Лучше звоните Томе

«Через месяц вы всё равно своей счастливой семьёй улетите домой». «Ты уедешь — а мне разгребать то, что останется от моих отношений с отцом». «Что сделать, чтобы ты… блять, просто остался здесь?» «Во всём этом и правда нет никакого смысла». Тома лежит на разворошённой кровати с разворошёнными чувствами, так и не переодевшись из дурацкой, давно помятой во всех местах рубашки, пялится в потолок и снова и снова, с особым мазохизмом, достойным премии Дарвина, прогоняет их с Аято разговор. Фразу за фразой, по десятому, двадцатому, сотому кругу. Другие мысли в голову не идут. Стоило сказать по-другому. Стоило сдержать собственную обиду. Стоило вообще не заводить разговор, не будучи к нему готовым. Если бы Тома хотя бы подумал, как подвести тему поделикатнее — он бы вряд ли сейчас давился пустотой в голове и за неимением другого занятия считал собственные вдохи. Он не плачет, не бьёт посуду и не орёт на воздух. Стадию сухих, злых слёз Тома пережил ещё на подступах к метро, на большее сил просто не остаётся. Он просто. Лежит. Боясь вставать, потому что тогда через дыру вместо сердца вывалятся все остальные внутренности и его труп через пару недель найдёт кто-нибудь из службы безопасности. Аято ведь ни в чём не виноват. Это не Тома вероломно сбегает от него на другой конец света, это обстоятельства вынуждают его вернуться домой. Это не Аято выбрал себе карьеру, которой существование Томы очень сильно мешает, это его семья, и выбраться из-под её давления равно потерять вообще всё. И уж точно не Аято виноват в том, что его отец не такой, как родители Томы. Тома вообще не имеет и не имел права ему за что-то предъявлять. И только это странное, клокочущее в горле чудовище задушенно кричит: но если бы Аято тебя действительно любил, то вот тогда!.. «Что — тогда? — сам себе отвечает Тома. Потолок с ним не разговаривает, а больше, кроме собственной головы, ему и не с кем. — Такая хрень работает только в фильмах. Без семьи и карьеры, зато вместе, и то не факт, что до конца жизни. Ага, как же. Идиот». Тома не знает, сколько он так лежит в своих деструктивных самокопаниях, но, когда задний карман вибрирует входящим сообщением, часы на экране показывают глубокую ночь. Тома абсолютно без сил вытаскивает телефон, какой-то ещё живой частью своего разлагающегося мозга надеясь, что это Аято… но это не он. От Аято вообще ни единого сообщения. Ёимия: Ну и? Как прошло? Почему я не вижу у себя здесь тысячи фоток Аято в рубашке? В какой ресторан вы вообще ездили???? Надеюсь, как минимум, на мишленовский, в противном случае он скряга Существование Ёимии и альтернативного сценария, в котором они с Аято просто сходили в дорогой ресторан, как нормальная парочка, окончательно выбивает Тому из колеи. Он блокирует экран, молча считает до ста, потом до двухсот — а потом достаёт снова. Тома: Мы поссорились Не спрашивай В блаженной тишине собственной фрустрации проходит целая секунда. А потом Ёимия ему звонит. Тома прекрасно знает, что говорить ей «не спрашивай» — это давать карт-бланш как раз на это. Прекрасно знает, что сейчас он поднимет трубку — и они проговорят до самого утра, а потом он ляжет спать абсолютно измочаленный, если вообще ляжет. Ему не хочется с кем-то объясняться, прогонять это по тысячному кругу, да ещё и вслух, но… это ведь Ёимия. Она всё равно узнает. У неё есть дорамы, мороженое, сертификат персонального психолога для Томы и готовность слушать его нытьё в неограниченном количестве в любое время суток. Поэтому Тома выдыхает в динамик усталое: — Я же сказал, не спрашивай. — И что ты дальше планировал делать — рыдать в подушку и имитировать труп? — резонно интересуется Ёимия голосом грозной матери, у которой сын слишком поздно вернулся с вечеринки. — В смысле — вы поссорились? Поссорились из-за того, что ты заказал слишком дешёвое по меркам Аято вино, или поссорились равно расстались? Тома кусает губу, больно и до крови, откладывает телефон на подушку и включает громкую связь. Он не успел об этом подумать — слишком занят был чувством вины. Но, кажется… — Кажется, расстались. Говорить это вслух ещё больнее, чем объедать губы, или драть колено об асфальт, или ломать руку. Но учитывая всю их ссору, вряд ли есть хоть какой-то смысл думать по-другому. Они с Аято расстались. Прямо на месяц отношений. Символично и очень тупо. — Два идиота… — нервно вздыхает Ёимия с подушки. Тома вытягивается рядом с телефоном, готовый к крикам, «в смысле» и «ты точно уверен», но Ёимия только мрачно просит: — Рассказывай. Если окажется, что во всём виноват Аято, я устрою ему такую весёлую жизнь, что он будет просыпаться от кошмаров с моим участием до самой смерти. Тома слизывает кровь с губ. Ржавчина на языке кажется ему самой полноценной едой за весь день. — На этот раз отличился я, — признаёт упавшим голосом. И рассказывает. От самого эпизода с родителями до «во всём этом нет никакого смысла». Ёимия слушает молча, почти не перебивает, и только изредка Тома сквозь паузы, чтобы набрать воздуха в сухое горло, различает на том конце её нервный, обрывистый мат. Он закрывает глаза, чтобы потолок над головой не раздражал, но добивается только того, что картинка возвращается в мозг как наяву. Аято на расстоянии вытянутой руки, его сведённые брови, поджатые губы, ледяной взгляд, ядовитая злость. Собственная дрожь в конечностях, скручивающийся спазмом желудок, холодные мурашки по спине и ощущение тотального бессилия. — …а потом я оставил деньги, встал и ушёл, — заканчивает Тома. К этому моменту его голос опускается до шёпота, который он сам с трудом различает, и он не знает, как с этим будет справляться Ёимия. Ёимия долго молчит. Но наконец вздыхает: — Но вы не расстались. Никто из вас не заявил «Я тебя бросаю» или… — Ёимия, он буквально сказал, что во всём этом нет смысла. Понимаешь? Во всех наших отношениях нет смысла. И тут он… — Тома кусает губу снова. К утру от кожи на ней вряд ли что-то останется. — Тут он прав. У меня Лондон, у него семья. Всё это было бесполе… — Бесполезно? — гневно вскидывается динамик на всю комнату. — Тома! Если бы тебе хоть раз нужен был взгляд со стороны, ты мог бы спросить меня, и я бы сказала, что придурков влюблённее вас двоих я в жизни не встречала! Сколько времени я проводила с Аято за подготовкой, ты думаешь, хотя бы на одну мою фразу он отвечал без упоминания твоего имени? Он… да все теперь, думая про кого-то из вас, сразу вспоминают второго, вы всегда идёте комплектом, понимаешь? — Извини, что разочаровал, — пусто бормочет Тома, но с тем же успехом мог сообщить это стене. — Ты вообще не слышишь, о чём я говорю, да? Тома, вы буквально олицетворение самой романтичной, самой глупой, самой тошнотворно сладкой парочки во всём Тодае! — и когда это, мрачно думает Тома, они успели. — Такие, как вы, встречаются раз и навсегда, понимаешь? Вы должны были стать как альбатросы, ваша самая серьёзная причина для ссоры — тот факт, что он собачник, а ты кошатник, у вас… — И тем не менее мы здесь, — обрывает Тома. Да уж, «извини, что разочаровал». — Расстались. При чём здесь вообще альбатросы? — Они создают пару на всю жизнь, — авторитетно поясняет Ёимия. — Одни из моногамных видов животных. Если не нравятся альбатросы, есть ещё лебеди, пингвины, полёвки, гиббоны… — Я, по-твоему, похож на гиббона? — Уж точно не на полёвку, — Ёимия фыркает, Тома слабо улыбается. Он был бы не против провести остаток вечера, или семестра, или жизни за попытками Ёимии его развеселить, но у серьёзного голоса из динамика другие планы. — Тома, послушай. Никто из вас не виноват в том, что у тебя обстоятельства, а у него семья. Тебе просто надо до него донести… — Знаешь, о чём я сейчас подумал? Ёимия протяжно вздыхает. Кажется, ей не нравится, когда Тома в таком убитом состоянии пытается думать. — Ну? — Может… — Тома молчит. Мысль дерёт до самых костей, но ему нужно выслушать стороннее мнение на этот счёт. — Может, хорошо, что мы расстались? Нам бы всё равно пришлось. Тяжело поддерживать отношения, когда ты в Лондоне, а он… ну. В Токио. Я просто досижу каникулы и уеду, и не будет никаких слезливых прощаний в аэропорту, и… — А если бы ты сейчас вдруг вылетел из универа, тоже было бы хорошо? — Ёимия звучит сварливо и недовольно. — А что, какая разница, всё равно бы через год пришлось уходить, и не было бы слезливого выпускного и обещаний приходить на встречи и всё такое. Ты так это видишь, что ли? У тебя пункт «расстаться с Аято» тоже теперь в чек-листе как обязаловка прописан? — Я просто… — Дурак ты просто. Про отношения на расстоянии когда-нибудь слышал? А про рабочие места и квоты для иностранцев? Коты проходят тысячи километров, чтобы вернуться к хозяевам домой, а ты ленишься вбить в гугл «как из Лондона переехать в Токио»? Тома вздыхает. Ладно, мысль была плохая, Ёимии не стоило про неё ничего знать. А ему самому её рожать. — Мне всё равно нужно доучиться, — тянет он несчастно, — я даже не знаю, что будет через год. — Господи, беспомощный, как первоклассник. Ты правда думаешь, что такому человеку, как Аято, который может хоть частный самолёт себе купить и летать к тебе по выходным, будет помехой это расстояние? — Ёимия выдерживает театральную паузу, чтобы Тома действительно мог подумать. — Тома, я достаточно видела, чтобы заявить, что с тобой он меняется. От полного раздолбая в моих глазах он прошёл путь до официально лучшего первого помощника в организации праздника, а это дорогого стоит. Ваши отношения… ты идиот, если готов от них отказываться просто из-за того, что живёшь в другой стране. Тома не готов ни от чего отказываться. Особенно от Аято. Особенно от всего, что он успел прочувствовать в Токио за один несчастный семестр. Он не хочет домой, потому что только здесь, кажется, начинает по-настоящему жить. И Ёимия… Ёимия права, это решаемая проблема. Трудно, но решаемая. И если бы она была одна. — Даже живи я здесь, у меня всё ещё член между ног. И этот факт очень расстроит семью Аято, которая хочет ему идеальную невесту. На этот раз Ёимия молчит дольше. Кажется, это уже ставит её в ощутимый тупик. — Ладно, на пятьдесят процентов я на твоей стороне, — сдаётся она наконец. — Ему не стоило сразу вставать на дыбы, но ты тоже хорош, ты его серьёзно задел и даже не извинился. — Так я даже не знал, что… — Вот как узнал, надо было извиниться! Тома, — он вдруг по голосу слышит, с какой нежностью Ёимия улыбается, — прозвучит очень глупо, но… ты не обязан в это лезть, это проблема не ваших отношений. Это проблема Аято, с которой ему нужно разобраться самому. Решить, хочет ли он рассказывать родителям, взвесить все риски. Поставь себя на его место, ты бы не боялся? Не завидовал бы человеку, у которого с семьёй всё явно обстоит куда лучше? — Я… — Хотел бы знакомиться с его родителями, зная, что чужие могут тебя принять, а твои не горят желанием? — Перестань, — просит Тома несчастно, — я понял. Ему из-за этой дурацкой ссоры уже начинало казаться, что они с Аято живут в разных мирах — и в мире Томы родители не отказываются от детей из-за того, что они влюбляются не в тех, в кого положено. Но Аято ведь сам говорил, что завидует. Прямо и честно, как они условились той ночью у бассейна. Только вот Тома… воспринял его слова недостаточно всерьёз. И очень крупно проебался на этом. — Вам правда нужно просто сесть и поговорить, — смягчается Ёимия. Была бы она рядом, думает Тома, уже трепала бы его по голове, пока он рыдал в её плечо, как девчонка. — Я же сто раз говорила тебе, любая проблема решается именно так. С тебя пять тысяч за ценный совет. Тома смеётся. Вяло и грустно, но по сравнению с желанием втянуться в кровать и задохнуться под матрасом — уже что-то. — Я куплю тебе мороженое, ладно? Взамен того, что съем в своей великой печали. — Ловлю на слове. Просто пообещай, что поговоришь с ним. Тома поворачивается на бок, в котором что-то болезненно колет. Телефон бликует отражением уличных фонарей от выключенного экрана прямо ему в лицо. — Обещаю.

~

Но пообещать что-то сделать — одно, а действительно сделать — другое. Тома даёт себе слово: встать с утра и тут же написать Аято. Извиниться. Попросить встретиться. Обсудить всё, помириться, а остаток дня потратить на то, чтобы, лёжа у него в комнате под грудой учебников и конспектов, подготовиться к экзамену в понедельник. Но ложится Тома, когда компанию ему составляют первые тусклые лучи солнца, с нервами ни к чёрту и сном ни в одном глазу. Спит дёргано и урывками, а с утра, заходя в Инстаграм, чтобы открыть переписку, первым делом видит у Аято новую историю. Тома открывает чисто механически. Пять утра и одно-единственное фото тёмной комнаты, в которой Тома… с замиранием сердца угадывает спальню Казухи. Та самая рубашка Аято, в которой он был в ресторане, скомканным белым пятном лежит в изножье кровати, рядом множатся пустые бутылки чего-то алкогольного, в кадр сбоку попадают завихрения дыма — явно от сигареты и явно курит не Аято. Подписи нет, просто бездумная фотка. Тома закрывает. И историю, и Инстаграм. Откладывает телефон и снова ложится на кровать, на этот раз с мыслью больше никогда с неё не вставать. Вот, значит, как. Сразу из ресторана поехал к Казухе топить себя в алкоголе, чужих сигаретах и… чёрт знает, в чём ещё. Конечно, Тома всё понимает. О Казухе можно никогда и никому не рассказывать, у них-то не отношения, у них просто «ничего такого». И раз уж Аято предпочёл его компанию… наверное, для него это лучший вариант, чем бесперспективный иностранец Тома. Тома подтягивает колени к груди, потому что в ней снова начинает болеть, и обнаруживает, что со вчерашнего вечера так и не сменил одежду. На нём всё те же брюки и рубашка, от которых почему-то бледно, ненавязчиво пахнет топлёным молоком. Запахом Аято. Это становится последней каплей, и Тома, утыкаясь в колени, всё-таки чувствует на щеках мокрые дорожки слёз. А почувствовав, сам себе выдаёт право расплакаться по-настоящему. Телефон, в котором нет — и больше никогда не появится — ни единого сообщения от Аято, высвечивает ему прямо перед лицом уведомление. Ёимия: Доброе утро … Ладно, просто утро Ну, что? Тома смахивает, переворачивает экран, а потом, когда снова раздаётся вибрация, и вовсе отпинывает телефон с кровати. Тот остаётся лежать на полу и печально светиться входящими, на которые Тома не собирается отвечать. У него не остаётся воспоминаний о том, что он делал до конца дня. Пытался читать конспект, но буквы плыли перед глазами и не откладывали в голове ничего, кроме того, что у него тут что-то написано. Пытался поесть, но у желудка были планы поселить в теле вторую дыру, потому что сердца явно маловато. Пытался включить сериал, но фантомная тяжесть чужого тела под боком и чужого смеха на ухо мешала сосредоточиться на сюжете. В итоге Тома, плюя на свои принципы «не включать грустный плейлист, потому что это билет в один конец до тяжёлой депрессии», чётко запоминает только то, как ходит по комнате из угла в угол и подпевает Адель. День проходит пусто. Следующий — тем более. Тома, кажется, сдаёт экзамен, но об этом тоже плохо помнит. Возвращается домой. Готовит скудный ужин (ставит чайник и выпивает остывший кофе через пару часов, когда про него вспоминает). Бездумно листает конспекты на следующий экзамен. Заслушивает на повторе «Set fire to the rain». Ложится спать. Телефон молчит. Вернее, молчит только одна конкретная переписка, Ёимия вот не оставляет попыток вернуть ему состояние душевного равновесия. Но Томе достаточно этих двух суток и слезливого плейлиста, чтобы понять одну простую вещь: в равновесие его приводил Аято и всё, что между ними происходило. Глупо? Да. По-идиотски? Очень. Но Томе в душе пятнадцать, ему можно быть драматичным.        Тома сам пугается собственному безразличию. Да, он делает всё то, что делают обычные люди, — ходит, ест, моется, разговаривает, существует. Но ощущается всё совершенно по-другому — будто выдранный с мясом увесистый кусок жизни. Сколько раз Тома видит какое-нибудь видео с собакой и одёргивает себя прежде, чем перешлёт его Аято? Сколько раз замечает в метро светлую макушку и стопорится, даже зная, что это точно не он? Сколько раз чувствует призрачный запах и оборачивается в поисках источника? Тома ведь даже не знает, как прошёл его английский. Тот самый английский, ради которого всё это затевалось. Да, Аято вряд ли его сказочно завалил, но у Томы ведь было столько нерастраченных шуток на этот счёт. Теперь… что ж, эта фабрика по производству шуток безнадёжно сломана. Заводской брак, вот гарантия, можно получить исправную? Если именно так Тома чувствовал бы себя в Лондоне после возвращения… может, и правда нужно радоваться, что вселенная дала ему чудесную возможность привыкнуть к этому пораньше. В Лондоне вот не будет Клуба Тупых Настолок, который в срочном порядке переорганизовывается в Клуб Поддержки Разбитых Сердец — а всё начинается с Кокоми, которая просто спрашивает, у кого таблица с расписанием волонтёров. Горо: У Аято А значит, у Томы тоже @Тома, пни его, он же сто процентов где-то в метре от тебя Тома долго смотрит на уведомление, не представляя, как ответить так, чтобы его не бросились утешать всей беседой. К счастью, раньше, чем он придумывает хоть что-то, в дело включается его персональный адвокат. Ёимия: Я сейчас сама найду Не трогайте Тому Горо: Ладно-ладно Трогать его есть право только у господина Камисато Ёимия: Кое-кто сейчас получит бан Горо: А что я такого сказал Мы все знаем, что чистую правду После этого Томе всё-таки приходится включиться. Во-первых, чтобы Ёимия не брала весь удар на себя. Во-вторых, чтобы Горо понял, что больше в существовании его стэн-аккаунта нет никакого смысла. В-третьих, чтобы… коллективное осознание помогло ему самому принять жестокую реальность. После этого Кокоми переименовывает беседу, Горо с каким-то виноватым лицом прикатывается к Томе прямо в общагу его утешать, и даже Сара отправляет в качестве жеста поддержки обещание погуглить хороших киллеров. Дольше всех молчит Аяка, но она, как понимает Тома на следующий день после экзамена, просто хочет поговорить лично. Она находит его во дворике, когда Тома бездумно пялится на траву под ногами и стакан ледяного кофе в руках. Какой-то голос свыше благоразумно остановил его от покупки баблти в последний момент, и Тома ему благодарен, потому что в глазах Аяки он бы сейчас выглядел ещё более жалко. Аяка присаживается рядом, собирая складки юбки. Молчит, очевидно, дожидаясь, пока Тома заговорит первым, но тот вообще не хочет разговаривать. И наконец тихо сообщает: — Аято сейчас тоже плохо, знаешь. Тома переводит на неё ровный взгляд. Лицо у Аяки, как всегда, смущённое, а отсутствие хоть какого-то выражения на лице у Томы, кажется, смущает ещё больше. — Я понимаю, ты не хочешь разговаривать, но… — Аяка деликатно кашляет в сторону и опускает взгляд. — Он и правда совсем другой. Пропадает на целый день, к ночи может вообще не вернуться, и я даже не знаю, где он и что с ним. Это же мой брат. Я бы… могла что-то передать. Тома невесело хмыкает. Он вот, кажется, прекрасно знает, где Аято пропадает так, чтобы не возвращаться ночевать, и если Аяка сейчас хотела пробудить в нём чувство вины или воззвать к ответственности за чужое раздолбайство, то делает в разы хуже. Потому что будит только потревоженную злость. Но, наученный горьким опытом, Тома знает, что срывать эту злость на ней не имеет права. — Спасибо, — вздыхает он, поднимаясь на ноги, — но не нужно ему ничего передавать. Мы расстались. Всё. Аяка тянется к нему, открывает рот, но Тома отворачивается. Знает, что так безбожно нагрубит Аяке, которая вообще последняя, кто виноват в заваренной каше, но если останется — нагрубит ещё больше. А на одного Камисато он уже сорвался. Можно оставить последнему члену семьи, с которым у него нет недомолвок, собственное хорошее отношение. Они расстались. Всё. Нечего обсуждать, не к чему взывать. Поссорились и разошлись. Так бывает. В голову Томы и до этого была вшита стопка персональных календарей — два дня до окончания сессии, три дня до Иродори, десять дней до приезда родителей, тридцать четыре дня до отлёта в Лондон. Теперь к нему прибавляется ещё один, в котором Тома собирается измерять летоисчисление до самой смерти. Четыре дня от расставания с Аято. Достойная система, Тома может гордиться патентом. На пятый день от расставания с Аято, когда Тома начинает чувствовать с Адель душевное единение, Ёимия набирается достаточно решительности, чтобы хотя бы попытаться вытащить его в общество. Впрочем, попытаться — неверное слово. Ёимия приказывает в ультимативном порядке. — Я знаю, что у тебя там личная драма, — распинается она по телефону, кое-как продираясь к Томе сквозь стену игнорирования последних восьми звонков, — но, если ты не забыл, у нас на носу праздник, в котором ты отвечаешь процентов за двадцать подготовки. Мы выбили стадион на завтра, проведём волонтёрам инструкции на месте. Чтобы был ровно к двум, понял меня? «Всего процентов за двадцать», — хочет ответить ей Тома. Но он знает, какой силы пинок прилетит ему под зад даже через телефон за такое бессовестное игнорирование служебных обязанностей, поэтому говорит вместо этого: — Понял, — и опасливо интересуется: — А… — Да, он тоже там будет, — вздыхает Ёимия. Тоном «как вы оба мне надоели с этой дешёвой драмой». — От этого никуда не деться, у вас смежные зоны ответственности. На что ты рассчитывал, когда делил подготовку на двоих? — Точно не на то, что мы расстанемся перед самым праздником. — И испортите всем настроение своими кислыми лицами, — бурчит Ёимия. Но уже нежнее добавляет: — Тома, вам придётся работать вместе. Можешь воспринимать это как персональную пытку, а можешь как отличную возможность всё исправить. Я за второй вариант, но у нас двенадцать тысяч билетов, сейчас все на нервах и мне просто нужно, чтобы ты был на стадионе и делал свою работу. Пожалуйста. А, вот в чём дело. Кажется, она устала пытаться вдолбить Томе в голову своё психологическое «вам просто надо поговорить» и переходит к активным действиям, начиная сразу с радикальных мер. Но в чём-то она права. Тома уже давно впрягся в организацию, ему нельзя никого (и, в частности, бедную Ёимию, которая за два дня до праздника удивительно щедра на нервные клетки) подвести своим бесхребетным отсутствием желания жить. Тому на стадионе некем заменить, а расставание с парнем — это не вирусная инфекция и не сотрясение мозга. Работать можно. — Ладно, — бормочет Тома, — хорошо. Завтра в два. Подготовь мне гроб сразу, пожалуйста. — Передам декораторам, только они тоже на нервах, меня пошлют, — мрачно отшучивается Ёимия. Прощается и сбрасывает звонок раньше, чем Тома доходит в собственной голове до гениального «мне не придётся ехать на стадион, если я умру прямо сейчас». Но он не умирает. Не дают наличие совести и груз ответственности за «процентов двадцать» подготовки. — Но в тебе есть черта, о которой я никогда не знала. Всё, что ты говорил, было неправдой… — О боже, — вздыхает Тома, убавляя звук. Он кое-как расправляется с последним экзаменом (кажется, даже на том уровне, после которого его при всём желании ниоткуда не отчислят) и едет сразу на стадион. В чёрной футболке и чёрных джинсах, руководствуясь тем, что на собственных похоронах нужно выглядеть соответствующе. Причину смерти Тома намётанным глазом вычленяет из толпы студентов-волонтёров почти моментально — слишком хорошо знает, куда смотреть. Аято стоит рядом с Ёимией у самых турникетов на входе с неестественно распрямлённой спиной и застывшей, явно искусственной улыбкой на губах. У Томы от его вида что-то ёкает в груди, будто внутренности цепляет погрузочным крюком. Они не виделись с самой субботы. С того момента, как Тома положил деньги на стол и ушёл не попрощавшись. А теперь нужно не просто увидеться, а полноценно работать вместе — разговаривать, инструктировать волонтёров, решать вопросы. Всё это в понимании Томы смешивается в одно-единственное «не допустить разрыв сердца», и он идёт к ним, едва волоча ноги по июльской жаре. Хотя больше всего сейчас ему хочется развернуться и убежать раньше, чем Аято заметит его присутствие. Тома думал об этой встрече последние двадцать четыре часа, но так и не смог выработать в голове план действий относительно собственного поведения. Как ему надо себя вести — нарочито наплевательски, нарочито злобно, нарочито беззаботно? — Эм… привет. Пока что получается только нарочито неловко. Аято окидывает его взглядом — невыразительным, в котором нет ни привычной теплоты, ни (чего Тома очень боялся) холодной злобы. Кивает, как обычному знакомому, и снова утыкается в телефон. Томе хочется удавиться на месте. — Явился! — Ёимия бодро отодвигает статую Аято в сторону, чтобы обнять Тому и в каком-то совсем уж обречённом жесте похлопать его по спине. У неё на лице яркими красками написано облегчение, будто она до последнего не надеялась. — Чудно. Я дождусь Сару с Горо, а вы берите своих и прямо на сцену. Проверьте гримёрки, кулисы, оборудование… — Сто раз обсуждали, — вздыхает Аято в сторону, — я знаю, что делать. Это становится первыми словами, которые Тома слышит от него за целую неделю. Он слишком скучал по его голосу. Даже по тем интонациям, которые сквозят усталостью и безразличием, даже с учётом того, что раньше Аято сказал бы «мы». «Мы знаем». Тот факт, что он больше не воспринимает себя и Тому как единый организм по подготовке к празднику, делает Томе только хуже. Но он только кивает Ёимии, которая провожает его жалостливым взглядом, в спешном порядке склеивает себя скотчем и уходит через турникеты на стадион. Стараясь держаться от Аято на тактично далёком расстоянии. Для него становится бьющим по самолюбию открытием, что Аято, без году неделя организовывающий праздники, почему-то справляется лучше, чем он. Аято ориентируется на огромной площадке в разы увереннее и команды раздаёт так естественно, словно всю жизнь провёл в должности организатора. Он уводит свою стайку волонтёров на экскурсию по гримёркам, так и не удостоив Тому ни единым взглядом, и тот провожает его распрямлённую спину концентрированным отчаянием. А потом бессильно разжимает кулаки, делает глубокий вдох и возвращается к тому, что у него получается лучше всего, — сублимации в работу. Тома идёт по внутреннему списку чисто машинально. Показывает волонтёрам дежурные посты, проходится с каждым из них по расписанию, отвечает на шквал вопросов и уточнений. Тома знает, что стоило бы запомнить хотя бы лица, потому что завтра им всем носиться здесь в бешеном темпе, но в голове не откладывается ни одно. Голова у него сегодня вообще на удивление дырявая. Аято возвращается к тому моменту, как Тома заканчивает ревизию закулисья: Ёимия особенно просила убедиться, что на все инструменты здесь хватит места, а волонтёры знают, что и когда уносить и переподключать. Она со своими декораторами меряет шагами поле в другом конце стадиона… и при всём желании не примчится на помощь, когда Тому придётся откачивать. Потому что Аято останавливается в дверном проёме и кашляет оттуда: — Тома? Тот вздрагивает — так ощутимо, что это наверняка было бы видно даже слепому. Звук шагов Аято он различит с закрытыми глазами, он скучает по нему, как по дням, когда в школьной столовой давали пудинги, просто… уже и не предполагал, что Аято до него вообще снизойдёт. И, как оказалось, был к этому совершенно не готов. Голос, когда он оборачивается, просаживается на целую октаву. — Да? На лице Аято сложная гамма эмоций — напряжение, усталость, страх на самой глубине зрачков. Больше никаких улыбок, ни настоящих, ни искусственных, и Тома не уверен, как к этому относиться. Он был бы не против, если бы Аято при взгляде на него улыбнулся. Полноценно. Как обычно улыбался. Потому что по его улыбке Тома тоже скучает. Но Аято только вертит в руках свой планшет, обклеенный стикерами, которые сам же Тома когда-то и налепил. И говорит обыденно: — Мне… нужна помощь. Я выйду встретить Казуху, здесь, — он протягивает планшет, словно не замечая, как на звуке имени Казухи Тома едва не давится воздухом, — список оборудования на сцену, проверь, пожалуйста, чтобы всё было на месте, пока я вернусь. Тома сейчас буквально видит перед собой чёткий алгоритм действий — забрать планшет, кивнуть, вернуться к работе. Как в распорядке дня, просто идёшь по списку, зачёркивая пункты, вся жизнь Томы укладывается в такие чек-листы. Вместо этого Тома выбирает поднять брови и слишком недобро протянуть: — Казуху? Того Казуху, к которому ты поехал залечивать душевные раны сразу после расставания? Того Казуху, у которого ты сейчас целыми днями просиживаешь? Того Казуху, с которым Тома думал, что подружился, а теперь ненавидит чёрной ненавистью? Мы про этого Казуху говорим, или у тебя есть ещё какой-то, которому кровь из глаз нужно быть на этом стадионе во время тодайского праздника? — Казуху, — повторяет Аято как будто недоумённо. — Он же по моей просьбе договаривался с артистами. Надоговаривался до того, что Ёимия просто отдала все выступления под его ответственность, ты вообще беседу не читаешь? Тома поджимает губы. Читает, потому что он всё ещё один из организаторов, но каждый раз, когда смотрит в телефон, где нет единственных интересующих его сообщений, погрязает в депрессивном болоте всё глубже. Чтобы не отвечать и не скатываться в очередное разбрызгивание злости почём зря, он молча забирает у Аято планшет — аккуратно, минимизируя риски нарваться на случайное соприкосновение пальцами и получить разряд в двести двадцать. Аято благодарно кивает: — Я быстро. Пароль ты знаешь, я не менял, — от этого в груди у Томы опять начинает работать миниатюрный пресс. Знает. Аято сам ему показал. — Спасибо. Аято задерживает на нём взгляд на секунду дольше положенного им теперь статуса, но потом всё-таки разворачивается и уходит. Когда Тома выбирается из каморки для инструментов, Аято уже несётся через всё поле к турникетам, на ходу объясняя что-то по телефону, — Тома провожает его пустым взглядом, качает головой и перехватывает планшет. День рождения Таромару. Тома долго смеялся, когда Аято впервые ему рассказал. В планшете открыта сотня вкладок сразу, и Тома тратит добрых пару минут на то, чтобы найти среди них заметки по оборудованию — не сразу вспоминается факт, что Аято предпочитает просто совать их в стикеры прямо в браузере, в котором количество открытых окон тоже не вмещается в счётчик. Вздыхая и матерясь себе под нос, Тома усаживается у края сцены, чтобы разворошить всё это по-человечески, но на первом же окне упирается в глухой эмоциональный тупик. Недоверчиво щурится. Переключается на следующее. А к десятому зависает слишком прочно и надолго. Планшет Аято представляет собой достойную инструкцию начинающему эмигранту. Правила въезда в Великобританию. Оформление туристической визы. Оформление рабочей визы. Программы студенческого обмена. Временная подработка. Самые востребованные профессии в Лондоне на текущий год. Блоги, советы, юридические консультации, вакансии… Тома листает список открытых вкладок, удерживая планшет дрожащими руками, пока строчки текста не теряются в расфокусе. А когда наконец добирается до списка с оборудованием, то даже не сразу понимает, что это он. — Ты и правда… насохранял себе всё это только из-за меня? — шепчет Тома севшим голосом. Недоверие в груди мешается с каким-то иррациональным теплом. Конечно, Аято мог оставить всё это с тех времён, когда действительно о чём-то задумывался, когда серьёзно планировал какое-то там «их» будущее… но Тому слишком легко заставить поверить в то, что у Аято осталось хотя бы подобие надежды. Это был бы отличный ход, вполне в его духе — «случайно» оставить открытыми кучу вкладок, чтобы Тома заметил и это можно было использовать как предлог к миру. Учитывая, что до этого их отношения развивались по схеме «Аято косячит — Тома перечёркивает его косяки», неудивительно, что он готов первым потянуться навстречу. Так, как должен был сделать сам Тома. Он открывает злосчастный список и кое-как поднимается на ноги. Может, если им и правда спокойно сесть и поговорить… может, если сам Тома сделает для этих отношений что-то, кроме постоянного принятия ситуации такой, какой она выстраивается в моменте… может, тогда у них получится нормально. Как у людей. Он сверяет оборудование точно так же, как и всё, что делал последнюю неделю, — чисто механически, потому что надо. С той лишь разницей, что теперь Тома не топит себя в осознанной депрессии, а прогоняет в голове эту сотню открытых вкладок и обнаруживает, что смаргивает с ресниц какие-то дурацкие, сухие слёзы. Избавляется он от них, когда позиции в списке заканчиваются, а рядом раздаётся знакомый смех. Тома отвлекается от копошения в проводах микшера — только чтобы его взгляд моментально приклеился к двум длинным теням у сцены. Аято с Казухой идут медленно, нога в ногу. Аято поддерживает Казуху за плечо, пока тот вплотную к нему разглядывает что-то в его телефоне, в обвитой татуировками руке тлеет сигаретный окурок, на губах лёгкая улыбка. А сам Аято… сам Аято смеётся в ладонь, выглядя таким неприлично счастливым, каким Тома больше в жизни не рассчитывал его увидеть. Тома отворачивается так быстро, что в шее болезненно хрустит позвонок, и приходится прикусить губу. Все мысли по поводу их человеческого разговора опять вылетают из головы под аккомпанемент злобного «Блять». Ладно. Может, не так уж Аято и нужно с ним разговаривать. У него и без планов по переезду в Лондон, кажется, всё идёт более чем замечательно. Упираясь пустым взглядом в провода, Тома не сразу фиксирует момент, в который они с Казухой поднимаются к нему на сцену. А когда всё-таки фиксирует — не торопится вставать, не совсем уверенный, что его глаза не обрели на топливе из негативных эмоций способность выжигать всё, на что он нечаянно посмотрит. Поэтому Тома просто сидит за микшером и слушает обрывки чужого разговора, в который его никто не приглашал. — …что скажешь? — Места побольше, чем в том баре, — хмыкает Казуха оценивающе. — Передам девчонкам, которые хотели вытащить на сцену сразу тридцать человек, что они могут тащить хоть пятьдесят. График под рукой? — На планшете. — А планшет? — У Томы, — Казуха снова хмыкает, на этот раз как-то странно. Даже не видя лица Аято, Тома по одним интонациям может угадать, как тот недовольно закатывает глаза: — Нечего на меня так смотреть, ты сам приехал на полчаса раньше. Я оставил на него список с оборудованием. — Так вы… Пауза. Долгая пауза, за время которой Тома успевает заново отсортировать все провода по самым симпатичным ему цветам и составить в голове целый топ продолжений фразы «Так вы». — Нет, — вздыхает Аято. — И ты всё ещё хочешь… — Давай вечером, пожалуйста, у меня сейчас голова вообще другим забита. Вот тебе сцена, развлекайся. Я пойду поищу Тому. Тома, который, вообще-то, сидит в паре шагов от него, способен только злобно скрежетнуть зубами. По его многострадальному, тысячу раз битому сердцу Аято как будто проходится увесистой подошвой под названием «раньше пятничные вечера я проводил с тобой, а не с Казухой». И только эта подошва заставляет Тому подняться на ноги слишком резко. Сжимая в руках планшет Аято, он замечает Казуху — тот прохаживается по сцене от кулис до кулис, машет ему рукой с извечным любопытством во взгляде, но Тома отворачивается, не удостоив его ответом. «И это после того как я рассказал тебе, как правильно готовить яичницу». Аято, который всё это время стоял на расстоянии вытянутой руки, так и застывает, нелепо приоткрыв рот. Тома мог бы сказать ему много чего интересного, у него уже заготовлен целый список фраз разной степени ядовитости, например: «Так сильно был занят Казухой, что даже меня в двух шагах не заметил?» Проблема в том, что по шкале мотивации от нуля до Вергилия своё желание разговаривать с Аято ещё хотя бы на слово дольше необходимого Тома оценивает на скромную половинку того фильма про принца Альберта. — Оборудование на месте, — говорит он, буквально физически заставляя голос брать максимально спокойные ноты. — Всё по списку. Можешь передать Казухе. Он всучивает планшет вконец растерянному Аято и отворачивается, оставляя этих двоих самих разбираться с тем, что у них там «вечером». У Томы вот на вечер вполне конкретные планы — измотать себя до полусмерти последней сверкой с Ёимией, а если сверять будет нечего, то лечь и рыдать в подушку под Адель до самого утра. — Тома, — несётся ему в спину настолько неуверенное и призрачное, что Тома даже не тратит время на переубеждение, что ему не послышалось. — Да стой ты! Но Тома уже спрыгивает со сцены и ускоряет шаг, чтобы побыстрее пройти всё поле насквозь, оттянуть Ёимию куда-нибудь в сторону и вылить на неё весь свой накопившийся запас глубокой печали. Со своей работой он закончил, работа Аято его не интересует, а всё остальное… а всё остальное сейчас неважно. Ёимия находится у трибун со своим выводком волонтёров: они замеряют расстояние и ставят метки для установки фейерверков. На звук шагов она оборачивается, при виде Томы — вытягивает лицо: — Ну, что за взгляд, как будто кто-то умер… Двадцать метров, я сказала, двад-цать, а не два! — она сдувает со лба прядь волос, прикладывается к бутылке с водой и утомлённо смотрит на Тому поверх. — Что, всё настолько плохо? Тома прикусывает губу. Она, бедная, и так уже неделю зажить не может, остаётся только радоваться, что он себе запястья не расчёсывает или не сгрызает ногти до мяса. — У него на планшете всё ещё день рождения Таромару вместо пароля, — докладывает Тома упавшим голосом. «А ещё сотня открытых вкладок с инструкцией по переезду в Лондон, но это, кажется, была какая-то другая личность Аято». Ёимия вздыхает. Она вся сейчас, вдруг с заторможенным чувством вины понимает Тома, выглядит как сплошной комок оголённых нервов. В волосах сразу два карандаша, ещё один за ухом, на щеке чернильный след от пасты, глаз дёргается, на лбу постоянные морщинки, пальцы сжимают одновременно бутылку, телефон и увесистую кипу чертежей. Волонтёры, с которыми она носится, как с собственными детьми, смотрят на неё как на сошедшее с небес божество, и Ёимии в целом… сейчас, очевидно, не до личной драмы Томы. Зная Ёимию, за день до мероприятия она должна выорать на него весь воздух из лёгких и избить чем-нибудь тяжёлым напоследок. Но только ради Томы, которому и так хреново, она держится. Стоило бы ценить её старания. И всё-таки заплатить ей пять тысяч. — Дай мне какую-нибудь работу, — наконец тянет Тома умоляюще. — Что-нибудь потяжелее, чтобы я до самой ночи разгребал и очень сильно тебя ненавидел в процессе. Со своей я закончил, Аято помощь не нужна, а я сейчас… «Очень хочу отвлечься на что-нибудь. Что угодно». У Ёимии моментально и крайне по-садистски загораются глаза. — Ну, раз уж ты просишь… — она тычет носом в телефон, бормоча по дороге что-то про то, что Тома физически не может её ненавидеть. — Вот, можете с Горо взять свободных волонтёров, съездить в корпус и забрать декорации. Сгрузите в подсобку, завтра разгребём. Нам всё равно с утра тащить, чем меньше — тем лучше. Тома благодарно кивает. Ему и правда всё равно, чем заниматься, лишь бы заниматься, а не закапывать себя под гнётом собственных мыслей. Он уже заворачивается, чтобы хотя бы попробовать найти Горо на площади в пятьсот квадратных метров… как Ёимия окликает: — Тома, — тот косит взгляд, и Ёимия очень долго рассматривает его несчастный вид с ног до головы. — Я знаю, чем они с Казухой занимаются. Там нет ничего из того, что ты себе напридумывал, они работают, понимаешь? Так что перестань ревновать на пустом месте, ты завтра нужен мне живым. Тома недоумённо смаргивает: — А ты с каких пор… — Куда вы метку ставите, у вас в глазах двоится? Хотите, чтобы нам всем руки поотрывало и стадион разнесло к чертям? Стирайте, чтобы через секунду этого здесь не было! Качая головой, Тома отворачивается — Ёимия переключает фокус внимания на волонтёров, и он благоразумно решает к ней не лезть, чтобы не попасть под горячую руку. Тома не знает, в чём дело конкретно у него: в том, что он обычно не чувствует общего напряжения до самого последнего момента, или в том, что он сейчас вообще ничего не чувствует. Но пока у него есть работа, он будет эту работу делать. В конце концов, завтра праздник. У всех, кроме Томы.