~
Последним, что они вычёркивают из Краткой Инструкции перед этими загадочными выходными, становится рассвет на Фудзияме. Тома специально оставил самый потенциально красивый и сложный пункт напоследок, чтобы окончательно закрепить впечатления от семестра в Японии на вершине горы. Они приезжают к станции вечерним автобусом и поднимаются по пешеходной тропе ночью, делая перерывы на каждой остановке, чтобы Аято мог всласть поныть о том, что его старая двадцатилетняя спина не создана для альпинизма. Тома с диким восторгом обещает проводнику у подножия сохранить сувенирный посох, на котором выжигают печати с отметками высоты — он не знает, как повезёт полтора метра дерева в эконом-классе, но его это мало волнует. Об этом можно подумать как-нибудь потом. Рассвет застаёт их прямо у последних ворот на пути к вершине. Немного разочарованный тем, что деньги больше не позволяют Аято выкупить всю гору на целое утро, чтобы спровадить толпу остальных туристов, Тома оттаскивает его к самому склону — полюбоваться на золотистые облака в первых солнечных лучах. Ноги предательски ноют, глаза приходится тереть от усталости после бессонной ночи по пути на вершину, но всё это, оказывается, не имеет никакого значения, когда перед взглядом на многие километры вниз простирается подёрнутая утренним туманом Япония. Аято притягивает Тому к себе за талию. Из его рта при дыхании вырываются облачка пара: Тома впервые видит его в тёплой куртке, шарфе и перчатках, и выглядит он… ну, хотя бы не так смешно, как сам Тома, которому горнолыжную куртку и гигантскую шапку с помпоном как раз на этот случай одолжила Ёимия. — Поздравляю, — усмехается Аято, переводя взгляд на встающее солнце, — теперь ты полноправный японец. — Осталось разобраться с умными туалетами, — поддерживает шутку Тома, — и когда-нибудь я всё-таки осилю тот рецепт суши с Ютуба. — Я воспринимаю его как доказательство того, что ты не робот из мишленовского ресторана, раз у тебя не всё получается готовить просто идеально. — А я как персональную обиду. А теперь, — Аято снова открывает рот, и Тома кладёт палец ему на губы, — давай немного помолчим. Смотри, как тут красиво. Восход на Фудзияме — одно из самых захватывающих зрелищ, которые Тома видел за всю свою жизнь. Облака как с открытки, золотистое солнце, головокружительный вид с вершины горы, но… но даже всё это не идёт ни в какое сравнение с улыбкой Аято, когда он косо разглядывает счастливого Тому. Он будет скучать по этой улыбке. Единственный экземпляр Краткой Инструкции, в которой после этого дня зачёркнут каждый пункт, Тома оставляет Аято — просто лепит магнитом на холодильник и надеется, что Аято так редко в него заглядывает, что даже не заметит. С собой он увезёт гораздо больше, чем просто листок с собственными планами, а Аято… определённо выглядит как человек, которому в жизни не хватает хотя бы одного правильного чек-листа. Без пункта «найти невесту в девятнадцать». Субботним вечером, видимо, приходит время того бесплатного и ни капли не подозрительного сюрприза. Аято молча садит Тому в метро, не собираясь ничего объяснять, не оставляя никаких инструкций по поводу дресс-кода и даже не предупреждая, где им выходить. Но маршрут знакомый — Тома едет по нему не в первый раз и, кажется… — Почему твой сюрприз дома у Казухи? …кажется, начинает догадываться. Аято отделывается прозрачной улыбкой и многозначительным молчанием. Тома неохотно перебирает ногами, потому что у него есть целая куча вариантов, что такого особенного Аято мог придумать, раз оно требует присутствия не кого-нибудь, а Казухи — начиная от очередной песни в его честь и заканчивая не очень приятной новостью о том, что Аято бросает его ради татуировок и синтезатора. Тома успевает хорошенько подумать над возможностью тоже набить себе рукав, потом отбросить самый первый вариант ввиду отсутствия у Аято времени репетировать песню весь последний месяц, потом составить в голове обиженную речь, что свои последние выходные он не хочет провести в… А потом Тома видит у порога знакомый натюрморт в виде обувных завалов, и всё становится на свои места. — О боже, — вздыхает он, пряча смущённую улыбку, — опять. Аято втаскивает Тому на кухню под прицел десятка взглядов и острого ощущения дежавю. Эту картину с толпой народа в одной комнате, кучей бутылок на столе и запахом креветково-ананасовой пиццы Тома уже наблюдал, но в этот раз… в этот раз прямо поверх коробок с пиццей стоит огромный торт. Тома в лёгком замешательстве оглядывает этот кондитерский конвой. Ёимия первая налетает на него с объятиями, за ней Аяка, потом Итто, Шинобу, Горо, Кокоми… Сара беспечно машет ему огромным ножом для разделки мяса, Казуха просто здоровается за руку, и Тома снова теряется в мешанине улыбок и приветствий от людей, которых не ожидал увидеть. — Сюрприз, — улыбается Аято у него за спиной. — Мы коллективно решили, что тебе захочется… со всеми попрощаться, пока есть возможность. У Томы по телу проходит толпа мурашек. Как всегда, читает его мысли — и неважно, что Аято точно не додумался до этого сам. Скорее всего, в его голову прокралась Ёимия, потому что только у неё есть талант собирать людей, которых невозможно собрать, но это не имеет никакого значения. Потому что лучшего завершения августа вряд ли можно было желать. — Нас пригласили выступать в баре, а мы ради тебя всё отменили, — делится Шинобу мимоходом. — Так что хотя бы сделай вид, что тронут. — А я должна была лететь на Окинаву, — Сара хлопает Тому по плечу, и спасибо, что не той рукой, в которой нож, — цени, что ты успел мне понравиться. — Мне… жаль? — бормочет Тома озадаченно. Ему надо извиняться за то, о чём он даже не был в курсе? — А день рождения у кого? — Это тебе, — хихикает Ёимия, которая уже утаскивает его за стол и вручает ритуальную бутылку пива. — В смысле, это всем нам, я ни за что не позволю тебе съесть его в одиночку, но тебе не надо на него скидываться. Тома, вконец растерянный, находит взглядом Аято, и тот только пожимает плечами: — Ладно, возможно, это не совсем бесплатный сюрприз. Мы будем пить или нет? С дрожащей улыбкой, которая абсолютно никак не связана с тем, что Томе нужно сбежать, запереться и промыть лицо от слёз, Тома позволяет Аято стукнуться бутылками. И смеётся: — Будем. Оказывается, торт, пиво и креветки с ананасами — не самое лучшее кулинарное сочетание, за которое желудок на следующий день явно не скажет ему спасибо. Но в общей атмосфере галдежа, бурных обсуждений и тостов, половина из которых почему-то касается доброго здравия Томы и британской королевы, Томе уже всё равно, чем он занимает и рот, и голову. Он сидит на тесной кухне в окружении людей, которые смогли углядеть в нём не социально неловкого студента по обмену, а человека, достойного целого торта, хвалебных од и вечера в свою честь, так что… какая разница, насколько плохо ему станет с утра. Главное что сейчас хорошо. Это чем-то похоже на тот первый вечер после экзаменов, когда Тома только-только начал чувствовать эту тоску и желание остаться, но пока что его депрессии не дают даже шанса загнать его в угол. Томе почему-то кажется, что Ёимия — потому что кто ещё мог — перед их с Аято приходом раздала всем чёткие инструкции по отслеживанию его поведения. Иначе он никак не может объяснить тот факт, что улыбка не сходит с его лица, провоцируясь то анекдотами Итто, то историями Аяки, то шутками Горо. Они, все они, забивают собой любую попытку сесть и действительно расплакаться. И Томе не хватило бы всех красивых эпитетов, придуманных ребятами из книжек, чтобы описать, как он их за это любит. А ещё он наконец-то выясняет, зачем Саре понадобился нож — чтобы на пятом или шестом тосте всё-таки добраться до торта. И отдать ему первый, самый большой кусок с грозно-шутливым: — Не думай, что ты возвращаешься в Лондон и освобождаешься от ответственности за наш бюджет. Я буду вызванивать тебя на каждое собрание, потому что без твоего присутствия у нас никогда ничего не решается. Тома — хотел бы наигранно, но получается вполне по-настоящему — смахивает слезу, и Сара закатывает глаза в хорошо читаемом «о боже, только не это». Но губы у неё, когда она тянется за сигаретой, компрометирующе сжимаются. Вряд ли Сара этого хотела, но после неё начинается круг какой-то очевидно наглой лжи. Потому что: — Не знаю ни одного человека во всём кампусе, который так замечательно справлялся бы с расписаниями, — улыбается Кокоми. — Тебе будет тяжело найти замену. — Ты забрал половину моих обязанностей в совете, — радуется Горо, но тут же скисает, — так что после каникул я, вероятно, умру от переутомления. — А ещё ты ужасно играл в ханафуду. Это комплимент, нам всем было весело. — Ты классно притворялся, что тебе нравится, как Итто играет. — Ты всегда громче всех смеялся над моими шутками и… стой, Шинобу, в смысле притворялся? — Ты хоть раз считал, сколько палочек ты сломал? — А ты хоть раз считала, сколько сломала ты, пока меня ими била? — Тихо! — прикрикивает Ёимия. Правда, в том, что это она, Тома уже не очень уверен: первые слёзы предательски пробираются на глаза, и кухня плывёт перед взглядом. — У нас тут есть ещё кое-кто, кто ни слова не сказал. Пока Тома поспешно запихивает желание расплакаться подальше в глотку, Аято с улыбкой открещивается: — Я не готовился. Скажу потом. — Нет, это так не работает, говори сейчас. Тома поднимает на него полные паники глаза, отчаянно машет головой, потому что если слово возьмёт Аято — Тома точно никуда не уедет, некому будет уезжать. К счастью, Аято в очередной раз понимает просьбу без слов. Или просто намеревается добить его как-нибудь в другой раз. — Ладно-ладно. Сейчас, — он картинно прочищает горло, с невозмутимой серьёзностью, глаза в глаза, произносит: — Тома… ты сопишь во сне. Как собака, — и опрокидывает в себя остатки пива. — Давно хотел сказать. За тем, как Аяка с Ёимией одновременно тянутся его ударить, плохо видно, но, кажется, Аято довольно улыбается. А Тома… просто начинает смеяться сквозь слёзы, потому что что ещё этот придурок мог сказать в такой душещипательный момент, чтобы всё испортить. — И это всё? Вся твоя трогательная речь собственному парню? — Я думал, мы раздаём ему комплименты? Я люблю собак, это комплимент! — Господи, ты… За всем этим Тома не сразу понимает, что Аято, выбравшись из-под избиения, подсаживается вплотную и сжимает дрожащую ладонь. Тома слепо тычется ему в губы, больше на автомате, чем потому что в мозгу оформляется необходимость его поцеловать, но Аято отвечает с готовностью — мягко и ласково, собирая с лица солёные капли. — Я выкачу тебе речь потом, — обещает шёпотом, — не хочу портить вечер. Тома молча кивает. И кивает снова, когда Аято просительно тянется за его куском торта. И снова, когда напротив оказывается Ёимия и спрашивает, всё ли у него хорошо. Ёимия в ответ хмыкает — наверное, у Томы слишком бледное лицо, чтобы выглядело достаточно убедительно, — а потом вдруг хлопает себя по коленям: — Точно, у нас же есть для тебя подарок! Тома округляет глаза, открывает рот, а Ёимия уже исчезает так же быстро, как появляется. Он косится на Аято, тот пожимает плечами: — Об этом я уже не в курсе, честно, — и Томе остаётся только принять тот факт, что этот безумный вечер вертится слишком быстро и слишком вокруг одного несчастного британца. Например, Тома не совсем уверен, что помнит, в какой момент на столе материализовалось ещё больше алкоголя. Ёимия возвращается с маленьким бумажным пакетом, на котором, слава богу, нет никаких брендов из Гинзы. И торжественно вручает Томе в руки. — Мы не знали, какие сувениры ты успел скупить, пока каждый день выкладывал истории со всего Токио… — поясняет она, стоит Томе с опаской залезть в пакет, — так что решили обойтись банальщиной в стиле «чтобы ты смотрел и вспоминал, какие классные друзья остались у тебя в Японии». В пакете обнаруживается всего две вещи: сложенный бумажный фонарик из тех, что остались после Иродори, и общая фотография Клуба Тупых Настолок, сделанная в самый первый вечер, когда Тома к ним присоединился и проиграл все партии без малейшего шанса на победу. На обратной стороне — пять подписей разноцветными ручками и явно дорисованная Ёимией кошачья морда. Тома бережно опускает фотографию обратно в пакет. — Спасибо, — давит через силу. Он смотрит на Ёимию, моргая так часто, что вместо самой Ёимии перед глазами пляшут цветные круги, и пробует голос ещё раз: — Я… правда, спасибо. Бесцеремонно отпихивая Аято в сторону, Ёимия усаживается рядом с Томой. И с тяжёлым вздохом позволяет ему уткнуться себе в плечо. — Эй, мне нужно, чтобы ты кое-что пообещал, — раздаётся над ухом её ласковый голос. Тома мычит, и Ёимия хлопает его по спине. — Там бумажный фонарик, видел? Я хочу, чтобы ты запустил его с Биг Бена. И прислал мне фотку. Красиво будет, как будто я сама его отправила… — Тому начинает потряхивать. — А ещё есть вероятность, что пепел от фонарика, когда он догорит, долетит до Японии и шлёпнется мне на голову… Эй, ты смеёшься или всё-таки плачешь? — Плачет, — вздыхает Аято над ухом тоном отчаявшегося адвоката, и Тома пихает его пяткой под столом, потому что он не смеет так сдавать его выдержку. Но правда в том, что он действительно плачет. Вцепившись в Ёимию, сминая пакет на коленях, пытаясь гнать от себя все мысли, которые получалось гнать два месяца и которые наконец догоняют его посреди последнего вечера в этой компании. Всё. Больше этого не будет. Ничего из того, что происходило с ним целый семестр — ни креветок с ананасами, ни гаража и репетиций, ни запаха сигарет, ни вечеров с настолками, ни собраний в кампусе, ни японских конспектов, ни бесплатного баблти, ни-че-го. У Томы останется только мансарда в Лондоне, интернет и отчаянное желание сюда вернуться пополам с клинической депрессией. — С Биг Бена вряд ли можно запускать фонарики, — шепчет Тома убито в очевидно провальной попытке хотя бы так поднять себе настроение. Но этот факт его сознанию тоже не нравится, так что рыдания подкатывают к горлу с новой силой, и не спасает даже щебетание Ёимии над ухом: — Да не расстраивайся ты так, боже мой, запустишь откуда-нибудь ещё… — Тома всхлипывает у неё на плече и практически чувствует, как растерянно она гладит его спину. Постоянно утешая его каждый раз, когда эмоции Томы переживают внутренний коллапс, она явно не знает, что делать, стоит ему действительно расплакаться. — Аято? План Б? — Давай, — хмыкает Аято. И сам цепляется Томе в талию, вынуждая отпустить Ёимию. — Так, иди сюда. Посмотри на меня. Тома смотрит. Старается смотреть — перед глазами сейчас два Аято, и оба почему-то улыбаются, а не рыдают в знак солидарности. — Ты привёл меня сюда, — обвинительно бурчит Тома, вытирая влажные дорожки на щеках, — зная, что я рано или поздно разревусь. Это ты виноват. — Я полностью принимаю вину, но ты бы жалел, если бы потратил выходные на что-нибудь другое. Аято отводит его ладони от лица, чтобы лично сцеловать последнюю слезу. По коже проносится приятная дрожь, и Тома перебарывает желание закрыть глаза и просто раствориться — в ней, в прикосновениях и поцелуях, в Аято. Вместо этого приходится заставить себя сконцентрироваться на чём-то реальном, на том, что происходит прямо сейчас. — Ёимия?.. — Скоро вернётся. Знаешь, мы планировали этот вечер так, чтобы всё было только для тебя… — Аято задумчиво склоняет голову набок. — Итто с Горо, кстати, пытались повесить ленту со слезливой надписью, как на дне рождения, но Казуха отказался. Так вот, было немного трудно подгадать, чего бы тебе ещё могло хотеться, учитывая, что всё это ты уместил в один чек-лист… — Мне ничего не хочется, — торопливо возражает Тома, — правда, я даже не ждал, что вы… Мне хватает того, что вы здесь. Больше ничего не надо. — Да? — Аято поднимает бровь. — А вот Аяка сказала, что у тебя осталось кое-что. Из-за чего ты ныл на каждом собрании. Тома хмурится, уже открывая рот, чтобы выяснить, когда он успел наныть себе это неопределённое кое-что… но Ёимия возвращается за стол, сжимая в руках разноцветную коробку, и Тома понимает. — Это, — интересуется он голосом, который снова дрожит не то от слёз, не то от смеха, — и есть ваш план Б? — Добровольно сесть играть с тобой в Уно после того, как ты все уши нам прожужжал о том, что в Уно тебя не победить? — отбивает Ёимия с улыбкой. — О да, это наш план Б. Так что кончай реветь и убирай бутылки, ко второму кругу я собираюсь выяснить, как тебя размазать. О боже. Тома пережил ровно два собрания Клуба Тупых Настолок — это слишком мало, чтобы с уверенностью заявлять, что такого у них никогда не будет. Но он, открывая в себе задатки ясновидящего, откуда-то точно знает, что за тесным столом на прокуренной кухне и в такой дурацкой компании ни одно их собрание больше не пройдёт. Играть приходится всем — даже Итто, который предпочитает те игры, которые можно купить на диске и вставить в плейстейшн, даже Казухе, который видит Уно впервые в жизни, и Тома поражается, что он за человек такой. Наконец-то он чувствует себя в своей стихии, наконец-то он выходит из настолки победителем без помощи человека, который подглядывает ему под руку. В этот раз им нечего распределять, так что играют на желания, которые поручают загадывать Томе — и Аято, очевидно, чтобы лишний раз испытать его на прочность, сливается специально. Тома не знает, на что он рассчитывал, на поцелуй или, может быть, стриптиз… но он отправляет Аято мыть тарелки из-под торта, и на следующую партию тот возвращается не особо довольный. — Достойный план Б, — признаёт Тома с умиротворённой улыбкой, наблюдая, как оставшиеся за столом круге на десятом Казуха с Сарой перебрасываются картами. Зная обоих — возможно, каждый из них мечтает убрать оппонента, просто вскрыв острым краем карты горло, но Тома верит, что на празднике в его честь как-нибудь обойдётся без убийств. К этому моменту пиво у них давно заканчивается, в ход идёт крепкий алкоголь и всё газированное, что находится в холодильнике, поэтому в кружке у Томы намешано что-то непонятного происхождения и с неизвестным уровнем угрозы печени. Взгляд немного плывёт, но на этот раз хотя бы не из-за слёз, а потому что Тома на автомате пьёт всё, что ему подсовывают. Вздыхая, он падает плечом на первого, кого находит рядом, опознаёт в этом ком-то Аяку и бормочет в пустоту: — Спасибо. За всё. Вы… вы стали лучшим, что случилось со мной за весь семестр. — Что-то мне подсказывает, что всю нашу компанию подвинет на второе место мой брат, — посмеивается Аяка. Тома хотел бы возразить, но пьяное сознание не помогает выстроить чёткую аргументацию, так что он только вздыхает снова. — Я рада, что вы сошлись. Никогда не видела его таким счастливым. Через пару дней Аяка получит шанс сказать: «Никогда не видела его таким несчастным», — но Тома ей об этом не говорит. Вместо этого вдруг спрашивает: — Ты знала? Что на самом деле у него нет и не было никаких проблем с английским? — Нет, — вздыхает Аяка расстроенно, — честно, Тома, не знала. Хотя стоило заподозрить, до этого лета у него были просто идеальные оценки… Если бы Аято подошёл и попросил вас познакомить — я бы с удовольствием, но ты же знаешь. Он не может так просто. — Не может, — соглашается Тома. Он бы сказал про Аято что-то ещё, пьяное и проникновенное, но общим криком за столом наконец определяется проигравший, и… …и вся поволока из глаз пропадает, когда Тома понимает, что желание придётся придумывать Казухе. О нет. — Напомни ещё раз, — просит Казуха как-то задумчиво, будто реальность, в которой он проиграл партию в Уно, до него никак не доходит, — как именно работает реверс и почему я не могу… — Я хочу поговорить, — быстро произносит Тома. Стараясь не смотреть в ту сторону, где сидит Аято, но всё равно чувствуя этот проникающий под самую кожу взгляд. — Наедине. На кухне воцаряется тишина. Тома плотнее обхватывает свою кружку, Казуха поднимает бровь: — Это всё твое желание? — Да. Вернее, не всё, но… в общем, наедине. — Стойте, я не согла… — начинает было Аято, но кто-то из того угла очень быстро его затыкает. И Тома получает возможность в сопровождении простодушно пожавшего плечами Казухи выйти из кухни на лестницу. Сказал бы ему кто-то месяц назад, что Тома сам, добровольно запрёт себя в одной комнате с Казухой — Тома бы посмеялся, а потом сбежал, не желая задумываться об этом до стадии перехода картины из головы в ночной кошмар. Но сейчас он именно это и делает. Добровольно запирает себя в одной комнате с Казухой. — Это что-то про Аято, да? — безрадостно бормочет Казуха, вытягивая ноги на кровати. Тома оглядывается по сторонам, силясь зацепиться глазами за что-то, чтобы не смотреть на него, но находит только их фотку с Томо, которая так и стоит на столе, и отворачивается. Нет, слишком личное. А если смотреть вон на те… — Садись уже. Мне на самом деле тоже есть о чём с тобой поговорить. Казуха хлопает по месту рядом с собой, и Тома, сглотнув для проформы, садится. Тот факт, что с ним тоже хотят о чём-то поговорить, его… нет, не пугает, это уже не та стадия знакомства, когда он боялся Казуху до трясущихся конечностей. Скорее ставит в тупик. — Ну? — Казуха стучит своей кружкой о его и с вполне миролюбивой улыбкой отпивает. — Ты первый, раз уж начал. — Я… — О, только имей в виду, что Аято наверняка подслушивает за дверью, так что если ты хотел пожаловаться на него, то хотя бы так, чтобы не задеть его нежные чувства, ладно? Тома сердито смотрит на Казуху, который безмятежно улыбается в ответ на его дрогнувшие губы. Ну, вот, и как теперь жаловаться, если дверь в любую секунду откроется и придётся утешать уже не Тому, который переживает американские горки от счастья к депрессии, а Аято, которому он разобьёт сердце? — Я не собирался жаловаться, — наконец вздыхает Тома. — У меня просто есть… просьба. Даже две. — Даже две, — усмехается Казуха, копируя тон. — Ладно. Одну спишем на то, что я плохо играю в Уно, а вторую я тебе и так должен. Выкладывай. — Подожди, стой. Когда ты успел записаться ко мне в должники?.. Казуха разглядывает его так внимательно, словно вместо Томы перед ним подробная анатомическая схема из учебника по биологии. Снова это выражение лица, с которым на Тому смотрят люди, думающие, что они умнее его, — оно у Казухи с Аято явно одно на двоих. — Ты тогда… — наконец говорит Казуха с хорошо читаемой неохотой, даже не уточняя, что за абстрактное «тогда», — кое в чём мне помог. Прояснить один момент, который два года не давал мне покоя. И я… — Ты с ним помирился? — улыбается Тома. Нет смысла уточнять, с кем именно. Нет смысла отпираться в том, о чём Тома и так давно в курсе. Так что Казуха, который наверняка рассчитывал отделаться туманными намёками, только кивает. Неловко. — Может быть. Я сам не знаю, но мы объяснились, высказали все обиды, я лишний раз понял, что я такой же придурок, как Аято, так что теперь… — он пожимает плечами, — теперь я тебе должен. Спасибо. В груди у Томы теплеет. Услышать от Казухи «спасибо» — всё равно что наткнуться на двойную радугу, такое же дурацкое счастье от обыденной мелочи, которое заставляет улыбаться нелепо и широко. И Тома, ободрённый этим фактом, уточняет: — То есть ты не откажешь мне кое в чём? Я… хочу оставить здесь одну вещь, и мне пригодится твоя помощь. Казуха приподнимает бровь, но он уже расписался в том, почему обязан выполнить просьбу. Так что Тома сбивчиво и полушёпотом — потому что их всё ещё могут подслушивать — пересказывает, что именно ему нужно. По существу, это глупо. Но кроме Казухи, человека, который вроде как ненавидит глупые вещи, Томе с этим больше не к кому идти — а он себя не простит, если возьмёт и улетит в Лондон без этого. — …что скажешь? Сможешь? — Смогу, — хмыкает Казуха весело. Смотрите-ка, Тома не прогадал с реакцией, его это действительно веселит. — К понедельнику, да? — Только так, чтобы Аято не видел. — Не вопрос. Он всё равно не поверит, что я таким занимаюсь, — Казуха делает странный жест рукой, будто пытается затянуться невидимой сигаретой, и в прострации роняет её назад. Вместо сигареты в рот отправляется очередной глоток неопознанной жидкости из кружки. — Но у тебя была и вторая просьба. Она ещё глупее? — Глупее. И сложнее. Хотя смотря как подойти, чисто технически… — О нет, — вздыхает Казуха. — Не говори, я знаю, что там. Тома давит несчастную улыбку: ему и это надо сказать словами через рот, иначе он не сможет спокойно жить, и с этим он тоже может пойти только к Казухе. Только потому что в таких ответственных вопросах он парадоксально больше никому не доверяет так сильно, как… ему. — Ты можешь обещать мне… — …позаботиться о нём, когда ты уедешь? Казуха смотрит не мигая, прямо в глаза. Прямо в глаза, которые опять начинает щипать. — Как ты догадался, — шепчет Тома, маскируя надрыв в голосе за смешком. Казуха смеётся в ответ, но в его смехе тоже не слышно особого веселья. — Мне просто не пришло в голову ничего из того, что ещё ты мог у меня попросить. Тома обнимает свою кружку — теперь он хотя бы вспоминает, что на самом дне там плещется ром-кола по рецепту Аратаки Итто. В тот момент, когда Тома делал первый глоток, он поклялся не заходить в бар, в который Итто устроится работать: он искренне считает, что ром-кола мешается в пропорции один к четырём, где четыре — это не кола. Но сейчас Тома ему даже благодарен, потому что алкоголь выветривает из организма всю неловкость, когда приходится расписываться Казухе в собственном бессилии. — Я могу только догадываться, как Аято всё это переживёт, но… В общем, я хочу убедиться, что ты будешь рядом, чтобы его вытащить. Чуть что. Потому что я… ну… — Тома пялится в кружку, не на Казуху. Жидкость внутри потряхивает с амплитудой его точно так же трясущихся пальцев. — Меня не будет. Казуха молчит достаточно долго, чтобы дрожь успела разойтись по всему телу. Тома смотрит на собственные колени и думает: может, он попросил слишком много, может, Казухе с его новым источником серотонина вдруг резко станет на Аято плевать, может, он сам уже купил билеты в Сеул и улетит ещё раньше Томы… А потом злосчастную кружку накрывает чужая ладонь. И Казуха отбирает её, ставя куда-то Томе за спину. — Хочешь, открою секрет? — спрашивает он вдруг. И, не дожидаясь, пока до Томы дойдёт, просто говорит: — Ты сейчас напоминаешь мне самого себя в первый день после того, как Томо улетел назад в Сеул. Я знаю, как дерьмово это бывает, это придётся просто пережить. Но, может, тебе станет легче, если я скажу, что этот придурок любит тебя больше жизни и не бросит тебя на другом конце континента просто так. Тома упрямо мотает головой: — Да я не за себя переживаю, я… — Знаю. Ты говоришь и себе, и всем остальным, что будешь в порядке, хотя уже сейчас видно, что не будешь, — Тома сглатывает. А давно Казуха держит его руки в своих, на каждом слове усиливая хватку? — Я же сказал, что должен тебе. И Аято прилично задолжал. Поэтому — если он вдруг сделает хоть что-то не так, если начнёт опять загоняться на ровном месте, или возьмётся за старое, или… В общем, я буду рядом. Это я могу тебе обещать. Тома прерывисто выдыхает. Кажется, за этот вечер его организм израсходует весь потенциал слёзных желез, так что хотя бы в аэропорту плакать не придётся. — Спасибо. Мне будет спокойнее, если ты проследишь… Ему приходится осечься, потому что Казуха делает то, чего Тома не ожидал от него даже в самых смелых мечтах. Он его обнимает. Его объятия не займут первое место в личном топе по комфортности, в основном потому что сам их концепт отдаёт сюрреализмом, но сейчас Томе, оказывается, это нужно как никогда. Он беспомощно собирает футболку Казухи в складки, пока чужие ладони в который раз за сегодня гладят по спине — Казуха обнимает осторожно, будто сам себе удивляется. И со смешком бормочет Томе на ухо: — Как же ты вовремя появился. Я боялся, что мне придётся слушать его нытьё до конца жизни, как раз начинал думать про собственного психотерапевта… — и отстраняется, словно ему нужно убедиться, что Тома улыбнётся в ответ. — Я буду его беречь. Обещаю. Тома кивает. На новое «спасибо» сил уже не остаётся. Как раз когда он тянется за кружкой, потому что после такого события, как объятия с Казухой, ему срочно нужен коктейль по рецепту Итто, в закрытую дверь стучат. И сам Итто — помяни дьявола — просовывает голову в щель. — Во-первых, я не подслушивал, — заявляет он сразу. Голос растягивается до медленно-манерного, по нему можно безо всяких «дотронься до носа и попрыгай на левой ноге» определить, что Итто выпил самую малость больше положенного. — А во-вторых… я продул в последней партии, Ёимия забрала у Томы полномочия загадывать желания и отправила всех в гараж. Не уверен, что так должно работать, но нам нужен клавишник и человек, который будет говорить, что я классно играю. Идёте? Тома переглядывается с Казухой. Если он и гадал, что может добить его ещё сильнее, чем разговоры в этой спальне — которые почему-то каждый раз выходят не очень весёлыми, — то песня в гараже вполне с этим справится. — Идём, — отвечает он за двоих. А по дороге всё-таки шепчет Казухе: — Спасибо. Казуха отделывается одной улыбкой. Самой искренней улыбкой, которую Томе доводилось видеть в его исполнении. В гараж действительно утекает всё столпотворение с кухни: не уезжает никто, даже Кокоми, даже Сара. Аято, настраивая гитару непослушными пальцами, выглядит слегка недовольным — то ли долгим отсутствием Томы, то ли тем, что отсутствовал он не с кем-нибудь, а с Казухой. Аято делает к Томе нетвёрдый шаг, наставляет палец ему в грудь, открывает рот… — Мы не целовались, — честно признаёт Тома раньше, чем Аято налетит с ревнивыми обвинениями, — он вправлял мне мозги. Аято на мгновение зависает, словно раздумывая, а потом пфыкает. Он сам основательно пьян, и это, кажется, не та стадия, в которой он пойдёт танцевать полуголым на барной стойке. — Я тебе поверю, — бормочет невнятно, — только потому что знаю, что ты не в его вкусе. Вот это да, почти весело думает Тома, с ногами забираясь на своё законное место на диване, какой интересный человек Казуха. Тома тоже хотел бы жить такую жизнь, в которой у тебя вроде как есть собственные отношения, но при этом тебя и к тебе умудряются ревновать одни и те же люди. Но пока он живёт такую жизнь, в которой всё окружение планомерно и методично подводит его к пассивному самоубийству. Потому что, разумеется, для последней песни, которую Тома услышит вживую в его исполнении, Аято не мог выбрать ни одну, кроме той, что писали специально для него. — Я не могу дышать, без тебя я умру. Пожалуйста, подойди поближе, обними покрепче, прямо сейчас. В маленьком гараже, а не на огромной, залитой софитами сцене она звучит совершенно по-другому — тихо и интимно, будто Тома снова сидит у бара на холодном бордюре и пытается ловить воздух под музыку в наушниках. — Даже если я попытаюсь сбежать, ответа не будет. Что случится, когда уснёт солнце? Мне правда хочется знать, я правда теряю контроль. Будто они с Аято снова невзначай соприкасаются коленями, когда он протягивает ему телефон, глаза в глаза — честно и открыто, с пьяной поволокой во взгляде и озорной улыбкой на губах. — Я схожу с ума, теряю контроль, снова не сплю ночами. Когда я закрываю глаза… я вижу только красные огни. Будто тот самый разговор после самбуки прогоняется по кругу, и эти неоднозначные переглядки, и обречённые стоны от собственной неловкости, и признания полушёпотом, и сухой поцелуй в самый краешек губ, и «по-настоящему я хочу запомнить». — Ты же знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Тома встаёт на ватных ногах. — Знаешь, что я не оставлю тебя в покое. Все знают, что они встречаются, все знают, что он уезжает — так какая разница. — Знаешь, что не оставлю тебя… Вокал Аято обрывается на удивлённом выдохе, потому что Тома отводит микрофон в сторону, выдерживает паузу — влюблённый взгляд против отчаянного — и просто целует его. — Я тебя тоже, — обещает одними губами. Возможно, за сегодня произносится слишком много обещаний, которые в такой концентрации вряд ли кто-то сдержит, но… Но Томе в душе пятнадцать, ему можно быть драматичным.~
Никто из них так и не уезжает до самого утра, и это ещё один пункт в переполненный список благодарностей Томы. Они зачем-то дружной толпой, пьяной и всё такой же занятой своей тактикой отвлечения, вываливаются из дома встречать рассвет где-то на улицах. Тома чувствует себя так, словно кодовым словом для этой слезливой вечеринки был «выпускной», а им с Аято об этом никто не сказал, просто чтобы не откинуться от вида Аято в галстуке. Они бредут по пустому району среди низких частных домов, передавая друг другу последнюю, чудом живую бутылку алкоголя и даже не разговаривают — кажется, всё самое важное они уже сказали за долгую ночь. — Всё нормально? Аято обнимает Тому за талию. Вот с ним Тома ещё будет разговаривать — долго и обстоятельно, пока не убедится, что в Аято будет теплиться жизнь до следующего его приезда. Вся эта ночь даёт ему немного выплеснуть эмоции, окончательно смириться с неизбежным, понять, что здесь будут его ждать. Куда больше, чем он ожидал от сюрприза в исполнении Камисато Аято. — Знаешь же, что ненормально, — вздыхает Тома. — Но с этим уже никто ничего не сделает. Хватка на талии сжимается сильнее, но даже если бы её не было совсем — Тома всё равно чувствовал бы, что Аято рядом. Это ощущение уже перманентно зашито в кожу, и Тома очень хотел бы сохранить его даже там. В Лондоне. — По крайней мере, сегодня ты улыбался, — говорит Аято тихо. Тома только хмыкает: — А ещё успел пореветь на плече у каждого как минимум по два раза, но это мелочи. Аято прямо на ходу утыкается губами в его макушку, предпочитая не отвечать. И за это Тома тоже ему благодарен. Боже, храни Казуху и его философский взгляд на мир. «Это придётся просто пережить». Дорога, по которой они бредут откровенно наугад, выводит к какому-то маленькому парку. Вот там, в компании утренней тишины и редких птиц в кронах деревьев, рассевшись прямо на холодной траве, они и встречают первые солнечные лучи. А после того, как заканчивается даже последняя бутылка, становится понятно, что пора расходиться. Вот этот момент, в отличие от всей ночи, остаётся в голове Томы смазанным пятном из череды объятий, подавленных шуток и — опять — непрошеных слёз. «Мы будем скучать», «Ты обязательно вернёшься», «Если Аято что-то выкинет, я сначала ему врежу, а потом стащу его кредитку и куплю тебе билет на самолёт, чтобы ты тоже мог ему врезать». Ёимия плачет едва не громче Томы, пугая первых собачников на дорожках, поэтому её угроза выглядит скорее отчаянной мерой, а не реальной возможностью. — Мы увидимся через год, — обещает Тома севшим голосом. Всем — Ёимии, Аяке, Итто, Шинобу, Горо, Саре, Кокоми. Казухе не обещает, с Казухой они ещё увидятся, но об этом необязательно кому-то знать. — Год — это не так много. Кажется, это будет мантрой, которая поможет ему этот год пережить. Это не так много. Это двенадцать таких же быстрых месяцев, как этот август. Это пятьдесят две недели экзаменационных сессий, которая тоже пролетела в мгновение ока. Это триста шестьдесят пять дней, которые закончатся так же, как этот. Они делают ещё одно общее фото — просто на память, а не потому что все они после бессонной ночи и с красными глазами слишком красивые, чтобы это не заснять. А после этого Аято молча сжимает ладонь Томы в своей — и они прощаются с остальными, уходя по парковой дорожке куда-то… куда-то. Домой. Пока у них ещё есть какое-то «домой».