всю жизнь, но открытие, как минимум, приятное. — …мама всегда говорила, что, когда добавляешь яйцо, нужно в голове начать петь «Come Together», которая оригинал битлов, — рассказывает Тома под радостное шипение бекона. Казуха, прислонившийся к кухонной тумбе, наблюдает за ним с сонным интересом и только хмыкает: — И почему именно её? — Ну… она идёт ровно столько, сколько нужно, чтобы яйцо поджарилось, и когда песня заканчивается, можно выключать огонь, — Тома кусает губу, не понимая, почему такая семейная мелочь в его пересказе звучит максимально глупо. И решает, что во избежание травм музыкального слуха Казухи будет петь про себя. — Мама вообще приучила меня к куче бытовых привычек. Что-то придумала сама, чего-то набралась от папы… Единственное, что мне не досталось, — это их страсть к дурацкой романтике. Знаешь, все эти штуки вроде… — Думаю, — вдруг посмеивается (посмеивается?) Казуха, — то, что ты стоишь посреди кухни в драной футболке Аято и готовишь этому раздолбаю завтрак, вполне можно причислить к «дурацкой романтике». — Эй. Я не… Казуха поднимает бровь: — Ты до сих пор пытаешься отрицать очевидное? Не для меня же ты так стараешься? — Почему бы и нет? — на этом этапе Тома уже обнаруживает в себе достаточно смелости, чтобы пялиться на Казуху нагло и с озорной улыбкой. — Аято выдумал хитрый план подкатить ко мне через репетиторство, а я вполне мог придумать хитрый план подкатить к тебе через него. — Что ж, я впечатлён. Но ты не в моём вкусе. Тома картинно вздыхает: — Ужасно. И это после того как я рассказал тебе, как правильно готовить яичницу… А потом они смеются. Тихо, вполоборота, но одновременно и по-настоящему. И Тома чувствует… странное тепло и эту детскую уверенность, что у него только что стало на одного друга больше. Именно так, пока Тома допевает в голове битлов, а Казуха улыбается в сигарету, их находит Аято. Он вплывает в кухню бледным вампиром, впервые за столетия увидевшим солнце, и оглядывает их идиллию сощуренным взглядом. На его щеке боевым шрамом красуется косой след от подушки, волосы пребывают в ночном кошмаре парикмахера, а голос звучит как сипение восставшего мертвеца: — Я не хочу знать, что здесь произошло, пока я спал. Аято сгружает себя за стол, подтягивает ближайший стакан с чем-то жидким и выпивает не глядя. Тома сталкивается глазами с Казухой, и они синхронно отворачиваются, прыская в кулак. Тома не думал, что в его жизни настанет момент, когда он поймает с Казухой какую-то волну единения, но… он уже говорил, что всё это утро для его перегруженного сознания в целом довольно странное? — Доброе утро, — ядовито-ласковым голосом поёт Казуха. Вытягивает руку в направлении Томы, тот передаёт ему тарелку, и Казуха тычет Аято носом в яичницу. — Проспался? Ешь. Аято хмуро разглядывает яичницу — не то пытается понять, что это такое, не то прикидывает, отравлена она или нет. А потом молча отправляет в рот сразу половину тоста. — Так, — интересуется он с набитыми щеками, когда к нему возвращается здоровый цвет лица и желание жить, — что я пропустил? Вы двое теперь лучшие друзья? Тома снова вынужден устроить с Казухой, который занят чайником, неоднозначные переглядки. Лучшие или нет, но Тома за последние полчаса проговорил с ним больше, чем за всё остальное время их знакомства в совокупности, так что… — Он научил меня готовить яичницу по-британски, — флегматично делится Казуха. Поводит плечами и усмехается: — Ты теперь за бортом, прости. — Так вот как ты подбираешь себе друзей — по кулинарным навыкам? — Теперь понимаешь, почему у нас ничего не получилось? Панкейки свои помнишь? На лбу Аято залегает глубокая складка скорби по почившим панкейкам, и Тома фыркает от смеха в свою тарелку. Словно привлечённый громким звуком, как потревоженное животное, Аято тут же поворачивается к нему: — А почему когда я прошу тебя научить меня готовить, то получаю в ответ только «отойди», «не мешай», «всё испортишь»… Вот так ты меня любишь? Его вселенской обиды в голосе хватит на все разбитые сердца Токио и останется ещё на пару пригородов. Тома задумчиво пережёвывает кусок бекона, прежде чем улыбнуться: — Люблю. И поэтому не доверю тебе ничего серьёзнее чая. — Он и чай как-то умудрился испортить, — сообщает Казуха потолку. — Не было такого! — Ты залил его водой с лимонкой. — Это было давно! — Это было полгода назад, да, теперь ты совершенно другой человек… В конце концов, Тома, который рассчитывал с утра просто тихо уехать до того, как привлечёт к себе лишнее нежелательное внимание, обнаруживает себя за порогом только во второй половине дня — и то потому что Казухе надо в город по своим делам. Они засиживаются на кухне с чашками чая, отходя и переваривая вчерашнее, и Тома, что тоже можно записать в загадки вселенной, даже не чувствует себя… пятым колесом в телеге? Это одна из самых странных его компаний — собственный парень и недобывший собственного парня, но этим утром у него создаётся стойкое ощущение, что… в общем-то, у них неплохо складывается. Так что он почти жалеет, когда Казуха машет им на прощание у перехода в метро и уходит на автобусную остановку. А Тома остаётся возле турникетов. С Аято. Наедине. Вполне привычное за последний месяц «наедине», но от чувства неловкости всё равно не спасает. Они топчутся на месте в полной тишине несколько долгих секунд, прежде чем Аято в прострации запускает ладонь в волосы и кашляет: — Насчёт вчерашнего… — Вы не целовались, я верю тебе, — быстро говорит Тома. Аято кусает губу. Чёрт. Слишком быстро? — Я хотел сказать, что помню про твой список и до экзаменов планирую расширить его пунктов на пятьдесят, но если ты предпочитаешь поговорить о том, как я расклеился и рыдал как девчонка… — Ты не рыдал как девчонка. — Правда? Значит, это уже приснилось. Аято, по нему видно, изо всех сил пытается казаться невозмутимым и полным сил — поразительно после такого количества алкоголя накануне. Но Тома успел изучить его достаточно хорошо, чтобы видеть это загнанное, тревожное чувство в глазах. И теперь он… наверное, понимает, откуда оно взялось. Кто бы мог подумать, что из всех людей, которым положено считать себя идеальными (особенно в сравнении с такими, как Тома), конкретно этот будет загоняться по поводу того, что для такого, как Тома, он недостаточно идеален. Тома чуть подаётся вперёд и оставляет быстрый поцелуй на чужих губах. Он умеет решать проблемы и по-другому, возможно, к этому следовало прийти секундой раньше, но поцелуи на Аято почему-то всегда действуют безотказно — теперь он хотя бы способен на человеческую улыбку. — Если ты намеренно бросишь меня, натворив херни, чтобы мне было легче возвращаться домой, — говорит Тома тихо и, как надеется, грозно, — поверь, мой блестящий интеллект об этом догадается. Я до тебя уже не дотянусь, но ты правда хочешь после такого жить в одной стране с той же Ёимией? Тебе конец. Аято нерешительно моргает, но так ничего и не отвечает, очевидно, придавленный его убийственным авторитетом. И Тома в полной уверенности, что хотя бы посеял в нём семена сомнения на этот счёт, утаскивает Аято за руку к метро. По возможности стараясь не думать о своём «не дотянусь». У них на следующие две недели и так достаточно забот.

~

Первая неделя из двух, предшествующая экзаменам, выдаётся не просто напряжённой — адом на земле. Тома почти физически чувствует, что это такое — когда нет времени даже вздохнуть. Он составляет себе чёткое, почти поминутное расписание подготовки, но его всё равно разносят к чертям все, кому не лень. В понедельник Аяка с Кокоми заявляют, что у них национальный праздник, и буквально вырывают Тому из общаги, чтобы сходить на пляж и попытаться прикончить его сначала тридцатиградусной жарой, а потом групповым утоплением. Аято, который вместе с Ёимией проводит весь день за согласованием выступлений и которого Тома, просто для справки, звал с собой, почему-то обижается. Тоже вместе с Ёимией. Во вторник эта самая Ёимия тащит Тому на токийский марафон по закупке фейерверков, потому что Тома всё ещё единственный, кто знает, как сбить цену милой улыбкой и неприкрытой лестью. А ещё Горо имеет неосторожность скинуть Томе мем, и так Тома вспоминает, что это, вообще-то, человек, собравший им с Аято целый фан-клуб — так что весь день он вместо зубрёжки японской культуры тратит не только на фейерверки, но и на угрозы и шантаж. Заканчивается всё тем, что Горо заявляет, что Тома не ценит его старания, и блокирует его номер, а Тома вносит в свой список вещей, на которые он потратит деньги, когда озолотится, курсы манипулирования людьми. А вечером, как только Тома добирается до общежития и открывает конспект, его отвлекает телефон. Аято: Ты что, опаздываешь? Тома: ??? Куда? Аято: В смысле куда Вторник, семь часов Английский У меня через неделю экзамен А, вот куда. Тома в полнейшем недоумении пялится в телефон, потому что — если бы хоть одна живая душа услышала, как Аято говорит на английском, когда не притворяется неучем, его бы отправили в магистратуру в Оксфорде без очереди. Тома абсолютно уверен, что Аято просто за двое суток без его компании слишком соскучился (и всё ещё обижен за вчерашний пляж). Такое бывает, когда привыкаешь, что человек постоянно под боком… но у них тут самый период подготовки к экзаменам, и Томе казалось, что они вроде как закончили с репетиторством. Примерно в тот самый момент, когда выяснилось, что Аято оно не было нужно с самого начала. Тома: У меня тоже Японская культура в пятницу И в отличие от тебя с твоим английским, мои знания о японской культуре оставляют желать лучшего Он даже прикрепляет фотку своей внушительной стопки конспектов, специально не закрывая гору пустых банок от энергетиков на фоне. Начинает казаться, что Аято забывает о наличии у Томы собственной жизни и важнейшей необходимости любого студента не вылететь из универа. Аято: Это не проблема Приезжай, я помогу Мой предок буквально жил в императорском дворце, помнишь? Я могу наизусть зачитать тебе список всех видов японского кимоно Тома вздыхает и плотно жмурится, массируя пальцами гудящие виски. Что-то подсказывает ему, что если он снова выйдет из дома и сядет на поезд до общежития Аято — его постижение японской культуры закончится, как только они окажутся в одной комнате. Аято: Можешь заплатить мне, если это уязвляет твою гордость ………а ещё у меня есть твои любимые данго Чёрт, а вот это удар ниже пояса. Тома стискивает зубы, смотрит в выключенный экран ноутбука и строго говорит собственному отражению: — Ты умный мальчик и ответственный студент. Тебя не соблазнить любимыми данго. …и через час обнаруживает себя на пороге общежития Аято с конспектами в одной руке и недопитой банкой энергетика в другой. Тома не привык заниматься с кем-то ещё, любая подготовка к сессии у него проходит в компании только собственного стресса. Он олицетворение того самого раздражающего типа людей, которые с отличными оценками будут паниковать до последнего, пророчить себе позорное отчисление и выстраивать карьеру мойщика туалетов. Поэтому Тома прекрасно понимает, что самое полезное, что он может сделать для социума в этот период, — это запереться и грызть себя в полном одиночестве. Аято вытаскивает его насильно. И терпит с мужеством самурая. Смеётся на ужас в глазах от любого «впервые про это слышу», подсовывает свои старые конспекты, которые непонятно зачем хранит в книжных завалах, с улыбкой предлагает спонсировать Тому до конца жизни, когда его — обязательно, самым первым — отчислят. Сам он насчёт экзаменов как будто не переживает от слова совсем. Когда Тома думает об этом спросить, получает в ответ только: — Ты же помнишь, что я тут третий год пытаюсь понять, как мне вылететь с международного покрасивее? — и решает от греха подальше больше не спрашивать. Спасибо, что вообще готовится. К моменту, когда Аято заставляет Тому повторять на память рандомные куски из конспектов, Тома чувствует, что их отношения обросли какими-то нежелательными последствиями. Эту технику Аято точно позаимствовал с их занятий английским, и Томе она точно не нравится. Но будет возражать и отпираться — Аято спихнёт его с собственных коленей, а это самое удобное место во всей комнате. Поэтому Тома смиряется. И только пихает его локтем в бок: — Крадёшь мои методики преподавания, я смотрю. — Я бы сказал, что учусь у лучших, — Аято треплет Тому по макушке с дружелюбной улыбкой. — У меня было много времени… чёрт. На его лице вдруг что-то щёлкает. Улыбка стирается с лица, взгляд тухнет, и Аято как будто теряется в пространстве так, что даже опасливое «Эй, что такое?» не возвращает ему осмысленность в глазах. Тома поводит перед ним ладонью, пробует ущипнуть за рёбра, а когда наконец садится, Аято озвучивает только мрачное: — Сегодня же восемнадцатое, да? Тома нерешительно кивает, потому что в упор не может понять, что это за сбои в мозговой системе Аято и почему им положено случаться именно по восемнадцатым числа… а. Ой. Точно. — Чёрт, — подтверждает Тома несчастным выдохом. Аято прячет лицо за ладонью, Тома просто покрывается краской. — Месяц, да? Аято мычит что-то убитое себе в руку, и Тома даже не винит его за такую бездарную актёрскую игру эмоции полной безнадёжности. В конце концов… — Кое-кто, помнится, говорил, что специально забудет, — поддевает Тома. Не без удовольствия, но с осознанием, что забыли они оба. Забыли про такой важный для новоиспечённых парочек рубеж, как целый месяц отношений. Знакомые Томы отмечают это цветами, ресторанами и фильтрами в Инстаграме, а ему досталась комната в общаге, старые конспекты и хроническая усталость. Тоже ничего так, рай бывает и в шалаше, но сам факт… Зубрёжка убивает всю романтику. Они и правда продержались целый месяц. Со стадии отношений «на спор» перескочили на стадию «как у людей». Смехотворный срок, особенно сравнивая с людьми, которые празднуют всякие двадцатилетия свадьбы, но Тома наконец понимает это подростковое желание из любой мелочи сделать повод для отмечания — месяц не год, но… за этот месяц случилось слишком много. Слишком много достойного праздника. Если прогнать воспоминания Томы на киноплёнке, можно снять хорошую мелодраму. — А кое-кто мог специально вспомнить, — не остаётся в долгу Аято. Тома моментально строит ему рожицу: — Я тут немного занят классическим выживанием перед сессией, но… — Прекрасно, теперь мы оба отвратительные парни, — Аято слабо смеётся и спихивает его с коленей на кровать. Тома неуклюже валится на кипу собственных конспектов, напарывается боком на кончик карандаша и шипит от боли. — Вставай, пойдём за вином. Лимузин и ресторан на крыше организую на выходных, ладно? Кое-как потирая пострадавший бок, Тома выпрямляется на кровати. Аято в комнате уже нет — он набрасывает на плечи джинсовку, хватает со стола телефон и только потом обнаруживает, что Тома так и не сдвигается с места. Поднятая бровь Аято красноречиво выражает недоумение. — Десять вечера, — стонет Тома мученически, — какое вино… А ещё какой лимузин и какой ресторан на крыше, но проблемы надо решать по мере их поступления. — Не хочешь вино? Ладно, в магазине есть пиво, джин, виски, — Аято в дверях вдруг ухмыляется краешком губ, — самбука… «В последний раз, когда мы пили самбуку, это не закончилось ничем хорошим, — хочет сказать Тома. — В последний раз, когда просто пили, тоже». — У меня есть идея получше, — говорит Тома вместо этого. Враньё, нет у него идей, но раз уж он сидит на кровати и не то чтобы собирается с неё вставать… — Иди сюда. С вином разберёмся на выходных, сейчас… можно ограничиться тем, что есть в комнате. Возможно, Аято понимает. Но у Томы он учится ещё одной, очаровательной в его исполнении вещи: до последнего играть святую невинность. — О, — улыбается он бесхитростно, — и что же есть в комнате? Тома оглядывает коробку их экзаменационных завалов, остатков еды и мебельного аскетизма… и поднимает бровь: — Например, я? Аято хмыкает. И определённо горячим жестом, который Тома думает ему запретить во имя лишних жертв, сбрасывает джинсовку прямо на пол. — Сойдёт, — усмехается он. Тома даже не успевает оскорбиться за такое нарочитое пренебрежение: Аято усаживается к нему на колени, проезжаясь пахом по бёдрам, и накрывает судорожный вздох губами. — Но от лимузина ты не отделаешься. — О нет, пожалуйста, — шепчет Тома, пока чужие пальцы по-хозяйски уверенно задирают на нём футболку и самыми кончиками оставляют прохладные следы на втянутом животе, — только не лимузин. — Посмотрим. Вдруг я ещё заставлю тебя передумать? Аято остро усмехается ему в губы, чтобы тут же спуститься ниже, к бешено бьющейся артерии под шеей. Тома откидывает голову, способный только крепче цепляться за его спину, чувствуя дыбящиеся лопатки под пальцами и дыхание на собственной коже. Футболка отлетает в сторону, чужая хватка сжимает член сквозь ткань джинсов, и Тома низко стонет, понимая, что уже проиграл. Потому что для того, чтобы он передумал, Аято даже стараться не придётся.

~

Тома считает, сколько времени у него получается выкроить на подготовку до первого экзамена. Среда — четыре часа, потом Сара пишет ему по бюджетной таблице и весь день катится к чертям. Четверг — три с половиной, потом Ёимия и Аято зовут его как регулирующую сторону, потому что они поссорились из-за рекламных баннеров и не хотят друг с другом разговаривать. Пятница — обрывочный час в метро перед самим экзаменом, который Аято, постоянно в переписке выспрашивая про его состояние, очень хочет сократить до пяти минут. Тома вываливается из аудитории прожаренным и выжатым лимоном, в котором убито всё желание жить, покупает себе ледяной кофе и уезжает домой сдавать экзамен ещё раз — слово в слово перед родителями. На самом деле всё вроде прошло не так плохо, но — помните, к какому типу людей относится Тома? Скажите ему, что «всё вроде прошло не так плохо», и вы удивитесь, какие карьерные перспективы открываются перед человеком, которого отчислили на третьем курсе. Тома знает, он гуглил. Не особо спрашивая его мнение, под вечер Аято заваливается к нему домой с пивом и чипсами. Тома знает, что он сам защищал какой-то громоздкий групповой проект, поэтому не особо удивляется помятому лицу и бродящему без цели взгляду. Они даже не допивают пиво — просто в какой-то момент Аято начинает сопеть Томе в шею, и тот заглушает сериал, чтобы отключиться следом. А утром происходит вот это. — Я никуда не поеду на лимузине. — Да почему нет? — Я вытерпел твоего личного шофёра и трёхэтажный дом, вытерпел собственного повара, домохозяйку и целый бассейн на заднем дворе, но лимузин моя сердечно-сосудистая точно не перенесёт! — То есть ты предлагаешь ехать в ресторан на автобусе? — Я уже ничего не предлагаю, я остаюсь здесь до тех пор, пока не истечёт срок брони столика. Тогда мы пойдём в ближайший бар и напьёмся, как нормальные студенты, а не как люди, которые могут сморкаться в денежные купюры. — Ты сейчас сморкаешься в моё желание устроить тебе первоклассное свидание. — Я такой бессердечный, как ты меня терпишь… Тома отбирает у Аято единственное одеяло и переворачивается на другой бок, чтобы Аято не мог воспользоваться своим любимым приёмом для уговоров и просто его поцеловать. Аято тычет его в спину, потом ещё раз, настойчивее, и ещё — с такой силой, что Тома ойкает. Но только сильнее вцепляется пальцами в одеяло. Просыпаться с ним в одной кровати, пусть даже это узкая метровая полоска и правильнее было бы не «с ним», а «на нём», становится почти привычно. Раньше Тома думал, что спать с кем-то ещё сродни пытке, потому что на твоём теле чужие конечности, у твоего лица чужое лицо, и ты просто не знаешь, как повернуться, чтобы удобно было обоим. Но с Аято выходит так естественно и правильно, что… на самом деле непривычно становится как раз наоборот — без его согревающего тепла и грубых пинков во сне. За которые Тома ему когда-нибудь пропишет в ответ. Сонная утренняя тишина разливается по комнате недолго. Потому что Аято несчастным тоном капитулировавшего предлагает: — Такси?.. И Тома фыркает в одеяло, улыбаясь от непонятного счастья, как самый настоящий придурок. Улыбка не желает сходить с лица, даже когда после половины дня в постели Аято заставляет его выбраться в душ. Даже когда Аято забирает от себя выглаженные брюки с рубашкой и они перерывают шкаф Томы в попытке сменить его гардероб на что-то такое же приличное — пусть и вполовину не такое дорогое. И даже когда Аято, стоя за спиной у Томы, пока он вертится перед зеркалом, обнимает его за талию и оставляет сухой поцелуй у скоса челюсти. — Замечательно ты выглядишь, — убеждает он, сглаживая стрелки рубашки. — Для обычного ресторана в самый раз. Тома, бдительность которого не усыпить такой открытой лестью, подозрительно щурится на него в зеркале: — В жизни не поверю, что ты выбрал «обычный» ресторан. Сколько там стоит одна тарелка салата? — Не будем о грустном, ладно? Тома задерживается перед собственным отражением ещё на пару долгих мгновений, откладывая в памяти весь этот сюрреализм. Он — в той самой единственной белой рубашке «для торжественных случаев» — и Аято — которому ходить в таких вещах всё равно что дышать. Тома старается не лезть в пафосную часть его жизни, ограничиваясь рваными джинсами, барами в переулках и песнями в старом гараже, но… весь этот официозный вид их обоих заставляет вспомнить, с кем он подписался встречаться. С человеком, который, сидя в студенческой общаге в одних трусах, легко бронирует им ресторан и везёт туда на такси. А вы видели цены на такси в чёртовом Токио? Это из разряда неприятных открытий, поверьте. Тома мог бы описать свой спектр эмоций на этот вечер целым сочинением для итогового этапа школьного экзамена. Неловкость от того, что он чисто физически не сможет организовать Аято вечер с такой отдачей, страх, который опасно граничит с паникой, дурацкое счастье, потому что у них свидание такого масштаба… И всё это намешивается в коктейль, приводящий к тому, что в такси Тома садится с дрожью в коленях. И детским «мам, может, всё-таки никуда не поедем?» в голове. Аято с другой стороны сиденья ловит его страдальческий взгляд — но предпочитает не говорить, просто украдкой кладёт ладонь на бедро и стискивает сквозь ткань брюк. — Это всего лишь ресторан, — шепчет он с усмешкой. Всего лишь ресторан. Всего лишь ресторан, в который они едут как на приём к английской королеве. Всего лишь ресторан, за который полностью платит Аято — не то чтобы Тома не пытался возражать или сопротивляться, но его голос тут вообще ничего не значит. Всего лишь ресторан, в котором… — …салат всё-таки стоит как моя почка, ты издеваешься? Аято смотрит на Тому поверх барной карты — он изучает её последние пару минут так придирчиво, что от одного взгляда края должны загореться. Он вообще во всём этом ресторане выглядит как олицетворение призыва к суициду — ну, просто от осознания, что никому и никогда, а в частности Томе, не быть таким красивым, как он. — Я наполняю твою жизнь впечатлениями, — отрезает Аято — ни разу не виновато и на сто процентов ультимативно. — Выбирай, пока я в тебя влюблён и не задумываюсь, сколько ещё готов потратить. Сам Тома, у которого даже от мимоходом сказанного «я в тебя влюблён» начинают краснеть уши, прячется за меню. Он не хочет смотреть на цены. Он не будет смотреть на цены. Ему достаточно того, что они сидят в каком-то заставленном цветами и плющом зале и выглядят в этих белых рубашках как слишком глупо хихикающие деловые партнёры, заключающие контракт на крупную сумму. К тому же они уже приехали, и Тома будет выглядеть глупо, если встанет и убежит. Возможно, только это и заставляет его так не сделать. — Дай сюда эту штуку, — шипит Тома угрожающе, вытягивая руку в направлении барной карты. — Просто интересно, сколько в таком случае… — Ты расстроишься, если узнаешь. — Я не расстроюсь, я просто тебя побью. Аято отдёргивает карту на себя, когда Тома перегибается за ней через стол, потом пытается шикнуть сквозь смех, а потом и вовсе прячет её на колени. Тома смотрит на него осуждающе, Аято в ответ — безвинно. — Кстати, — с искренней радостью в голосе делится он, — здесь подают рыбу фугу, не хочешь попробовать? Тома сощуривает глаза до размера щёлочек — так, чтобы осуждение читалось получше, потому что Аято, видимо, невербальные знаки не улавливает. Барную карту он так и не отдаёт, сам из ресторана уходить не торопится, так что на один вечер, пожалуй, придётся смириться. Смириться с тем, что на этот самый вечер Аято затащил его в ту часть своей жизни, о которой Тома во избежание приступов меркантильной зависти к чужим деньгам старался не вспоминать. — У меня не было пункта «откинуться от рыбных токсинов» в моём чек-листе на Японию, — наконец говорит Тома. Всё ещё осуждающе. — И я не хочу его туда вносить. Аято дуется: — Двадцать человек в год — не такая уж стопроцентная статистика. Знаешь, как у нас говорят? Тот, кто ест фугу, глупец, но и тот, кто не ест… — …тоже глупец, — завершает Тома. — Раз уж без разницы, с какой стороны меня назовут идиотом, я предпочту быть идиотом живым. И ты, — он перехватывает задумчивый взгляд Аято, который выглядит так, словно калькулирует риски, — тоже. Аято только вздыхает и снова прячется за барной картой. Даря Томе пару минут относительного спокойствия наедине с дилеммой выбора еды так, чтобы она не обошлась Аято в стоимость покупки ещё одного дома. Траурное молчание Аято с себя стряхивает, только когда диктует официанту заказ (и Тома так и не узнаёт обо всех страхах барной карты, потому что Аято просто молча тычет куда-то в центр листа). Он откидывается на диванчике, выдыхает в потолок и умиротворённо советует: — Расслабься ты, нечего сидеть как на иголках. Смотри, это обычный субботний вечер, обычный ресторан, и ужинают здесь обычные люди. Красноречивым взглядом Тома окидывает зал, в котором из обычного только симпатичная финиковая пальма прямо возле их столика. Он уже открывает рот, чтобы донести до Аято своё волевое «Если ты к такому привык, это не значит, что я тоже», как вдруг сам Аято хватает его за руку. И улыбается: — О, я знаю, что мы с тобой сделаем. Обсудим твой список. Тома замирает с чужими пальцами на собственной коже, неуверенный, что это хорошая идея — демонстрировать такую степень близости в переполненном ресторане. От любопытных взглядов их закрывают обильно рассаженные по всему залу кусты и деревья, да и вряд ли в таком месте найдётся хоть одна фанатка господина Камисато, но… — Который я просил тебя составить, пока ты валялся пьяный у Казухи на кровати? — Такой момент портишь, — деланно огорчается Аято. — Но я запомнил. И составил. Будешь смотреть? Тома улыбается: — Буду. Довольно мурлыча что-то себе под нос, Аято тут же лезет в телефон. Странное дело, насколько человека может преобразить обычная белая рубашка, банка лака на волосах и явно дорогое окружение — он не похож на того Аято, который буквально вчера едва не вывернул на Тому пиво и заснул, забросив на него ноги. Как и на того, который в кедах и дырявых джинсах, с гитарой в руках и бесконечной нежностью во взгляде пел в микрофон посреди заполненного бара. Как и на десятки других масок Аято, которые Тома имел честь наблюдать за всё это время. Но стоит ему улыбнуться поверх экрана — и Тома точно знает, что это всё ещё Аято. Просто самая его… приличная версия, тем не менее не застрахованная от сюрпризов. — Итак, — Аято театрально прокашливается, — пойдём с самого безобидного. У меня тут парочка музеев, парочка храмов, зоопарк, императорский дворец… где ты уже был? Чтобы я сразу вычеркнул. — Не смей ничего вычёркивать! Даже если и был, то без тебя. — Ладно, хм… Диснейленд? Прикрывая рот ладонью, Тома смеётся. Аято выглядит так, словно готов к разгромной критике на каждое своё предложение, и это разительно контрастирует с его любовью творить хрень, которая Томе, очевидно, может не понравиться. В смысле — почему о таких мелочах, как планы на каникулы, он заботится больше, чем о собственном поведении? — Диснейленд, — отсмеявшись, кивает Тома, — прекрасно. Просто уточняю: ты открыл гугл, вбил, что иностранцу посмотреть в Токио, и скопировал список? Аято смаргивает. Кажется, ему обидно, но он молчит, не делая даже попытки себя оправдать, и Тома со вздохом лезет за собственным телефоном. — Смотри как надо. — Да почему ты сразу меня закапываешь… — В первую очередь, — Тома чуть повышает голос, чтобы эта атмосфера безнадёжности не портила ему довольное выражение лица, — я хочу самые слащавые плёночные фотки в этих милых кабинках. Знаешь, в которых происходит половина японского порно. Губы Аято подрагивают, и Тома сознаёт, что про порно, наверное, ляпнул зря. — Просто фотки, убери эту улыбку с лица!.. — Ладно-ладно, — Аято тянется за стаканом воды, чтобы фыркнуть в него со всем достоинством, и у Томы падает сердце. Ну да, когда Аято в последний раз его послушал — точно не сегодня, раз уж они здесь. — Хорошо, просто фотки. Слащавые. Что дальше? Тома опускает взгляд в телефон. — Кошачье кафе. Я знаю, что ты по собакам и Таромару обидится, но кошачье кафе… — У меня в списке это было, между прочим, — усмехается Аято. — Потому что я знаю, что ты по кошкам. Видишь, я не так уж безнадёжен. В груди Томы от дурацкого «он запомнил» тут же теплеет. — Хорошо, очко в твою пользу. Но готов спорить, что пункта «снять номер в рёкане» у тебя точно не найдётся. Аято смеётся и кивает, признавая поражение. Тома зачитывает список дальше — сходить на экскурсию на чайную церемонию, купить настоящее кимоно, спеть в караоке-баре, побывать на фестивале фейерверков… — Ёимия нас побьёт. Просто из ревности. — Ёимия первая нас туда потащит — набираться опыта на следующий год. …потратить все деньги в игровых автоматах, заказать самый огромный и самый странный десерт в рандомной кондитерской, сходить на театральную постановку, побывать на боях сумоистов, встретить рассвет на Фудзияме, прогуляться по Кабуки-тё… — Сразу нет. Моя самооценка не допустит, чтобы ты увидел голым кого-то кроме меня. — Ладно. Я просто пойду туда один. — Никуда ты без меня не пойдёшь. — Боишься, что меня, такого всего симпатичного иностранца, похитят и продадут в сексуальное рабство? — Я просто выкуплю тебя назад, это не проблема. Боюсь, что ты найдёшь там себе кого-то с членом побольше. Тома давится от смеха своим коктейлем — он так и не разбирает, что Аято им заказал, но очень похоже на то, что они пили в баре месяц назад, — и устало трёт переносицу. Он не знает, какую претензию озвучить первой — ту, в которой он предъявляет Аято за самооценку, или ту, в которой говорит, что размер члена — не тот критически важный пункт, по которому Тома судит все свои объекты влюблённости. Но в этот момент им приносят еду, и приходится ненадолго заткнуться. Поначалу — в самом-самом начале, во время двенадцатичасового перелёта — ему казалось хорошей идеей наметить себе целый план идеального семестра и просто… зачёркивать по позиции, не особо задумываясь о впечатлениях. Его интересовал туризм и достопримечательности, чтобы отчитаться потом перед всем потоком — да, смотрите, я действительно съездил в Токио. А не тот факт, что в этих милых кабинках действительно можно сфоткаться с парнем, которого встретил на другом конце света и влюбился по уши. Сейчас же Аято своими разговорами обеспечивает Томе целый ворох эмоций, и среди них уверенно солирует самая настоящая тоска от того, что на весь список у них остался всего месяц. Месяц — это… не так много, на самом-то деле. В обозримой перспективе. Да, они с Аято вроде как празднуют тот факт, что месяц они уже продержались, и Тома не совсем уверен в своём чувстве времени на этот счёт. Он как будто встречается с Аято полноценных пару лет — и одновременно как будто познакомился только вчера. И Тома хорошо знает, что и следующий месяц пролетит слишком быстро. Особенно учитывая, что… это будет не совсем их месяц. — Кстати, раз уж мы обсуждаем планы на август, я… должен тебе кое-что сказать, — Тома бестолково вращает свой стакан. Ну, что ж. — Давно должен был, на самом деле. Постоянно вылетало из головы. Аято отвлекается от своего… Тома даже не разбирает, что у него там на тарелке, какой-то шедевр высокой молекулярной кухни. Отвлекается — и поднимает на Тому тёплый взгляд. — М? — возможно, что-то в лице Томы выдаёт очевидное беспокойство, ведь он всё ещё ужасно конспирируется — потому что Аято чуть хмурит брови. — Только не говори, что ты смертельно болен или ещё что-то в этом духе. Я не совсем к такому готов. Тома заставляет себя выдохнуть. Это и правда надо было рассказать давно, просто как-то… вечно не представлялось случая. Да и не стоит делать из одной незначительной корректировки катастрофу, это не смертельная болезнь, это всего лишь… — Мои родители, — сообщает Тома на выдохе, — хотят приехать. То есть даже не хотят, они уже взяли билеты и прилетят в начале августа. Проведут со мной каникулы, и мы вместе уедем домой. Вот. «Вот» уже звучит каким-то вымученным писком. Аято с полным философской задумчивости лицом дожёвывает кусочек рыбы, его брови сводятся ещё на миллиметр друг к другу. Плохой знак. — Ну, — наконец медленно говорит Аято, откладывая вилку, — наверное, я смогу одолжить тебя им на пару дней. Прогуляетесь, покажешь им город. Хотя вы буквально всю жизнь прожили вместе, мне должно быть обидно… — Это не всё. Ещё миллиметр. Тома как-то упустил момент, когда за их утопленным в зелени столиком начало сквозить такое отчётливое напряжение, и сейчас договаривать уже кажется глупой затеей, но… чёрт, он уже начал. И убедительное враньё так быстро придумать не сможет. Тома сводит пальцы домиком. И вздыхает: — Возможно, только возможно, я… рассказывал им про нас с тобой, — ещё миллиметр, на лбу Аято появляются мрачные морщины. И уже совсем несчастно Тома заканчивает: — И, возможно, они… захотят познакомиться. Да. Совсем плохо. Только высказав это вслух, Тома понимает всю суть проблемы. Аято, который всю жизнь почти успешно прячет от отца собственные пристрастия, совершенно очевидно не должен радоваться тому факту, что с ним как с чьим-то парнем хотят познакомиться его родители. И он, совершенно очевидно, не радуется. Вилка звякает о тарелку как-то уж совсем траурно. — Что ж, — бархатным, вежливым голосом говорит Аято. Этим голосом можно бросать землю на могилу Томы, погребая его под собственной недальновидностью. — Тогда тебе, возможно, придётся сымитировать для них мою смерть. Или хотя бы сказать, что мы расстались. Потому что я вот не хочу ни с кем знакомиться. Тома выдыхает сквозь зубы, изо рта вырывается нервический смешок. Чёрт, ну почему его дёрнуло поднять тему именно сейчас. — Ты чего? Это просто родители… Сколько я тебе про них рассказывал, ты сам знаешь, что они чудесные… — И я невероятно рад, что они у тебя чудесные. Жаль, что не у всех так. Тома ошалело моргает: перемена настроения на чужом, хорошо изученном лице почти мгновенная. Он почти не задумывался о том, как выглядит Аято, который не ревнует к незнакомому придурку, не дуется на то, что Тома доел последний кусок пиццы и оставил ему только корочку, а злится по-настоящему — и злится прицельно на Тому. Не задумывался, потому что… да потому что не думают о таких вещах, когда всё хорошо. И не хотят думать. Оказывается, от Аято, когда он злится, отчётливо веет холодом. Улыбка стирается с поджатых губ, брови сходятся на переносице, и взгляд… Тома может только опустить глаза в тарелку, потому что так на него Аято никогда не смотрел. Едко и саркастично щурясь. И от этого почему-то начинает злиться сам Тома. — Да что с тобой такое? Я же не прошу официально представить меня твоему отцу. Не рассказывать ему — твоё право, пожалуйста, но с моей семьёй ты чего боишься? — Кто сказал, что я боюсь? Я не хочу. Это разные вещи. — Хорошо, и почему не хочешь? — Может, потому что в этом нет никакого смысла? — а вот теперь на губы Аято наползает ухмылка, и лучше бы они просто оставались тонкой линией, которой Тома мог бы перепилить себе сонную артерию, как ножом. — Тома, давай честно, знакомиться с родителями в нашем положении в принципе не лучшая идея, так делают только нормальные люди, у которых всё серьёзно. И какая тогда разница, что они обо мне подумают, если через месяц вы всё равно своей счастливой семьёй улетите домой? Аято выпрямляет спину, смотрит как будто сверху вниз. Уверенный в своей правоте, прямо тошно становится от упрямства. А Тома может только нелепо схватить ртом воздух — и так и остаться сидеть. Вот значит как. Значит- — Для тебя это всё «несерьёзно», я правильно понял? — Аято не отвечает. Тома с оглушительным скрипом отодвигает стул, горечь отдаётся на языке вместе со слюной. — Для тебя мы ненормальные? — Я не это имел в виду. — Ну, да, в самом деле. Какой во всём этом смысл, если можно выцепить себе симпатичного иностранца, поиграть в счастливую парочку до конца семестра, а потом помахать ему платочком со взлётной полосы и найти себе кого-нибудь ещё… — Я никогда так не думал, и ты об этом знаешь, — пытается указать Аято, но на Тому, который и сам неожиданно для себя распаляется, его железный тон уже даже как предупреждение не действует. — …кого-нибудь, кто будет соответствовать всем пунктам идеальной пары, выдуманным твоими родителями, кто живёт с тобой хотя бы в одной стране… ах да, и у кого не будет члена между ног, потому что, очевидно, только с таким человеком у тебя может получиться «серьёзно». — Ты цепляешься к словам. — А ты скажи, что я не прав, — Тома изгибает бровь. Внутренности он перепилит себе и сам, Аято не нужно так на него смотреть. — Ну, давай. Скажи, что если бы на моём месте сейчас сидела симпатичная японка, а не британец, который улетит через месяц, ты бы в жизни не повёл её знакомиться с родителями. На ваш потрясающий званый ужин в твоей любимой столовой. В его собственном голосе столько яда, сколько ни одной рыбе фугу даже не снилось. Аято вздрагивает, будто с тем же успехом Тома просто мог проткнуть его ножом, и Тома, если честно, его даже понимает — если бы у него в голове не мигали красные сирены, которые отключают все остальные эмоции, кроме страха и злобы, он бы и сам был от себя в ужасе. — Вот ты и озвучил главную проблему, — наконец говорит Аято абсолютно равнодушным, ледяным голосом. — Молодец. Хочешь ещё раз услышать, что ты для меня не какая-то экзотическая игрушка, которую можно бросить, когда надоест? Что для меня у нас всё более чем серьёзно? Ну, тогда извини, но я просто не понимаю, что ещё я должен сделать, чтобы ты мне поверил. Тома округляет глаза, будто облитый холодной водой из ведра. Его немного колотит от всего происходящего, и это такой разительный контраст с Аято, который как ни в чём не бывало продолжает: — Я говорил тебе, помнишь? Предупреждал, что я покупаю отношения, а не работаю для них. Думал, что с тобой получится по-другому, раз уж ты расковырял во мне что-то такое, чего я столько лет вообще ни к кому не чувствовал. Поэтому лучше ты, Тома, скажи мне, — его голос ломается и падает на тон, будто Аято давит через силу, — что мне сделать? Признаться отцу? «Привет, пап, попрощайся с мечтой о моей идеальной карьере, потому что это Тома и мне нравится его член»? Тома болезненно сжимает собственное колено. Дышать выходит как-то рвано. Голова кружится. Он не умеет злиться, не умеет ссориться, он и не хочет — но сейчас, в эту конкретную секунду, когда всё рациональное застилается обидой, даже не разберёшь, на кого, он просто не может себя остановить. И именно поэтому шепчет: — Ну, извини, — и с усилием проталкивает слюну в сухую глотку, — что наличие у меня члена стоит на пути у твоего блестящего будущего. — Тома, — Аято хмыкает почти весело, но веселья в его голосе что-то не слышно, — как раз моё «блестящее будущее» волнует меня меньше всего. Просто не у каждого есть чудесные родители и слепая вера в то, что всё обязательно будет хорошо, — и вот так, прямо, безлико отрезает: — Ты уедешь — а мне разгребать то, что останется от моих отношений с отцом. Тома вздрагивает. Пальцы, сжатые на остром колене, начинают болезненно ныть. — Мог бы сразу сказать, что я не стою таких жертв. Я альтруист, я бы принял и не бросался в это с головой, знаешь? — Ты опять неправильно… — Нет, Аято, всё я правильно понял. Ты можешь злить отца своими выходками и распинаться в том, как мечтаешь отчислиться и станцевать на костях своей репутации, но как только доходит до реальной угрозы — «ты уедешь, а мне разгребать», — Тома ядовито усмехается. Безразличие в чужих глазах напротив напрочь лишает его самого чувства меры. — Просто скажи уже, что струсил. Что человек, который через месяц окажется на другом конце света, не стоит похеренной карьеры. Тебе всего-то и нужно — дотерпеть, а потом выкинуть меня из головы и найти себе идеальную девушку. Аято с отчётливым стуком в стиле человека, у которого злость клокочет в самой глотке, отставляет бокал. Разглядывает Тому исподлобья, со склонённой головой. И копирует его саркастичный тон: — Что-то для того, кто просто терпит, я слишком много стараюсь, тебе не кажется? Давай я повторю вопрос — что мне сделать, чтобы ты поверил? Что сделать, чтобы ты… блять, просто остался здесь? Притащить тебя знакомиться в семью и тут же из неё вылететь? Или придумать ещё какой-то способ показать, что ты мне нужен? Тома смотрит ему в глаза. Молча. Наверное, вот здесь ему бы стоило пойти на попятную. Признать собственную резкость и хотя бы попытаться откатить всё до того момента, где они не успели наговорить друг другу свои накопившиеся обиды. Наверное. — Мы оба знаем, — усмехается Тома сквозь зубы, которые как будто крошатся на каждом слове, — что я не останусь. «Даже если бы очень хотел». Аято смеётся. Сухо и безжизненно. — Тогда во всём этом и правда нет никакого смысла. Тома не знает, что он подразумевает под «всем» — этот разговор, знакомство с родителями, их отношения в целом, — но уточнять не собирается. Злость заканчивается, как будто её обрубают по щелчку, он тупо пялится в собственные побелевшие пальцы… а вместо пустоты приходит только настойчивое желание оказаться отсюда как можно дальше. В тишине и одиночестве. Он встаёт как-то слишком резко, вызывая у Аято усталый выдох. Одёргивает злосчастную рубашку, в дурацком порыве упрямства достаёт кошелёк и, не разбираясь, вываливает на стол все наличные. — Вот, — говорит как-то без эмоций, — вряд ли здесь хватит, но больше у меня с собой нет. Спасибо… за ужин. Аято продолжает смотреть куда-то сквозь него — молча и без конкретного выражения на лице. Поэтому Тома просто уходит. Не прощаясь и не оглядываясь. В этом ведь тоже нет никакого смысла.