Лучше звоните Томе

Тома закрывает за собой дверь в гримёрку, на этот раз отрезая все пути к возможному побегу. У него в голове и без того не осталось даже малейшего подобия на заготовленные реплики, а взгляд Аято, в котором нельзя прочитать ни одну эмоцию… в общем, Тома просто не знает, с чего ему хотя бы начать. Он даже не помнит, когда с кем-то ссорился в последний раз. И тем более не помнит, чтобы после ссоры ему посвящали песни. Что люди обычно говорят в таких случаях? — Это было очень… неожиданно. Да, Тома, молодец. Именно это и говорят. Он прокашливается в кулак — яснее намёка, что ему неловко и он потерян, не придумаешь — и подтягивает к себе второй стул. Яснее намёка, что Тома отсюда не уйдёт, тоже не придумаешь. У Аято, отмечает Тома, подрагивают пальцы. Он смотрит молча, без злобы, без улыбки, будто после сцены в принципе плохо соображает и Тому узнаёт с трудом. Они, конечно, не разговаривали неделю, но так быстро забыть… — У тебя глаза блестят. Прекрасно. У тебя, чтоб ты знал, тоже. — Возможно, я… — Тома опять осекается. Тяжело. Говорить с ним после всего этого по-прежнему тяжело, но слова заставляет давить детская надежда, что всё ещё можно исправить. — …разревелся, как девчонка? Внутренний критик выдаёт ему ноль баллов за драматизм, но Тома добивается, чего хотел: на короткую секунду Аято улыбается. И почему-то это подталкивает говорить дальше. — В смысле, я подозревал, что ты не мог позвонить Казухе пьяным в пять утра и стребовать новый текст на ровном месте… но Ёимия так успешно старалась упрятать от меня сам факт, что ты собираешься петь на чёртовом стадионе… — Я пообещал до конца каникул покупать ей энергетики, — вдруг говорит Аято, — ещё бы она не старалась. Эта невозмутимость в его тоне, с какой он обычно говорит что-то в духе «да, мы организовали подпольные бои роботов-пылесосов», добивает Тому окончательно. Он прыскает в кулак. — Чья была идея? — Ёимии, конечно. Она оттащила меня в сторону сразу после бара и просто поставила перед фактом. Дело было за малым — потратить ещё пару недель на уговоры и подкупы. Я, конечно, не мог предугадать, что мы с тобой… — Аято неоднозначно ведёт рукой. Признавать, что «поссоримся», ему, видимо, тоже не хочется, так что он просто вздыхает. — Но вот ты здесь. — Но вот я здесь. Разговаривать с ним как обычно, перебрасываясь шутками и повседневностью, так странно. Почти неправильно — Тома ведь отвыкает от этого чувства, когда можно вести диалог с кем угодно без этого зудящего под рёбрами. В гримёрке опять повисает молчание. Тома кусает губу. Она в последнее время чувствительная — привкус крови чувствуется моментально, зато это ставит его на место получше любых пощёчин. Что ж. — Честно, я даже не думал, что ты придё… — начинает было Аято, но именно на этом моменте мозг Томы решает, что нахрен заготовленные реплики и разговоры по плану, будем импровизировать. — Я должен извиниться, — выпаливает он. Аято осекается, как по щелчку. — Я весь день пытался поговорить, но у всех нервы ни к чёрту, и ты… боже, неважно. Я наговорил тебе ерунды, у которой ноги растут только из моей неуверенности, — Аято поднимает бровь, но прерывать словесный поток не спешит, — и я так облажался, потому что вообще не подумал, как ты можешь отреагировать на моих родителей. Если ты не хочешь с ними знакомиться, это необязательно, я что-нибудь придумаю, я просто… — Тома слизывает кровь. И уже тише, на остатках смелости, признаёт: — Я не хочу, чтобы у нас всё заканчивалось вот так. Чёрт, я вообще не хочу, чтобы оно заканчивалось, не хочу уезжать, не хочу… тебя терять. В его голове всё звучало по-другому. Как-то более логично, с хорошей базой аргументов, Тома в целом готовился к своим извинениям усерднее, чем к любому экзамену на этой неделе, но выходит как выходит. Рвано, с гуляющим по тембрам голосом, дрожащими пальцами и этим наивным «просто хочу, чтобы мы помирились». — Прости меня, — шёпотом заканчивает Тома в адрес своих сцепленных на коленях ладоней. — Ты не обязан, конечно, но я… правда наговорил вещей, за которые сам бы себе врезал, и ты можешь, если тебе станет легче… — Что могу — тебе врезать? Тома так и продолжает смотреть на свои пальцы, поэтому об эмоциях на лице Аято остаётся догадываться только по голосу. Звучит он не в пример удивлённо. — Тома… посмотри на меня, пожалуйста. Плохая идея, господин Камисато, очень плохая. — Тома. Колени Аято — единственное, что попадает в поле зрения Томы, — дёргаются, будто он порывается встать, и Тома, которому сейчас вообще не надо, чтобы между ними было меньше цивилизованного метра расстояния, поднимает глаза. На чужом, бледном лице с тенью усталости под веками разливается столько… тревоги, сколько Тома никогда не видел. По отношению к себе. Он же не сказал на эмоциях, что смертельно болен, к чему этот взгляд? — Я не буду, — медленно, как ребёнку, который не разбирается в элементарных вещах, говорит Аято, — тебя бить. Я не отменил всё выступление только потому, что сам не умею извиняться, понимаешь? Тома не понимает. — Зачем тебе извиняться? — Ты не единственный, кто наговорил того, о чём жалеет, — вздыхает Аято. Вот теперь глаза подозрительно блестят у него. — Я… немного подумал, расставил всё по местам… не без помощи, возможно… но знаешь, что? Мои отношения с семьёй точно не должны влиять на наши с тобой отношения. Да, скорее всего, я никогда не смогу им сказать, и я должен извиниться ещё и за это, но твоя семья уж точно ни при чём. А со всем остальным я… мы, — он произносит это «мы» с такой надеждой, что в глазах опять выразительно щиплет, — справимся, правильно? — Что ты име… — Я люблю тебя, — просто говорит Аято, — и буду любить, даже когда между нами будет девять тысяч километров и восемь часовых поясов. Видеозвонки придумали для таких, как мы, знаешь? Тома смаргивает. Он думал, что свою квоту на слёзы превысил уже после выступления на сцене, но ему, видимо, в принципе противопоказано думать. Поэтому он только удивлённо отмечает, что к носу скатывается что-то мокрое, а на лице Аято прорезается беспокойство. Он подрывается на ноги раньше, чем Тома успевает хоть что-то сказать в защиту своей чувствительной нервной системы, но в шаге от него замирает, будто натыкается на стену. — Можно я… Тома безнадёжно усмехается. Что-то в нём точно изменилось — раньше Аято ни разу не спрашивал разрешения на то, чтобы до него дотронуться. Что он там говорил про цивилизованный метр расстояния? Это был вчерашний Тома, забудьте. Сегодняшнему Томе очень надо, чтобы Аято оказался как можно ближе и как можно быстрее. — Зачем ты спрашиваешь? Всегда можно. Ещё секунда проходит в тишине — Тома просто смотрит на Аято снизу вверх, тот растерянно сжимает и разжимает пальцы. А потом вдруг усаживается к нему на колени и обнимает. Тома вздрагивает с острым чувством, что на него упал огромный кот, которого пошевелишься — спугнёшь, и застывает с руками, нелепо повисшими на подлокотниках. Не рассчитанный на такие нагрузки, стул жалобно скрипит, Аято прижимается всем телом, его дыхание отдаётся мурашками по шее, волосы щекочут лицо, руки греют спину. От него веет теплом, родным, знакомым теплом, по которому Тома скучал сильнее, чем по маминому завтраку первые недели в Токио. Тома утыкается Аято в плечо, собирает в складки его футболку на спине. Губы подрагивают сами собой — такое бывает, когда очень хочется разрыдаться в голос, но тело ещё не готово заплакать полноценно. Тома вдыхает и выдыхает. — Знаешь… кажется, сегодня, после этой песни, я влюбился в тебя ещё раз. Спокойно. Ему наконец-то спокойно. Аято упоённо гладит его выпирающие лопатки, шепчет что-то неразборчивое. Кажется, он не собирается вставать в ближайшее никогда, и Тома скорее бы умер, чем позволил бы ему оборвать объятия. — Что? — Я спросил, — внятнее повторяет Аято, поворачивая голову так, чтобы его шёпот обжигал самое ухо, — что ты там сказал про свою неуверенность. Мы начали встречаться, чтобы лажал я, а не ты. Тома чувствует, что начинает краснеть. Даже по этому явлению он, оказывается, тоже скучал. — Я просто… — он сбивается на бормотание, надо же, теперь ему неловко, — на самом деле не понимаю, что ты во мне нашёл. Я всё думал: я ведь правда не стою того, чтобы так цепляться за отношения, ты можешь найти кого-то полу… ай! — Беру свои слова назад, — ворчит Аято, который нагло пользуется своей близостью к шее Томы, чтобы просто взять и укусить его за тонкую кожу. — Я бы тебе врезал. Тома пихает его в плечо, Аято цепляется сильнее, отказываясь слезать. От того, сколько раз они путались в конечностях друг друга, от того, что это происходит снова — после того, как Тома уже потерял веру в то, что они хотя бы поговорить смогут нормально, — оба смеются. Как раньше. Но смех обрывается, как только Аято действительно отстраняется — так, чтобы серьёзно смотреть Томе прямо в глаза. И заявляет: — Послушай меня, — и вдруг переходит на английский, — никакого «получше», потому что ты и так буквально самое лучшее, что со мной случалось за последнее… за какое последнее, за всю жизнь, — Тома так и замирает, боясь даже дышать, а Аято с улыбкой, стискивая его плечи сильнее, продолжает вколачивать гвозди в гроб его настрадавшегося сердца: — Что я в тебе нашёл? Тома, у тебя искренняя улыбка, мягкие волосы, охрененные зелёные глаза, они постоянно светятся, особенно когда ты загораешься каким-то делом. Твой цвет глаз самый редкий на земле, не влюбиться в тебя, разок столкнувшись взглядом, в принципе невозможно. Ты забавно хмуришься, когда тебе что-то не нравится, у тебя потрясающие веснушки, которые становятся ещё ярче, когда ты смеёшься, а когда тебе неловко, ты лохматишь волосы на затылке и безнадёжно портишь причёску. Ты ответственный, у тебя шикарное чувство юмора, ты понимаешь меня с полуслова, знаешь, чем меня урезонить, у нас совпадают вкусы абсолютно во всём, кроме сырного соуса, с тобой всегда есть, о чём поговорить, а твой голос? Ты слышал свой голос, когда пытаешься поставить меня на место? — ладони Аято перебираются Томе на шею, бесстыже обжигая невесомыми прикосновениями. — У меня в такие моменты встаёт, как по щелчку. Никто другой, никто и никогда не мог заставить меня почувствовать себя так… правильно, как ты. И ты серьёзно думаешь, что не стоишь того? Боже мой, да соврать тебе про мой английский, чтобы познакомиться, было лучшим решением в моей жизни. «Худшим», — хочет отшутиться Тома, но что-то во взгляде Аято, в его голосе и жестах заставляет передумать. Передумать открывать рот в принципе. Аято никогда, кажется, не говорил ему столько слов сразу. Если ему как-то не хватало доказательств, чтобы заставить себя поверить в то, что Аято его любит… то вот они. Целый монолог фактов, которые Томе не поможет опровергнуть даже лучший в мире адвокат. — Я уже работаю над тем, чтобы до конца жизни видеть тебя не только на экране телефона, — вдруг сообщает Аято — видимо, по какой-то причине решая, что Тома ещё жив и его нужно добить. — У меня… есть пара идей. — Твой планшет, да? — с лёгким оттенком недоверия в голосе переспрашивает Тома. Улыбка в глазах напротив слишком очевидна. — Ты тогда специально оставил мне все эти вкладки? Улыбка в глазах напротив слишком очевидна. — Может быть, — Аято отделывается взглядом в сторону и загадочным покашливанием, — а может, я просто не чищу браузер. Кто знает? Я это к тому, что я вполне готов поле… Тома кладёт ладонь ему на губы, обрывая на полуслове. И сам улыбается от того, как поднимаются брови и распахиваются глаза под его прикосновением. — Давай не сейчас, — просит Тома тихо. — Мы как-нибудь сядем — и поговорим об этом. Давно стоило. Долгую секунду интимная тишина не разрушается абсолютно ничем, кроме одного дыхания на двоих. А потом Аято кивает, и Тома опускает ладонь. Ему тоже придётся о многом подумать. Обсуждать такие серьёзные вещи в гримёрке посреди праздника — идея так себе. Даже хуже той, когда серьёзные вещи Томе приспичило обсудить прямо за столиком в рестора- так-а-вот-об-этом-мы-вспоминать-не-будем. — О, и знаешь, что? — дёргается Аято. — Я всё-таки… в смысле, концепт мне до сих пор не нравится, и тебе придётся держать меня, если я попытаюсь сбежать, но… думаю, я как-нибудь переживу знакомство с твоими родителями. Надо же посмотреть на людей, ответственных за лучшего человека в моей жизни. Тома плотно жмурится. И на остатках сознания сквозь дрожащую улыбку шепчет: — Ты им понравишься. — Конечно, понравлюсь. Тебе же понравился. На этом нервная система Томы решает, что — всё, хватит, мы и так долго держались. И Тома, снова утыкаясь Аято в плечо, крупно вздрагивает. Пальцы Аято моментально оказываются у него на макушке, зарываются в волосы, пока другая рука мягко гладит спину — он не говорит ни слова, просто тянется ещё ближе, пока между их телами не остаётся ни миллиметра свободного пространства. И позволяет Томе глотать слёзы на его футболке. Тома чувствует их общее сердцебиение — своё, рваное и сбивчивое, и Аято, быстрое, как удары молотком. Чувствует мокрые дорожки на щеках, чужое дыхание на волосах, почти физически — то, как Аято улыбается. И то, как его самого мелко потряхивает, когда он шепчет: — Тома… можно тебя поцеловать? Тома замирает в его руках. Да. Да, пожалуйста, поцелуй меня. — Всегда можно. Он всё равно поднимает голову и тянется к губам Аято первым. Касается с трепетом, которого не было в груди, даже когда они целовались впервые, закрывает глаза, цепляется за чужой затылок. Тома успевает забыть, какие мягкие у Аято губы, как живо он реагирует на каждое прикосновение, как бескорыстно передаёт Томе контроль, когда сам хочет, чтобы он вёл. Тома успевает забыть — и теперь наслаждается каждой долгой секундой. Поцелуй выходит солёным, с привкусом слёз, но таким долгим и нежным, что Тома боится его обрывать. Боится, что, когда к нему вернётся способность соображать, Аято растворится в воздухе, как хорошее сновидение, и Тома останется в пустой гримёрке в одиночестве. Но Аято никуда не растворяется. Даже когда с его губ переходит на щёки, скулы, нос, веки и лоб, сцеловывая остатки слёз, заставляя Тому отчаянно краснеть ещё сильнее. Даже когда перекидывает колено через стул, чтобы прильнуть ещё ближе, даже когда его ладони вместо шеи начинают обжигать грудь и живот. — Я скучал, — шепчет Аято в перерывах между поцелуями — всё ещё на английском, будто на японском Тома разучился понимать, — так скучал, боже… Знаешь, там, на сцене, меня так трясло, я думал: какой ужас, я собираюсь петь для тебя на весь стадион, это самое тупое клише, какое только могло прийти мне в голову… — Ты замечательно спел, — с жаром отметает Тома, — мне никогда не было так плохо и так хорошо одновременно. — Теперь понимаешь, почему я тебе ничего не сказал? — Понимаю. Тебе хотелось убить меня, но как-нибудь красиво. Они смеются друг другу в губы, сталкиваясь лбами, и Тома перехватывает взгляд Аято — глаза у него и сейчас блестят, но не от слёз, а от дурацкого, ненормального счастья. Стул под ними продолжает жалобно скрипеть, и Тома, даже несмотря на это, с удовольствием провёл бы на нём с Аято остаток своей бренной жизни — особенно теперь, когда жить ему осталось явно недолго. Но в повисшей между ними паузе в гримёрку прорываются и остальные звуки из внешнего мира — о его существовании Тома успел забыть. Волонтёры носятся по коридору, со сцены гремит музыка, сюда долетают крики и гомон толпы студентов… Иродори продолжается. И, наверное, им лучше вернуться. — Пойдём? — предлагает Аято, будто читая его мысли. — У нас ещё есть работа. Тома вяло кивает. Но прежде чем встать окончательно, вдруг ловит невероятно гениальную мысль — и лезет за телефоном. — Минутку. Надо сделать кое-что важное. Аято с искренним любопытством кота, наблюдающего за рыбками в аквариуме, суётся ему под руку. И только тихо смеётся, когда видит, что в понимании Томы считается достаточно важным, чтобы урвать себе ещё пару минут с ним наедине. — Ты хочешь заказать прямо на стадион? Это плохая… — Я тебе кое-что подскажу, — улыбается Тома, ставя адрес доставки по геолокации. — Когда кто-то перед тобой извиняется, у тебя есть два выхода: принять или отказать. Нет такой опции, как «это плохая идея». Есть только «хорошо, Тома, я позволяю тебе заказать нам баблти в качестве извинений за то, что ты плохой парень»… — Аято фыркает от смеха Томе в изгиб шеи, — ну, или… я не помню, как там было дальше, что-то про смерть. Поэтому… Тёплые ладони сжимают его плечи. Тома и так знает, какой вариант для Аято предпочтительнее. — Хорошо, Тома, — со смиренной улыбкой повторяет Аято на ухо, — я позволяю тебе заказать нам баблти. Но только потому что эта сырная шапка выглядит сексуально, а не потому что ты плохой парень. Пальцы Томы соскальзывают вдоль по предплечью Аято, когда тот поднимается на ноги и протягивает ему руку — совсем как Тома с утра. Но на этот раз прикосновение не бьёт током и не заставляет съёжиться от тупой боли в районе груди, оно просто… дарит последнюю искорку тепла перед тем, как они выходят из гримёрки. Стену рядом с дверью подпирает Шинобу, Итто сидит в коридоре на корточках, Казуха флегматично обрывает уголки плаката «Не курить». Все они оборачиваются с такими взглядами, будто Тому сейчас ждёт нравоучительная лекция о том, почему плохо целоваться с кем-то в чужой гримёрке и подрывать работу организаторов праздника… но Шинобу только усмехается: — Ну, наконец-то. Теперь мне можно переодеться? — Вы подслушивали? — дёргает бровью Аято вместо ответа. Его ладонь всё ещё сжимает пальцы Томы, и даже если не — очевиднее об исходе их маленького душевного диалога ничего не скажет. Итто фыркает: — Не, мы выше этого, просто это и наша гримёрка тоже. Надеюсь, оттуда выветрился запах не буду показывать пальцем чьей депрессии. Вас обоих, кстати, искала Ёимия, просила передать, как там было… а, вот, — Итто распрямляет плечи, явно гордый собой, — «мне плевать, чем у них всё закончится, но если хотя бы один из них не запустит мне вторую партию фейерверков, к концу праздника у нас будет парочка трупов»… — Она не так сказала, ради всего святого, — шипит Шинобу. — …так что лучше вам побыстрее, она очень злится! Аято улыбается, и Тома перехватывает его улыбку. Приятно видеть его… не таким прибитым. Даже после целого дня на ногах и песни на целый хренов стадион — да, Тома собирается напоминать себе об этом каждые пять минут, он ещё недостаточно отошёл. — Идём, — вздыхает он наконец, утягивая Аято за руку, — я ещё хочу немного пожить. Бросаясь по коридору назад к установке, Тома ловит через плечо пристальный взгляд — оставив удручающий плакат в покое, Казуха коротко ему усмехается. И — Тома готов поклясться на своём билете до Лондона — до того, как он теряет Казуху из виду, тот показывает Томе большой палец. Тома снова несётся через толпу, но в этот раз всё по-другому. В этот раз Аято идёт за ним, сплетая пальцы, чтобы их не разнесло по сторонам, в этот раз Тома чувствует себя бодрым и полным сил, в этот раз он хотя бы сознаёт, что находится на празднике. — После того, как всё закончится, — с придыханием обещает Аято, когда они замедляют шаг перед конструкцией с фейерверками, — я скуплю тебе все оставшиеся запасы данго и мы будем валяться на сцене и пить до самого утра. Тома фыркает. Боже, как он по этому скучал. — Вынужден тебя разочаровать, до самого утра мы будем вылизывать каждый сантиметр на стадионе. — Не будь занудой. На что тебе отряд волонтёров? — Ты хочешь спихнуть всю грязную работу на детей? — Я весь день этим занима… Аято осекается: их обоих ослепляет вспышка камеры прямо перед носом. Отвлёкшись на болтовню и поддевания, Тома как-то не откладывает в голове другую входящую информацию. А другая входящая информация состоит в том, что Горо во главе своего кордона охранников их просто фоткает. — Помирились! — радуется этот горе-папарацци с бешеной улыбкой. — Вот это будет контент, вы потянете комментариев на двести… Тома оборачивается на Аято: тот хмурится, но, кажется, его в ситуации вообще ничего не смущает. В отличие от Томы, который вдруг вспоминает, что у него на Горо давно есть управа. — Секунду, — просит он и с милой улыбкой останавливается в шаге от Горо. Что-то в его лице, кажется, заставляет его моментально скиснуть — Тома искренне не понимает, почему, он же улыбается. — Помнишь, я переводил за тебя доклад на конференцию и ты божился, что ты теперь мой должник? Так вот, — он хлопает Горо по плечу, — ради всего святого, удали чёртов аккаунт. Горо обиженно складывает руки на груди. И прячет телефон в карман, чтобы Тома не попытался его вырвать и сделать всю работу за него. — Ты не понимаешь, это буквально… — Иначе Мико-сенсей узнает, чей это на самом деле английский, и тебе придётся проводить в этот самый аккаунт платную рекламу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами после позорного отчисления, — Горо одной фамилии из уст Томы хватает, чтобы едва не хлопнуться в обморок. А Тома всё с той же улыбкой добивает: — А ещё я могу всем рассказать, что ты завидуешь заднице Итто. Он оставляет Горо самого взвешивать риски и оценивать ситуацию — Тома уверен, что сказал достаточно, чтобы хотя бы заставить его задуматься. Даже с учётом того, что Горо может опуститься до манипуляций и поставить ребром факт безбожного опоздания Томы с этим докладом… он почти чувствует, что, если покопаться в их соседстве с Итто, можно нарыть ещё больше достойного компромата. — У меня встал, — бесстыдно и крайне обыденно доводит Аято до сведения Томы, когда они минуют охрану, и Тома чуть не грохается с возвышения на землю. — Видишь, о чём я говорил? Когда ты пытаешься ставить кого-то на место, у тебя голос… — Так-так-так. Тома выпрямляется как раз перед Ёимией — та очень удачно обрывает Аято до того, как он бы начал распинаться, на что ещё у него может встать, когда дело доходит до Томы. Ёимия окидывает обоих нетерпеливым взглядом, улыбается от уха до уха, но говорит только: — Чего смотрим? Десять минут до запуска, по местам, второй раз повторять не буду! Тома смеётся. Кажется, Ёимии его первый полноценный смех за эту депрессивную неделю вполне по душе — во всяком случае, пинает его к фейерверкам она не с той силой, какая достаётся Аято. Но Тома всё равно улучает момент, чтобы шепнуть ему по дороге: — Сегодня ночью даже не рассчитывай. Аято только бросает крайне обиженный взгляд в ответ. Вот этот момент Тома идеализированно прокручивал в голове весь последний месяц. Живой стадион, гремящая музыка, атмосфера летней свободы, их улыбчивые переглядки, крутящее предвкушение в животе. Одно-единственное мгновение, когда поджигаешь первый фитиль, ловишь чужой взгляд в десятках метров от себя, но всё равно чувствуешь, что никакого расстояния между вами не существует. Дух захватывает. На финальную часть Ёимия запасает свою самую лучшую артиллерию. Залпы разных цветов и форм взрывают воздух высоко над их головами, время как будто останавливается — утихает даже гомон внизу и музыка со сцены. На второй раз фейерверк не должен останавливать дыхание и вызывать желание растянуть эти секунды на подольше, но Тома всё равно пялится в небо, как одержимый. Эту ночь он точно запомнит надолго. Как самую худшую и самую лучшую в своей жизни. Не сговариваясь, они втроём встречаются у края подмостков — Ёимия снова улыбается, Аято снова смотрит только на Тому. У него на сияющей радужке светлых глаз отражаются взрывающиеся огни, красные, как подсветка на сцене, с которой он пел. Для Томы. Тома ему подмигивает. Ловит ответную усмешку и утягивает в поцелуй. Потом в его сознание вклинится всё остальное — ощущение тепла от рук Аято на талии, крики Ёимии, когда она разобьёт их момент единения своим желанием поучаствовать, звуки рассыпающихся на искры салютов и прохладный ночной воздух на коже. Это будет потом, сейчас Тому волнует только сам факт. Что он снова может поцеловать Аято, и это имеет полное право перемежаться в голове с коротким «я люблю тебя, я так тебя люблю». На последних залпах фейерверков заканчивается и сам Иродори — его официальная часть, после которой должна наступать обыденная организационная суета. Прибирать мусор, снимать декорации, украдкой распаковывать первые бутылки алкоголя, дышать полной грудью и ловить остатки мандража. Тома смотрит на огромный стадион с сожалением: только сейчас, когда он начал входить во вкус, хочется, чтобы это не заканчивалось. — Посидим немного? — вдруг тихонько предлагает Ёимия. — Выдохнем. Мы заслужили пятиминутку на перерыв. Аято озадаченно поднимает бровь: — Кто ты и что сделала с Ёимией? — А ну заткнись! Тут такой момент… Они усаживаются на самый край — туда, где Тома сидел с Ёимией буквально час назад, наблюдая за сценой и слушая голос человека, который сейчас беззаботно болтает ногами в сантиметре от него. Как много можно поменять всего за час, если просто сесть и поговорить, удивительно. Сидят молча. Тома не знает, что такого сказать, просто ловит этот самый «момент» — когда ещё в его жизни такое случится? Огромный стадион, полный людей, догорающие в небе искры, всеобщий праздник, летние каникулы. Наверное, даже школьный выпускной с таким не сравнится. — Ну? — негромко говорит Аято, как будто ни к кому и не обращаясь. — Что дальше? Почему-то сразу понимается, что «дальше» — это не прямо сейчас, не очередной пункт в списке дел до конца праздника. Глобальнее. — Дальше… — Ёимия вздыхает. — У меня ведь самая середина учёбы. Не знаю. Даже про работу пока думать не хочу, в голове уже целый склад заметок на праздник в следующем году… — она устало закладывает волосы за ухо, Тома прячет улыбку: если кто и способен думать об этом прямо сейчас, так это Ёимия. Которая вдруг с жаром тормошит его за плечо: — Пообещай мне. И ты тоже пообещай, вы оба. Ладно ты, Тома, ты должен хотя бы просто приехать, но вы, господин Камисато, будете в организации следующим летом. Аято смеётся. Правда, как-то убито. — Просил же так меня не называть… Обещаю. Я просто обязан. — Я запомнила и записала, теперь точно не отвертишься. А ты? Тома и не рассчитывает отделаться задумчивым взглядом, с Ёимией это не прокатит. Правда в том, что он даже не знает, что будет через год — он может только прикидывать, надеяться и работать на то, чтобы следующим летом хотя бы и правда оказаться в Токио. Он уже закончит университет и получит свой диплом. Его будет удерживать только семья, которая всегда шла ему навстречу… и будущая работа, с которой всегда можно что-то придумать. — Иродори я не пропущу, — наконец улыбается Тома. Стараясь, чтобы грустные глаза не слишком его выдавали. — Обещаю. После недели обдумываний стратегий выхода в этот конкретный момент его проблемы начинают казаться такими… незначительными? Ёимия, господь бог глаголит её устами, была права — Тома сам выстроил вокруг себя четыре стены, а потом уселся в центре и принялся старательно ныть вместо того, чтобы хотя бы попытаться проделать в одной из стен дверь. У него куча возможностей, возвращение в Лондон — это не конец жизни, это просто… необходимость, с которой надо что-то придумать. И Тома придумает. В конце концов, думает он, сплетая пальцы с пальцами Аято, у него есть достойная мотивация. — А ты? — спрашивает почему-то шёпотом. — Чем займёшься после каникул? Аято бледно улыбается — он смотрит куда-то сквозь стадион, видно краем глаза. А потом вдруг вздыхает и, не спрашивая разрешения, умещает голову у Томы на плече. И молчит. Приятное, тяжёлое тепло. — После того как провожу тебя на самолёт и утоплюсь в слезах и осколках разбитого сердца? — Тома подавляет желание пихнуть Аято под бок. Как и желание утопиться самому. — Буду искать работу, наверное. Мне осталось полтора года, пора доказывать свою пользу в жестоком обществе. — Правда? — оживает Ёимия под другим боком. — И куда пойдёшь? — Куда-нибудь, где есть выход на командировки в Европу, — усмехается Аято. Его пальцы так ненавязчиво хозяйничают на тыльной стороне ладони Томы, что тот опять краснеет. Ради всего святого, отберите у его организма кровь. — Не знаю. Переводчиком или менеджером… Я пока только прощупываю почву. Посмотрим. Ещё есть время. Он говорит как будто для себя, но Тома всё равно чувствует, что это — и для него, и для Ёимии. У них ещё есть время. Даже если это всего лишь пять минут передышки перед самой жуткой частью Иродори — той, где весь стадион сливается с уборки, чтобы достать алкоголь. Больше не говорят ни слова. С одного бока у Томы дыхание Аято в шею, с другого — напевающая себе под нос Ёимия. Они втроём собрали весь этот стадион, тысячу раз перессорились по дороге, сменили кучу планов, но в конечном итоге… всё так, как и должно быть. Наверное. До тех пор, пока у Томы не звонит телефон. И голосом Сары не цедит в динамик: — Я так подозреваю, из всей толпы людей только ты с тем богатеньким придурком мог заказать баблти прямо на чёртов стадион? — Тома переглядывается с Аято, тот прячет смех за ладонью. — Твой курьер у входа, забери. Что ж, кажется, их короткий перерыв закончен. За Томой поднимается Ёимия, которой совесть и правда не позволяет отдыхать дольше пяти минут. — Да, надо идти, — вздыхает она. — Выгоним малышню, хотя бы попытаемся прибрать всё, у нас ещё есть фонарики! И… я жутко хочу напиться. Аято поднимает голову. Сонный расфокус в его взгляде как по щелчку сменяется горящим огоньком. — Я услышал «напиться». Вперёд. …и неважно, что первый глоток хоть чего-то алкогольного, потому что выпитый в спешке баблти не в счёт, Тома делает через долгих пару часов. Неважно, что отряды волонтёров шерстят весь стадион, вежливо выпроваживая несовершеннолетних, пока все остальные сворачивают палатки, складывают мусор и срывают декорации. Неважно, что обещанные данго, которые Аято с боем урывает у последнего продавца, оказываются уже не такими вкусными. Важно то, что в конечном итоге вся толпа организаторов собирается на сцене. К этому моменту с неё убирают все инструменты, выключают софиты, прячут микрофоны. Кто-то сидит прямо на полу, кто-то у края сцены, кто-то (Аято) притаскивает стул из гримёрки. Всего один, но Тома забирается к нему на колени, поэтому так даже лучше — тем более к этому моменту всем уже давно на них наплевать. В руках у Томы открытая бутылка пива, но он не может позволить себе пить, пока Ёимия не разрешит официально. Сама Ёимия появляется на сцене одной из последних. В руках у неё целая коробка чего-то шуршащего, что на поверку действительно оказывается бумажными фонариками — Тома успевает забыть, что когда-то давно сам предложил ей эту идею, а Ёимия записала, запомнила и купила. Тома сползает с коленей Аято, чтобы помочь ей распихать фонарики в руки всем желающим, а после этого Ёимия уводит их обоих на свою импровизированную трибуну. Весело оглядывает полумёртвые, но жутко довольные лица волонтёров и улыбается: — Ну, что? Поздравляю всех, мы это сделали! Не буду долго распинаться, у меня уже язык заплетается… Вы все огромные молодцы и всё такое. Денёк передышки, чтобы устаканить мысли, и в понедельник жду всех на обязательном фидбеке — это будет наше последнее собрание в году. С каждого по предложению, что мы можем сделать такого, чтобы следующий праздник стал ещё лучше, понятно? — раздаётся хоровой стон, но Ёимия быстро машет руками: — Всё-всё, с этим закончили. Последнее, что я хочу сказать… спасибо моей команде организаторов, и в особенности, — она хлопает по плечу сначала Тому, потом Аято, — человеку, который не позволил нашим деньгам уйти в минус, и человеку, который купил стадион. — Я не купил стадион, — шипит Аято, но Ёимия слишком радуется, чтобы позволять такой мелочи сбивать её с настроя. К тому же любые его дальнейшие возражения тонут в хоре аплодисментов, так что Аято на них приходится заткнуться и скромно раскланяться. Тома не знает, как Аято вообще сохраняет эту светскую улыбку, когда у самого уже щёки болят. Ёимия крепче сжимает его ладонь, в другой у неё хрустит расправленный бумажный фонарик. — Это правда было потрясающе, и я рада была организовывать праздник вместе с вами. Все желающие могут открывать свои бутылки, мы поднимем общий тост за погибшие в бою нервные клетки, но сначала… — она поднимает фонарик повыше, — что скажете, если мы поставим на Иродори красивую точку? Тома, есть зажигалка? У Томы нет зажигалки. Зато, думает он, шаря взглядом по толпе, он точно знает, у кого есть. Казуха, ловящий его взгляд у дальней кулисы, картинно вздыхает. И швыряет свою прямо через толпу. Наверное, только когда они с Аято отправляют фонарик вслед за остальными в ночное небо, а потом дружно делают первый глоток… тогда и наваливается эта спокойная усталость. Всё. Его последнее и самое масштабное мероприятие под эгидой тодайского студактива закончилось. В следующем году, если — когда — Тома и появится на Иродори, он будет просто гостем. Всё закулисье останется на плечах Ёимии и Аято, все вечера подготовки, ссоры и крики пройдут мимо. Трудно объяснить собственное желание участвовать в этом кому-то со стороны — ты просиживаешь всё личное время за организацией, кладёшь на жертвенный алтарь свободные вечера и не получаешь за это ничего, кроме эмоций. И это… — Тебе опять грустно. Тома дёргается. Он сидит на коленях у Аято, рассматривая плывущие над головами фонарики, Аято ёрзает под ним, чтобы поймать ответный взгляд — как он вообще понял, что ему «грустно», по спине определил? У Томы грустная спина? — Дышишь по-другому, — поясняет Аято на молчаливый вопрос. — С каких пор ты мои эмоции по дыханию различаешь? — Я же тебя знаю, — ну, да, звучит как само собой разумеющийся факт, который всё объясняет, а не как криповая заметка в блокноте у сталкера. Аято закатывает глаза, проходится пальцами по бедру Томы, вызывая толпу мурашек. — Эй. Понятия не имею, о чём ты там думаешь, но давай я напомню тебе, что у нас ещё есть планы на целый август. Тома улыбается в бутылку. Точно. У них снова есть планы на целый август. — Помню. Я просто… — Что — решил, что на нашей ссоре и жизнь заканчивается? Собирался улететь в Лондон жалким комком депрессии, слёз и тоски по моему великолепию? Собирался, вообще-то, но Аято выглядит так, будто у него на Тому совершенно противоположные планы. Тома задушенно смеётся: господи, они сидят вплотную друг к другу на одном-единственном стуле, с бутылками в руках и перспективой бессонной ночи. Посреди толпы людей, которым наверняка будет наплевать, если Тома вдруг повернётся и поцелует Аято. Так что он поворачивается и целует. — Зазнаёшься, — шепчет в губы с улыбкой. — Есть целая куча других вещей, по которым я буду скучать, и твоё «великолепие» даже не в первой десятке. Рука Томы на затылке у Аято, задница ёрзает по коленям, спина чувствует прикосновения чужих пальцев. Может, они и сидят прямо на сцене, но Томе слишком всё равно, чтобы обращать на остальных внимание — тот непонятный кусок собственного тела спустя неделю пропажи вернулся на место, заводской брак исправлен, и он имеет право это отпраздновать. — Я глубоко оскорблён и обижен, — доводит до его сведения оскорблённый и обиженный Аято. — И что тогда в первой десятке? Тома с улыбкой склоняет голову набок. — Дай подумать… Наши занятия английским, я точно буду скучать по единственным моментам, когда чувствовал себя умнее тебя. Таромару — мы виделись всего раз, но я уже скучаю. Гараж Казухи, возможно… хотя нет, он у меня ассоциируется скорее с пыточной, — Аято поднимает бровь, но Тома затыкает его желание встрять поцелуем. — Не мешай. Буду скучать по вечерам, когда мы смотрели фильмы и не помещались на одной кровати. По собраниям в кафешках и бесплатному баблти. По твоему пению и гитаре. По улыбкам, когда ты смотришь на меня или хочешь рассмешить. По тому, как постоянно пытаешься до меня дотронуться, ты знал, что ты жутко тактильный? — Тома горделиво выпрямляется. Ну, вот, и чего он добился, теперь ему опять грустно. — Вроде десять есть. И твоё великолепие не помещается, прости. Аято задумчиво отпивает пива. — Там половина пунктов про меня. — Зануда. — Но ты же меня любишь, — Тома открывает рот и так и остаётся — что ж, ладно, на такие выпады крыть ему нечем. Аято с усмешкой хлопает его по спине. — Слушай. Заготовь свою слезливую прощальную речь на конец августа, хорошо? У нас впереди ещё целый месяц, и я собираюсь сделать его лучшим месяцем в твоей жизни, так что… просто наслаждайся моментом. Договорились? Тома всё-таки закрывает рот. Как так выходит, что Аято, сказав буквально два слова не самых труднопостигаемых вещей, о которых Тома и так в курсе, по щелчку пальцев его успокаивает? У него выйдет так снова, когда Тома обязательно разревётся в аэропорту у него на плече и его придётся силком тащить от Аято в самолёт? — Договорились, — шепчет Тома с улыбкой. — Никаких слезливых речей до конца августа. — Чудно. Главное держи обещание, а то расплачусь уже я. Аято целует его — не прямо в губы, а в самый уголок, будто пытается поймать эту тень улыбки. Томе очень хочется урвать себе немного — намного — больше, целовать его везде, куда дотянется, шарить руками по волосам, шее, груди и бёдрам, ловить чужое дыхание и сердечный ритм. Но пока, наверное, хватит того, что он чувствует тепло тела и саму интимность момента. Остальное они наверстают потом. Впереди целый август. Будто читая его мысли, Аято едва отстраняется. И задумчиво поднимает бровь: — Ты сказал, что сегодня ночью ничего не выйдет… — Да? — тянет Тома с нехорошим предчувствием. Он готов к тому, что за этим последует вкрадчивое «Не передумал?» — а потом Аято заберётся пальцами куда-нибудь ему под футболку или сразу в штаны. Но это же Аято, такой простой провокационный план не совсем в его духе. — Но мы вернёмся только под утро, — продолжает Аято таким тоном, будто рассуждает о смысле жизни и ценности бытия, — а про утро я ничего не помню. И замирает, глядя на Тому так внимательно, что даже змея, рассчитывающая бросок на кролика, позавидует его спокойствию. А вот у Томы спокойствия в сильных чертах характера никогда не водилось. — Ты… — он фыркает от смеха, — боже, какой ты гад, за что я тебя вообще полюбил? — Поверь мне, сам задаюсь этим вопросом, — бормочет Аято. — Мы вернёмся пьяные и уставшие. — Не будем пить слишком много? — Мы оба с шести утра на ногах. — Организм может обходиться без сна одиннадцать дней… — Ты же первый и отрубишься. — Хочешь поспорить? Тома перехватывает упрямый взгляд Аято поверх бутылки и качает головой. Хватит с него споров — их первый и последний, на его взгляд, закончился просто ужасно. Ужасно нелепо. — Просто скажи уже, что хочешь меня, — говорит Тома как будто устало, хотя на самом деле внутренности крючком цепляет. Не такой уж странный факт для двух влюблённых придурков, но мысль о том, что на него у Аято встаёт, до сих пор заставляет находить мужество где-то в районе пяток. — Хочу, — с готовностью и крайне наглой улыбкой соглашается Аято. Дипломатия, думает Тома мрачно, всё-таки не его конёк, у него всё на лице написано. — Знаешь, секс после воссоединения особенно…        Наверное, они так бы и потратили остаток ночи на препирательства относительно того, что, кому и когда обломится… но Господь посылает Томе спасение в виде Итто. Итто, который останавливается напротив них с концентрированным осуждением в глазах — очень странно сочетается с его довольной улыбкой. — Долго здесь сидеть собрались? — интересуется Итто под возглас недовольного Томы, которого этот центнер мускулов бесцеремонно вздёргивает на ноги. — Пошли-пошли, нечего задницы мять! Кое-кто обещал мне караоке. Аято протяжно стонет — видимо, он и обещал. Тома ловит его извиняющийся взгляд поверх плеча Итто, потом видит в отдалении курящего Казуху, у которого Сара стреляет сигарету, Ёимию в компании Аяки и Шинобу, Горо, нарезающего круги вокруг Кокоми с очевидными просьбами вернуть ему пиво… и давит улыбку. На сегодняшнюю ночь Аято придётся делить с каждым из них. Всё остальное потом. В конце концов, да — у них впереди целый август. И внезапно кажется, что один месяц — это… не так уж и мало, чтобы об этом жалеть.