Лучше звоните Томе

Ёимия: Итак Я сказала, что мы встречаемся в восемь утра РОВНО в восемь утра, а не в восемь тридцать и не девять Где все и как вы собираетесь оправдываться? Горо: Я забыл дома паспорт Ответственные взрослые покупают мне энергетик Кокоми: Я ответственная взрослая Сара: Или пробка рассосётся через пять минут, или кто-то из этих придурков не доедет до работы с целыми костями Ёимия: ……допустим, прощается Остальные? Тома: Я буквально стою в метре от тебя Ты можешь злобно смотреть на кого-нибудь другого? Ёимия поднимает взгляд от телефона — ладно, Тома грешит, злобно она смотрит в экран, а не на него, но теперь он сам провоцирует лишнее внимание. Ёимия молча показывает ему язык и закидывается ещё одним глотком энергетика — банка от первого уже покоится в мусорном ведре у входа на стадион. На беду Томы, его пунктуальность делает ему только хуже. Он специально хотел опоздать — так, чтобы не подставлять командную работу, но так, чтобы поменьше времени провести рядом с Аято в гнетущей тишине. А в итоге они сталкиваются прямо на выходе из метро, кивают друг другу так, будто у обоих резко обострился синдром Туретта, и до стадиона идут в траурном молчании. Пожалуй, только теперь, прозябая на рассветном холоде у турникетов в ожидании всех безбожно опаздывающих, Тома начинает по-настоящему нервничать — пальцы наигрывают бешеный дабстеп, в груди комком сворачивается тревога предвкушения. Спал он ужасно, хотя после силовой тренировки с Горо должен был как убитый, и теперь недостаток кофеина и недостаток спокойствия в нём борются с недостатком внимания от одного конкретного человека. Один конкретный человек сидит на бордюре возле ограждений, заткнув уши наушниками, и, кажется, просто досыпает — во всяком случае, глаза у Аято закрыты и он всем телом излучает спокойствие практикующего буддиста. Вся их с Томой коммуникация за эти двадцать минут ожидания свелась к тому, что Ёимия зачем-то попросила его передать Аято бейдж организатора, хотя гораздо ближе к ней стояла Аяка. Тома аккуратно положил бейдж рядом с ним — так, чтобы тот даже глаз не открыл, потому что Томе ещё нужны обе руки в целости и сохранности. Господи, Тома, прошла всего неделя, перестань так драматизировать. Когда к ним присоединяются с десяток опоздавших волонтёров в компании Кокоми и Горо (последний с ворохом цветных банок в руках выглядит донельзя довольным), а Сара начинает писать в беседу в адрес автомобилистов сплошные маты, Ёимия устаёт морозить конечности. Хлопает в ладоши и звучно командует: — Так, собрались! Бейджи не снимаем, охрана стадиона ориентируется по ним. Декораторы за мной, ваши труды сейчас вместе с Сарой стоят в пробке, начнём с того, что уже на месте. Контроль порядка — за Горо, мерч — за Аякой, дежурные — за Кокоми, сцена — за Томой и Аято… Толкните Аято, он заснул. Расписание помним, делаем по плану, всё будет отлично. И быстро убрали эти сонные лица, для кого придумали концентрированный кофеин? Стайками зевающих, мёрзнущих и (в отношении Горо) неприлично активных толпа у входа втягивается за турникеты. Тома смотрит на собственных подопечных, тех самых, чьи лица вчера так и не запомнил… и вздыхает. Ладно. К вечеру это закончится, а пока надо просто выжить. Он останавливается над Аято, почему-то уверенный, что одного его давящего присутствия будет достаточно, чтобы тот открыл глаза, но Аято мёртв и невозмутим, как камень. Тома кусает себя за кончик языка, когда приходится ткнуть его в плечо — осторожно, одним пальцем. И чуть не умирает от этого недоумевающего взгляда снизу вверх. — Пойдём, — поволока с глаз Аято не пропадает, и Тома вздыхает снова, чувствуя, как в груди нарастает отчаяние. Почему-он-вообще-должен-с-ним-говорить. — Работа. Праздник. Фейерверки. Помнишь? Аято закатывает глаза. Томе кажется, что, если бы он его не толкнул, тот так бы и досыпал на бордюре, как последний бездомный. Интересно, во сколько он лёг и… и где вообще ночевал. — Мою головную боль за последний месяц? — хрипло тянет этот последний бездомный. Звучит так знакомо и так наигранно-несчастно, что Тома силой заставляет себя не улыбаться. — Иду. Сейчас… Его затёкшие колени отказываются подчиняться, и Тома раньше, чем в голове успевает зажечься неоновый знак опасности, подаёт ему руку. Аято благодарно хватается, встаёт, оказываясь к нему неприлично близко… Тома буквально на секунду чувствует его холодное дыхание у своего лица, а потом Аято отворачивается. Но Тома всё равно уверен, что видел его грустную, мелькнувшую и тут же пропавшую улыбку. Ладонь после секундного контакта жжёт, как от открытого огня. Тома засовывает её в карман, когда быстрым шагом стартует к турникетам. Первые часы на месте запоминаются только общей паникой, хаосом и пеной у рта. Тома от души радуется, что он не декоратор и ему бегать нужно только в пределах одной, правда, всё равно гигантской сцены. Потому что вот голос Ёимии долетает до него с противоположного конца стадиона, и он очень громкий. Ко второму часу работы приезжает Сара — Тома, по уши в своих делах, определяет это только по её крикам. К третьему над стадионом окончательно встаёт солнце и становится нестерпимо жарко. К четвёртому у Томы заканчивается вода в бутылке, но он слишком гордый и слишком занятый, чтобы бояться смерти от обезвоживания. Они с Аято работают молча, если и разговаривают, то только с волонтёрами или чтобы передать чужую просьбу и снова загадочно испариться по своим делам. Вытаскивают оборудование, приводят в порядок гримёрки и кулисы, по очереди подключают и тестируют всё, что подключается и тестируется. Аято путается в проводах и едва не падает со сцены. Тома на пробу запускает дым-машину и слышит, как за его спиной знакомый голос со смешком выдаёт: — В ней что-то сломалось, или она и должна так дымить? — но когда оборачивается, не понимая, это Аято правда сейчас пошутил или у Томы слуховые галлюцинации на нервной почве — Аято уже на противоположном конце сцены ругается с волонтёром. Тома утыкается в провода, удерживая печальную улыбку. Даже если бы у них с Аято всё было как раньше, даже если бы Тома планировал оттащить его в сторону и нормально поговорить, а не злиться из-за Казухи — этот день физически не даёт им возможности сказать друг другу больше пары слов. Когда они убеждаются, что всё, что должно работать, работать будет, на сцену заваливаются декораторы, потом они начинают ругаться, потом появляется Сара и всё чуть не заканчивается дракой. В итоге Тома, утирая сухие губы и обливаясь по́том, уходит туда, где будет хоть немного полезнее — например, на ту симпатичную и очень высокую стремянку протирать софиты. Здесь, под креплениями, тише и спокойнее. Вся суета остаётся внизу, Тома может в полном одиночестве обработать и софиты, и свою психологическую травму недельной длительности. Они с Аято, думает он, слушая скрип стекла под влажной тряпкой, оказывается, всё ещё могут работать вместе — когда это необходимо. Тома вот не знает, как им сейчас вообще положено себя вести — огрызаться, нарочито игнорировать, постоянно препираться по пустякам… Не знает, что будет после праздника и заговорят ли они ещё хоть раз. Не должны ведь, по существу. С этой субботы начинаются каникулы, занятия английским закончились, с Аято Томе больше негде пересечься — разве что в каком-нибудь баре, где он будет играть. И по всему выходит… Тома аж застывает на вершине стремянки с тряпкой в руках. По всему выходит, что сегодняшний день — их последний шанс помириться. Конечно, можно написать. Или позвонить. Или начать в знак примирения снова лайкать его посты. Но Томе почему-то кажется, что такие ничтожные жесты внимания Аято имеет полное право игнорировать, даже если не злится — а он, очевидно, не. Или хотя бы не так уж сильно. Томе очень хорошо видно его несчастную неловкость, он сам чувствует себя точно так же. Нет, разговаривать надо лично и в лоб, когда у Аято не будет шанса сбежать. С этой зудящей под лопатками мыслью Тома заканчивает с софитами, спускается со стремянки, отбрасывает тряпку… и с разворота натыкается прямо на Аято, который в двух шагах от него негромко ругается с кем-то по телефону. Ну, вот. Приехали. Аято окидывает его быстрым взглядом, но всё его внимание сейчас сосредоточено где-то в динамике телефона. Брови сведены к переносице — явный признак нарастающего раздражения. — …слушай, они должны быть здесь ровно к трём, и мне действительно наплевать, кто там заболел, а кто передумал. Мы свои условия выполнили, и мы можем просто убрать их из программы, лично моя совесть будет чиста… — пока Тома раздумывает, стоит ли хотя бы пытаться начинать разговор, потому что сейчас явно не лучшее время, Аято выслушивает ответ. И устало щиплет себя за переносицу: — Если не придут на прогон, я сам встану у турникетов и никого не впущу, так им и передай. Аято почти злобно суёт телефон в карман. На секунду зависает в пространстве, потом, как раздражённая стрелка компаса, оборачивается к Томе: — Ты что-то хотел или чего на меня так смотришь? Звучит резко и, на скромный взгляд Томы, чересчур грубо. Он облизывает пересохшие губы. — Я просто… Эти два слова с его стороны — если оценивать такое взвинченное состояние Аято как близкое к опасному — целое достижение, на самом деле. Но Аято его жертвой явно не впечатлён. — У нас опять что-то накрылось? — Тома отрицательно мотает головой. Руки деть некуда, в карманах телефон и груда бумажного мусора, приходится так и стоять дураком. — Тогда потом. Я занят. Говорит — и опять исчезает в лабиринте гримёрок, оставляя Тому возле стремянки стоять дураком. Что ж. Ладно. Потом так потом. К тому времени, как солнце поднимается в зенит, Тома всерьёз задумывается над тем, какая смерть будет быстрее — от смущения, если он снимет футболку, или от жары, если не. Стадион обретает более-менее праздничный вид: трибуны обмотаны гирляндами и лампочками, на поле появляются разметки для будущих киосков с едой и стендов с памятными открытками, Аято ретируется со сцены командовать размещением рекламных баннеров на заграждениях. Ёимия куда-то пропадает на добрых полчаса, так же внезапно возвращается и взбирается на подмостки. — Микрофоны уже работают? — спрашивает у копающегося в пульте Томы с нездоровой улыбкой человека, который вот-вот свихнётся, но до сих пор не растерял оптимизма. Выглядит она изрядно вымотанной, и Тома, полдня наблюдая, как она под солнцем носится по огромному полю туда-сюда, не может её за это винить. Он кивает на вопрос, и Ёимия тут же подхватывает микрофон. — Так, ребятки! — её бойкий голос эхом разносится по стадиону так громко, что Томе в самом эпицентре приходится закрыть уши. — Бросаем все свои очень важные дела и дружно идём на сцену! У вас час на то, чтобы пообедать и передохнуть, потом возвращаемся к работе! — Обед? — заинтересованно переспрашивает Тома. В животе на этом слове моментально скручивает: тут же вспоминается, что его завтраком была одна чашка кофе, а организм не видел воды уже часа два. Ёимия хитро щурится: — Помнишь, у нас осталось немного денег из бюджета? Мы с Кокоми решили, что будет справедливо вас накормить. Чего так смотришь? Топай ко входу, доставку разгружать кто будет? — Не я? — жалостливо тянет Тома. Кажется, не угадал. «Доставкой» оказывается продуктовый грузовичок, из которого перед Томой, Горо и Аято — видимо, первые, кого Ёимия встретила по дороге и не постеснялась припахать, — под недоверчивыми и слегка завистливыми взглядами охраны у турникетов разгружают коробки с едой. Пицца, суши, воки, сэндвичи, объёмные бутылки газировки и сока и — господи, спасибо — шесть ящиков воды и энергетиков. Тома будет смотреть на них, а не на то, как бугрятся мышцы у Аято под футболкой, когда он перетаскивает эти ящики на стадион. — Интересно, сколько ещё денег из бюджета у нас осталось, — рассуждает Горо по дороге назад на сцену со своей лапшой, вырванной в тяжёлом бою с голодной толпой волонтёров. Он вообще выглядит бодрее всех — но это просто Тома знает, что он сегодня на жизнеобеспечении из кофеина. — Хватит мне на новую квартиру? Или хотя бы на мопед? — Зачем тебе мопед? — Я человек с мечтой! Правда, в данный момент с мечтой наконец-то поесть. Сцена временно превращается в столовую, и Тома, рассудив, что в толпе под палящим солнцем ему станет ещё хуже, на правах ответственного скрывается в гримёрках. Наугад толкает первую же дверь и… ладно, везение никогда не было его сильной стороной. Аято, замерший над своим куском пиццы с креветками и ананасами, так и остаётся с открытым ртом. Тома со своей бутылкой воды и коробкой риса — тоже. Ладно, а дальше ему что делать? Отвести взгляд, прикрыть дверь, как если бы он тут Аято за дрочкой застал, и позорно свалить? — Заходи, — Аято невнятно машет рукой с таким лицом, будто этот план у Томы над головой парит, как значок квеста у какого-нибудь NPC. — С тебя и так в три ручья течёт, нечего ещё и от меня бегать. Неделю назад — несчастную неделю назад — Тома бы ответил шуткой ниже пояса — что-то о том, что с него течёт только при взгляде на Аято. Сейчас он может разве что шагнуть в гримёрку так, словно запирает себя в клетке со львом, и дверь на всякий случай оставить приоткрытой. Мало ли, позорно бежать всё-таки придётся. Он уже не уверен, чего от Аято ждать. — Я от тебя не бегаю, — ворчит он для проформы, вскрывая контейнер. Попалось с курицей. Обидно. Аято ровно хмыкает, но до ответа не снисходит. Тоже обидно. Тома всё равно усаживается как можно дальше от него — насколько это возможно в тесной гримёрке, рассчитанной на двоих. Они едят молча, Тома гоняет свой рис по коробке слишком сосредоточенно, Аято тоже уделяет пицце поразительно много внимания. Краем глаза Тома разглядывает его, как всегда, неестественно прямую фигуру, слегка подрагивающие на нервах руки, лицо с отпечатком фатальной усталости. У него, вдруг понимает Тома, появились тени под глазами — вчера не заметил, но за эту неделю они организуют на лице Аято собственное государство и уверенно вытесняют территорию здорового цвета. — Всё нормально? Тома так и не понимает, какая сила вырвала это из его головы: банальное волнение или то самое желание поговорить. Аято одаривает его задумчивым взглядом, и Тома уже съёживается от мысли, что его труп в этой гримёрке испортит всем праздник, но… — Нормально. Устал, — голос у Аято вполне ровный. — Ты сам не лучше выглядишь. Ну, да, футболка насквозь мокрая, а с таким лицом краше в гроб кладут, но зачем сразу так прямолинейно? — Вечером будет лучше, — как-то нервно отмахивается Тома. — Когда всё начинается, волнение обычно проходит. — Знаю. Не в первый же раз что-то организовываю. — Я не это имел… — Но здесь повеселее, чем дома с этим официозом, — продолжает Аято с полуулыбкой — Тома её видел, видел! — Можно материться вслух и орать. Всю жизнь мечтал. Тома отводит взгляд. Внезапно становится как-то… больно: они разговаривают, как нормальные люди, и всё выглядит так, словно Аято вот-вот улыбнётся ему открыто, переплетёт их пальцы, оставит поцелуй где-то в уголке губы, и Томе снова будет тепло и комфортно. Это не гадская июльская жара под тридцать — это тепло, которым Тома доволен и которого ему не хватает. — Рад, что тебе нравится. Аято снова не отвечает. Только странно косится на Тому и вдруг смущённо спрашивает: — Можно… воды? У меня из-под носа увели последнюю бутылку, я хотел просто вылить её на себя, но обещаю… — Аято моргает: Тома молча бросает ему свою, чтобы такими передачками побороть желание встать и хотя бы его обнять. И упавшим голосом завершает: — …что с твоей так делать не буду. — Конечно, не будешь, — кивает Тома. Не улыбаться. Не сметь улыбаться. — Мы же не хотим лишних жертв. А от чего — от обезвоживания или от того факта, что у тебя всё под футболкой обрисуется, если выльешь воду на себя — решай сам. Аято отпивает совсем немного — видимо, наглость в нём вытесняется измотанностью. Он возвращает бутылку с коротким «спасибо» и молча доедает свои куски пиццы. Тома с сожалением растягивает остатки овощей на подольше, даже не зная, будет ли у них ещё возможность поговорить — сегодня или вообще. Но когда он собирает в своей голове все клочки искренних извинений и открывает рот для: — Слушай, я… …дверь в гримёрку распахивается на всю. И хлопает об стену так же сильно, как хлопается об пол железная решимость Томы всё утрясти. — Два по цене одного! — громко радуется Итто — так, чтобы весь стадион точно был в курсе. С улыбкой от уха до уха он шагает в гримёрку, мгновенно занимает собой всё свободное пространство, приковывает к себе один усталый взгляд и один — удивлённый. И возвещает: — Ёимия сказала, что вы куда-то испарились, и очень не хотела, чтобы я шёл искать. Но вот я здесь. — Не хотела? — переспрашивает Тома, потому что это явно важнее его вопроса о том, а почему Итто, собственно, здесь. Аято со своего места щурится: — А Шинобу с Казухой ты где потерял? Итто строит Аято рожицу: — Шинобу слишком тактичная, чтобы идти кого-то искать после того, как ей сказали этого не делать, а Казуха орёт на сцене. Пойдём, мне страшно к нему лезть, когда он повышает голос. — Я… — Аято вдруг косится на Тому с неожиданной обеспокоенностью. Тома изображает абсолютно безразличное лицо: иди, я не собирался говорить с тобой ни о чём важном, так, погоду обсудить хотел. Аято мнётся в гримёрке ещё с секунду, но всё-таки уходит. Похоже, обсудить погоду им сегодня не светит. А она, на вкус Томы, привыкшего к дождю и стабильным плюс пятнадцати, немного хреновая. Он даёт себе ещё пару минут в тишине и спокойствии пустой гримёрки. Читает, как все в беседе Иродори полдня друг друга оскорбляют (Сара вот вышла часов в одиннадцать, через пять минут вернулась назад с коротким «Но вы всё равно меня бесите»), невесело смотрит на бутылку с водой, даёт Аято время убраться с Казухой куда-нибудь подальше. В конце концов, придя к тому, что это у них такая неоднозначная метафора поцелуя, прикладывается к горлышку, делает объёмный глоток и выползает назад на сцену. Сейчас должны начаться прогоны выступлений, народу привалит, Тома будет бегать туда-сюда, как пастушья собака… Но сразу на выходе его вылавливает Ёимия. У которой, кажется, перерыва на обед не было вообще. — Что вы там делали вдвоём? О нет. Даже без перерыва у неё находится время на игру в копа-дознавателя. — Ели, — отделывается Тома. Лицо у него должно быть достаточно мрачным, чтобы обломать Ёимию в очередной надежде, что они с Аято помирятся прямо во время подготовки. — Слушай, почему здесь… — Потому что Аято эта подготовка скоро в гроб отправит. Как и меня. У него есть право протащить сюда друзей, я разрешила. — Но почему так рано, если праздник начнё… — Будешь много знать — тебе тоже гроб понадобится! — отрезает Ёимия на удивление воинственно. — Или как там говорится… В любом случае. Мне сейчас нужен кто-то, кто оперативно смотается в аптеку. На стадионе, оказывается, нет своих аптечек, я узнаю об этом только сейчас, а нам нельзя облажаться с техникой безопасности. Тома поднимает бровь: — Так отправь свободного волонтёра. Они же для этого здесь едят за счёт тодайского бюджета. — Нет, мне нужно, чтобы сходил ты. — Я ответственный за сцену, сейчас начнётся самое важное… — Это вопрос не только чьего-то здоровья, но и моей репутации, и я доверяю его тебе! — Ёимия с неожиданной силой разворачивает его за плечи, хлопает по заду (Тома только потом соображает, что это она просто пихает что-то ему в карман) и толкает в направлении входа. — Вот список, деньги верну по чеку. Вперёд. Томе ничего не остаётся — только подчиниться довлеющему авторитету с каким-то непонятным ощущением… подозрения и недоверия. Но с Ёимией связываться в таком настроении опасно, поэтому Тома открывает карты, чтобы прикинуть, где здесь ближайшая аптека, вытаскивает список и смиряется с участью человека, который на празднике фейерверков официально останется самым несчастным и недовольным из всех. На обход аптек по списку у него уходит добрых часа полтора, и Тома соврёт, если скажет, что виновата не Ёимия, криво нацарапавшая название нашатыря. К его возвращению со стадиона уже вовсю гремит музыка, на сцене прогоняется какой-то рок-кавер от тех ребят, которые перепевают аниме-опенинги, а техника работает на полную: Тома лично получает шанс убедиться, что вечер намечается масштабный. А ещё ему немного обидно от того, что все его переживания насчёт «я отойду, и подготовка развалится» были неоправданными. Приятно чувствовать себя незаменимым, но Аято забрал у него эту славу, на пару с Ёимией деля должность самого душевно мёртвого организатора на стадионе. Сам Аято обнаруживается в углу сцены в компании Шинобу, Итто и Казухи — а поэтому Тома к ним не идёт. И вообще больше не будет туда смотреть. Он отдаёт Ёимии аптечку, получает сбивчивую благодарность и возвращается за кулисы, намереваясь гонять волонтёров до последнего издыхания. Но во время прогона, когда артисты на сцене сменяются один за другим, а стадион начинает заполняться сувенирами, сладкой ватой и сидячими местами, Тома почти не присутствует на сцене. Как всегда, в последний момент у них случается катастрофа за катастрофой — Аято куда-то испаряется, и Тома, как второе ответственное лицо, один за другим открывает в себе новые таланты. Починить световую пушку, подвесить упавший баннер назад, расклеить таблички с просьбой не курить (на которые громче всех ворчит Сара), изучить технику безопасности к фейерверкам с инструкцией на китайском… и так далее, и так далее. Он даже не замечает, что солнце начинает клониться к закату. Зато прочно фиксирует в голове момент, когда Ёимию опять кто-то подпускает к микрофону. — Итак! — на этот раз Тома с противоположного конца стадиона может оценить масштабы акустики. Сегодня он точно попрощается со слухом. — Ребята, внимание, пожалуйста, попкорна наедитесь буквально через пять минут. Волонтёры на входе, я всё вижу, вас касается в первую очередь! Ровно в семь мы начинаем запускать людей, поэтому сейчас вы меня дослушаете — и на позиции, — она молчит, и Томе плохо видно её лицо, но по тону следующих слов он даже через эхо чувствует, как она улыбается. — «Ещё каких-то пять часов, и всё это закончится», — я знаю, вы все так думаете. Но лучше подумайте о том, что нашими стараниями этот праздник фейерверков запомнится всему Тодаю, хорошо? Вот увидите, в следующем году нас на коленях будут умолять сделать ещё лучше. И мы ведь сделаем! Она говорит что-то ещё, но с того края поля начинают аплодировать, и волну подхватывает весь стадион. В рассредоточении толпы выходит жиденько, но Ёимия всё равно довольна. — Да-да, здесь сейчас подыхает от нагрузки привилегированная прослойка студенческого актива, но я рада, что у вас ещё остался энтузиазм. Про следующий год подумаем в следующем году, а пока — чтобы я этот энтузиазм видела до самой ночи, поняли меня? — грозно, но для Ёимии это всё равно что признаться её собственному выводку в любви. Уж она в Иродори вложила душу, имеет полное право покомандовать. — Словами не передать, как меня от счастья крутит, когда я думаю о том, что работаю с такими классными ребятами. Ну, что? Не умрите в самую лучшую ночь в году, открываем входы, счастливого Иродори! Да, думает Тома, улыбаясь за новыми аплодисментами, название и правда шикарное. Дальше начинается… полнейший хаос. От входа по стадиону за первые же пять минут растекается самая настоящая толпа: рекламная кампания Ёимии сработала как никогда, Тома смотрит на количество народа в благоговейном ужасе. Со сцены включают фоновую музыку, у стендов с продажами организуется давка, один из автоматов с попкорном чуть не переворачивают. Первые часа пол Тома, неся свой нелёгкий долг дежурного за кулисами (где нужно просто стоять и контролировать хаотично носящихся волонтёров), просто свыкается с атмосферой, потом совершает короткую вылазку за пончиком к ближайшему ларьку и устраивается за сценой сгрызать его прямо на посту. Что ж, теперь ему нужно просто позволить всему идти как задумано. Даже за гремящей из колонок музыкой Тома слышит смех и чувствует бурлящую на стадионе энергию — он всё равно доволен, даже если ему достаётся пена у рта и не особо приглядный задник. Это участь организатора, здесь всё перекрывается осознанием, что они вместе придумали и воплотили что-то масштабное. Они. Вместе. Аято не появляется до самого начала живых выступлений — и Тома, на котором остаётся в два раза больше волонтёров, раньше бывших его детьми, не то чтобы рад, но и не то чтобы расстроен. Он и без его непосредственного присутствия постоянно умудряется себе напоминать, что это должен был быть и их праздник тоже. Но в тот самый момент, когда Тома выхватывает взглядом с той стороны кулис его светлую макушку, рядом материализуется очередной волонтёр — девчонка с короткой стрижкой, Тома успел запомнить хотя бы её. И тормошит его за плечо: — Ёимия тебя искала. Она возле фейерверков, говорит, какая-то проблема. Просила подойти очень срочно, вот прямо сейчас. Тома поднимает брови: — Но сцена… — Я подхвачу. Беги, она волнуется. И Тома, не то чтобы сильно задумываясь, бежит. Потому что дело опять касается Ёимии, у которой «какая-то проблема», а Тома ещё хочет дожить до запуска этих самых фейерверков. Площадка, на которой громоздится вся их тысячезалповая композиция из боевых орудий, огорожена дополнительными заборчиками и охраной под личным руководством Горо. Ёимию, впрочем, это вообще не останавливает от того, чтобы гулять по конструкции в три метра высотой — она машет Томе, вычленяя взглядом из толпы, и тот по дороге успевает только кивнуть Горо. — Что такое? Ёимия окидывает запыхавшегося Тому критически-радостным взглядом. Сейчас она поспокойнее, чем весь день до этого, видимо, в её представлении всё идёт более чем хорошо, но от мандража по всему телу не спасает. — Ничего? Будешь со мной запускать фейерверки. Тома округляет глаза: — Я бежал от сцены, потому что мне передали, что у тебя проблема… — Не драматизируй, я такую важную вещь специально для тебя приберегла! Порадуешься хоть немного, а то ты весь день прибитый. Смотри, какой отсюда шикарный обзор на сцену… — Спасибо, конечно, но я… — Так, а теперь слушай внимательно. Начинаем с фонтанов, здесь всё легко, мы их весь день расставляли от самых маленьких к самым большим. Потом вертушки, колёса и римские свечи. Зажёг одну партию — беги к следующей и считай до двадцати. Дойдёшь до красной линии и остановишься, всё остальное на самый конец. Понял? Общение с Аято на Ёимию плохо повлияло. Теперь они вдвоём даже не пытаются интересоваться, чего Тома хочет и на что рассчитывает. На всплывшее в голове имя Аято Тома реагирует привычно — морщится и кусает кончик языка. Ёимия смотрит на него взглядом, полным безграничной надежды, и Тома кивает, показывая, что понял. Даже контролируя целый стадион, Ёимия умудряется выкроить время на то, чтобы побеспокоиться о нём. Они усаживаются на краю возвышения, разглядывая бурлящий стадион под ногами и слушая праздник. Ёимия почти не говорит, просто болтает ногами и улыбается, видимо, набираясь сил для самой главной части Иродори. Так что Тома бездумно смотрит то на очередь за сладкой ватой, то на сцену с выступлениями (он не различает ни групп, ни песен, но студентам, кажется, нравится), то на Горо, который внизу от скуки на посту играет в какую-то дурацкую три-в-ряд и постоянно обламывается на последних ходах. Здесь, возле пусковых установок, почти так же, как на стремянке под софитами — спокойно. Никто не достанет, даже ненужные мысли. — Две минуты, — взбудораженно шепчет Ёимия, сверяясь с телефоном, — идём. Они расходятся к самым крайним фейерверкам — Тома не прикидывал, сколько залпов у всего этого шоу, но, кажется, за тысячу вполне перевалит. Хватит на всю ночь. Ёимия с улыбкой поднимает руку с оттопыренными пальцами. Тома кивает и, когда она загибает последний, поджигает фитиль. Первые залпы раздаются над их головами в момент, когда не обработана ещё и половина. Досчитывая в голове интервал, Тома на автомате задирает голову — в эту секунду, кажется, затихает и смех внизу, и музыка на сцене, и даже его собственное сердце перестаёт качать кровь. Вполне нормальная реакция, когда тело и так переполнено эмоциями, — задержать дыхание и просто смотреть на то, как вечернее небо высоко над головой разрывается десятками залпов. Возможно, издалека выглядит ещё зрелищнее, Ёимия ведь притащила на эту конструкцию все виды фейерверков, которые только нашла в Токио. Но Томе и отсюда хорошо видно россыпь бьющих вверх фонтанов, за которыми к вечерним сумеркам поднимаются снопы разноцветных искр. За их всполохами Тома видит и лицо Ёимии — с бешеной улыбкой, светящееся и без помощи фейерверков на одной только искренней радости. Когда они встречаются у красной линии с последними фитилями, Ёимия без лишних слов оттаскивает его в сторону, назад к краю, и крепко обнимает. Тома успевает только задушенно захрипеть, неуверенный, это стреляют фейерверки или ломаются его рёбра. — Первая партия есть, — Ёимия явно улыбается ему в плечо, но голос у неё такой, будто она сейчас заплачет. — Ты молодец! Тома мягко отстраняется. В глазах Ёимии тоже пляшут искорки, она сейчас сама как сплошной горящий фитилёк фейерверка. Тома так безумно ей благодарен, что даже не знает, как вытащить это из груди в виде внятных слов. — Шутишь? Это ты молодец! Без тебя бы не было этих фейерверков, без тебя мы бы в жизни не собрали стадион, ты просто замеча… — Красиво, правда? — вдруг прорывается со сцены, и Тома чувствует, будто его улыбку разом выключают. О нет. — Она сейчас, наверное, где-то там, мне отсюда плохо видно, но, пожалуйста, поаплодируйте Ёимии — давайте-давайте, вот так, она это заслужила! О нет. Кто дал Аято микрофон. Стадион взрывается звуками — его мягким смехом со сцены, залпами фейерверков, аплодисментами внизу. Ёимия сейчас должна улыбаться ещё шире, купаться в лучах славы и прыгать с трёхметровой высоты прямо в толпу, чтобы совершить на руках круг почёта по всему Дзингу. Должна — но она только жалостливо смотрит прямо на Тому. Который сам сейчас прыгнет с трёхметровой высоты, потому что он определённо не понимает, что Аято во главе его бойз (и гёрлз) бенда делает на сцене со своей дурацкой гитарой. — Он собирается выступать? Лицо у Ёимии делается ещё в тысячу раз несчастнее. Над их головами продолжают греметь фейерверки, но Тома, который минуту назад радовался им, как ребёнок в новогоднюю ночь, сейчас не может даже поднять голову. Чтобы элементарно приклеиться взглядом к чему-то, кроме Аято на сцене, который собирается выступать. — Ты поэтому спровадила меня в аптеку? — догадывается Тома, у которого в этот момент подрывается доверие ко всему человечеству. — Чтобы я не видел их прогон? — Тома… — Да или нет? — Да, но какая разница? — Ёимия сердито упирает руки в бока. — Естественно, они выступают, они выступают с той самой ночи, как я услышала их в баре! — А мне ты решила не говорить, потому что?.. — Это был сюрприз, — надувает губы Ёимия, — и Аято первый предложил, чтобы ты ничего не знал. Я весь день носилась так, чтобы ты с ним не пересёкся раньше времени! «Ничего не знал». Ну, конечно. Просто ещё одна мелочь, о которой Томе можно не говорить — даже если сейчас они вообще не разговаривают. Он буравит сцену мрачным взглядом, наблюдая, как на заднем плане Итто вертит барабанные палочки, Шинобу прилаживает к электрогитаре провода, а Казуха подкручивает настройки на синтезаторе. Аято стоит у микрофона, его взгляд, кажется, приклеен к последним залпам фейерверков высоко над стадионом — Тома не возьмётся утверждать, отсюда плоховато видно. И хорошо, что плоховато. Вот бы ещё было плоховато слышно. — Ладно, теперь серьёзно. Мы писали эту песню не совсем под праздник, но… ей правда можно гордиться. Под неё идеально целоваться — на случай, если вы вдруг планировали, но не могли подгадать момент… Давя горький вздох, Тома усаживается на край. Обнаруживает внизу Горо, который разглядывает его с чисто научным интересом, и от греха закрывает глаза. Больше всего сейчас хочется ещё немного поёрзать задницей и скатиться вниз, чтобы его увезли в больницу с переломом и он не услышал, как Аято поёт. Рядом возникает копошение: Ёимия садится рядом, приобнимает его за плечи и мягко тормошит. — Просто послушай. Сброситься отсюда ты всегда успеешь. Как всегда, читает его мысли. Тома невесело усмехается, но кое-как, нечеловеческим усилием воли заставляет себя поднять взгляд назад на сцену. Возможно, все эти теории про родственные души и связь на расстоянии в их отношении воплощаются в реальность — потому что голос Аято, будто он только этого и ждал, безо всяких вступлений и инструментов, тут же сильной акустикой заполняет стадион. — Я не могу дышать, без тебя я умру. Пожалуйста, подойди поближе, обними покрепче, прямо сейчас. Эту песню Тома ни разу не слышал — но, кажется, теперь он понимает, куда пропал тот загадочный текст Казухи, почему его перестали звать по средам и чем занимался Аято, пока всю неделю не возвращался ночевать. Они репетировали вот это. — Даже если я попытаюсь сбежать, ответа не будет. Что случится, когда уснёт солнце? Мне правда хочется знать, я правда теряю контроль. За эти секундные паузы между строками голос Аято меняется до неузнаваемости — от сквозящей печали до тихой уверенности до громкой решительности. Тома уже слышал, какие тембры он способен брать в одной песне, но готов поклясться, что Аято никогда не передавал столько отчаяния одним голосом. Он всегда поёт эмоционально, он чувствует настроение песни, но это… особый случай. Сейчас Аято как будто даже не заботит притихшая толпа, он снова поёт для одного-единственного человека на всём стадионе. Аято опускает голову, пальцы застывают на струнах, так и не касаясь, голос берёт пронзительную, надрывную высоту. — Я схожу с ума, теряю контроль, снова не сплю ночами. Когда я закрываю глаза, я вижу только красные огни. На сцене вдруг подключают подсветку: неоново-красный бьёт по глазам, силуэт Аято в нём — по и так едва живому сердцу. Тома не успевает даже набрать воздуха в лёгкие, но дышать ему уже вряд ли придётся — он всем телом чувствует, насколько для Аято это сильная песня. И насколько ему… больно петь на этой сцене, даже не зная, слышит ли тот, для кого он поёт. — Ты же знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Знаешь, что не оставлю тебя… Скорее всего, никто из этой толпы не поймёт, о чём именно речь. Что-то про отношения? Про одержимость? Да, красиво спел, кто там следующий? — Заставлю тебя почувствовать мою любовь. В полной темноте ночи… Заставлю тебя почувствовать мою любовь. Ты же знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Но Тома — Тома понимает. И это понимание только усугубляет желание сброситься — дала бы Ёимия, которая цепляется за него так, будто сама боится упасть. — Теперь скажи, что ты меня ненавидишь, что терпеть меня не можешь. Тома вздрагивает, Ёимия прижимается теснее, Аято поёт ровно и как будто безразлично. — Но ты и я, мы оба знаем, что я ничего не могу с собой поделать. В одно мгновение опускает голос на тон, гитара смолкает. — Даже если я попытаюсь сбежать, включи микрофон погромче. Что случится, когда уснёт и луна? Мне правда хочется знать, я правда теряю контроль. — Тома… — шепчет Ёимия, но тот молча качает головой. Потом, пожалуйста, потом. Он сейчас вряд ли родит достойный ответ. — Я схожу с ума, теряю контроль, снова не сплю ночами. Когда я закрываю глаза… Я вижу только красные огни. Очень символично, находит Тома в завалах рухнувшего сознания какую-то мысль. Петь про это на празднике фейерверков. Это ты специально обставил? Текст тоже должен был быть таким, чтобы я как следует прочувствовал вину за то, что наговорил? — Ты же знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Ты же знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Просто не смогу тебя отпустить… С каждым этим рефреном сил в голосе Аято всё меньше — в сравнении с бешеным, надрывным припевом. На рефренах солирует синтезатор, из которого Казуха простыми нажатиями клавиш умудряется выбивать столько тоски, что Тома… — Я схожу с ума, теряю контроль, ещё одна бессонная ночь… Аято поёт, как молитву, кажется, напрочь забывая, что он всё ещё на сцене на двенадцать тысяч человек. — Когда я закрываю глаза, я вижу только красные огни, ярко-красные огни. И я всё никак не могу тебя отпустить… …Тома в сравнении со своим недавним желанием сброситься отсюда чувствует что-то совершенно противоположное. Срочную необходимость оказаться там, на сцене, оттащить Аято от микрофона, скомкать его футболку в складки на груди и в неё же выреветься. Прямо сейчас. Чтобы как в песне, с таким же надрывом, только не так красиво. — Заставлю тебя почувствовать мою любовь. В полной темноте ночи. Заставлю тебя почувствовать мою любовь. Аято запинается. Томе плохо видно сцену, мешают первые слёзы. — Ты знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Он отходит от микрофона. Музыка стихает. Песня заканчивается. Жизнь Томы, кажется, тоже. Звуки и ощущения приходят спустя долгие секунды, но они похожи на далёкое эхо из глубины пещеры — аплодисменты, бьющееся сердце, тихая благодарность в микрофон, ладони Ёимии на его плечах. Тома сейчас может думать только об одном — о том, что никогда не видел Аято таким бледным под пристальным вниманием двенадцати тысяч человек. — Спасибо, — Аято глубоко вздыхает. Пару долгих секунд просто молчит, хотя аплодисменты стихают, ждать ему больше нечего. Тома ловит каждый его вздох в чувствительный микрофон. — Далось немного тяжелее, чем я думал. Возможно, это не лучшая песня для праздника, но нам… мне было важно, чтобы её услышали. Больше он не говорит ни слова — отворачивается от микрофона, подхватывает гитару, и его прямая спина исчезает за кулисами. Тома смотрит в ту точку, где Аято только что пел для него, смаргивает слёзы, даже не замечая, как его собственные волонтёры растаскивают инструменты по углам, а сцену готовят к новой группе. Какая вообще разница, кто там будет выступать дальше. Самое главное они… он уже услышал. Не сразу Тома выуживает из реальности и то, что кто-то бьёт его по плечу. Он успевает забыть, что мир не закончился на уходе Аято со сцены и рядом с ним всё ещё сидит Ёимия. — Тома, — шепчет она с жаром, — он спел чёртову песню. Для тебя. Да если бы мой парень вышел на сцену перед всем Тодаем для того, чтобы посвятить мне песню, я бы уже бежала к нему со всех ног, так что у тебя за несчастное лицо? Тома снова моргает. Пожалуй, только это ему и оставила вселенная — дышать и моргать. И ещё несчастное лицо. — Может, всё дело в том, — его с таким голосом тоже можно пускать на сцену, отчаяние в каждом слове так и сквозит, — что Аято больше не мой парень? Ёимия вдруг усмехается. С её фирменной ну-какой-же-ты-идиот-горечью. — Это ты себе надумал, что вы расстались, для него вы просто поссорились. И даже так — он сейчас сделал охренеть какой огромный шаг к примирению. Хотя бы его не пропусти, ладно? Давай, — её рука снова оказывается на плече Томы, тянет вверх, подталкивает к лестнице, — иди к нему. Вы оба наговорили ерунды, но, если не веришь ему, поверь хотя бы мне. Он тоже по тебе скучает. Томе почему-то не хочется ей возражать. Вернее, хочется, но у его сердца сейчас ни на что не остаётся сил — оно просто где-то там, в грудной клетке, пытается поддерживать остатки его жизни. В конце концов, он сам весь день пытался поговорить. Просто Аято и тут не спросил о его планах. — Спасибо, — шепчет Тома напоследок. Ёимия провожает его обнадёживающей улыбкой — вот у кого всегда получалось верить в лучшее, Томе бы её оптимизм. Он кое-как спускается с возвышения, проходит мимо Горо, который до сих пор пялится на сцену с открытым ртом… и идёт через толпу прямо туда. Привычно пробирается через провода, привычно уклоняется от волонтёров, привычно исчезает в гримёрках. Найти нужную получается сразу — из неё как раз с бутылкой воды и незажжённой сигаретой выходит Казуха. Тома обмирает в проходе, разглядывая его так, будто впервые видит, а Казуха не торопится заговаривать первым. Его куда больше интересует огорчающая табличка «Не курить» прямо над дверью. А ещё кленовые разводы на руке, кажется, стали чуточку ярче с их последней осознанной встречи. — Текст… — давит Тома, не зная, что должен говорить и должен ли вообще. — Текст замечательный. Казуха спокойно кивает — ну, да, он наверняка и так в курсе, Тома сейчас не сказал ему ничего нового. А потом вдруг улыбается: — Легко писать, когда над душой пьяно депрессирует главный виновник всего этого кошмара. Тома продолжает молча его разглядывать. Желание последней недели кинуться на Казуху с кулаками от дурацкой ревности куда-то испаряется — оказывается, наедине Тома не такой смелый. Или просто успел провести переоценку жизненных ценностей. — Вы и правда… — Казуха кивает, даже не дожидаясь продолжения. — Всё это время, что мы… не разговаривали?.. — Под конец Аято меня совсем достал, — доверительно делится Казуха. — Ему нужно было, чтобы всё звучало идеально, — и кивает на дверь гримёрки, очевидно, без слов понимая, что Тома здесь не ради комплиментов его текстам. — Он там один. Иди, а то расстроится, что всю неделю не спал абсолютно зря. Тома давит из себя настолько благодарную улыбку, насколько позволяет его полностью разбитое душевное состояние. Казуха сторонится и как ни в чём не бывало вскрывает свою бутылку, а Тома оставляет его за спиной, толкая дверь гримёрки, пока ещё жива его решимость. Аято и правда один. Пространно крутится на стуле у одного из зеркал и, когда Тома заходит, как раз задумчиво провожает взглядом пустой угол. На звук шагов даже не поворачивает голову, только роняет в никуда: — Я уже сказал, что не хочу е… — а потом стул докручивается до двери, и они оба замирают. Глаза у Аято подозрительно блестят. Впрочем, он всё ещё выглядит получше Томы — сменил дневную одежду на свой, видимо, концертно-выходной плащ с капюшоном и джинсы, рваные больше обычного. С расстояния, на котором Тома наблюдал за сценой, нельзя было сказать с уверенностью, но сейчас Аято точно бледен как смерть и его точно потряхивает. Тома не успел отрепетировать свою извинительную речь, в отличие от одного индивида, который свою полировал всю неделю без отдыха; вернее, успел, но она вылетает из головы куда-то следом за сознанием. Тома в принципе не думал дальше пункта «прийти к Аято». Но на чужом лице вдруг призраком прорисовывается тусклая улыбка, и Тома не собирается так просто позволять ей исчезнуть. Поэтому начать решает с самого очевидного. — Поговорим?