Лучше звоните Томе

Спросонья Тома не сразу понимает, почему под веками слишком темно и почему ему так тяжело дышать. Он абсолютно уверен, что ложился спать под самый рассвет — контуры города уже медленно вырисовывались из туманной дымки, когда Тома, еле перебирая отваливающимися ногами, дополз до кровати. Он проспал всего пару минут? И ради всего святого, кто так громко дышит ему на ухо? Тома рывком открывает глаза. Чтобы лоб в лоб столкнуться с безмятежным лицом Аято, который уместил на нём половину своего тяжёлого тела и с улыбкой сопит Томе прямо в плечо. А. Вот почему. Вот кто. Воспоминания прошлой ночи возвращаются мелькающими кадрами на подкорке сознания. Аято на сцене, их разговор в гримёрке, его руки на спине Томы, его губы на его губах. Вспышки фейерверков, скачущий по всему стадиону Итто, радостная Ёимия, курящий прямо под табличкой «Не курить» Казуха, бесконечная череда алкоголя, усталости и ненормального счастья. Хорошая была ночь. Осторожно, чтобы не разбудить Аято, Тома облапывает пространство под подушкой в поисках телефона. Экран высвечивает почти девять вечера, а это значит, что они проспали… часов пятнадцать. Всё воскресенье. Тома тихо выбирается из кровати, прекрасно понимая, что его режим сна сбит к чёрту и лучшее, что он может сделать, — это временно переключиться на ночное функционирование. А значит, самое время заняться тем, что нормальные люди делают по утрам. По дороге в душ Тома обнаруживает, что комната явно не его. Ловит обрывки воспоминаний, в которых Аято заказывал такси до общежития, пытаясь попасть в огромную кнопку «Домой» на экране, а потом просто пихнул Тому в машину… и в груди опять странно теплеет. Тома в последнее время (в последние сутки) вообще удивительно сентиментален, когда дело доходит до Аято. Наверное, во всём виновата та самая депрессивная неделя, которую лично Тома ощущал как целый год. В зеркало в ванной Тома старается не смотреть — там наверняка подстерегает ночной кошмар в виде отёкшего лица, свалявшихся волос и искусанных губ. Душ помогает немного протрезветь и от алкоголя, и от эмоций, но, как только Тома добирается до раковины, чтобы вычистить зубы, все его старания идут насмарку. В стакане у Аято стоит вторая щётка. Та самая, которую Тома купил, когда стало понятно, что они не предугадают, у кого будут ночевать сегодня. — Так и не выбросил, — улыбается Тома довольно. Да, ему в душе всё ещё пятнадцать. В комнату он возвращается посвежевшим и благородно чистым. Аято, который, оказывается, проснулся, встречает его поднятым взглядом от экрана телефона и усмешкой: — Позаимствовал моё полотенце? — Мы ещё не съехались, чтобы у меня было своё, — не ведёт и бровью Тома. — Доброе утро. О том, как у него в груди внезапно колет (потому что даже с однозначным айкью понятно, что никакого «съехались» в их реалиях не будет), Тома подумать просто не успевает — Аято под негодующий возглас тянет его назад на кровать, зарывается носом в мокрые волосы и вдыхает запах собственного шампуня. Тома почти чувствует, как он улыбается в затылок. — Да уж, утро, — ворчит сквозь зевок, — теперь придётся ночь не спать. — Нам есть чем заняться. — Правда? Мы наконец-то вместе посмотрим «Индиану Джонса»? — Ну, если ты предпочитаешь Харрисона Форда… — У тебя в этой комнате на примете есть другой парень, которому можно поставить высшую оценку по шкале симпатичности Бена Харди? Тома сам с улыбкой утыкается в телефон. Каким же он был идиотом, когда не ценил, что имел, — и от того, что сейчас всё как раньше, хочется по-дурацки хихикать каждую секунду, когда его рот не занят чужими губами. Он скучал. По рукам Аято везде, куда они дотянутся, по его сонным поцелуям везде, куда он дотянется, по его подтруниваниям, по… Аято щиплет его за бок. Ауч, а вот по этому точно не скучал. — Ладно, я в душ, — вздыхает Аято. — Верни полотенце. И не проверяй Инстаграм в ближайшие несколько лет, — подозрительно молчит и садится на кровати. — Подслушку тоже. Слишком удивлённый этим внезапным трауром, Тома без боя позволяет стянуть с плеч полотенце. Аято проделывает половину пути до ванной, когда Тома, разглядывая свой телефон так, будто это бомба, тянет: — Мне не понравится? — Может, и понравится, ты симпатично получился… — Аято вдруг усмехается, — у меня на коленях, пока мы целовались. И запирается в ванной, лишая моментально вспыхнувшего Тому возможности сунуть лицо под холодную воду. В душе уже давно раздаётся сопливое пение, когда Тома наконец решает, что знания — это оружие, а не бремя. Пробиваясь сквозь сообщения в десятке бесед, которые он перестал проверять часа в два ночи, Тома добирается до подслушки и… что ж, он действительно симпатично получился. Пара тысяч человек вот тоже оценила. В комментариях он не находит ничего нового: слёзы зависти, крики огорчения, одинокое «Отвалите, у них любовь» — спасибо, Ёимия. А ещё кто-то скидывает полную запись Аято, поющего ту самую песню со сцены, с подписью «Теперь понятно, для кого он так старался» — и Тома открывает её с твёрдым намерением испытать клиническую смерть ещё разок. А потом ещё. И ещё раз можно. Всё равно никакая запись, даже студийного качества, не передаст то, как аномально красиво Аято поёт вживую. Это знание Тома собирается хранить в своей голове до самой смерти. За тем, как он ожесточённо тычет в кнопку повтора, его и застаёт Аято. Слишком увлечённый его голосом, Тома даже не замечает, как он вышел из ванной, и его присутствие идентифицируется, лишь когда Аято шепчет на ухо: — Я просто могу спеть ещё разок, только попроси. Тома дёргается, телефон летит на кровать, как улика в деле о распространении наркотиков, Аято довольно улыбается. Что ж, зато теперь они оба чистые — Томе мешают поддерживать эту чистоту только его собственные мысли, когда он смотрит на Аято, по голому животу которого стекают капли воды. — Не уверен, что выдержу. Я и на стадионе чуть в обморок не свалился. — Я тоже, — радостно делится Аято. — Просто представь: ты месяц шлифуешь песню для собственного парня, под конец уже всех бесишь, выходишь на сцену, а потом оказывается, что этот самый парень был где-нибудь в туалете и ничего не услышал, — губы Томы трогает слабая улыбка, Аято снова растягивается на кровати. И вот так, в потолок, задумчиво тянет: — Или решил не слушать специально, потому что он тебя вроде как ненавидит… — С какой стати ты решил, что я тебя ненавижу? — Ты себя видел вообще? Ты на меня как на серийного убийцу смотрел, — Аято обиженно надувает губы. Тома округляет глаза: как он смотрел? — Когда я подошёл к тебе с оборудованием на прогоне, я думал, ты меня прямо на месте и… Аято не договаривает, выразительно проводя пальцем по горлу. Тома заторможенно следит за тем, как у него дёргается кадык. И вздыхает: — Ты тогда сказал про Казуху… вот я и… — Серьёзно? Ты опять заревновал к Казухе? Аято как будто разочарован не то в жизни в общем, не то в Томе в частности — по его лицу не поймёшь. А Тома, разочарованный его разочарованием, гневно вскидывает руки: — Я сразу после ссоры хотел перед тобой извиниться! Но кое-кто в пять утра оказался дома у Казухи, и я решил, что тебе нужнее… — Да я поехал к нему напиваться и ныть, какой я придурок! — Всю неделю проныл? — Я ныл в гараже, пока мы по сотому кругу гоняли песню и Казуха уже плевался от того, как он её ненавидит. И меня вместе с ней заодно. — О, это он тебя так ненавидит… У Аято вытягивается лицо, будто если Тома немедленно не перестанет — он сделает что-нибудь… что-нибудь. В затянувшейся паузе Аято первый и ломается. И, прикрывая рот ладонью, начинает смеяться. — Я тебе ничего не говорил, — делится он почему-то шёпотом, как будто Казуха сейчас выпрыгнет из шкафа в углу, — но он уже недели две очень странно себя ведёт. Постоянно пялится в телефон, на репетициях выбегал с кем-то поговорить, даже улыбаться начал, представляешь? Улыбающегося Казуху Тома видел, ему не надо представлять — странное зрелище, из разряда сюрреалистичных, когда думаешь, что матрица на секунду дала сбой. Тома пялится в хитро сощуренные глаза Аято… а потом до него доходит. — Они с Томо начали общаться? Аято прикладывает палец к губам. «Я тебе ничего не говорил». Но Тома всё равно понимает. Хочется надеяться, что их «задушевный разговор на кухне в два часа ночи» — из тех самых, которые Казуха так ненавидит, — сыграл свою роль, но Тома не будет зазнаваться. Просто… классно, что даже человек, чья фотка должна красоваться возле определения фундаментального безразличия в Википедии, до сих пор способен на живые эмоции. Томе приходится снова выбраться из кровати: желудок в шаге от прекращения своей деятельности, а в холодильнике у Аято, как всегда, возмутительно пусто. На полке стоит одна-единственная миска, в которой Тома неожиданно признаёт лапшу — или хотя бы то, чему положено быть лапшой. — Это что такое? — Тома осторожно вытягивает лапшу из холодильника на свет, опасаясь, что там уже организуются колонии первых разумных существ. — Ты пытался готовить? Лицо у Аято моментально становится как у кота, уличённого в том, что он грыз любимый домашний кактус. Который ему категорически запретили грызть. — Может быть. — Ты не справился с обычной лапшой? — В гугле по-разному пишут, сколько её надо варить! Качая головой — он безнадёжен, он абсолютно безнадёжен, — Тома выбрасывает всю миску от греха подальше. И уже привычно вбивает в телефоне доставку продуктов. Да. Вот теперь точно — всё как раньше. Наверное, готовить еду в одиннадцать вечера откровенно плохая идея, но хорошие у Томы появляются раз в год, а свой лимит на нынешний год он уже исчерпал, когда согласился на репетиторство с Аято. В любом случае — они сидят на кровати в летнем полумраке с окнами нараспашку, в одних трусах, доедая рисовый пудинг, и эту идиллию Тома не променял бы ни на что другое. Не на свои одинокие ночи в обнимку с депрессией уж точно. Глядя на то, как Аято, до ужаса довольный, ставит тарелку прямо на пол, Тома только вздыхает: — Я уеду, и ты умрёшь от голода. В глазах Аято что-то тухнет, но он мужественно улыбается: — Ты уедешь, и я вернусь к собственному повару, у которого после тебя вся еда на вкус будет как грязные носки, — и, не позволяя развить тему отъезда Томы до того уровня, когда они оба начнут жевать сопли, тычет его в колено. — Ты на август остаёшься в общежитии или… «Или твои родители похитят тебя у меня из-под носа и увезут в какой-нибудь отель?» Тома уже знает, что Аято такой вариант развития событий не понравится — то, что он смирился с присутствием его родителей в Токио, ещё не значит, что смирится с их присутствием рядом с собой на постоянной основе. К тому же сам Тома, если честно… не так уж сильно хочет с ними жить. Не поймите неправильно, он по ним скучает — но кое в чём Аято, когда злобно сверкал на него глазами в ресторане, был прав. С родителями Тома живёт всю жизнь, отрезок времени по сравнению с одним месяцем просто огромный. Ещё успеется. — Остаюсь, — улыбается Тома наконец. — Мы с мамой договорились, что будем видеться минимум два дня в неделю, на меньшее они не согласны. Боятся японской мафии. — Два из семи, — задумчиво хмыкает Аято. — На два больше, чем я рассчитывал с самого начала… — Ну, перестань. Аято смотрит на Тому с виноватым выражением лица — редкий случай, каждый такой раз запоминается как нечто особенное. А потом поднимает пустые ладони: — Ладно-ладно. Просто… — на лбу у него залегает складка, но не мрачная, скорее тревожная. — Тебе придётся меня подготовить. Список тем, на которые можно говорить, как себя вести, чтобы им понравиться, имею ли я право целовать тебя при них или ограничиться томными взглядами, пока никто не видит… Тома смаргивает. Иногда он забывает, насколько ответственно Аято может подходить к делу, если по каким-то причинам для него это важно… и в груди мурлычущим котом сворачивается щемящее чувство благодарности за то, что Аято находит приезд родителей Томы важным. Достаточно важным для того, чтобы к этому готовиться. — Хорошо, — Тома усмехается, — я тебя всему научу. Подготовлю распечатки, придумаю тесты… — Будем заниматься по вторникам и пятницам? — В семь часов. Главное не задерживайся на дебатах. Они смеются в унисон, но тихо, как могут смеяться только люди, у которых есть свои личные поводы для шуток. Даже если в комнате больше никого нет и всё это пространство по определению личное — Тома всё равно доволен, что после долгой недели сомнений и страхов они возвращаются к этому. К тому, что Тома снова может потянуться к Аято через кровать, снова поцеловать его, выливая в простой жест столько теплоты и благодарности, сколько сможет… а потом потерять равновесие и неловко завалиться на него сверху. И так и остаться, покрывая поцелуями каждый сантиметр хорошо изученного и безумно довольного лица. — Ты продинамил меня с утра, — усмехается Аято, когда Тома пытается поймать губами его прыгающую родинку в уголке, — и решил наверстать сейчас? Его руки уже шарят по голым плечам Томы, постоянно с вкрадчивым намёком спускаясь ниже по линии позвонков — так что Тома ещё бы поспорил, кто из них двоих что решил. Даже лёгкие прикосновения отзываются мурашками, в низу живота скручивает в предвкушении. И Тома отрывается от лица Аято, чтобы сообщить: — Ты сам заснул, как только улёгся. — Ложь и клевета. — «Не помню — не было»? — Всё равно ведь не докажешь, — Аято хитро ухмыляется Томе в губы. — А в горизонтальной плоскости последнее слово за мной. Учитывая, что в этой самой горизонтальной плоскости он лежит под Томой, а не наоборот, а ещё что Тома в последнее время удивительно поднаторел в общении с теми, кто слишком много о себе думает… — Не сегодня, — ласково улыбается Тома. И первым, пройдясь невесомой дорожкой прикосновений по груди и животу Аято, запускает пальцы под резинку белья. Удивление в глазах Аято от такой неслыханной дерзости как по щелчку сменяется огоньком возбуждения. Он давит прерывистый вздох, изо всех сил стараясь — но Тома всё равно замечает — не вскинуть бёдра навстречу движению руки по члену. Тянется ладонями к его лицу, но Тома отрезает: — Нет, сейчас ты будешь лежать смирно. Если честно, он сам не знал, что способен на железно-учительский тон — особенно в такой ситуации, когда его пальцы медленно оглаживают наполовину вставший член под резинкой трусов, а Аято смотрит на него исподлобья. Тома даже не собирается самому себе пояснять за такую уверенность, просто наслаждается пристальным взглядом снизу вверх и дрогнувшими губами — редкий момент, когда Аято может себе такое позволить. — Ого, — выдыхает Аято, — а ещё что-нибудь интересное скажешь? В отместку Тома сжимает его член у основания — слишком много незамаскированного сарказма, с этим ещё предстоит поработать. Аято усмехается, но так, будто ему больше хочется стиснуть зубы, и Тома оглаживает головку напоследок, перед тем, как подтянуться на руках к его лицу. На беду Аято, Тома успел слишком хорошо изучить его тело — это факты из разряда тех, которые не забываются и выстраиваются в голове стройным рядом, когда ты снова оказываешься с человеком в одной постели. И Тома прекрасно знает, как Аято нравится… и как его довести. — Может, и скажу, — улыбается он в сантиметре от чужих губ. — Раз уж нам ночь не спать, хочу наверстать упущенное за неделю. Чтобы тебя под утро ноги не держали. Чтобы ты буквально умолял меня кончить, — Тома удивляется отсутствию краски на своём лице, но у них с Аято, кажется, смелость циркулирует между телами пополам со смущением. Он чувствует на губах судорожный выдох и наклоняется ниже, к шее. — Достаточно интересно? В полноценном стоне Аято ломает в тот же момент, как Тома прихватывает зубами бледную кожу. Если у него и имеются возражения, кажется… — А сил до самого утра хватит? …кажется, жизнь его ничему не учит. — Не закроешь рот — не кончишь вообще. Да, Тома прекрасно знает, как Аято нравится. И малейшие перемены в его настроении, особенно теперь, зацеловывая его шею и вжимая тело в кровать, улавливает по щелчку. Поэтому дрожь по чужой коже фиксируется без труда — и для Томы становится приятным открытием, что кое-кому тоже нравится чувствовать над собой превосходство. Больше Аято не говорит ни слова, потому что весь его воздух в лёгких уходит на тихие стоны. Кожа на его шее — чувствительная, отпечатывает на себе малейшие следы, пахнет приторно-сладким гелем для душа, и всё это в совокупности рождает сплошное удовольствие её целовать. Тома возвращает ладонь к члену, легко сжимая сквозь ткань белья под новый укус, Аято на выдохе откидывает голову назад, кадык вспарывает воздух. Тома очерчивает его контуры большим пальцем, даже не позволяя себе задуматься, что он вообще творит. Чувствует только прохладные ладони, которые гладят лопатки так… нетребовательно и ласково, будто Аято сам себе в голову вбивает на него не давить. И Тома этим пользуется. Царапает зубами острую ключицу, проводит языком по уже алеющим следам — он не завидует той менее мужественной версии себя, которая к утру увидит, что натворила. Ладони Аято соскальзывают по спине, когда Тома чуть выпрямляется, чтобы бросить: — У тебя смазка всё ещё в ящике, да? Он почему-то думает, что Аято с такой коллекцией засосов на шее уже слишком потерян для этой реальности. Но думает зря: тот находит в себе силы хитро сощуриться: — Нет, мы с Казухой всю израсхо… Твою же мать, Тома- Тома, который всего-навсего сжал его член чуть крепче, чем стоило бы, улыбается самой невинной улыбкой, на какую только способен в таком состоянии. В таком — когда Аято начинает нетерпеливо вскидывать бёдра навстречу и облизывать губы, вызывая в паху приятную горячку. — Помнишь, что я сказал? Не закроешь рот — вообще не кончишь. Аято облизывает губы снова. Преступно красивый жест в исполнении человека с каменным стояком и пылающим взглядом, которого Тома сегодня собирается довести до ручки — медленно и неторопливо, чтобы отомстить за то, что сам себя целую неделю методично пилил на части. — Тебе идёт, — выдыхает Аято, когда Тома даёт ему целую секунду свободы от собственных прикосновений, чтобы потянуться за смазкой, — быть такой занозой. — Теперь мы ещё и обзываемся. Где там твой галстук? Тома отворачивается назад к Аято со смазкой в руках и улыбкой на губах, и это было огромной ошибкой, потому что Аято сам прыскает от смеха в кулак. Полный решимости сделать так, чтобы он вообще не мог выдавить изо рта ничего, кроме стонов, Тома усаживается прямо на его бёдра. Сжимает бока коленями, проходится пахом по ощутимо выпирающему стояку. Удивительное дело — у самого Томы к члену давно приливает всё, что только может, но сейчас его заботит только Аято. Аято, который снова тянет руки туда, где им явно не место. Тома перехватывает его запястья, без ожидаемого сопротивления заводит за голову и вот так, глаза в глаза, усмехается: — Как думаешь, мне придётся раздеть тебя полностью или ты справишься и так? Аято открывает рот, но вместо внятного ответа Тома слышит резкий выдох — который точно не имеет ничего общего с тем, что он снова трётся задом о член. Тома сцеловывает этот выдох почти ласково, медленно и тягуче, и Аято отзывается на поцелуй с таким удовольствием, будто только это и может подтолкнуть его к самому краю. Кажется, давление на член становится совсем невыносимым. Потому что в губы Томе Аято цедит как-то без особого задора: — Чёрт, да просто сними их уже!.. — Всё-таки не справишься? А что мне за это будет? Тома плавно подтягивается ещё выше, чужие ногти скребут его костяшки, чужой стон режет по ушам. Он смотрит на Аято выжидающе, не позволяя пробраться в голову мыслям о том, какой стыд он испытает, когда всё это закончится — беспокойство об этом режет подкорку, но Аято реагирует слишком остро, чтобы возвращаться в пассивный режим. В постели всегда командовал он, так что ещё вопрос, кто из них по-настоящему снизу — и Тома доволен, что один из пунктов его немного уязвлённой гордости находит успокоение в этих горящих возбуждением глазах. В конце концов, он быстро учится. И даже умудряется вкрадчиво сощуриться, когда Аято чертит взглядом линию до его собственного члена. И слишком провокационно проходится языком по губам — в очередной раз. — Разберись с моей проблемой, — тоном лучшего в мире продавца-консультанта предлагает Аято, — и я разберусь с твоей. Тома кивает: взаимовыгодная сделка, звучит вполне разумно. Вот только… — Кто сказал, что я хочу разбираться прямо сейчас? — и, отнимая одну руку, которая прижимала запястья Аято к кровати, спокойно предупреждает: — Это держи при себе. Они тебе пока не понадобятся. Аято шумно сглатывает — кадык снова дёргается, как никогда остро хочется обхватить испещрённую укусами шею, чтобы ощутить его движение под пальцами. Но вместо этого Тома цепляет резинку трусов и стягивает их ниже по бёдрам. Сползает на кровать, хлопает по колену в немой просьбе расставить ноги шире. Аято так и прикипает взглядом к его лицу: Тома может только догадываться, что на нём сейчас творится, но Аято смотрит жадно, заворожённо, почти не моргая. И не отводит глаза, даже когда Тома обхватывает влажными от смазки пальцами его член. Знания друг о друге — это обоюдная проблема. Аято прекрасно знает, что с Томой делает один верно подобранный тембр голоса, но зато Тома в курсе, что Аято предпочитает быстро и с силой. Теперь он открывает для себя ещё кое-что новое: оказывается, Аято слишком легко ломается, если задать издевательски медленный темп и нарочито небрежные прикосновения. Низкий стон вбивается в уши, Аято нетерпеливо ёрзает под ним в попытке урвать больше, но Тома толкает его свободной рукой в грудь, вынуждая вжаться в кровать всем телом. Обводя пальцем головку члена, он фиксирует малейшее изменение во взгляде: где Аято напрягается сильнее, а где получает краткую передышку; от чего застонет ещё громче, а от чего сожмёт губы. В низу живота всё крутит и ломает, но Тома не позволяет себе отвлечься, чтобы не упустить тот момент, когда Аято не выдержит. И у него уходит не так уж много времени. — Быстрее, — просит Аято на выдохе, но из голоса куда-то испаряются любые повелительные нотки. Это не приказ, это мольба — которая только поддаёт Томе азарта. Он останавливается, пережимая член у основания. Усмехается из-под ресниц: — Так хочется?.. Но мы же только начали. Ведёт вверх с силой, но так медленно, что Аято снова ломается в стоне. Тома, кажется, прекрасно понимает, какое оттягивающее напряжение в паху он чувствует и как от этого невыносимо больно — у него самого там творится примерно то же самое. С той лишь разницей, что Тома благородно помогает Аято с этим справиться, а к самому себе прикоснуться у него нет ни малейшей возможности. — Тогда заканчивай с этим уже, — голос Аято опускается до злобного шёпота, но снова ни одной попытки язвить. Тома собой горд: неплохо выходит для эксперимента. И на всякий случай снова проходится кулаком по всей длине ствола. — С чем заканчивать? Тебя так и оставить, ты дальше сам? Аято уже почему-то не так смешно. Взгляд сверкает почти обиженно. — Прекрати использовать смазку не по назначению, — огрызается он, за что получает вполне справедливый шлепок по самой головке и срывается на стон. — Проклятье, Тома… — Да? Где мне её тогда использовать? На лице Аято между злобой и возбуждением читается «ты и правда идиот или просто притворяешься». Тома довольно усмехается: твоим же оружием. Если у него самого такой взгляд, когда Аято начинает раздавать приказы и вымогать признания, тогда Тома не понимает, как он вообще держался всё это время. Такого Аято — с разведёнными бёдрами, руками над головой и влажными губами — хочется вжимать в кровать, пока голос не сорвёт до хрипа. — Ладно, — шепчет Аято, приподнимаясь на пятках, — хочешь, чтобы я попросил? Хорошо. Прекрати мне дрочить и, пожалуйста, трахни меня. Не успев настроиться на невозмутимость, Тома на мгновение меняется в лице: собственное возбуждение, о котором он успел забыть, прошибает электрическим импульсом по всему телу. Но он всё равно склоняется над Аято с коротким: — Ценю твою честность, но придётся ещё немного потерпеть. Быстрый поцелуй в головку члена, когда Тома толкается кончиком языка в щель и собирает солоноватую смазку, вызывает у Аято нетерпеливую дрожь. Тома приставляет ко входу палец, но даже так не торопится — подушечкой дразня проходится между ягодиц, губами соскальзывает на внутреннюю сторону бедра. Самые чувствительные места на теле Аято — это шея, загривок и… вот здесь. Тома царапает зубами кожу, оставляя новую метку прямо поверх едва зажившей старой — на Аято всё сходит до ужаса медленно, любой синяк, любой засос становится напоминанием об их сексе на ближайшие пару недель. И Тома не отказывает себе в удовольствии сделать так, чтобы и эту ночь Аято помнил ещё очень долго. Пусть сам Аято от жгучего нетерпения уже и выглядит так, словно вряд ли помнит что-то кроме имени Томы. Он откидывает голову в слабом стоне, когда Тома на пробу толкается внутрь. Давится громче, когда Тома оглаживает сжатые стенки изнутри. Сам подаётся навстречу, когда Тома добавляет второй. И буквально задыхается, когда с новым укусом Тома вводит сразу три. Он всё ещё пытается действовать как можно медленнее, но от вида Аято, который под ним теряет остатки самообладания и связи с реальностью, каждый удар сердца отзывается в члене ноющей болью. Тома всерьёз опасается, что, поиграв тут в самоуверенность, такими темпами сам с лёгкостью кончит безо всякого секса. Но доломать Аято важнее. И Аято ломается, стоит Томе с силой толкнуться по самые костяшки и одновременно провести языком по всей длине члена. — Хватит, — цедит невнятно, в очевидной попытке сохранить хоть какую-то гордость — хотя вся гордость Аято вместе с его бельём осталась где-то в изножье кровати. — Слишком… медленно. Я так не кончу, Тома, перестань… От того, как он умоляюще вышёптывает его имя, Тома сам едва удерживается от стона. — Мне и не нужно, чтобы ты кончил, помнишь? — улыбается он, пока внутренности сворачивает предвкушением. — Мне нужно, чтобы ты об этом умолял. Он изгибает пальцы — и, очевидно, попадает по особо чувствительному месту. Потому что Аято встряхивает на кровати так сильно, что она заходится жалобным скрипом. — Твою мать… — шепчет он на остатках воздуха, — твою чёртову мать, чем я это заслужил? — Упоминанием личностей, на которые у нас табу во время секса. — Когда это у нас появилось… — не давая Аято договорить, Тома повторяет движение, оглаживая его изнутри — в этот раз им движет любопытство, а не желание выбить из Аято болезненный стон, который наверняка слышали все на этаже. — С полчаса назад? — мило улыбается Тома. — Не отвлекайся, я ведь так и не услышал, что с тобой делать дальше. Может, тебе хватит только пальцев, чтобы… — Нет, боже мой, не смей. — Что тогда? В том, чтобы играть в недогадливого, есть своя прелесть: Аято принимает правила так легко, будто согласен на всё, лишь бы Тома не останавливался, но, когда у него забирают ведущую роль, лишают уверенности и контроля над ситуацией, он становится… таким податливым и беззащитным, что пах предательски сводит от одного взгляда на его лицо. Дрожащие ресницы, расширенные зрачки, пухлые влажные губы, острые скулы… Его лицо хочется взять в ладони и целовать до посинения, и Тома держится только напоминанием о том, что его награда за терпение — это дрожь по всему телу и низкие стоны в ответ на любое прикосновение. Лучшая награда — Аято, который плавится в его руках. Который измождённо откидывается на подушке, плотно жмурится и делает ровно три судорожных вдоха, прежде чем Тома наконец слышит то, что хотел. — Хочу кончить, — низко шепчет Аято, признавая поражение, — с твоим членом внутри. От вида тяжело дышащего Аято, который настолько теряет контроль, что с каждым толчком отчаянно пытается насадиться поглубже, Томе уже становится всё равно. Его выдержка тоже не железная. Ему тоже тяжело держать лицо. А ведь он к себе даже не притронулся. — Хорошо, — улыбается он светски, усиленно притворяясь, что они ведут беседу о погоде за чашкой чая, а не Тома прямо сейчас сгорает заживо. И хлопает Аято по ягодицам. — Перевернись. Аято реагирует моментально, словно только и ждал приказа. Плохо работая затёкшими руками, ложится на живот, но Тома перехватывает его поперёк и дёргает на себя, вынуждая прижаться спиной к груди. Он торопливо избавляется от белья, выдыхает Аято в затылок, когда собственный член прижимается ко входу, и уже тянется за презервативом, но на его запястье ложатся подрагивающие пальцы. — Если ты сейчас потратишь время ещё и на это, мне совсем крышу снесёт, — Аято чуть поворачивает голову, чтобы Тома мог насладиться всеми оттенками тёмно-синего в его глазах. И сам притирается ближе, скользя ягодицами по члену. — Давай. Пожалуйста. Тома мысленно усмехается: вот до чего он довёл Аято, до концентрированного отчаяния на губах и немой просьбы во взгляде. А потом все мысли из головы испаряются без следа, потому что Тома в кои-то веки слушается — и толкается внутрь. Он не разбирает, кто из них ломает голос громче: обжигающая волна напряжения в паху напрочь сметает остальные органы чувств. Единственным ощущением во всём теле остаётся только то, как Аято сжимает его член, откидывает голову на плечо и ловит своими губами его. Он так отчаянно лишает себя воздуха, так упоённо целует, выстанывая прямо в рот что-то непристойное, когда Тома медленно входит до упора… — Ты даже сейчас собираешься испытывать меня на прочность? — хрипит Аято. У него сознание, кажется, выветривается из головы без остатка. — Мне нужно ещё попросить или… Он осекается, потому что Тома подаётся назад и снова толкается на всю длину. Собственный стон хочется чем-то заткнуть, и Тома утыкается губами Аято в плечо, обводя языком яркие засосы. Аято находит его ладонь на собственном животе, сжимая до боли — только это немного возвращает Тому в реальность. — Можешь и попросить, — влажной дорожкой из поцелуев Тома поднимается выше по шее, к углу челюсти и отчаянно бьющейся артерии. Обхватывает пальцами дрожащий кадык, вынуждает отвести голову на себя, и с новым толчком Аято выгибается, гибкий, как натянутая струна. — Мне нравится, во что ты превращаешься, если тебе просто не давать то, чего хочется. Аято открывает рот — но опять срывается на стон. — Тома… пожалуйста. Третий раз за один вечер, фиксирует Тома теми крохами сознания, которые ещё умеют считать, Аято с уверенностью идёт на рекорд. Тома перехватывает его взгляд в отвороте головы, и то, сколько в нём внезапной любви, почему-то окончательно лишает его способности соображать. Кадык под пальцами вибрирует на каждом размашистом толчке — Аято не жалеет голоса, а Тома не задумывается о собственных бёдрах. Влажные шлепки, несинхронные стоны и одно на двоих сердцебиение вспарывают тишину комнаты, Тома царапает живот Аято, зарывается губами в его шею, зализывая собственные следы в перерывах между вдохами. Аято выгибается, чтобы насадиться глубже, подаётся навстречу, угадывает желание Томы его поцеловать ещё до того, как до этого дойдёт сам Тома — он весь напряжённый, отзывчивый, реагирует на каждое прикосновение и каждый толчок так, будто это их первый секс не после жалкой недели холодного игнорирования, а после пары лет на разных континентах. Между ними нет ни сантиметра свободного пространства. И Томе очень хотелось бы, чтобы вот так, вплотную друг к другу, в одном жаре на двоих, было всегда, но кое-что… не даёт ему покоя даже сейчас. Он тянется ладонью ниже, перехватывая член Аято у основания. Тот почти бессознательно толкается прямо в руку, но Тома крепко удерживает на месте — новый стон, низкий и обречённый, забивается в уши, вытесняя даже собственное: — Что ты делал всю эту неделю? Аято молчит. Губы приоткрываются в выдохе, как будто удивлённом. — Что? — Ну, — Тома беззаботно, хотя каждое движение напряжённого тела под ним отдаётся топящей волной в члене, ведёт ладонью выше, выбивая из Аято нетерпеливый выдох, — тебе же нужно было как-то справляться… с утренним стояком, например. — Ты издеваешься? — Мне просто интересно. У тебя столько раз на меня вставал, ты сам говорил… — Тома толкается внутрь и одновременно обводит пальцем головку. Аято кусает губу, давя стон — только то, что он сам слишком податлив, придаёт Томе смелости действовать настолько откровенно. Он даже не соображает, в какой момент переходит на английский; для его мозга это, кажется, остаётся последней возможностью внятно соображать. — Ты ведь дрочил на меня, правда? Пауза. Аято в его руках мелко потряхивает. — …правда. Тома перехватывает его запястье. Аято, слишком потерянный и далёкий от реального мира, даже не думает сопротивляться — просто позволяет их путающимся пальцам лечь на свой член. — Покажешь? Возможно, после этой ночи Тома проснётся в самом горячем адском котле и даже не будет спорить, заслуженно это или нет — определённо заслуженно. Но когда Аято почти на грани выстанывает: — Твою мать, Тома, — и резко, с силой толкается сразу в две руки — все ненужные мысли вылетают из головы. Тома позволяет Аято самому задать ритм, подстраивается под бешеные, рваные толчки, плотно жмурится, чувствуя сжатые стенки вокруг члена и подрагивающую пульсацию под пальцами. У него самого сознание разбивается на мелкие осколки, так что за рот сейчас, очевидно, отвечает какая-то другая часть тела. — Давай, покажи мне, — дышит он на ухо Аято, поддаваясь ритму его ладони поверх своей, — как именно ты себе это представлял. Вместо собственной руки был мой рот, да? Или, может… — Аято с глухим стоном роняет голову, Тома осекается, — ты сам хотел меня трахнуть? Аято не отвечает, но Томе ответ и не нужен: всё выдаёт чужое тело, дрожащее и обмякающее под его напором. Им обоим долго не продержаться: колени сводит болезненной судорогой на каждом движении, у Аято не остаётся сил даже стонать, и он просто хватает губами воздух. Он что-то шепчет, но Тома даже не различает, что — только когда Аято сжимает их руками член у самой головки, получается вычленить из череды выдохов собственное имя. — Тома, я… я сейчас… Аято кончает в его кулак с его именем на губах. Это осознание последним ударом доламывает и самого Тому. Он отстраняется, чтобы выйти, но Аято, совсем ничего не соображающий, дёргает свободной рукой за запястье, вынуждая крепко прижаться грудью к спине. И одними губами шепчет: — Всё нормально. Кончай внутрь. Тома так и замирает — с расширившимися зрачками, фиксируя каждую каплю пота на потерянном лице. Оргазм затапливает с неожиданной силой, Тома стонет, утыкаясь Аято лбом в плечо, пока тот продолжает удерживать его за руку. В паху болезненно пульсирует, под веками мелькают цветные круги, колени решают, что они достаточно пожили, и Аято отпускает, только когда Тома на длинном выдохе скользит ладонью по его бедру. Они заваливаются на бок, кровать снова звучно скрипит, но по сравнению с тем, как у Томы сушит в горле после этих вокальных подвигов, её попытка выходит почти жалко. Тома кое-как собирает себя по кускам, машинально обнимает Аято со спины и затихает, восстанавливая дыхание. Он всегда после секса чувствует себя измочаленным, но сегодня какой-то особый случай. Сегодня его измочалил не Аято, а он сам и отключившееся чувство стыда. Аято вполоборота ловит его взгляд. Он выглядит ещё хуже: мокрые не то после душа, не то от пота волосы, полностью красная шея, яркое пятно губ на бледном лице. И глубокие синие глаза — вот в них Тома, к которому постепенно возвращается чувство ответственности за свой рот, сейчас бы с удовольствием утопился. Но Аято не поддевает. Даже не подаёт знака, что у Томы ужасные — как он там говорил? — доминантные замашки. Только севшим голосом, с очевидным облегчением возвращаясь к японскому, говорит: — Ты… буквально вытрахал из меня мозг, — и не успевает Тома покраснеть или хотя бы загордиться, прозаично закатывает глаза: — Только теперь нам обоим нужно в душ. Опять. Он не обвиняет, но Томе всё равно становится… немного стыдно. Он всё это начал, а сейчас его проясняющееся сознание и дрожащие колени буквально кричат: ну и нахрена? — Ещё пять минут, мам. Я тут немного занят, собираю себя по кускам после секса с лучшим парнем на земле. — О, — Аято кое-как переворачивается к нему лицом. От осознания того, что сейчас может твориться с простынёй, потому что кое-кто убедил его не брать презерватив, Тома низко стонет — на этот раз отчаянно. Аято возвращает его на землю коротким, почти целомудренным поцелуем: ему, видимо, очень надо прояснить этот момент. — Так я лучший парень на земле? — Не без недостатков, — ворчит Тома миролюбиво, — но в общем и целом. — Что за жалкая ложь, у меня нет недостатков. — Пока ты не сходишь в душ и не смоешь с себя этот тяжкий грех, ты весь — сплошной недостаток. Аято вздыхает с истинно актёрским драматизмом, но, к большому счастью Томы, игнорирует ту часть, где к ответу за тяжкие грехи можно призвать самого Тому и его болтливый рот. Тома радуется до тех пор, пока Аято кое-как не садится на кровати. И протягивает Томе руку. — Что? — улыбается на его нахмуренные брови. — У меня здесь всё ещё одно полотенце. Идём. Немного подумав над тем, что можно ещё немного покапризничать и тогда его безнадёжно сломанное и согрешившее тело отнесут в душ на руках, Тома всё-таки хватается. Аято вздёргивает его на ноги, оба стонут от подгибающихся коленей… но удивительно точно подгадывают момент, когда можно переплести пальцы и поцеловаться. Голыми посреди комнаты после изматывающего секса, но главное не думать дальше одной конкретной секунды. — Аято, — зовёт Тома под аккомпанемент звона важной мысли в голове. Аято склоняет голову набок в немом вопросе, и Тома с улыбкой тычется губами в его вечно прыгающую родинку. И доводит до сведения один простой, как дважды два, факт: — Я тебя люблю. Он не знает, к чему говорит это конкретно сейчас — у них как-то не выходит без драматичной подводки. Просто вдруг понимает, что никогда раньше не говорил первым. Всегда было только «Я тоже», а Тома не сможет спокойно спать, если не закроет этот гештальт. Аято озадаченно моргает, будто признаваться после секса в любви ему в новинку. Но уже в следующую секунду Тома обнаруживает его ладони на своём лице. — И я тебя, — спокойно, ласково говорит Аято. — Правда, мне кажется, мы это давно выяснили. Он целует со смешком, закрывая глаза, в которых Тома так отчаянно хотел утопиться. Чувствуя себя сэндвичем, он улыбается — по-дурацки счастливо, потому что какая-то его часть, всё ещё не пережившая их ссору, на это даже не рассчитывала. Но всё так просто, действительно — как дважды два. Аято мягко отстраняется. — А теперь, пожалуйста, идём в душ. Кабинка тесная, я припру тебя к стене, и мы серьёзно обсудим, где ты набрался таких порнушных привычек. Иллюзия дурацкого счастья развеивается — зато возвращается способность краснеть. Тома обречённо прячет в отвороте головы горящие щёки. Зачем он всё это затеял… — Я, конечно, не отвечаю за свой рот, пока ты рядом сводишь меня с ума, но ты правда не догадываешься?.. — Есть пара вариантов. Можешь сказать сразу… — ладонь Аято вдруг скользит по животу Томы и останавливается прямо у члена. Который в данный момент переживает упадок сил, но хитрое лицо Аято так и кричит, что всё поправимо. — …а можешь сочинить какую-нибудь дискредитирующую меня неправду, и я буду очень медленно и долго выбивать ответ, который меня устроит. Тома сглатывает. — Пожалуй, включу холодную воду. Он ретируется из-под очевидно провокационного взгляда Аято к дверям ванной, и тот коротко смеётся ему вслед. Тома не знает, радует его вид голой задницы или сам факт того, что у него испаряются остатки самоуверенности, но… — Полотенце забыл! …но в конечном итоге конкретно Тому радует то, что Аято всё ещё способен смеяться. Опуская, правда, что следующим утром он пожалеет и об этом, и обо всём остальном, что останется за дверьми этой комнаты.