Лучше звоните Томе

— После выходки в субботу мне слегка урезали финансирование, — говорит Аято, с удовольствием подставляя лицо редким каплям дождя на станции, — поэтому это будет не пятизвёздочный курорт, уж извини. — И слава богу. Спасибо ещё и за то, что мы ехали на поезде, а не на частном мерседесе. — Частный мерседес у меня тоже забрали. — О нет, теперь у тебя не жизнь, а существование… Тома раскрывает зонт почти машинально: его приучили, что дождь равно простуда, а дожди в Англии — явление такое же частое, как наплевательское отношение Аято к собственным проблемам. Даже то, что полвоскресенья он провёл в игнорировании звонков от отца и удосужился ответить, только когда ему заблокировали кредитку, Аято почти не расстраивает. Поезд доставляет их куда-то на южное побережье Канагавы. Тома не имеет ни малейшего понятия, куда им дальше и что за рёкан Аято вообще снял — потому что он не был бы Аято, если бы сказал сразу и напрямик. Всё, что Тома знает, — это что ему «понравится» и что он «не такой дорогой, как тот с императорскими источниками». — Я сам здесь ни разу не был, — признаёт Аято, когда они спускаются от станции к домикам в долине, с интересом оглядываясь по сторонам. — Если заблудимся — заночуем в лесу и убьём кого-нибудь из местных, чтобы добыть себе еды. — Я не умею готовить человечину, — пытается было возразить Тома, но его уже никто не слушает. После яркого и шумного Токио, даже со всеми его одноэтажными закоулками в лучших традициях манги про летние каникулы, эта маленькая деревня кажется Томе настоящим раем на земле. Низкие домики, возле которых сушится бельё и гуляют бродячие коты, тропинка, уходящая к зелёным холмам, полная тишина и свежий воздух — всё выглядит как та самая картинка из буклетов про «незабываемые впечатления» и «традиционную Японию». На Тому здесь косятся с любопытством — то, чего он не встречал, гуляя по туристическим улицам в Токио, — но куда больше взглядов ожидаемо притягивает Аято. Даже наполовину скрытый под зонтом, он умудряется выглядеть как супермодель под прикрытием. Интересно, Тома производит впечатление частного телохранителя? Может, им стоит придерживаться этой легенды, чтобы не объяснять, зачем японцу и британцу номер с одной кроватью? Здесь вообще есть кровати или Тому ждёт классический футон и больная с непривычки спина наутро? — Куда мы… — пробует он снова, но после бесконечного множества попыток стоило смириться с реакцией: Аято невозмутимо закрывает ему рот ладонью и с усмешкой советует: — Тихо. Сейчас увидишь. Домик, у которого они останавливаются, выделяется среди остальных только тем, что он двухэтажный. Узкие балконы, цветочные горшки у входа и бумажная занавесь вместо дверей — так просто и красиво, что Тома, привыкший к тому, что по соседству с «Аято» всегда идёт «неоправданная трата денег», приходит в настоящий восторг. Это его первый раз, когда он за всё время жизни в Японии выбирается из Токио, и даже здесь Аято как следует думает о том, чтобы у него осталось соответствующее впечатление. — Я мог отвезти тебя на спа-курорт, — улыбается Аято, будто читая его мысли, и мягко подталкивает в спину, — цени мою заботу. — Не мог, — отбивается Тома той же улыбкой, — у тебя нет денег. — У меня есть деньги. Просто теперь их не так много. — Хочешь, я начну платить за тебя? — Разоришься после первого же похода в магазин. Нет уж, я потерплю. В маленьком общем зале, который весь пропитан тем самым японским духом, о котором Тома втайне мечтал всю осознанную жизнь — тонкие бумажные сёдзи, татами на полу, открытый огонь с чайником и целая коллекция гостевых тапочек, — они полушёпотом препираются до тех пор, пока им не вручают по чашке чая и тарелке данго. Хозяйка, чем-то напоминающая Томе Фуруту своей безукоризненной вежливостью и радушной улыбкой, просит дождаться оформления, добивает Тому тем, что передаёт ему гостевую юкату, и оставляет их в пучине безграничного удовольствия. Обычный зелёный чай и простейшие данго оказываются самым вкусным, что Тома пробовал за весь семестр в Японии. Он сидит прямо возле чайника, с юкатой на коленях, разглядывает Аято, который даже в такой обстановке чувствует себя будто как дома… и думает: а ведь сложись его репетиторство немного иначе, он бы пил этот чай в одиночестве. Если бы вообще пил. Как раз когда чашки пустеют, Аято вручают ключи и их уводят наверх. Тома смотрит на обстановку во все глаза и только хихикает, когда видит у номера табличку с аккуратно выведенными кандзи. — Почему здесь только твоя фамилия? С каких пор моя не считается? — С тех самых, как твою три раза забили в регистрацию с ошибкой, и я решил, что так будет проще, — Тома поджимает губы, и Аято наигранно вздыхает: — Не обижайся, судя по отзывам, сюда редко приезжают иностранцы. Зато у нас будет тихо и спокойно. И… — он оставляет обувь у входа, суётся в комнату и с очевидным недовольством заключает: — И очень тесно. В понимании человека с кроватью размера кинг-сайз — да, возможно. В понимании Томы, который вертит головой со скоростью пропеллера… что ж, кажется, даже его мансарда в Лондоне проигрывает по площади. Правда, беглого осмотра комнаты хватает, чтобы понять: да, субботний побег стоил Аято определённых жертв и потери нулей на кредитке. Иначе с его тягой к лишнему позёрству он бы в жизни не выбрал для Томы что-то настолько… простое. Номер на самом деле довольно просторный, но внутри нет ничего, кроме обычной гостиничной мебели, двух футонов — чёрт, всё-таки больная спина — и очаровательного столика на колёсах с чайником. За перегородкой — маленький балкон с видом на сад и журчащий содзу, на который Тома заворожённо смотрит, как счастливый идиот. И даже не сразу замечает, как Аято со спины кладёт ему голову на плечо. — Если я немного побуду паинькой, — бормочет в изгиб шеи, — может, мне вернут кредитку и я смогу снять что-нибудь побольше… — Шутишь? — Тома разворачивает его к себе лицом так, чтобы Аято видел его улыбку. — Здесь чудесно. Ты хоть представляешь, как мне будут завидовать, когда я выложу это всё себе в Инстаграм? Я как будто в манге про самураев, где там моя юката? Аято отсмеивается. Что ж, минус один пункт для переживания. — Британцы все такие непривередливые, или тебя просто легко впечатлить? Тома лезет в обёртку с гостевой одеждой. Простая белая юката с геометрическим узором и синее хаори, которое шили как будто под цвет глаз Аято, возвращают его лет на пять назад — когда он даже не думал, что жизнь зашвырнёт его в такой тихий уголок классической Японии. Ещё и за компанию с парнем, который переживает, что потратил на это недостаточно денег и мог бы стараться получше. — Фотографируй, — Тома ультимативно всовывает Аято в руки телефон. — Знаешь, центр Токио почти весь в небоскрёбах, этого и в Лондоне хватает. А традиционные гостиницы в нашем понимании — это деревянные пабы, где впечатлений можно набраться только от мужиков после парочки пинт пива, и дадут тебе там не юкату, а по лицу. Мне будут завидовать. Аято фыркает, но подчиняется — фотографии у него выходят без особого мастерства, но хотя бы со старанием. Борясь с интернетом в глуши, Тома отчитывается по всем чатам сразу, включая родителей, Ёимию отдельно и Клуб Тупых Настолок в общем, стараясь при этом не думать, что поставляет Горо контент прямо из первых рук. А потом растягивается на футоне рядом с Аято и вдыхает полной грудью. — Хочу погулять по деревне, — бормочет в потолок. — И попробовать кайсеки. И сходить на источники. И посидеть в саду с бамбуком. И… что смешного? Аято, который и правда отсмеивается в сторону, качает головой. — Ничего. Не думал, что столько эмоций у тебя вызовет обычная гостиница. — Это не обычная гостиница! Это традиционный рёкан, я всю жизнь думал, что никогда в нём не побываю! Аято надоедает, что Тома так активно размахивает руками, и он просто валит его назад на футон. Прижимает обе ладони по бокам, перекатывается, чтобы навалиться всем телом, и вот так, сверху вниз, и замирает. Исключая необходимые приступы тактильности, Тома просто уверен, что Аято нравится следить за малейшими изменениями в его взгляде с такого положения. — Я успел чем-то оскорбить японскую культуру, — Тома сглатывает, вконец растерянный, — или что это такое? — Это очередное осознание, что я не мог в тебя не влюбиться, — Аято с улыбкой наклоняется к нему за поцелуем. За первым полноценным поцелуем с того момента, как они выходят из общежития на вокзал — и оказывается, что целуется он с такой же отдачей, как и пару часов (целую вечность) назад. — То есть всё это время я мог не развлекать тебя дорогими ресторанами и частными водителями? Просто нужно было снять номер в гостинице, которой нет на Букинге и у которой даже не четыре звезды? Тома тихо смеётся ему в губы — абсолютно счастливый и разбитый собственными эмоциями. — Мы же говорили о том, что меня не надо покупать. Тебе правда нужно было окончательно это понять только тогда, когда ты остался без денег? — Я сейчас опять начну перестраивать все свои жизненные установки, — жалуется Аято. Откатывается в сторону, давая Томе возможность спокойно вдохнуть, и вдруг добавляет: — Продолжай в том же духе. Люблю смотреть, как ты улыбаешься. Тома отворачивается, чтобы Аято не видел очередного приступа красных щёк. Если он и сомневался, что его дурацкая радость может стать ещё сильнее — Аято снова блестяще справляется с тем, чтобы доказать Томе, что это не так. На улице до сих пор моросит, поэтому Тома тащит Аято сразу в онсэн. Стараниями того, кто уверяет, что у него нет денег и он умрёт смертью неудачника в финансовом планировании, им отдают приватный источник на двоих. Тома с восторгом разглядывает горячие камни и водяной пар, раз за разом перечитывает все таблички с инструкциями и даже невозможность нормально дышать при виде голого Аято списывает на жар в помещении. Они забираются по пояс, шипя от температуры и ленясь лишний раз открывать рот. Рёкан Тома добавлял в список исключительно в шутку, особо ни на что не надеясь, но… — Ты даже сейчас улыбаешься. Тома с неохотой разлепляет глаза. Аято смотрит на него сияющим взглядом с противоположного угла небольшого бассейна — с локтями на камнях, расставленными ногами, так, будто сидит на королевском троне, а не голый и по пояс в кипятке. — Не плакать же мне, — лениво отвечает Тома наконец. — А ты пялишься. Извращенец. — Опять эти беспочвенные обвинения, когда я просто пытаюсь сказать, что ты красивый… Тома искренне рад, что из-за пара по всему онсэну он и так краснее некуда. — Ты всё равно красивее, — бормочет он, снова закрывая глаза. Слышится мерный всплеск: Аято переползает на его сторону, вынуждая подвинуться, и его тело вплотную к телу Томы поднимает ему температуру ещё на пару градусов. Аято с усмешкой утыкается губами во влажную шею, по телу прокатывается приятная дрожь… — Только не как в тот раз после собрания, — просит Тома шёпотом. — Но это же частный источник, сюда никто не зайдёт, — смеются где-то рядом. Ладонь Аято собирает капли влаги с груди Томы, но ниже, спасибо за это большое, не спускается. — Не переживай, мне сейчас даже пошевелиться лень. Это только чтобы иметь право тебя целовать. — А ещё чтобы смотреть на меня, а не на голых мужиков за пятьдесят, верно? — Да, это убило бы весь настрой. Больше Аято не говорит ни слова — утыкается Томе в плечо, коротко вздыхает и, кажется, умудряется ненадолго задремать. А Тома расчёсывает пальцами его мокрые волосы, ловит взглядом поднимающийся к потолку пар и чувствует себя буддистом, познавшим абсолютное просветление. Формально Тома давно на каникулах, формально он отдыхает от студенчества и мероприятий уже третью неделю — но остатки стресса всё равно вымываются горячей водой и испаряются под потолком, так что из онсэна Тома выходит абсолютно другим человеком с обновлённым сроком эксплуатации. Знал бы он, что всего час в горячих источниках воскрешает нервные клетки из мёртвых, — уломал бы Аято поехать после первого же зачёта. До самой ночи у Томы в голове даже не появляется ни одной дельной мысли. Обсохнув и собрав себя по кускам, он тянет Аято за собой в сад посмотреть на бамбуковый фонтан и сфотографироваться в юкатах на фоне зарослей. Они набредают на маленький пруд, в котором плавают живые карпы, и Тома в попытке их заснять едва не роняет в воду телефон. К вечеру в общем зале им подают самый роскошный ужин в жизни простого смертного — по мнению Томы — и какие-то красивые, но слишком маленькие порции всего подряд — по мнению Аято. Тем не менее он даже учит Тому самостоятельно жарить мясо на углях — «Ого, так ты всё-таки умеешь готовить, или я подожду, пока здесь всё взорвётся?» А после ужина Аято сам предлагает пройтись по деревне, так что Тома имеет замечательную возможность сфотографировать каждый традиционный фонарь и погладить каждого кота. Неудивительно, что умиротворённый, довольный и, по ощущениям, помолодевший до энергичного трёхлетнего ребёнка Тома добирается до номера только к ночи. Он на остатках сил лезет в душ, чтобы окончательно утрясти в голове все впечатления и дождаться из магазина Аято с их будущим завтраком. Забираясь под одеяло, в котором тонет с головой, Тома просто лежит и смотрит в потолок. Футон на удивление мягкий, может, стоило бы привезти такой в Лондон… или юкату. Хотя бы юкату. Аято возвращается с очередной коробкой данго и целым ворохом мелких сувениров, которые, не разбираясь, сваливает Томе в рюкзак. — Я рассчитывал на чай, который не окажется молочным улуном, — жалуется мимоходом, сбрасывая юкату прямо на пол, — но у них нет ничего другого, так что придётся потерпеть. Когда он падает к Томе на футон и прячет зевок за сгибом локтя, тот привлекает к себе внимание лёгким поцелуем. Ладонь Аято тут же оказывается у него на талии, из взгляда уходит сонливость — Тома ловит собственное отражение в бликах от уличных фонариков. Глаза у Аято, определённо, лучшая часть на его лице. После губ. В которые Тома шепчет: — Посмотрите на него, он собрался терпеть молочный улун. Не знаю, почему ты вечно недоволен, это потрясающее место. Аято едва усмехается: — Я доволен улуном, пока тебе всё нравится. А ты, кажется, под впечатлением. — «Кажется», — передразнивает Тома. И кусает губу, потому что за эти полчаса наедине с самим собой у него было время кое-что взвесить и кое о чём подумать. — На самом деле… у меня на сегодня был ещё один пункт из чек-листа. Моего личного. Они лежат вплотную друг к другу — так близко, что можно кожей поймать чужое дыхание. Странное ощущение, которое переживалось и переваривалось тысячу раз до этого, но для Томы всё равно каждый раз как первый. А этот — особенно. Аято заинтересованно поднимает бровь, знаком показывая продолжать. Медленно, глядя ему в глаза, Тома ведёт ладонью с его шеи ниже по груди, по животу, пока не упирается в кромку белья. Достаточно красноречивый намёк, чтобы Аято углядел суть, но… — Ты хочешь переспать прямо в старой гостинице с бумажными стенами? Кто из нас ещё извращенец? …но не до конца. — Не совсем. В смысле, совсем, в смысле… — окончательно путаясь, Тома жмурится и вздыхает. Так. Заново. — Помнишь, что я тебе тогда сказал? На ужине с родителями? Вот теперь в глазах Аято прорезается понимание. Тома не убирает руку, мягко царапая живот, но и дальше не идёт — пока не получит подтверждение или железный отказ, он не собирается двигаться с места. — Я хочу попробовать снизу, — говорит Тома абсолютно спокойно, хотя у самого в животе на собственных словах что-то переворачивается. — Сейчас. Аято, у которого взгляд расширен едва ли не до состояния паники, не реагирует, и Томе приходится добить: он скользит ладонью под одежду, едва касаясь пальцами полувставшего члена. И только тогда Аято перехватывает его запястье. — Постой, — Томе кажется, что хорошие планы — не его конёк, раз это уже не первый, в котором что-то идёт не так. Аято едва заметно хмурится. — Я… я всё помню, но тогда мне… показалось, что ты пошутил. — С чего бы мне? Под такими прямыми вопросами теперь уже Аято некуда девать свою неловкость. Томе почти смешно, особенно учитывая, что его рука всё ещё в чужих трусах и это не добавляет очков их цивилизованной беседе о том, кто и как над кем шутил. — Ну… — Аято кашляет. — Я решил, что ты просто придумал такой оригинальный способ вернуть меня на землю после новости про родителей. В смысле, он сработал, но напрямую у тебя спрашивать было как-то… неловко? Теперь Тома уже не удерживается от полноценного смеха. Вот так, оказывается, следует поступать, когда хочешь вызвать у Камисато Аято чувство неловкости — прямо посреди старой гостиницы с бумажными стенами сообщать ему, что хочешь, чтобы он тебя трахнул. — Но сейчас-то, — говорит Тома с улыбкой, — я прямо перед тобой. У нас вроде как всё хорошо. И я абсолютно честно говорю тебе, что хочу попробовать снизу. Прямо сейчас. Кажется, это из разряда тех же прегрешений, за которые Томе положен самый горячий адский котёл. И лично Тома склонен думать, что к такому умению подцепить момент и выбить почву из-под ног приложил руку именно Аято, потому что Тома не знает, от кого ещё он мог набраться таких дурных привычек. Аято по-прежнему молчит, поэтому Томе снова приходится подтолкнуть его к какому-то решению. Хватка на запястье, когда он пережимает чужой член, давит сильнее, но Аято не делает ни единой попытки оттолкнуть его с концами. — Как ты… — давит он вместо этого, прерываясь на резкий выдох, — как ты вообще до этого дошёл? — Просто подумал, знаешь… — с невинной улыбкой Тома медленно ведёт ладонью вверх, — …меня этот семестр во всех отношениях трахнул морально, а вот до физического как-то не дошло. Решил, что стоит это исправить. Он перехватывает член у основания, и Аято снова выдыхает ему в губы. — Знаешь, с точки зрения нравственности это не самый удачный момент… — Я тебя умоляю, ты и нравственность — в одной комнате? Аято сжимает губы: что ж, видимо, справедливо. Но потом пробует ещё: — У меня нет с собой ни презервативов, ни смазки. — У меня есть. Секундное осознание в чужих глазах от того, что Тома действительно это планировал, тут же сменяется вспышкой удовольствия. Аято тянется к его губам почти на автомате, вряд ли соображая, что это прямой знак для Томы продолжать. — Здесь действительно очень тонкие стены, — шепчет Аято в поцелуй новую попытку его облагоразумить. — Заткнёшь мне рот. — Тебя нужно нормально подготовить… — Кто сказал, что я не готовился сам? Аято замирает на пике тихого стона, так и оставляя рот в форме идеально круглой буквы «о», но с губ не срывается ни звука. Его пальцы бездумно сжимаются у Томы на плечах, и тот чувствует, как под пальцами собственными дёргается абсолютно твёрдый член. Если Аято рассчитывал отделаться простыми отговорками в стиле родителей, запрещающих гулять после девяти… что ж, у Томы для него плохие новости. Он-то в своём желании полностью уверен. — Только подумай, — шепчет он, стягивая трусы ниже по бёдрам, чтобы не мешали пускать по телу Аято электрические разряды лёгкими касаниями, — как у меня внутри должно быть узко. Как я буду просить ещё. Как я отдам тебе весь контроль без остатка. Хочешь? Тома мог и не спрашивать — по глазам, плавящим внутренности, видно, как Аято хочет. И всегда, наверное, хотел. — Ты… точно уверен? Прямо сейчас? Вот так? Тома молча кивает — трижды, глаза в глаза. — Скажи ещё раз. — Хочу, — покорно повторяет Тома, вытягивая каждое слово, — чтобы ты меня трахнул. Прямо сейчас. Вот так. И тогда последняя опора этой хвалёной нравственности во взгляде Аято рушится без надежды на реконструкцию. Он целует его — мокро и глубоко, прежде чем подняться на локтях, отпихнуть одеяло и второй раз за день оказаться верхом. Медленными подсказками-прикосновениями вынуждает Тому спустить бельё и развести ноги в стороны, прикипает взглядом к влажному члену и машинально облизывает губы. В этом Аято уже не остаётся того смущённого подростка пятиминутной давности. Этот Аято смотрит на Тому так, будто ему в руки вручили подлинную «Мону Лизу», а он несколько лет выпрашивал себе на день рождения репродукцию. Этот Аято… собирается его трахнуть. — Смазка? — В рюкзаке. Второй карман. Аято кивает, перегибаясь через Тому, подтягивая к себе рюкзак. Вся его неловкость стирается с лица самим фактом того, что Тома действительно, сотню раз переваривая эту мысль, собирается отдать ему весь контроль без остатка. Мысль из разряда тех, которые приходят тебе в голову на ровном месте, и тело встряхивает электрическим током от того, насколько это возбуждающе. А сейчас — сейчас не на ровном месте. Сейчас Аято взглядом сверху вниз один за другим срывает замки со всех запертых ящиков Томы, в которые он старательно запихивал свои кинки на приказной тон, беспрекословное подчинение и желание видеть в глазах Аято сплошное удовольствие. Вот только окончательная правда в том, что Тома действительно давно этого хотел — как… как ещё один обязательный пункт в чек-листе перед отъездом домой. Он тихо выдыхает, чувствуя чужие пальцы, смазывающие вход. Аято не торопится, лоб, в противовес его пылающему взгляду, расчерчивает складка задумчивости, и Тома шепчет: — Я готовился, помнишь? Не нужно так… — Нужно, — отрезает Аято таким тоном, что у Томы пропадает желание спорить, — но спасибо, теперь я знаю, почему смазка так быстро закончилась. Боже, сколько раз ты втайне от меня?.. — Не так много, — честно отвечает Тома, потому что с разведёнными бёдрами и чужими пальцами у входа ни у кого не получилось бы соврать. — Но ты правда можешь надо мной не трястись. Аято с явным сомнением качает головой. И вдруг, словно что-то поняв, усмехается: — Ты просто хочешь лишний раз послушать, как я командую. На этот раз Тома не отвечает — из желания не скомпрометировать себя окончательно. Почему-то кажется, что информации о том, что он действительно готовился, Аято для нужного градуса возбуждения хватит с головой. — Ладно, — выдыхает Аято. Ловит взгляд Томы, спокойный и открытый, и просит: — Но ты скажешь мне, как только почувствуешь, что что-то не так. — Договорились. Этот проблеск заботы в глазах Аято становится последним, что Тома получает в ответ на свои заранее выигрышные уговоры. А потом Аято без предупреждения проталкивает палец внутрь. Тома охает — от неожиданности или от нахлынувших ощущений, он не разбирает, а Аято не даёт опомниться. Входит сразу до упора, косой улыбкой и прищуром глаз вспарывая все надежды Томы на то, что он сможет удержаться от стона. И низким, бархатным голосом шепчет: — Кто-то и правда готовился. Одного тебе будет мало, да? Если у Томы и были возражения на этот счёт, потому что он склонен сомневаться в себе до последнего, Аято не опускается до того, чтобы их слушать. Когда внутрь толкаются сразу два, Тома выдыхает сквозь зубы, откидывает голову на подушку, чувствуя, как медленно, с почти садистским удовольствием Аято раздвигает стенки. Ощущения знакомые, привычные, в конце концов, Тома убил половину их смазки только на то, чтобы впервые за целый год заставить себя вспомнить, что такое растяжка. Но когда Тома лишается возможности контролировать угол и глубину, когда отдаёт эту возможность кому-то другому… чувствуется совершенно иначе. Возбуждение подкатывается к члену пульсирующими толчками — и почему, думает Тома на остатках целого сознания сквозь неровное дыхание, наедине с самим собой так не работало? В чём дело — не было этой вкрадчивой усмешки сверху вниз? Не было чужой ладони, очерчивающей контуры пресса? Не было Аято целиком, который наблюдает за малейшей переменой эмоций на лице Томы, как за сюжетом самого интересного в мире фильма? Тома правда старается удерживать голос глубоко в горле. Но стоит Аято на пробу, будто ему просто любопытно, добавить третий и тут же толкнуться по самые костяшки… — О боже, ты- Чужая ладонь с силой накрывает ему рот. Тома вспыхивает, лицо Аято оказывается в сантиметре от его, смешок насквозь прорезает тишину. — Чш-ш, — советует он с весёлой усмешкой, — здесь всё ещё тонкие стены, помнишь? Тонкие или нет, но ощущение от того, как пальцы Аято оглаживают его изнутри, напрочь выбивает из головы все остальные мысли. Тома мычит в его ладонь, впивается в спину, притягивая Аято ближе, так, чтобы он лёг плашмя. В таком положении, тело к телу, ни капли свободного пространства, очень хорошо слышно, как у него самого сердце отбивает бешеный темп. — Кажется, ты и правда старался, — голос Аято, тихий и довольный, можно пускать по венам вместо крови. Он проходится пальцами по входу, вызывая нетерпеливую дрожь в бёдрах, и снова вставляет до упора. — И всё это только ради того, чтобы я мог тебя трахнуть… — Тому буквально подбрасывает на футоне, потому что Аято изгибается внутри, и горячая волна возбуждения выбивает воздух из лёгких. А сам Аято, беззаботно улыбаясь, поддевает: — У тебя получалось кончить? Просто от мысли, что когда-нибудь я действительно буду сверху? Тома, у которого по-прежнему бесцеремонно зажат рот, способен только послать в ответ гневный взгляд. Он берёт свои слова назад, Аято сверху ему не нужен, ему нужно в ближайший храм — переварить и замолить тот факт, что у него на этот низкий голос безбожно стоит. — Потому что у меня… — продолжает Аято, который такими темпами отправится в храм вместе с ним, — у меня — да. Что ж, Тома, ты сам просил командовать, сам нарвался — получай. Осознание, что Аято наконец забирает в свои руки полный и безраздельный контроль над процессом, что он может сделать с Томой что угодно, а тот только скажет ему спасибо… обезоруживает. Оставляет Тому перед ним абсолютно беззащитным. Голым — во всех чёртовых смыслах. А мысль о том, что Тома знает, каким ещё Аято может быть — ласковым и заботливым, податливым и мягким, — и вовсе оставляет от его сознания мелкие, раскрошенные осколки. Потому что в этом Аято остаётся только желание его, Тому, довести до оргазма собственными доминантными замашками, и этот контраст просто убивает. Тома протестующе стонет, когда Аято напоследок хлопает его по ягодице влажной от смазки ладонью. Ему приходится освободить рот, чтобы подтянуть Тому за бёдра вплотную к себе — так, чтобы тот прекрасно чувствовал, как член проходится между ягодиц. Тело сводит судорогой предвкушения, и Тома, пользуясь возможностью нормально дышать, тратит её на полноценное: — Садист. — Я? Ни в коем случае. Не моя ведь идея. Руша идеальный образ Человека, Который Сегодня Сверху, Аято ему подмигивает — а затем одним изящным, плавным движением заводит Томе руки за голову. Его лицо так близко, что Тома при желании мог бы пересчитать каждый светлый блик в тёмно-синей радужке, его дыхание отдаётся на коже мурашками, его член сейчас упирается прямо между ягодиц. Прямо как в первый раз. С одной небольшой разницей. — Без рук, — усмехается Аято Томе в губы. — Ты справишься и так. — Что ты?.. — Ты к себе не притронешься, — Аято склоняет голову набок. Врёт, решает Тома, это было бы слишком жестоко, ему просто хочется посмотреть на реакцию. — Видел бы ты свой взгляд, пока я тебя растягивал… Готов спорить, ты сможешь кончить от одного моего члена внутри. Тома рвано, зло выдыхает сквозь зубы. Ладно, может, и не врёт. Аято слишком упивается любой возможностью командовать ситуацией, чтобы не воспользоваться ещё и этим. Томе стоило об этом подумать, прежде чем подпускать его к своей заднице, но теперь, когда в неё упирается головка члена, как-то слишком поздно. — Ты же так хотел, правда? — шепчет Аято, склонившись над ним так низко, что его сердцебиение до сих пор ощущается как собственное. — Тебе нравится. Нравится мой голос, когда я тебе приказываю. Нравится, когда я не даю тебе то, чего ты хочешь. У тебя встаёт на самоуверенность. Поэтому, если я говорю тебе, что ты кончишь так, как я хочу… — его пальцы, всё ещё липкие от смазки, вдруг обхватывают член Томы, и его дугой выгибает на футоне, но раньше, чем накатывающее облегчение добирается до головы, Аято уже отпускает. И усмехается: — …то ты кончишь так, как я хочу. Тому потряхивает. То, что раньше Аято удавалось топить за собой, своим голосом и своим телом, вдруг проталкивается на передний план, и Тома слишком остро чувствует, как болезненно пульсирует собственный член. Возбуждение растекается уже не в паху — по всему телу до самых кончиков пальцев, заставляя ловить каждое соприкосновение кожей и каждый осадок чужого дыхания. Казалось бы, Тома должен был привыкнуть. К тому, что так или иначе у него отбирают хотя бы часть контроля, диктуют свои условия и заставляют подстраиваться под чужие желания. То, как Аято ведёт себя в постели, каждый раз напрочь срывает Томе крышу, но в этот раз по-другому — в этот раз у него нет даже крупицы возможности на что-то повлиять. И Тома, прикидывая в голове эту смену ролей, честно не предполагал, что этот факт может завести его ещё сильнее. — Начинаю понимать, — шепчет он сухими губами, будто в замедленном действии наблюдая, как Аято раскатывает по члену презерватив, — почему для тебя выбрали такое прозвище, господин Камисато. — Скажешь так ещё раз, — фыркает Аято, в очередной раз портя момент, — и вообще сегодня не кончишь. Жаль, что Тома не особо ведётся на его угрозы, потому что знает, что его не оставят вот так. Он даже успевает углядеть в глазах Аято вспышку самодовольства — а потом приходится зажмуриться и прикусить губу, удерживая стон, потому что Аято наконец толкается внутрь. Ему снова зажимают рот, но это нихрена не помогает. Тома сдавленно цедит не то ругательство, не то мольбу, каждой клеткой напряжённого тела чувствуя, как медленно и осторожно Аято входит до самого основания. Не был бы Тома сейчас так сконцентрирован на собственных ощущениях, он был бы готов поклясться, что на его лице пополам с удовольствием мешается самая настоящая тревога. — Всё в порядке? — шепчет Аято одними губами. И Тома, не сводя с его лица плывущего взгляда, только кивает, хотя сам факт, что Аято его трахает, понятию «в порядке» не особо соответствует. — Тогда веди себя потише. Мы же не хотим, чтобы нас отвлекли. Тома не успевает подготовиться — ни к тому, что ладонь исчезает с его рта, давая голосу свободу, ни к тому, что Аято снова размашисто толкается на всю длину. Он стонет, но обрывается на полувздохе, зарывается пальцами Аято в волосы, чтобы занять руки, которыми ему запрещено к себе прикасаться… и едва не кончает от одного толчка, когда слышит влажный шлепок о собственные ягодицы. — С ума сойти, какой ты чувствительный, — выдыхает Аято ему на ухо. Голос подрагивает, будто он сам ходит по грани в шаге от того, чтобы застонать вслух. — Знал бы — трахнул бы тебя раньше. — Так бы я и разрешил. Аято затыкает собственные язвительные замечания, которые он точно готов был озвучить, долгим поцелуем в шею, нагло пользуясь тем, что на новом толчке Тома запрокидывает голову. Но Тома даже так, одной только кожей, чувствует его спрятанную улыбку. Аято сползает с шеи на кадык, на ключицы и грудь — без засосов, без укусов, просто топит собственные стоны в разгорячённом тепле чужого тела. Он двигается слишком медленно и размеренно, словно подминает под собой не Тому, а какой-нибудь карточный домик, на который не так посмотришь — и он рассыплется до основания. И Томе снова приходится напомнить: — Я не сахарный, Аято. Сильнее. Он выдерживает этот долгий взгляд сверху вниз с достоинством приговорённого самурая. А потом опять срывается на стон, потому что Аято в кои-то веки его слушается. — Так лучше, да? — довольно щурится Аято, делая паузы после каждого слова, чтобы толкнуться внутрь и дать Томе полноценно выстонать ругательство. — Всё-таки нравится пожёстче? Тома искренне рад, что за ускоренной амплитудой движений ему просто не хватает воздуха не то что ответить — поймать хоть какую-то мысль, кроме «да, пожалуйста, ещё». Он цепляется за волосы Аято крепче, потому что это — и его член — становится последней осязаемой точкой в пространстве, которую Тома полноценно ощущает. Аято наклоняется ниже, его дыхание горячит кожу ещё сильнее, его стоны отдаются вибрацией в ушах, и он сам, кажется, напрочь забывает о бумажных стенах и ещё десятках доводов по поводу их целомудрия. Особенно когда: — Ты мне доверяешь?.. Тома сглатывает, чувствуя, как под чужими пальцами, лежащими на шее, дёргается кадык. А потом качает головой: — Давай. Остатки воздуха уходят из лёгких под давлением на гортань. Каждый новый стон продирается сквозь щемящую, приятную боль в горле, когда Аято усиливает хватку, в тысячный раз выгоняя из головы любые цельные мысли. Тома закрывает глаза, растворяясь в избытке ощущений, вздрагивая под сумасшедшим темпом, хватая губами воздух под секундами свободы от ладони на шее. Член продолжает рассылать болезненные импульсы по всему телу, но за всем остальным Тома перестаёт обращать на него внимание — каждый нейрон в мозгу сейчас сосредоточен на Аято. На том, как он сильно, грубо, переставая тормозить себя на ненужной заботе, втрахивает его тело в футон. И теперь Тома вполне уверен, что кончит так, как он захочет. Не хватает только… — Аято, — просит он хрипло, пока горло от недостатка кислорода скребёт наждачкой, — пожалуйста… Тома давит на затылок, вынуждая наклониться почти вплотную, и словно в отместку хватка на его горле тоже сжимается сильнее. Они соприкасаются лбами, взгляд Аято, такой же плавающий в пространстве и такой же обжигающий, заставляет Тому едва не зайтись под ним криком — и он бы зашёлся, если бы ему вообще позволили говорить. — Да? Что такое? Аято отпускает, даря спасительный глоток воздуха. И Тома быстро, боясь, что из головы вылетит такая важная вещь, шепчет: — Поцелуй меня. Сильный толчок заставляет тело содрогнуться от дикого жара, но Аято ловит его лицо в свои ладони. И, не говоря ни слова, ни секунды не сомневаясь, целует. Ощущение чужих губ, сухих, но по-прежнему мягких, доламывает Тому окончательно. Он кончает, маскируя в этом поцелуе стон, от которого в теле сводит каждый нерв, и даже не сразу понимает, куда деваются колющие волны возбуждения и когда прекращаются толчки. Аято замирает внутри — Тома может почувствовать, как его потряхивает, как пульсирует его член во время оргазма, как он углубляет поцелуй, цепляясь за Тому так, будто сам теряет связь с реальностью. И даже когда дрожь сходит на нет, Аято не даёт Томе отдышаться. Упоённо гладит его скулы, зацеловывает лицо, крадя такой нужный кислород, произносит в самые губы: — Боже мой, я точно должен был трахнуть тебя раньше. — Так бы я и разрешил. Тома искренне хочет скопировать собственные интонации, но это был прошлый Тома, которого не затрахали до потери пульса и которого не душили в процессе — а поэтому выходит сипло и жалко. Но Аято всё равно смеётся: — Я же говорил, что ты кончишь без рук. Умница. Тома вздрагивает: Аято плавно, на таком контрасте с недавней грубостью, отстраняется и стягивает презерватив. Его косой взгляд режет по самым оголённым нервам без ножа. — Что? Тома закрывает глаза, чтобы не смотреть в это самодовольное лицо. — Ничего. — Нравится, когда тебя хвалят?.. — Тома, может, и не смотрит, но на эту улыбку и не надо смотреть — её прекрасно слышно в нарочито задумчивом тоне. — Мне стоит звать тебя хорошим мальчиком? Асфиксия, грубость, теперь ещё и… — Ну-ка заткнись. — …сколько же ещё я о тебе не знаю? — Как будто в первый раз переспали, — ворчит Тома, перекатываясь на бок. Бёдра ноют, и теперь, вспоминая крутой склон, по которому они спускались от станции к рёкану, Тома чувствует, что это определённо была не самая хорошая его идея. — Хочешь знать про всё, что меня возбуждает? Он открывает глаза. Аято, который как раз вытягивается рядом, удивлённо поднимает бровь: — Спустя два месяца отношений?.. Конечно, хочу. Полным списком по пунктам, пожалуйста. Тома с улыбкой тянется к его лицу. У них обоих всё ещё сбитое дыхание и один рваный сердечный ритм на две грудные клетки, а у Аято вдобавок взгляд сверкает остаточным возбуждением. Тома знает, что оно скоро потухнет, но сейчас… сейчас он, даже после бурного дня и такого же бурного секса, чувствует, что вполне мог бы повторить. — Там один пункт, — Тома ласково очерчивает контуры губ Аято большим пальцем и сверху касается своими. — Ты.